Юлия Мидатовна Аметова
То, что помню
12. Яблони до горизонта
Как это было пятьдесят лет назад? От Москвы – по шоссе на юго-восток, после Коломны – Рязань, после Рязани – Сасово, а там – Моршанск, Шацк… И всюду вдоль дорог – яблоки, яблоки… На густых ветках за заборами, в ведрах на обочине и – стоит выехать за Моршанск – в полях. В Московской области даже тогда полей почти не было видно – то лес загораживает, то холмы и горки, то вообще дома многоэтажные. Да и сами поля небольшие. А там – ровная, плоская степь, или по науке еще не степь, а лесостепь, но на метр вниз чернозем такой, что палку ошкуренную воткни – и то корни пустит, а направо и налево – горизонт, ровный и круглый. Сразу видно, что земля где-то там закругляется. И вот на этих ровных и по краям закругленных полях пятьдесят лет назад были сады. Самые настоящие сады, с довольно большими, десяти-пятнадцатилетними яблонями – до самого горизонта, ровными рядами, сходящимися вдали. Весной это все цвело, но от обилия цветов не было видно той красоты, какую человек видит на растущей в маленьком саду яблоне, просто розово-белое поле, поражающее огромностью – от дороги до горизонта только яблони, яблони, яблони. Между яблонями чистая взрыхленная земля – трактор с культиватором проходил несколько раз за лето, В конце лета и осенью яблони сначала были все осыпаны разноцветными яблоками. Сорта в основном классические – пепин шафранный, анис, штрефлинг. Потом их обирали, и яблоки оставались только на земле, случайные, упавшие. Кажется, их даже можно было собирать, машины с проезжающими часто можно было видеть на обочине, и никто "собирателей" не прогонял. А если еще дальше ехать, то будет Первомайский, который на самом деле Богоявленск, и за ним – Мичуринск, урожденный Козлов, который ввиду происшедшей в России в девяностых годах криминальной революции, Козловом, скорее всего, больше уже не будет.
И вот там-то было самое интересное, а именно – ЦГЛ. Это, если полностью, Центральная Генетическая Лаборатория, а совсем по-человечески – мичуринский питомник. Скажете – генетика была в совдепии запрещена? Так это когда было, а я про шестьдесят восьмой год рассказываю. Помню, были мы осенью в гостях у бабушки, родители сказали что-то насчет того, что хорошо бы яблок купить побольше, и бабушка говорит: "А вы в ЦГЛ съездите, благо на машине, там у них и палатка есть, где яблоки продают. " Мы удивились – питомник, научная работа – и вдруг торговля яблоками. А когда все-таки приехали – все поняли.
Яблоня начинает плодоносить в лучшем случае в пять лет, и яблок в первые годы на ней вырастает с десяток. По-настоящему она входит в силу годам к десяти, а когда выводят сорт, выращивают не по одному экземпляру яблони, и не один вариант сорта, а много. И сортов много, и исследователей немало (во всяком случае, тогда было), и не одно поколение яблонь вырастить надо, чтобы получить сорт с устойчивыми свойствами, и главное свойство – урожайность. В общем, сад там был почти до горизонта, и каждое дерево усыпано яблоками, и эти яблоки рабочие уносили в склад. Палатка была, как нарочно, закрыта, но рабочий сказал, чтобы мы сходили в склад, там завхоз нам яблоки продаст. И вот пошли мы туда, а там…
Железный ангар с круглой крышей (сейчас в таких торгуют стройматериалами или другой продукцией оптом) тянется метров на пятьдесят, высотой не меньше пяти, и весь заставлен ящиками с яблоками. А яблоки – ни одного сорта даже мама, любительница и знаток яблок, не смогла угадать! Одни – полосатые, как коричные, но запах похож на антоновку. Другие – ярко-красные, вытянутые – вроде бы пипин, но вкус – кисловато-прохладный, и мякоть не желтая, а белая. А были вообще удивительные – нежно-кремовые, круглые, размером в два кулака, и со всех сторон наливные, золотисто-прозрачные! Обычно наливными бывают антоновки, и не каждая, и не вся, а только те, которые растут на солнце, и только с одной стороны. А тут все подряд, и со всех сторон. А на вкус – сладкие с кислинкой, такие, что хоть килограмм сразу съесть можно! Я, собственно, так и сделала, хотя женщина-завхоз меня предупреждала о последствиях… Но при чем тут последствия, когда таких яблок я не видела больше никогда! Как назывался этот сорт, не знаю – возможно, еще никак не назывался, потому что это был эксперимент. Разводили ли эти чудо-яблоки потом – тоже не знаю. Но помню.
И ЦГЛ помню.
В девяностых годах казалось, что больше никакой лаборатории нет, и не будет, но пару лет назад я увидела заметку (возможно, в "Науке и Жизни", но не уверена), что в ЦГЛ выведен новый сорт яблок. А ведь что значит – выведен сорт? Не только то, что у него сохраняются устойчивые признаки, но и самое прозаическое – что сорт зарегистрирован официально. Значит, питомник все-таки жив.
13. Гороховые черепейники
А это уже не совсем мои воспоминания, точнее, совсем не мои, а моей мамы. Сейчас вряд ли найдется кто-нибудь, помнящий двадцатые годы двадцатого века в провинциальном Козлове, который теперь Мичуринск, и очень немного людей, которые от хороших рассказчиков слышали что-то, прямиком пришедшее из времен конца НЭПа. Поэтому, пока совсем не забылось, вот немного мелочей жизни.
На углу около школы частник торговал конфетами поштучно.
– Покупайте конфеты, покупайте!
– А они у вас вкусные?
– Отличные! Во рту тают, к зубам прилипают!
Мороженщица в то время не заводскими брикетиками и стаканчиками торговала, а прямо здесь, на улице, ложкой зачерпывала мороженое, клала на круглую вафлю и другой вафлей расплющивала. Вафли не успевали размокнуть, потому как съедались мгновенно.
Существовало такое торговое учреждение, которое назвалось "Торгсин". Мы, взрослые люди, знаем, что это расшифровывается как "Торговый синдикат" и там скупали у населения ценные вещи, оставшиеся с лучших времен, для перепродажи. Первоклассники расшифровывали это как "Торговля с иностранцами", потому что в провинции того времени мало было зажиточных людей и казалось, что настолько богатыми, чтобы ценное что-то покупать, могут быть только иностранные путешественники.
С моей мамой за одной партой сидела дочь купца Самохвалова, до революции он, нажив деньги торговлей, построил кирпичный завод. Я сама, приезжая в Мичуринск во времена своего детства, застала кирпичи в стенах и цветочные горшки в сарае у бабушки – с овальным штампом "Заводъ Самохвалова". В двадцатых годах хозяин кирпичного завода, как ни странно, никуда не уехал и не погиб, а остался в России, в городе и на заводе – директором своего завода. Что было с ним потом – не знаю.
В школу еду брали с собой, буфетов в школах не было. Что придется брали – бутерброд с маслом, сдобную булку, яблоко, кусок хлеба в газетке или прямо в кармане. Одна ученица, небогатая и неаккуратная, приносила прямо в кармане кусок густой, затвердевшей, холодной пшенной каши на воде. И ничего, нормально каша съедалась.
Был такой сорт яблок – Медведка, это старинный зимний сорт, яблоко ярко-зеленого цвета, с кулак величиной, приплюснутое, кисло-сладкое и очень жесткое. Хранить его можно было хоть до Нового года. Чтобы его нормально есть, первоклассники стучали яблоком о притолоку двери и потом размягчившееся место кусали. Это называлось "отбивные яблоки". Кажется, именно от этого сорта произошел современный сорт "Слава Мичуринска". У нас на даче есть такая яблоня. Очень сладкие красно-зеленые яблоки, вкус немного напоминает даже грушу, но в отличие от предка, плохо хранится.
Чулки носили хлопковые, штопали на деревянных грибках. Один такой грибок и у меня сохранился, на крышке выжжен пейзаж, на ножке узоры, внутри ножка пустая, можно класть клубочки ниток и иголки. Это грибок моей прабабушки. Вот он на снимке.
Дошкольники (а иногда и первоклассники) зимой любили тихую игру в бирюльки. Сейчас это фигура речи, а тогда это был набор мелких деревянных игрушек, сантиметра полтора в длину – у меня где-то сохранился крошечный желтый кувшинчик с красной полоской по краю – и удочка с крючком. Игрушки насыпали кучкой на столе, а крючком осторожно подцепляли игрушку, но так, чтобы не пошевелить соседние. Пошевелил – передаешь удочку другому, и выигрывает тот, кто больше вытащит игрушек.
А что гороховые черепейники, обещанные в начале? Ну, это совсем просто. На рынке в то время продавалась такая простая еда. Густой гороховый суп (или кисель) заливался в глиняные горшочки ("черепки") и застывал. Потом его вынимали из перевернутых горшочков, и получались такие желейные конусы со срезанным концом. Вот это и были гороховые черепейники.
14. В старину учились предки…
Кто теперь помнит «закон о кухаркиных детях»? Может быть, только тот, кто недавно прочитал «Кондуит и Швамбранию», да и то вряд ли кто ее сейчас читает. Я-то читала в детстве, но понятия не имела, что это имеет отношение ко мне самой, потому что именно по этому закону училась в гимназии моя бабушка.
А закон этот был такой: если родители ученика представят справку, что доход у них на одного члена семьи не выше определенной суммы (какой, я не знаю), а сам ученик вступительные экзамены в гимназию сдаст на все пятерки, и впоследствии будет учиться так же, то пройдет весь курс обучения совершенно бесплатно. Вот таким талантливым учеником и была моя бабушка. Денег в семье моего прадеда, начальника маленькой железнодорожной станции с девятью детьми, определенно не было, а вот способности были. И моя бабушка так проучилась все гимназические годы – на одни пятерки, и в четверти, и на экзаменах в конце каждого учебного года. Чтобы шумные братья не мешали заниматься, уходила на улицу или в лес, и учила там. И каждый год получала подарок от дирекции – какую-нибудь книгу с надписью красивым старинным почерком на внутренней стороне обложки – «Ученице 1-го класса за успехи…», «Ученице 2-го класса…».
Две или три такие книжки я читала, когда приезжала к бабушке с родителями. Те книги, которые я помню, были сборниками рассказов для девочек (так и было сказано в заголовках – «для девочек»), один сборник разных авторов, а другой – только Чарской. Кстати говоря, сколько бы ни издевались над Чарской люди с тонким литературным вкусом, рассказы были интересные. Хотя для современного читателя, даже не взрослого, кое-то звучало курьезом, например, такое: «Теперь они с маменькой узнали, что такое настоящая бедность, ведь они жили в маленьком домике всего с одною служанкой…». Для моей бабушки, которая каждый год представляла справку о том, что в семье денег на гимназию нет, это, должно быть, тоже звучало не лучшим образом.
Но как бы там ни было, она окончила гимназию с золотой медалью и поступила на Высшие женские курсы, теперь это Тимирязевская академия. Там была та же система – пока ты учишься на пятерки, ты учишься бесплатно, а не можешь – плати. Бабушка не платила, а в обед вместе с другими небогатыми студентками, из соображений экономии не брала в столовой суп или горячее, покупала только чай и вместе с чаем жевала хлеб с горчицей, потому что и то, и другое стояло на столах бесплатно.
Доучиться, правда, ей не пришлось. За год до окончания курсов пришлось возвращаться домой, потому что умер отец, и растерянные мать с тетей стали просить ее вернуться. Бабушка не могла отказаться, но жалела об этом до старости. Впрочем, три курса она все же закончила, и всю жизнь преподавала в школе химию и биологию.
А потом была революция, и тридцатые годы, и эксперименты в школе, моя бабушка уже давно преподавала, а мама училась в седьмом классе. И вот в школе, где училась мама, устроили дивный эксперимент, который назывался «бригадное обучение». Было это вот что. В целях воспитания в учениках коллективизма и ответственности, подросткам 13–14 лет предлагалось учить уроки коллективно, бригадами по 5–6 человек, а отвечать за всех должен был кто-то один, причем по собственному желанию. В основном, как говорила мама, это касалось истории, географии, биологии и тому подобного. На русский и математику эксперимент не распространялся. В реальности из этого благого начинания получилось то, что должно было получиться: на пять человек находился один любопытный и толковый ученик, которому было интересно учиться, он и читал то, что задавали, пересказывал бригаде и выходил к доске отвечать. Всегда, разумеется, один и тот же, у которого это хорошо получалось. А остальные (и моя мама в том числе) слушали со стороны и ничего в результате не знали. Эксперимента хватило только на один учебный год, учителя быстро поняли, к чему это приведет. А ученики, как моя мама, еще и через тридцать лет вспоминали это время экспериментального безделья.
15. Козлятница
Взрослые звали ее в разговоре Варварой Анисимовной, а мы, дошкольники – Козлятницей, разумеется, за глаза. Она была и то, и другое.
Я жила с родителями на даче у знакомых, а Козлятница жила постоянно на соседнем участке, по ту сторону забора, как за государственной границей. Там, за глухой двухметровой дощатой границей стояли рыже-зеленые корабельные сосны и выглядывали из травы грядки с луком. Среди этой небогатой растительности красовался серый некрашеный дом с забитыми окнами и покосившийся сарай без окон вовсе. Хозяйка жила в сарае, за перекошенной дверью. В соответствии с прозвищем компанию ей составляли пять коз, три собаки и утка. Как говорили, спали все они вместе на сене, а может, и на соломе. Во всяком случае, судя по виду Козлятницы, это было вполне возможно. Зимой и летом она носила темный платок до бровей, длинную коричневую юбку, калоши на босу ногу и черный бархатистый жакет – моя мама называла его "плюшевым". Все было мятое и в собачьей шерсти.
В воскресенье утром, одевшись таким образом, Варвара Анисимовна отправлялась на рынок – торговать. На веревочке она тянула за собой маленькую тележку, на которой стоял бидон с козьим молоком и лежал небольшой мешочек лука. Следом бежали все три собаки, а замыкала шествие утка. Козы, по видимому, оставались дома. Сама хозяйка ни с кем не здоровалась, смотрела сердито из-под своего платка, шла не по возрасту быстро. Мы бежали за ней, пока она не оборачивалась и не ворчала что-то сердитое. Тут мы сразу отставали – общаться с ней было страшновато.
Мы ее вообще боялись, и когда играли на улице, старались держаться около своих участков, а к хозяйству Козлятницы не подходить. Она и сама за этим следила. Стоило мячу улететь через загородку из жердей (со стороны улицы у нее забора не было – повалился в незапамятные времена) – как прибегали и начинали лаять собаки, а потом и она сама выскакивала, бурча что-то непонятное.
Как-то во время игры в "садовника" я была садовником, и в самом конце, когда надо выполнять желание, пожелала, чтобы соседский Сашка дотронулся до жерди в загородке козлятницы. Сашка тут же завопил, что это нечестно – заставлять человека делать такие жуткие вещи. Но правила игры не допускали отказа, и потому мы пошли к забору все вместе – человек пять старшего дошкольного возраста, хихикающих, ойкающих и пихающих друг друга под бока. Сашку подтолкнули к загородке, он прикоснулся, и мы все с дикими воплями кинулись в разные стороны. Самое странное, на наши крики никто не среагировал – ни хозяйка, ни собаки, ни козы с уткой.
А еще как-то я забралась на оставленную с нашей стороны у забора лестницу и заглянула через границу, а там по траве в открытую среди бела дня бежала рыжевато-серая крыса. Козлятница, наклонившись, копалась в грядке с луком. Услышав мой шорох на заборе, она разогнулась и закричала что-то, чего я не поняла, да и понимать не хотела. Слетела с лестницы и бегом помчалась на другой конец участка.
О Козлятнице ходило много слухов. Хозяйка дачи, на которой мы жили, пересказывала их моей маме, а я слушала, хотя не все понимала. Получалось, что Варвара Анисимовна была из семьи царского офицера (возможно даже, генерала), и до революции в юности получила хорошее образование и определенное воспитание. В пожилые годы она иной раз считала своим долгом поучить окружающих вежливости. Скажем, приходил к ней однажды осенью насчет прописки участковый, остановился около грязной канавы перед загородкой и кричит: "Варвара Анисимовна, подойдите сюда!". А она встала на крыльце заколоченного дома и ему в ответ: "Подойдите Вы сами сюда, милорд! Я все-таки дама!". Он так и прыгнул в грязь.
Были у нее вроде бы и "женихи", как выражалась хозяйка дачи, где мы жили, но ни с одним судьба не сложилась. Не было и детей, во всяком случае, о них ничего не было известно. Известно было только то, что во время гражданской войны получилось так, что семья уехала за границу, а Варвару Анисимовну оставили в России.
И вот главным содержанием ее жизни стало отвращение. Отвращение к серости и убожеству окружающих, к их скудным интересам, к их безбожию и невежественности. Она ни с кем не поддерживала знакомства, к ней не приезжали и не приходили родственники, она ни с кем не разговаривала на улице. Когда во время Отечественной войны соседки вязали из шерсти своих коз варежки для фронта, для бойцов, и предлагали ей тоже вязать – она отказывалась: "Не буду вязать антихристам!". Уже на моей памяти, годах в шестидесятых, однажды горел дом в конце нашей улицы. Все мужчины бегали с ведрами воды по улице (гидрантов тогда не было), воду из колодцев на участках скоро вычерпали, и кто-то попросил у Варвары Анисимовны разрешения взять из ее колодца. Она сказала: "Нет!", повернулась и ушла в свой сарай.
И вот так она жила, разговаривая с собаками и козами, дрессируя утку и презирая людей. Я до сих пор не могу понять, с чем же это я столкнулась в начале своей жизни? То ли это гордая преданность своим убеждениям и несгибаемая стойкость? То ли желание оправдать нескладность своей жизни возвышенными причинами? А может, просто, как говорится, сдвиг по фазе?
16. Воспоминания столетней давности
Мне было шесть лет, а она была почтенной вдовой за шестьдесят. Теперь мне за шестьдесят, и я помню ее рассказы – то, чему уже больше ста лет.
Звали ее Кларой Ивановной, и родом она была из богатой купеческой семьи. Теперь мне кажется, что на самом деле она была не Кларой, а Клавдией: вряд ли в консервативном купеческой семействе пожелали бы окрестить дочь именем, которого нет в святцах. Рассказывала она, конечно, не мне, а моей маме, когда мы жили у Клары Ивановны на даче. Я не все понимала из того, что говорили взрослые, да и мама гоняла меня – «Не слушай взрослые разговоры!» – но многое запомнилось.
– Танечка, – говорила Клара Ивановна, перебирая собранную смородину, – почему вы, родители, разрешаете ребенку называть вас на «ты»? В мое время мы звали родителей только «вы, маменька» или «вы, папа». Я и своих детей так же воспитала!
Действительно, ее собственные дети, которым тогда уже было за тридцать, всегда звали ее «вы». Впрочем, это не мешало дочери делать матушке замечания, и вполне решительно: «Мама, зачем вы своей ложкой в кастрюлю лезете?».
В другой раз Клара Ивановна говорила:
– Раньше, до революции, люди не такие были, как теперь, измельчали теперь люди. Вот мой отец какой сильный был человек – когда я уже лет семи была, так он одной рукой за одну ножку поднимал стул, а на стуле я сидела.
Я пыталась представить себе эту эквилибристику, и удивлялась, как это Клара Ивановна не падала при этом со стула. Может, и падала, но об этом умалчивала. И рассуждала дальше.
– Раньше, бывало, девушка, если где-то в общественном месте, так глаз не поднимет, скромно стоит. А теперь вон на автобусной остановке – только стреляет глазами во все стороны!
Ну, этому даже я в шесть лет не особенно верила – должно быть, думала я, скромная девушка просто незаметно «стреляла глазами».
После шли воспоминания о гимназии.
– Нас было три подруги, всегда втроем дружили. Нас звали «Рюмка, Стопка и Бокал». Рюмка была типа моей невестки – фигуристая такая, быстрая. Стопка – маленькая и толстая, совсем некрасивая. А Бокалом была я – самая высокая и худая.
Насколько я помню, Клара Ивановна не была особенно высокой – во всяком случае, это не бросалось в глаза. Но подруги, должно быть, были совсем невелики.
А потом – воспоминания о замужестве.
– Приданое – это очень была правильная вещь. Как же иначе жених поймет, хозяйственная ли невеста? Вот, помню, мы с маменькой как-то весной развешивали мое приданое, проветривали, а мой Андрей Михайлович шел мимо, увидел, и через неделю посватался.
Я потом всю жизнь удивлялась – неужели Клара Ивановна была настолько скромной, что не допускала влюбленности в себя Андрея Михайловича? Кстати говоря, тогда он был молодым унтер-офицером, а при советской власти дослужился и до генерала. Что дало повод Кларе Ивановне с важностью говорить по разным поводам:
– Уж мы-то, жены генералов, знаем…
Вот и все, что я помню из жизни столетней давности. Не картинка, не подробный отчет, а только эхо давно прошедшей жизни…
