Юлия Мидатовна Аметова
То, что помню
34. Шоковая терапия
Сегодня выяснила, что моя молодая сотрудница, которая сидит напротив меня – девяностого года рождения. А год-то какой! И был не так давно. Незабываемые девяностые годы, шоковая терапия, а вот вам – уже взрослый человек, который этого помнить в принципе не может. Поэтому – несколько ощущений, чтобы передать молодым дух того времени. Как писал Лев Кассиль, правда, о другом времени – "дух времени, тяжелый дух"… Во времена шоковой терапии дух шел очень тяжелый.
Работала я в центре Москвы, из дома выезжала рано, когда магазины были еще закрыты, но за продуктами бежала в магазин рядом с работой – и обязательно надо было успеть с утра, пока не подорожало! С утра цены на продукты были еще вчерашние, а к вечеру за день увеличивались процентов на десять (это за день, а не за год). Постепенно цены вырастали в десять раз, в двадцать, рубли превращались в десятки, сотни, тысячи… Потом цену начали писать в у.е., условных единицах, а по-человечески говоря, в долларах, которые не дешевели так стремительно.
Зарплату выдавали все теми же советскими деньгами – синими пятерками, красными десятками с Лениным. И их становилось все больше, а на зарплату можно было купить все меньше. Чтобы подработать, моя начальница нашла для нашей бригады халтуру на стороне – проект нового здания мечети в Выползовом переулке. И вот проект сдали, ей из мечети заказчик-хозяйственник звонит: приезжайте за зарплатой, только имейте в виду – ее много. У молодого сотрудника нашлась большая спортивная сумка, меня сочли самой ответственной для того, чтобы пересчитать получку для семи человек, и мы поехали вдвоем. Оказалось – вся зарплата, несколько сотен тысяч текущими деньгами, выдана пятерками. Синенькие стопочки, обернутые банковской бумажной лентой – и их видимо-невидимо, еле в сумку влезли. А люди мы были не денежные, на такси тратиться денег пожалели, машины не было – и мы повезли эту сумку в троллейбусе. Встали сзади, сумку поставили между собой, схватили с двух сторон руками за ручки, зажали между собой коленками и так довезли. Каждому из семерых работников досталось по целому пакету денег.
Одна моя знакомая в то время покупала стиральную машинку – так деньги на нее в эмалированном ведре везла. В ведро их положила, крышку веревочкой к ручке ведра привязала, чтоб не открывалась – и так пошла покупать.
А потом немножко спокойнее стало, но деньги меньше тысячи рублей не бывали. На рынке в Дмитрове смотрю – пожилой хозяин кабачки продает. Спрашиваю, почем, а он отвечает: "По три рубля! Тьфу, то есть тысячи!". Ну, я и купила кабачки по три тысячи – не помню только, за кабачок или за килограмм.
Тут недавно один польский государственный деятель (кажется, Бальцерович) заявил: в России реформы получились неполные, потому что шоковая терапия была недостаточно энергичной.
А если бы она была достаточно энергичной, мы бы выжили?
35. Тяжелые времена
Тяжелые времена идут, но бывало и похуже.
Вот история из девяностых годов. Еду вечером на дачу в электричке, тогда я ездила на работу с дачи каждый день, туда два с половиной часа и обратно то же самое. И сетую на судьбу – денег нет, как ни стараюсь вести хозяйство экономно, все равно ни на что не хватает.
Напротив меня в электричке сидят двое весьма небогатого вида мужчин, молодой и постарше. По разговорам выходит, что не отец и сын, а тесть и зять. Едут с работы из Лобни в Икшу, старший прикидывает.
– Вот сейчас доедем, зайдем в магазин, денег еще есть немножко. Купим банку тушенки, и еще рублей тридцать останется, можно батон хлеба купить, а можно макароны. Как думаешь, что лучше?
А молодой очень хозяйственно и рассудительно отвечает:
– Лучше макароны. Их сварим, и с тушенкой будет уже обед. А если хлеб купим – будет не еда, а бутерброд.
Доехали они до Икши, вышли и пошли тушенку с макаронами покупать.
А я думаю – что ж это я гневлю бога, что у меня денег ни на что нет? У меня все-таки зарплата постоянная, как ни крути, а тут – банка тушенки на последние деньги. Радоваться надо тому, что есть!
И на двадцать лет вперед запомнила заповедь разумного хозяина: если есть макароны, картошка, а еще лучше – суп из них, это в любом случае будет обед, а если только хлеб, даже если с мясом, то это – так себе, бутерброд, мелочь.
36. Старик и мост
Дмитровское шоссе перестраивают, расширяют и ремонтируют столько, сколько я по нему езжу – почти пятьдесят лет. Двадцать лет назад началось очередное усовершенствование, а именно – постройка нового Икшанского моста. Это мост не через реку, а через Савеловскую железную дорогу. Железная дорога от самой Москвы идет параллельно шоссе, только иногда шоссе справа от нее, а иногда слева. Вот этот мост и есть один из переходов слева направо. Рядом с мостом – поселок Трудовая, там и многоэтажные дома, и постоянное деревенское жилье, и дачи (на каких-то из этих дач, как говорили, жили космонавты – Терешкова, Леонов).
По проекту старый мост не должны были трогать. Шоссе в этом месте делает поворот, и этот поворот спрямили, а на прямом участке левее старого шоссе начали строить новый мост. Место было не пустое – на месте будущего моста стояли с десяток дач и одноэтажных домов, где хозяева жили постоянно. С большинством хозяев вопрос решился быстро – дачники согласились на денежную компенсацию, постоянные жители получили квартиры в Икше.
Но один человек с этим не согласился. Как рассказывали, был он уже стар – лет семидесяти пяти, родился и всю жизнь прожил в этом доме, и работал где-то здесь же, в Трудовой. Старик не знал и не хотел другой жизни, он честно прожил в этом доме всю жизнь, этот дом был его жизнью, и в нем старик хотел умереть, когда придет срок. Его не интересовали деньги за дом, он не собирался продавать свою жизнь и терять пристанище на старости лет. Когда ему предложили квартиру в Икше, он тоже отказался – старик был деревенским жителем, и не собирался остаток жизни провести, сидя в тесноте городской квартиры и глазея на обои незнакомых стен. А предложение деревенского дома в другом месте он воспринял просто как насмешку – ведь деревенский дом новый хозяин должен приспособить под себя, что-то отремонтировать, что-то построить, а в семьдесят пять лет у человека нет на это сил! Да и вообще – чем можно заменить человеку его жизнь? Ни один дом не мог ему подойти, потому что не был ЕГО домом. Старик хотел умереть в своем собственном доме – и ничего больше. Но и не меньше.
История попала в местные газеты, но это ничего не изменило. Старик стоял на своем. Мосты в нашем климате в то время можно было строить только летом, такая технология бетонирования, поэтому строили три лета. Мы ездили мимо строящегося моста на дачу каждую пятницу, смотрели, как он растет, как заливают бетонные опоры, как кладут балки и насыпают песчаные насыпи на стыке шоссе и моста. И каждый раз возле песчаного склона насыпи, ближней к Москве, мы видели трогательно маленький рядом с огромными опорами, коричневый домик, глядящий двумя окошками из остатков небольшого сада. Рядом с рычащими бульдозерами и грузовиками, в засыпанном песком, теряющийся в тени балок, вытянувшихся над крышей. На том конце моста, который был ближе к Дмитрову, уже начали класть основу под покрытие, а домик упрямо стоял.
А потом его не стало. В очередной раз, уже осенью, мы поехали на дачу, а домика нет. Строители торопливо заливали последний пролет над тем местом, где он прежде стоял. Неужели старый хозяин согласился уехать?
Потом мы узнали, что он так и не согласился. Но время и волнения сделали свое дело. У старика случился инсульт, и он уже не мог жить самостоятельно. Ухаживать за ним взялась какая-то сравнительно молодая родственница, то ли дочь, то ли племянница. Она-то от его имени и сдалась – согласилась на городскую квартиру в Икше, которая, скорее всего, должна была ей же и достаться в наследство.
Следующей весной мы уже ехали на дачу по новому мосту. Четыре ряда в каждую сторону, съезды, разворот, освещение, ограждения по последнему слову дорожной техники – ну просто Америка, а не Московская область! Но вот старика я до сих пор не могу забыть.
И все думаю – а смогла бы я сама так бескомпромиссно бороться за свое право жить так, как я хочу? Думаю, что так – не смогла бы. Просто вопросы есть.
Один убого конкретный. Предположим, старик добился того, чего хотел – сохранил за собой свой собственный дом, в котором родился и вырос, и в котором нет хозяев, кроме него самого. Но во что превратился этот дом? Вместо уютно стоящего в саду домика – строение, наполовину утонувшее в откосе песчаной насыпи, накрытое бетонным полотном моста, по которому день и ночь с ревом мчатся машины. Разве в нем можно было бы жить? Кстати, многие из тех домов, которые оказались рядом с мостом, за прошедшие двадцать лет оказались заброшены – жить летом в десяти метрах от шоссе противно, а продать тоже невозможно, кто такое купит?
А второй вопрос еще хуже. Противники старика в этой истории – бездушная государственная машина, вложившая деньги в строительство моста, и строительная организация, выполняющая за эти деньги бесчеловечный приказ. Но какой приказ выполняется? Строится новый мост, по которому будут ездить люди на машинах, очень много людей, которым это удобно и выгодно. Много людей – это, возможно, и не гражданское общество, но это просто общество, которое заинтересовано в том, чтобы иметь мост. А государство – это машина, которая используется обществом, и его деньги – это деньги общества, деньги налогоплательщиков. Получается, что старый человек с обществом воевал.
И что же делать? Если у общества достаточно средств, чтобы пустить мост по более сложному и дорогому пути и обойти дом старика, если технически будет возможно построить на другом месте и если на том новом месте не окажется других старых или молодых хозяев, которые будут не согласны с постройкой – тогда старик получит желаемое. Но средства не безграничны, технические возможности тоже, да и желания разных людей противоречат друг другу, а потому общество начинает давить на отдельных своих членов просто по хозяйственным соображениям. Если сравнить жизнь человечества в разные времена, то окажется, что давление это тем больше, чем беднее жизнь. Но это уже отдельный разговор, а пока средство для решения таких дел только одно – компромисс, и без него в любом случае не обойтись. И кто-то на компромисс всегда идет, не по беспринципности, а потому что надо жить дальше. Ведь бескомпромиссный человек – это тот, который заставляет идти на компромисс окружающих.
37. Открылась бездна…
Был у меня когда-то начальник, человек своеобразный. Решения принимал энергично и, как правило, в проследний момент. Один такой момент пришелся на вечер четверга.
– Юля, Вы должны к завтрашнему дню начертить два плана с разводкой теплоснабжения! Завтра выпуск проекта!
Я в ужасе лепечу:
– Но Вы же сами говорили, что эти планы выпускать не надо…
– А теперь говорю – надо обязательно. Вы успеете, я верю в ваш талант!
Лесть на меня не подействовала, я была совершенно уверена, что не успею – ведь всего одна ночь! Но делать нечего, взяла чертежи с заготовками и поехала на дачу. В то лето я ездила на работу с дачи каждый день, там жили сын с дедом, старый да малый, а сотового телефона тогда у нас ни одного не было – вот я и ездила, чтобы хоть знать, как они там.
Приехала, села чертить. Работала я на даче за столом в коридоре. Справа все ходят в комнаты, над головой – лестница на второй этаж, за спиной раковина. Нормальные люди так не работают, но я вроде привыкла. Тем более ночью… Труба, другая, уклон, компенсатор… Слово за слово, так все и сделала, что навязал мне начальник. Встала из-за чертежной доски в час ночи.
Вышла на крыльцо – темнота полнейшая, тишина, даже листья на яблонях не шевелятся, ни ветерка. Августовские ночи еще теплые, но уже темные и длинные, а на наших дачах в то время освещения на улицах не было, и света в окнах ни у кого уже нет – вокруг черно. Думаю, какая же погода-то, не будет ли дождь? Посмотрела на небо, а там… В точности, как у Ломоносова: открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне – дна… Звезды не то чтобы крупные, как пишут писатели-деревенщики, нет, звезды нормального размера, но яркие, четкие, немигающие. Смотришь на них, и за первыми, самыми яркими, которые ближе всего, вдруг прорезаются другие, помельче, но тоже яркие, а за теми – еще, еще, мелкие, четкие, одна за другой. И чем дольше на них смотришь, тем больше их становится перед глазами, и видишь все дальше, дальше…
Но красота красотой, а что же погода? Не будет ли к утру дождя? Нет ли облаков? Присматриваюсь – ой, вот облачко, тоненькое, вытянутое, полупрозрачное, будто полоска тумана. Может, это и есть туман? Но почему сквозь него так четко видны звезды. И облачко их вообще не загораживает! Крупные яркие звезды – впереди, а облачко за звездами, неровной полупрозрачной полоской тянется через все небо, на севере теряется за горой, а на юге – за крышами… Но это же Млечный Путь! Вот это, полупрозрачная неровная полоска тумана – это наша Галактика! Да, ну и необразованность… До сорока лет не видела Млечного Пути!
С другой стороны, а кто из горожан в наше время вообще его видел? Видно Млечный Путь, во-первых, только в хорошую погоду. Во-вторых, только на природе, где нет искусственного освещения, а оно сейчас везде есть, кроме тайги дремучей. В-третьих, чтобы луны тоже не было. Да еще и ночью не спать, чтобы смотреть на небо, охотников немного. Если бы не мой начальник, в ту ночь я тоже не увидела бы Млечного Пути, всё бы проспала. Так что судьба правильно распорядилась – если бы не эта работа, я бы еще долго его не увидела.
Ну а наутро, когда я отдала листы начальнику, он, не глядя, положил их на свой стол и не вспоминал о них еще месяц. Временами мне хотелось ему за это сказать какую-нибудь гадость, но каждый раз я вспоминала – если бы не начальник и не эти чертежи, я так и не увидела бы Млечный Путь.
38. Три дня девяносто третьего года
Эти дни в Москве многие помнят. А вот что помню я.
Сыну было шесть лет, в детском саду он постоянно простуживался, поэтому я работала неполную неделю – с понедельника до среды – на работе целый день, а два дня – дома. В очередной понедельник встаем в шесть, умываемся-одеваемся и на машине везем сына к бабушке с дедушкой в Новогиреево. Радио не слушали – торопились. Да и что там слушать, день за днем все то же – Верховный Совет спорит с президентом, засели в Белом доме, не выходят.
Отвезли сына, муж довез меня до Тверской и поехал к себе на работу. Пошла на работу, около Маяковской хочу перейти Садовое Кольцо – а там танки идут. Да не просто идут – бегут, грохочут, гусеницами скребут – колонна штук тридцать, если не больше. Я даже не встревожилась – сразу вспомнились танки с букетами на броне и ликующие граждане на Тверской в девяносто первом, и Ельцин на танке. Мало ли что в революционные времена можно в Москве увидеть…
Подождала пока проедут, пошла на работу. А там на весь отдел – четыре комнаты – всего четыре человека. Куда все подевались? Конечно, в то время у нас на работе была свобода, иные вместо половины десятого в двенадцатом часу приходили, но чтобы совсем никого?
Сижу в нашей комнате одна, начала что-то считать, слышу – над головой вроде уронили что-то этажом выше, бум! Потом снова – бум! Что такое, думаю, архитекторам этажом выше грузчики мебель переставляли на той неделе, наверное, опять что-то двигают и роняют. И опять – бум! бум! бум! Удары частые, чуть не через пять секунд. Да что такое! Пошла в соседнюю комнату, а там сотрудница сидит, радио слушает – злая, расстроенная, чуть не плачет.
– Стреляют!
Тут только до меня дошло! Это не мебель роняют, это выстрелы танковых пушек! Те самые танки бьют по Белому дому. Ушла к себе, прислушалась – все удары слышны как бы издалека, с западной стороны, а время от времени среди них прорезаются одиночные громкие, четкие выстрелы с севера, как будто где-то у Белорусской стоит один танк и бьет в белый свет. Стало жутковато – вот сидят люди совсем недалеко, чуть больше километра, в таком же, как наше, стеклянном здании с большими окнами, а танки по зданию снарядами садят. Я только потом узнала, что люди в тот момент все спустились в подвал, и в комнатах с большими окнами никого не было. А тут кто-то по коридору пробежал:
– Белый дом горит! Пошли смотреть!
Побежали все на девятый этаж, на лестничную клетку – оттуда было лучше всего видно. Действительно, горит. Здание белое, дым черный, окна вылетели от жара, и горящих этажей все больше. Видеть-то издали нечего было, мы пошли на место. Народ начал потихоньку собираться, не весь, но кое-кто все же набрался храбрости, пришел. Впрочем, работать все равно никто не мог, слушали радио и молчали. А что тут скажешь?
Часам к одиннадцати или половине двенадцатого танки притихли, а по дворам пробежали какие-то люди – видимо из тех, кто защищал Белый дом. Крики, топот, выстрелы из пистолета – не такие громкие, как в кино, а четкие, жесткие щелчки, это я теперь ни с чем не спутаю.
В двенадцать прибежала наша секретарша откуда-то из дирекции.
– Все домой, и завтра не приходите!
Хорошо ей говорить – все домой, а по дворам-то еще бегают и стреляют… Ну, я еще минут двадцать подождала, пока во дворах притихнет – и к родителям, за сыном.
А на следующий день – последствия. Утром слушаем радио – все хорошо, все отлично, победа! По "Маяку" известная певица рассказывает, как проходила мимо Белого дома на днях (понятно, что не тогда, когда танки по нему били), и посмотрела, какие же тупые, неинтеллигентные лица у его защитников, настоящие упыри-коммунисты. Ведущий ее поблагодарил за выступление, и объявляет: "А теперь в ее исполнении вы услышите песню". И включает "Гренаду". Все стало ясно. И с певицей, и с "Маяком".
Вышли с сыном гулять, купили газеты. "Независимая" (тогда в ней был Третьяков, и она была примерно тем, чем стала сейчас "Комсомолка" – местом, где статьях имели место РАЗНЫЕ взгляды) вышла с белыми прямоугольниками на местах, вырезанных по чьему-то требованию (чьему? цензуры быть не должно было!) статей. На первой странице белых заплат было чуть не на полстраницы, в нижней ее части красовалась маленькая заметка от редактора – что-то о том, что пустые места оставлены умышленно, чтобы видно было, сколько вырезано. В "Московском комсомольце" – сплошная радость победы с шутками и прибаутками. А в "Комсомолке" – совсем небольшая заметка в нижнем углу, но на первой странице: "Ожидается визит в Москву генерала Пиночета. Цель визита – обмен опытом." Тоже все яснее ясного.
А на третий день позвонили с работы – выходите! И все снова стало тихо и мирно. Только обгоревшее здание видно было с верхних этажей лестничной клетки, да и то недолго.
