Владимир Александрович Бердников
Арина Великая
11
Вечером 5-го апреля 2007-го юный клон Поползнева лежал в гамаке и смотрел на темнеющее небо. Одна мысль не давала покоя Илье Маковскому: «Завтра мне исполнится шестнадцать, а у меня всё ещё нет цели жизни».
Школьные учителя прочили способному юноше блестящую карьеру в области точных наук. Советовали поступить в Иллинойсский технологический институт для изучения теоретической физики, но сам Илья сомневался. Современная физика, по его мнению, зашла в область, принципиально недоступную зрительному представлению, а он любил думать, перебирая цветные картинки, творимые его воображением.
В пунцовом сиянии вечерней зари зажглась Венера. Мысли Ильи устремились в чёрную пустоту Космоса. Проблемы космологии будоражили воображение и одновременно пугали, но не так своею сложностью, как своею фатальной непостижимостью. Ему захотелось порассуждать:
– Вселенная, вроде бы, конечна, и все её объекты, как бы ни было велико их число, в принципе, можно (пусть с помощью какого-то пока немыслимого робота будущего) пересчитать и описать. Более того, все те объекты, можно было бы в какой-то мере даже понять и предсказать их будущее, но с познанием прошлого возникнут проблемы куда сложнее. А начало начал всего сущего вообще недоступно для анализа, ибо о нём мы знаем лишь то, что оно даже не существовало, а всего лишь «БЫЛО» как грамматическая опора наших суждений.
Илья усмехнулся, вспомнив лекцию своего школьного учителя по истории. Начало начал современных физиков было ужасно похоже на Вселенную Парменида – великого философа, творившего на юге Италии в конце шестого века до новой эры. Этот гениальный грек не доверял органам чувств и утверждал, что реальный мир существует вне времени и вне пространства, что он един, однороден, неизменен и замкнут, как шар. Отсюда следовал вывод – такой мир просто непредставим и непознаваем.
И вдруг Илья услышал ровный грозный гул, и огромный жук свалился на его белую рубашку. Илья взял насекомое за спинку и поднёс к глазам – жук был ужасен, и он был прекрасен. Теперь мысли юноши переключились на живые объекты.
– Теоретически, можно пересчитать и описать все организмы, живущие на Земле в данный момент, но нельзя предсказать, как будут выглядеть их потомки через какой-нибудь миллион лет. И зарождение жизни так же, как и начало Вселенной, покрыто мраком. Но всё-таки с началом жизни дела обстоят не столь безнадёжно. Здесь мы хотя бы можем экспериментировать, так что получение жизни в пробирке – проблема, которую, скорее всего, удастся разрешить уже к концу двадцать первого столетия. Впрочем, есть проблема поинтереснее, – Илья улыбнулся. – Это, конечно же, появление разума на Земле. И что особенно важно: у этой проблемы есть чёткий практический смысл, ведь, поняв эволюционный механизм возникновения разума, можно попробовать ускорить прогрессивное развитие мозга, и тем усилить наши умственные способности! Ужасно интересно было бы взглянуть на живое существо разумнее человека. Вот проблема так проблема! Вот этим я бы занялся! Вот ради этого, пожалуй, стоило бы жить!
Если бы кто-нибудь спросил Илью, почему ему так важно создавать существо разумнее человека, то, скорее всего, он бы ответил, что проблема создания сверхчеловека столь велика, что даже надежда на её разрешение выглядит несбыточной и утопичной, что, дескать, сначала надо создать сверхразумных людей, а уж потом думать, к чему бы их приспособить.
Со своего шестнадцатого дня рождения Илья превратился в страстного биолога. Прочёл все учебники по биологии, проработал «Происхождение видов» Дарвина и основательно ознакомился с основами генетики. Усомнился в своём кровном родстве с родителями, устроил им крупный разговор и пригрозил анализом ДНК. Угроза подействовала, и мать призналась, что они с отцом взяли его из дома малютки Норильска и ничего не знают о его биологических родителях.
Тайна собственного происхождения овладела сознанием Ильи. И древний необоримый инстинкт поиска своих корней толкнул его на изучение всего русского. Разговорный русский язык Илья не забыл (в семье говорили по-русски), а теперь он стал и читать по-русски. Прочёл лучшие произведения русской классики, буквально влюбился в Россию и решил поступить в какой-нибудь непременно сибирский университет. Приёмные родители указали ему на самый продвинутый к востоку от Урала Новосибирский университет. И в 2009-ом Илья поступил на первый курс естественного факультета НГУ. Здесь он быстро нашёл друзей, а на летних каникулах после второго курса, повинуясь зову сердца, отправился с приятелем Сашкой в Норильск – в город, откуда его забрали приёмные родители. Там молодые люди купили путёвку на турбазу на берегу озера Лама. И в самом начале июля 2011-го, в один ясный бесконечный день, когда часы показывали семь утра, студенты взошли на борт водного трамвайчика, совершавшего круиз по рекам и озёрам плато Путорана.
Они постояли на палубе, глядя на унылые берега Норилки, потом зашли в буфет, сытно позавтракали, сыграли партию в шахматы и вернулись на палубу. Теплоходик уже скользил по озеру Лама. Любуясь суровыми пейзажами девственной природы, Илья отметил непривычно низкую высоту солнца над горизонтом. Прикинул географическую широту, всё сходилось, он действительно был вблизи Северного полярного круга. Глядя на чёрные уступы прибрежных сопок, стал призывать Сашку представить, что тут творилось в момент горообразования. Потом стал громко восхищаться невероятной красотой озера. Сашка согласился, что озеро Лама прекрасно, но тут же добавил, что Телецкое много краше. Илья рассмеялся, обвинив Сашку в дешёвом алтайском патриотизме, и, будто ища своих сторонников в споре, обвёл глазами палубу… и вздрогнул: с него не сводил глаз стоящий на корме пожилой мужчина в комбинезоне защитной расцветки и в чёрных резиновых сапогах. Это был Поползнев.
В этот день Фёдор Яковлевич направлялся к месту расположения своей бывшей лаборатории. Он должен был составить список недостающего оборудования и оценить готовность к работе аппаратов по производству человеческих клонов. «Боже, – думал умиротворённый Поползнев, – по милости Провидения в моей жизни снова случилось сказочное событие, а ведь я уже не верил, что когда-нибудь смогу продолжить самое интересное и самое важное дело своей жизни».
То, чем он с Анфисой занимался в Томске, было обычной работой рядового академического исследователя. Иной раз Фёдор Яковлевич даже увлекался ею, натыкаясь на нечто необычное, но душа его, избалованная масштабом прежней работы, неизменно охлаждала его пыл, вкрадчиво шепча: «Это неплохо, но далеко не то, на что ты способен». Каждый год (особенно принимая экзамены) он присматривался к студентам, непроизвольно ища среди них талантливых людей, достойных клонирования, и, к удивлению, не находил их. Вот этот результат, пожалуй, действительно тянул на открытие. В общей сложности за годы работы в ТГУ перед его глазами прошло не менее пятисот студентов. Многие из них обладали хорошей памятью и живым умом, но когда он задавал им вопрос, на который не было ответа в учебниках, молодые люди с горящими глазами неизменно пасовали. У Поползнева сложилось впечатление, что знания даже у способных с виду людей лежат в их головах мёртвым, обездвиженным грузом. Значит, заключил он, самый дорогой человеческий капитал связан с талантом легко оперировать своими знаниями, то есть со способностью к творчеству. Впрочем, все эти грустные вещи были в прошлом, а сейчас он стоял на корме судна, несущего его, как ему казалось, в светлое будущее. Для поддержания радужного настроения он временами прикладывался к плоской бутылочке хорошего коньяка, которую прикупил в буфете теплоходика по поводу эпохального события – своего возрождения. Долгих двадцать лет он прожил, вспоминая своё золотое десятилетие – с тридцати до сорока. Интересно, что то золотое время теперь представлялось ему лишённым чётких зрительных образов – было лишь ровное напряжение от невероятной работы и восторг от сознания, что каждый новый день дарует ему радость продвижения вперёд. Каждый вечер в те годы он засыпал измождённым, но счастливым, и каждое утро просыпался с мыслью: «Вперёд!». И ничего слаще не было в его жизни – ни до, ни, тем более, после. Интересно, что Фёдор Яковлевич представлял себя в те годы весёлым молодым человеком, красивым и счастливым, легко решающим все проблемы, возникавшие на его пути. И всё-таки в той блестящей полосе его жизни был один пробел: он так и не испытал любовь к женщине. Оно и понятно – в пещере женщин просто не было. И тем не менее, даже в тех безнадёжных условиях он всё-таки сумел себя размножить, правда, его клон бесследно исчез на просторах США.
Фёдор Яковлевич отхлебнул от плоской бутылочки, сунул её в потайной карман комбинезона и уставился на пенную дорожку, оставляемую винтом теплоходика. И тут он услышал за собой весёлый молодой смех и восклицание: «Сашка, да ты видел когда-нибудь такие горы? Вот она затерянная Земля Санникова. Да ты посмотри на этот вулканический трапп! Какая красота! Какая мощь! Представляешь, что тут когда-то творилось!?» Поползнев повернулся – неподалёку от него, у поручней левого борта, стояли двое молодых людей (на вид им было не более двадцати). Тот, который только что говорил, вдруг обратил к Поползневу своё смеющееся лицо. Это лицо Фёдор Яковлевич узнал бы из тысячи! Это было лицо, которое он чуть ли не проел глазами, листая в Томске свой фотоальбом. Это было его собственное лицо в счастливое время молодости.
Поползнев был поражён: то, что он видел, выглядело чем-то из разряда паранормальных явлений. Но, даже находясь в экзальтированном состоянии, он никогда не покидал трезвых рациональных позиций, и его мозг лихорадочно перебирал гипотезы, способные объяснить, казалось бы, необъяснимое явление. Надо сказать, Фёдор Яковлевич даже любил это блаженное состояние страстного поиска приемлемой гипотезы, прекрасно сознавая, что непременно её отыщет, и случится это уже очень скоро. Наверное, подобное чувство испытывает кошка, играя с только что придушенной мышью.
12
Увидев свою копию, Поползнев мгновенно протрезвел. Жалкие тридцать-сорок миллилитров коньяка не могли вызвать галлюцинацию. А тем временем поразивший его юноша, видя смятение на лице пожилого мужчины, подбежал к нему: «С вами всё окей?» – Поползнев молчал. «С вами всё в порядке?» – переспросил молодой человек. «Да, конечно, – с трудом пробормотал Поползнев, и, превозмогая волнение, добавил: – Откуда вы?»
– Из Новосибирска, – улыбнулся юноша с лицом молодого Поползнева, – мы студенты Новосибирского университета.
– А где вы родились? – не выдержал Поползнев.
– Я в Норильске, а мой друг Сашка – в Бийске.
– А как вас зовут?
– Меня зовут Илья, а вас?
– А меня – Фёдор Яковлевич… Через пару часов я сойду на берег… Вы надолго в наших местах?
– Ещё с две недели.
– А куда направляетесь?
– На турбазу Бунисяк, там мы пробудем с неделю. Ну, пока, Фёдор Яковлевич! Приятно было познакомиться… До встречи, – добавил Илья, – намеренно прокатив на американский манер букву «р».
Он махнул рукой на прощанье и направился вслед за Сашкой к носовой части судна.
– Илья, а какую школу вы кончали в Норильске? – бросил вдогонку потрясённый Поползнев.
Юноша с лицом молодого Поползнева резко остановился, повернулся к пожилому человеку и, внимательно глядя ему в глаза, ответил:
– Услышите – не поверите. Не норильскую, а заокеанскую. – Увидев недоумение на лице собеседника, добавил: – Обыкновенную чикагскую общеобразовательную школу, так называемый хайскул.
Студенты ушли, а Фёдор Яковлевич всё стоял с раскрытым ртом, не понимая, как могло случиться такое чудо: «Мой сын, мой отпрыск, мой идеальный двойник только что говорил со мной! А ведь я уже давно не надеялся даже услышать о нём, но вот он тут рядом со мною на этом жалком судёнышке, плывущем в глубине необитаемого мира. И главное, он оказался весёлым, умным и энергичным юношей, именно таким, каким я представлял себя в свои двадцать. Подумать только, бросить благополучную Америку и приехать в этот никому не известный холодный и безлюдный предел Северной Азии. А ведь именно здесь ровно двадцать лет назад он увидел свет. Вот чудо так чудо», – заключил свой мысленный монолог Поползнев и припал к горлышку плоской бутылки. На этот раз он пропустил не меньше ста миллилитров, чтобы принять реальность, ушедшую за границы реального, но алкоголь был не властен над его возбуждённым сознанием.
По привычке во всём сомневаться он снова проверил себя. Однако сходилось абсолютно всё: внешность, имя, возраст, официальное место рождения, школа в Чикаго. Сомнений не было: этот Илья и есть самый близкий ему человек, его клон, и он сам его создал. «Выходит, ветреная Фортуна всё-таки не бросила меня, – прошептал Фёдор Яковлевич, – и мне не следует пренебрегать её покровительством… А главное, – почти выкрикнул счастливый отец, – я не имею права терять своего сына!»
Настроив себя на активные действия, Поползнев решительно зашагал вдогонку за студентами.
– Молодой человек, – он подошёл вплотную к Илье, – вы только, ради бога, не удивляйтесь, но мне нужно, мне совершенно необходимо с вами поговорить.
«С чего бы это? – Илья ощутил запах алкоголя, исходящий от пожилого мужчины. Насторожился: – Кто ж знает, чего ожидать от пьяного русского?»
– Я вас слушаю, э-э-э… Фёдор Яковлевич.
– Да вы не беспокойтесь, Илья. Я солидный человек, доктор биологических наук, автор нескольких изобретений. Сегодня я немного выпил – был повод: меня назначили на очень высокую должность. А увидев вас, у меня появился ещё один повод выпить, и этот повод, скажу я вам, куда значительнее, чем повышение по службе.
– Так что же, сударь, вы имеете мне сообщить? – холодно спросил Илья.
«Господи, какая древняя конструкция. Видно, начитался русских романов девятнадцатого века», – мелькнуло у Поползнева.
– Илья, давайте пройдём на корму, там есть уединённая скамейка.
– Давайте, раз вы настаиваете, – вынужденно согласился Илья.
– Илья, я хорошо знал вашего отца. Более того, он был моим самым близким другом, – начал Фёдор Яковлевич свой вымышленный рассказ. – Я учился с Костей в одной учебной группе Ленинградского горного института, а потом мы вместе работали на одном секретном предприятии Норильска. Я узнал вас с первого взгляда, вы просто вылитый Костя. Ваши родители погибли при аварии на шахте, вам было тогда примерно месяц. Потом вас отдали в дом малютки, а оттуда взяли хорошие люди из Томска. К сожалению, я потерял ваш след, когда ваша семья эмигрировала в США. И вот видите, какая встреча. Мне неудобно говорить, но я воспринимаю вас как своего родственника, будто вы мой… племянник. Повторяю, мы были с вашим отцом очень близкими друзьями. После той трагедии на шахте я даже хотел усыновить вас, но был холост, и мне не позволили это сделать.
Илья несколько секунд молчал. Рассказ Фёдора Яковлевича был слишком необычным, и эта необычность настораживала. «Однако ж, как мог этот случайно встреченный человек догадаться, что у меня приёмные родители? Как мог он знать, что до Америки я жил в Томске? А вдруг он сотрудник всезнающей ФСБ, который хочет меня завербовать?» – последняя мысль Илье не понравилась. Она выглядела весьма сомнительной, и к тому же его охватило чувство симпатии к этому странному пожилому человеку. Ведь он, похоже, знал его истинных родителей.
Будто разгадав ход мыслей юноши, Поползнев усмехнулся:
– Боитесь, что я сотрудник Органов безопасности?
– А вдруг да? – нервно хохотнул Илья.
– Когда-то я действительно работал на секретном предприятии, и, знаете, у меня куда больше оснований считать вас, Илья, агентом американской разведки, желающим узнать побольше о моей работе. А что нужно нашим компетентным органам от вас? Вы же чисты как стёклышко. Разве что завербовать на всякий случай, если вдруг вы когда-нибудь будете работать на секретном предприятии США? Но вы же понимаете, что вероятность такого события чрезвычайно мала. К тому же я уверен, что американцы после вашей учёбы в России едва ли допустят вас к государственным секретам.
– Пожалуй, вы убедили меня, – согласился Илья.
Они обменялись адресами электронной почты, и Поползнев убедился, что фамилия юноши, как он и ожидал, – Маковский. А Илья узнал, что фамилия друга его отца – Поползнев.
– Я уверен, мы ещё встретимся, – прошептал Фёдор Яковлевич, с трудом сдерживая слёзы.
Через час речной трамвай вошёл в живописный фьорд на северном берегу озера. Поползнев сошёл на бетонный пирс, миновал фанерный щит с выгоревшей надписью «Запретная зона» и скрылся за чёрной базальтовой скалой.
13
Был у Быстрова душевный приятель – его ровесник Юрий Иванович Бубенцов. Это был умный и постоянно весёлый человек. Любил Юрий Иванович сказануть эдакое, чтобы все слушатели (прежде всего симпатичные слушательницы) дружно попадали бы со своих стульев. Практически каждый день около пяти часов пополудни заходил он в кабинет Быстрова на чай, и приятели весело обсуждали новости страны и своего института. Естественно, чаще всего, они перемывали косточки директора и его окружения, но однажды в орбиту их интересов попал персонаж, даже отдалённо не связанный с институтской администрацией.
Случилось это в начале сентября 2011-го. На очередном чаепитии Юрий Иванович, таинственно улыбаясь, обратился к Быстрову:
– А ты знаешь, Николя, кто сегодня приблизился ко мне после лекции?
– Человек или небожитель? – подстроился Быстров к шутливому тону приятеля.
– Посуди сам. Ко мне подошёл бледный и худосочный юнец, таких в университете тьмы и тьмы, но у этого были прекрасно выглаженные брюки, и пиджак на нём отлично сидел, а самое невероятное – он был при узком голубом галстуке, видом своим подобным ядовитейшей змее из индо-китайских джунглей. «Тысяча чертей!» – вскричала моя возмущённая душа. Ведь даже я – искушённый приверженец строгого дресс-кода – предпочитаю обходиться без этих удушающих душу удавок…
– Так что же было дальше? – оборвал Быстров отвлечение приятеля на второстепенные детали.
– Боже, Николя, как же ты нетерпелив! А дальше было больше – этот тип, назвавшийся Ильёй Маковским, задал мне довольно подленький и каверзный вопросик: дескать, почему я обронил в своей лекции весьма сомнительный, по его мнению, тезис, что среди зоологических видов, обитающих и когда-либо обитавших на Земле, лишь только мы – люди современного типа – обладаем божественным даром речи. Я, естественно, сделал большие глаза, и он пояснил, что, с точки зрения его здравого смысла, области нашего мозга, связанные с речью, слишком хорошо развиты, чтобы возникнуть в ходе лишь одного акта видообразования. Стало быть, решил этот любитель змеевидных галстуков, вид, предшествующий Хомо сапиенс, должен был уже худо-бедно разговаривать. Более того, продолжал тощенький студентик глумиться надо мной, и у того предшествующего нам вида, наверняка, был какой-то свой вид-предтеча, который тоже должен был кое-как калякать или хотя бы цокать, как это принято у бушменов и готтентотов южноафриканских пустынь.
Вот каков этот выскочка, – неожиданно серьёзно подытожил Бубенцов и замолчал, напряжённо глядя в чашку Петри, исполнявшую роль пепельницы. Выдержав театральную паузу, он продолжил: – И вот теперь я не могу отделаться от мысли, что этот странный тип, фактически, никакой не Илья Маковский, а чуть ли не Илья Пророк, ниспосланный Всевышним от самых что ни на есть высших сфер, дабы известить христиан, мусульман и иудеев о скором пришествии дня Суда Господня, ужасного и беспощадного.
Быстров внимательно посмотрел на приятеля.
– Что тебя заставило связать появление Маковского с приближением конца света?
– Интуиция, Николя! Моя божественная интуиция. Иными словами, я и сам не понимаю, как это меня занесло в эдакую даль. Вероятно, моя тонкая душевная организация пришла в смятение при мысли о яйце, поучающем курицу. Согласись, Николя, это смахивает на предзнаменование Суда Господня.
– Меня всегда восхищали твои далёкие ассоциации, – рассмеялся Быстров. – Но если отбросить шутки, то тебе повезло встретить паренька с великолепные мозгами, и, мне кажется, его следует затащить в нашу компанию.
«А парень-то молодец! – подумал Быстров. – Сильный интеллект и знание основ биологии позволили ему сделать правильные выводы. И всё это без тщательного изучения ископаемых останков недостающих звеньев, и без анализа их ДНК».
– Дорогой Жорж, – наконец заговорил Быстров, употребив любимый приятелем французский аналог его имени, – давай предложим твоему Илье сделать диплом по теме возникновения сознания и языка. Такими кадрами, как он, не разбрасываются. Представь, что Маковского соблазнят люди директора, и тогда у способного паренька будет испорчено его триумфальное восхождение к звёздам.
– Паренёк этот, конечно, умён, – нехотя согласился Юрий Иванович, – но что он может сделать с проблемой происхождения языка? Пока с нею, насколько я понимаю, ещё никому не удавалось сладить. Во всяком случае, объяснить язык с позиций дарвинизма. Ведь на охоте люди прекрасно обходятся принципом «делай, как я», то есть подражанием действий умудрённых опытом старших товарищей. Язык тут, вроде бы, и не нужен, и, пожалуй, даже неуместен. Начнёшь болтать, так и всю дичь распугаешь. И всё-таки люди почему-то заговорили, и паренёк прав: на создание языка должна была уйти масса тысячелетий. Такие дела с кондачка не делаются… Массу новых генов нельзя закрепить за короткое время акта видообразования.
– Да, конечно, – медленно заговорил Быстров. – Но каков был механизм отбора нужных мутаций? Вот, глядя на потуги Маковского, мы, может быть, и сами что-нибудь поймём в этой великой проблеме.
– Ладно, на следующей лекции я приглашу вундеркиндика зайти в мой кабинет для серьёзного разговора. Там мы и попробуем его охмурить или даже захомутать.
Ровно в назначенный час Илья распахнул дверь рабочего кабинета Бубенцова и в первый миг подумал, что ошибся номером. Здесь не было ничего, кроме голых стен и огромного полированного стола, занимавшего бОльшую часть помещения. И всё-таки студент попал куда надо, ибо за этим столом, на его стороне, удалённой от двери, сидел профессор Бубенцов и рядом с ним незнакомый пожилой лысый человек с видом интеллектуала. Увидев Илью, оба старика встали и, огибая с двух сторон стол, кинулись к смущённому юноше.
– Илья, – расплылся в улыбке Бубенцов, – познакомьтесь с Николаем Михайловичем Быстровым – нашим главным любителем эволюции.
– Очень приятно, – сконфуженно пролепетал Илья, пожимая руку «интеллектуала».
– Присаживайтесь, молодой человек, – Юрий Иванович указал жестом на стул с правой стороны стола. – А мы сядем, что называется, насупротив.
Когда все расселись и успокоились, Бубенцов привычно запрокинул голову и хорошо поставленным голосом изрёк:
– Позвольте, господа, мне, по праву хозяина, открыть наше заседание. Господин студент, – подавшись вперёд, обратился он к Илье, – давайте не будем тратить время на болтовню о погоде и о личных привязанностях, а сразу, с первого абцуга (как говаривали бывалые картёжники в страшные годы царизма и абсолютизма) обсудим в общих чертах происхождение наших речевых способностей. Вы, Илья, кажется, склонны полагать, что кое-как могли лопотать уже некоторые наши предтечи из семейства гоминид, ныне объединяемых понятием Homo erectus, то есть «Человек прямоходящий». Не могли бы вы чуть подробнее изложить нам ваши смелые представления?
Илья явно смешался.
– Знаете, у меня, к сожалению, на этот счёт нет чётко разработанной концепции, поэтому пока я не иду дальше простеньких и, боюсь, наивных рассуждений.
– Так поделитесь вашими рассуждениями с нами, – приободрил юношу Юрий Иванович.
– Хорошо, я попробую, однако ж, не судите слишком строго мою импровизацию, – Илья глубоко вздохнул и начал:
– Звук нашей речи рождается в гортани при прохождении выдыхаемого воздуха через щель между голосовыми связками. Но наша речь не музыка, не поток приятных звуков, а поток фонем – минимальных звуковых единиц, несущих смысл, информацию. Для того, чтобы нечленораздельный звук, рождённый в гортани человекообразной обезьяны превратился бы в поток фонем, иными словами, для того, чтобы обезьяна заговорила, эволюция должна была внести массу изменений в строение гортани и органов ротовой полости. Но, пожалуй, более всего она должна была потрудиться над созданием в головном мозге специальных центров для кодирования и расшифровки речевого потока. Для всего этого нужно было внести изменения в массу генов. Нет сомнений, что такая гигантская по масштабу переделка должна была затянуться на сотни тысяч лет.
Удивление вызывает факт, – увлечённо продолжил Илья, – что эволюция, создавая язык, использовала возможности слуха, а не зрения. Хотя хорошо известно, что обезьяны для передачи друг другу своих намерений в основном пользуются жестами и мимикой. Мы также знаем, что глухие люди вполне успешно применяют язык жестов. Однако ж язык глухих имеет один серьёзный недостаток – он не работает, когда люди не видят друг друга. А ведь на нашей прародине – в тропиках Африки – ночь круглый год длится около 12 часов, хотя людям для сна хватает всего семи-восьми часов. Встаёт вопрос, чем занимались перволюди в течение лишних четырёх часов в сутки? Смею предположить, что вечером перед отходом ко сну они планировали, чем займутся с восходом солнца. И тут слух был лучше зрения.
Быстров с огромным интересом слушал студента и при этом никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже видел эти яркие голубые глаза и это бледное непроницаемое лицо, будто хранящее какую-то тайну. Наконец, он вспомнил и в душе рассмеялся, ибо лицо, которое он силился вспомнить, принадлежало «кэгэбэшнику» из путоранской пещеры. Тряхнув головой, чтобы избавиться от нелепых мыслей, он заставил себя включиться в беседу.
– Да, Илья, вы совершенно правы. Этот пункт о длительности ночи в тропиках обычно не замечается исследователями. И всё-таки, где вы отыщете ту первую выгоду от звукового общения?
– Попробую, – мрачно усмехнулся Илья. – Обычно думают, что язык помогал первобытным людям охотиться. Воображают, как в глубине роскошной пещеру при свете факелов полуголые люди разрабатывают план охоты на мамонта или шерстистого носорога. Выгода от поимки такого зверя, на первый взгляд, понятна, ведь он большой и, убив его, племя на какое-то время избежит голода. Но, во-первых, проектирование будущих действий предполагает уже очень сложный язык. А во-вторых, в жаркой Африке при отсутствии холодильников едва ли успех охоты на крупных животных был ключевым фактором выживания.
– Но если не охота, то тогда что? Неужто собирание корней? – хохотнул Бубенцов.
Голубые глаза Ильи вспыхнули.
– Во-первых, доказано, что собирание женщинами даров леса могло обеспечить перволюдей энергией и белками процентов на 80, а, во-вторых, было у наших далёких предков одно занятие поинтереснее охоты.
– И в чём же оно состояло? – улыбнулся Быстров.
– Этим занятием была война! – сурово произнёс Илья. – Надеюсь, вас не очень шокирует это слово? Я заметил, что российские интеллектуалы, как правило, ярые пацифисты, – студент весело обвёл глазами своих великовозрастных собеседников и посерьёзнел, увидев, как напряглись их лица.
– Да, молодой человек, – прервал тишину Быстров, – вы ткнули в самую чувствительную, в самую болезненную точку русского человека. Вспомните мнение Льва Толстого насчёт войны 1812-го года. Вспомните его слова, – и Быстров по-дикторски провещал: – «12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие».
Лицо Ильи исказила гримаса сострадания.
– Разумеется, и я всё бы отдал, чтобы война была бы противна человеческой природе, однако ж, истина дороже. К сожалению, война слишком глубоко укоренена в человеческую природу, и мне кажется… нет, я просто уверен, что именно война превратила обезьяну в человека.
– Продолжайте, Илья, мы вас внимательно слушаем, – Быстров был сосредоточен и даже суров.
Серьёзность старшего товарища передалась студенту.
– Относительно недавно я прочёл гениальную книгу англичанки Джейн Гудолл о поведении диких шимпанзе в природе. Оказалось, у обезьян есть особое чувство, подобное нашему патриотизму, – чувство принадлежности к своей локальной популяции, к своей стае. Внутри стаи самцы нередко дерутся, но очень редко дело доходит до убийства, однако же, столкнувшись на границах своей территории с самцами другой стаи, их охватывает неудержимое желание убить чужаков. И если чужаков меньше, то их действительно зверски убивают, не испытывая ни малейшей жалости. В итоге, если неподалёку друг от друга обитают две разные по численности стаи шимпанзе, то через некоторое время самцы большей стаи перебивают самцов меньшей, а после этого пожирают детёнышей побеждённых. Самок же приводят в свою стаю. Обратите внимание: такие войны выигрывают коллективы, умеющие (при равных прочих условиях) лучше воевать. Таким образом, было бы бесчестным не отметить, что даже у бессловесных шимпанзе примитивные войны между стаями могли стать весомым фактором отбора более умелых особей, но не в деле охоты, а в деле войны.
Илья вдруг замолчал, ему показалось, что мэтрам не нравится его чересчур милитаристская точка зрения.
– Рассказывайте, Илья, мы вас внимательно слушаем, – приободрил студента Быстров.
– У шимпанзе войны между стаями тянутся годами, – продолжил Илья, – потому что состоят из цепи жестоких, но случайных и относительно редких приграничных столкновений небольших групп самцов. Очень может быть, что примерно так же всё обстояло и у самых древних обезьянолюдей. А теперь представьте, что обезьянолюди какой-то стаи сумели выработать особые звуковые сигналы, собирающие самцов-пограничников в более крупные группы. Ясно, что такое «прогрессивное» нововведение увеличивало шансы на победу при столкновении с менее «продвинутыми» соседями. Так же ясно, что чем богаче становился язык стаи, тем легче и надёжнее было на нём планировать военные действия, и, следственно, тем легче побеждать. Таким образом, выживание наших далёких предков в жестоких первобытных войнах вело к развитию языка, а стало быть, и мозга. И вот тогда-то, – весело засмеялся Илья, – и возникла первая в истории человечества гонка вооружений. Но улучшались в ней не технические средства убийства себе подобных; нет, господа, первым и главным видом вооружения был наш родной головной мозг.
