Владимир Александрович Бердников
Арина Великая
9
Фёдор Яковлевич расцвёл. Приоделся, купил тёплые ботинки, снял в Норильске хорошую квартиру, вызвал из Томска жену с ребёнком и окончательно расправил плечи. Чёрная полоса жизни осталась позади, и он верил, что скоро его ладони прильнут к рычагам «клонотронов» – созданных им чудо-аппаратов, полностью заменяющих женскую матку. Конечно, он догадывался о желании олигарха расклонировать самого себя. «Но зачем миру новые хищники, терзающие наши недра? – задал Фёдор Яковлевич своему «Я» риторический вопрос и сам же ответил: – Миру нужны мыслители и первопроходцы, открывающие для человечества новые горизонты».
И хотя в доперестроечные времена в беседах с собратьями-интеллектуалами Поползнев исповедовал стандартные либеральные взгляды, но именно советский режим, с его тягой к секретности и полным отсутствием всяких предрассудков – и религиозных и моральных – помог ему в осуществлении своей мечты. А мечтал он ни много ни мало, а о новом способе производства людей, который мог бы наполнить мир талантами и гениями и тем ускорить научно-технический прогресс. Впрочем, была ещё одна причина, заставлявшая Поползнева отдавать все силы делу штамповки детей в обход капризной половины человечества. Просто Фёдор Яковлевич страстно желал показать всем своим начальникам, всей многоуровневой системе академической науки, что успех такого невероятно амбициозного проекта всецело зависит лишь от него одного – скромного и незаметного человечка, выросшего в скромной семье рабочих Мурманского Судоремонтного завода.
Иногда ощущение своей значимости даже пугало Фёдора Яковлевича. «Стоит мне заболеть, и история человечества изменит свою траекторию!» – вот мысль, постоянно, изводившая учёного, заворожённого своею мечтой. Иногда в самый неподходящий момент, например, когда он, сидел, бездумно помешивая кофе в кают-компании своей пещерной лаборатории, или когда поглаживал корпус мерно шумящего клонотрона, кто-то в его голове неожиданно возглашал: «Ты один из великих!»
Будучи атеистом, Поползнев объяснял свою профессиональную эффективность не даром божества, а даром случая, собравшего в его геноме лучшие гены родителей. И эти же гены вселили в его светлую голову весьма сомнительную мысль, которую можно было бы назвать верой в благосклонность к нему Фортуны. Удивительно, как в его голове рационализм атеиста совмещался с совершенно иррациональной верой, что сама богиня Фортуна следит за ним, охраняя от фатальных ошибок и не бросая в беде. Эта вера помогала Фёдору Яковлевичу сохранять оптимизм в бесконечной череде серых повседневных будней. Более того, за долгие годы пещерного заточения у него выработалась парадоксальная реакция на трудности: чем хуже, казалось бы, шли его дела, тем ощутимее зрело в его душе ожидание успеха – ожидание того, что принято называть подарком Фортуны. И, действительно, эта капризнейшая из богинь не раз подносила ему щедрые дары. Один такой составлял главную тайну Фёдора Яковлевича.
В конце 89-го он подготовил к работе три клонотрона и уже в 90-ом должен был приступить к первой попытке вынашивания младенцев без всякого участия суррогатных матерей. Однако важнейший вопрос, кого клонировать, решал не он, а какие-то большие начальники в Москве. Летом 90-го в Научхоз-21 прибыли двое «гостей» (женщина в конце июня и мужчина – в начале июля), от которых ему надлежало взять исходный клеточный материал. Чуть позже прибыл пакет с материалом третьего донора, и сразу после этого сверху был спущен приказ запускать процесс развития всех троих клонов. Поползнев приказ исполнил, но радовался недолго, ибо в самом начале великого предприятия случился досаднейший сбой – остановилось развитие клона от третьего, анонимного, донора. Кем был тот «счастливчик», никто не знал, но было известно, что таинственный пакет был доставлен в Норильск на военном истребителе. Поговаривали, что анонимом было какое-то важное лицо, чуть ли не член Кремлёвского Политбюро.
Поползнев быстро установил, что причиной сбоя было нарушение технологии консервирования клеток. Но когда он доложил своему московскому куратору о постигшей их неприятности, тот разорался и грубо выматерил ни в чём не повинного Фёдора Яковлевича. Сказал, что от успеха развития данного зародыша зависит финансирование всего Полярного научного подразделения. Московский начальник плохо разбирался в биологии развития, да ему и не нужно было в ней разбираться. Он просто потребовал, чтобы Поползнев сделал повторную попытку вырастить клон из образца тканей большого человека. Фёдор Яковлевич прекрасно понимал, что повтор ни к чему не приведёт, и тогда, недолго думая, он пошёл на подлог – взял для клонирования свои собственные ткани. Сначала Поползнева слегка мучила совесть, но он быстро её успокоил, рассудив, что его копия принесёт человечеству куда больше пользы, чем клон партийного аппаратчика.
К счастью, клон Поползнева успешно стартовал и завершил своё внутриаппаратное развитие лишь на сутки позже запланированного срока. Однако, когда осенью 91-го наступило время распределения младенцев по приёмным семьям, выяснилось, что Москва отказывается принять своего клона. Поползли слухи, что таинственный донор лишился власти в хаосе событий 91-го, а новые правители страны попросили головного куратора научхозов не докучать им проблемой усыновления копии политика, ушедшего в небытие. И тогда до Поползнева дошло, что ему снова невероятно повезло, что Фортуна не отвернулась от него, и теперь он может обеспечить попадание собственного клона в надлежащие руки. Вскоре подвернулась бездетная чета Маковских из Томска. Семья культурная – преподаватели Томского Политеха.
Как и следовало ожидать, в 92-ом финансирование великого проекта было прекращено, и немногочисленные сотрудники научхоза разбрелись по стране в поисках работы. Поползневу удалось устроиться в Томский университет доцентом на кафедре генетики, так что теперь он мог подглядывать за жизнью своей копии.
Илья (так назвали попозневского клона приёмные родители) развивался очень быстро. Уже в пять он умел выполнять в уме все четыре действия арифметики с двухзначными числами и без труда обыгрывал в шахматы приёмного отца. Способного мальчика отправили в школу в шесть лет, где он прекрасно успевал, уступая некоторым одноклассникам лишь в физкультуре.
Поползнев регулярно заходил в ту школу. Бывало, за десять минут до начала занятий он садился в вестибюле и смотрел, как его юный двойник приходит, раздевается в гардеробе и весело бежит в свой класс. Но однажды Фёдор Яковлевич не увидел Ильи, не увидел он его и в последующие дни. Наведя справки в учительской, узнал, что семья, усыновившая его отпрыска, эмигрировала в Америку. «Куда именно?» – не скрывая отчаянья, воззвал Фёдор Яковлевич к директрисе школы. «Кажется в Чикаго», – отмахнулась она от несчастного отца. У Поползнева потемнело в глазах. Он не помнил, как оказался на улице и как добрался до дома, не видя ни дороги, ни машин, ни людей. Размышлять он не мог, ибо его сознание было заполнено всего одной мыслью: «Я потерял второго себя, мою истинную и единственную любовь».
Исчезновение мальчика потрясло Поползнева, можно даже сказать, он потерял смысл жизни. Вспомнил было о благосклонности к нему судьбы и горько усмехнулся, ведь знал же, что Фортуну во все времена считали ветреной и ненадёжной богиней. Как тень, приходил Фёдор Яковлевич в университет, автоматически отчитывал положенную лекцию и сразу после этого бежал на свою скромную квартиру в бревенчатом доме дореволюционной постройки, запирался на ключ и примитивно напивался.
К счастью, этот самый мрачный отрезок жизни Поползнева продлился только два года. Как часто бывает со слабохарактерными талантливыми людьми, спасение пришло от молодой женщины, звали её Анфисой. Она работала ассистентом на той же кафедре и быстро оценила способности и огромные знания Фёдора Яковлевича. Первый шаг к их сближению был сделан на пирушке по случаю Дня Победы. Сотрудники кафедры выпили, поговорили о великом прошлом своей страны и понемногу разошлись по домам. Но Поползнев не мог заставить себя уйти, когда на столе ещё оставалась выпивка. Не ушла и Анфиса, которую интересовал этот странный, малоразговорчивый и ещё не старый мужчина. Оставшись один на один с неординарным доцентом, она улыбнулась ему и со словами «Ваше здоровье, товарищ Поползнев!» подняла свою рюмку водки. Фёдор Яковлевич рассмеялся, налил себе и чокнулся с рюмкой Анфисы.
– Анфиса, вы неплохой психолог.
– Фёдор Яковлевич, я чувствую, вы человек непростой. Расскажите, что привело вас в нашу сибирскую глушь?
– Милая Анфиса, вы ещё не видели, что такое настоящая глушь.
– Вы говорите загадками. Может, расскажете, где вы работали раньше?
Поползнев вдруг почувствовал неудержимое желание рассказать всё о себе этой кроткой женщине. Такое движение души считается первым свидетельством возникающего чувства, но Фёдор Яковлевич, скажи ему такое, объяснил бы свой порыв чистой случайностью. И действительно, у Поползнева давно зрело желание излить кому-нибудь свою душу. Иногда он с трудом сдерживал себя, чтобы не крикнуть окружающим: «Несчастные! Знали бы вы, кем я был до развала страны? Какие проблемы, считавшиеся неразрешимыми, я с лёгкостью раскалывал!» Но Фёдор Яковлевич молчал, во-первых, потому, что говорить о прежней работе было нельзя, а во-вторых, он знал, что ему просто не поверят. И вот теперь молодая добрая и далеко не безобразная женщина искушала его выйти из тени. И он приоткрылся:
– Родился я в 50-ом в Мурманске, там же окончил школу. В 67-ом набрался наглости поступить в МГУ и поступил. Потом в 72-ом попал в аспирантуру к доктору Куропаткину, но, приступив к экспериментальной работе, понял, что многого не знаю. Целый год просидел в библиотеках, выбирая тему будущей работы, пока не наткнулся на статью Джона Гёрдена, сумевшего расклонировать ксенопуса – африканскую шпорцевую лягушку.
– Как он это сделал? – спросила Анфиса.
Поползнев оживился:
– Гёрдон удалил из лягушечьей икринки ядро, а на его место загнал ядро из клетки кишечника головастика. Из комбинированной икринки вырос совершенно нормальный головастик, который со временем превратился в совершенно нормальную лягушку. Работа Гёрдена вызвала переполох в научном мире, ведь она доказала, что у амфибий ядра специализированных клеток сохраняют в целости и неизменности всю наследственную информацию организма.
Конечно, нашлось немало скептиков, говоривших, что доказанное для лягушки не факт для зверушки, что строение организма у млекопитающих намного сложнее, чем у амфибий. Так, кстати, думал и мой шеф доктор Куропаткин. Но я чувствовал, что в основе болтовни о «пропасти» между амфибиями и млекопитающими лежит тайный, я бы сказал, религиозный страх признать, что и человека можно так же, как ту примитивную лягушку, воссоздать из любой клетки взрослого организма… И я решился…
– Господи! – изумилась Анфиса. – Неужели вы решились так вот прямо вырастить клон высшего животного?
– А почему нет? – усмехнулся Поползнев. – Как известно, не боги горшки обжигают!
– Ну, рассказывайте дальше.
– В 80-ом я заменил ядро яйцеклетки одной крысы на ядро из клетки кожи другой. Выращенный клон по всем генетическим маркёрам повторил крысу, давшую ядро. Мой шеф сообщил об этом результате директору Института биологии развития, а тот рассказал ещё кому-то в Президиуме академии, и в один прекрасный день я был вызван в кабинет Особого отдела Института общей генетики. Мой доклад слушало несколько солидных мужчин-экспертов, один из которых был в мундире КГБ или чего-то в том же роде. После доклада на меня обрушился водопад вопросов. Эксперты в штатском кричали, размахивали руками, ругали, хвалили, и лишь человек в военной форме сидел тихо и внимательно слушал.
Через неделю я был снова вызван в Особый отдел, но на этот раз со мной беседовал седовласый военный в чине генерала. Быстро выяснив, что я холост и не собираюсь заводить семью, он предложил мне продолжить работу по клонированию в некой лаборатории на Севере Красноярского края. Я сразу согласился. Вскоре мне была присуждена без защиты диссертации степень доктора биологических наук, и я приступил к работе по клонированию высших организмов.
– И всё-таки кого конкретно вы клонировали? – спросила Анфиса.
– Извините, ради бога, – Поползнев помрачнел, – но я не хотел бы рассказывать о своей работе в Заполярье прежде всего потому, что не довёл её до конца. И причиной тому была Перестройка. Чёрт бы её побрал! В 92-ом финансирование проекта прекратилось, и я был вынужден искать работу, чтобы обеспечить себе минимальный уровень существования. К счастью, мне повезло устроиться здесь, в ТГУ, – Фёдор Яковлевич снова наполнил свою рюмку: – Правда, с некоторых пор меня тошнит от научной работы. Лекции ещё туда-сюда, а экспериментальные исследования по теме вашей кафедры меня, знаете ли, совершенно не вдохновляют.
Поползнев наконец опьянел, чем тут же воспользовалась Анфиса, чтобы задать вопрос, интригующий женскую часть кафедры.
– Фёдор Яковлевич, вы женаты?
Он тупо уставился на Анфису, не понимая, к чему вопрос, не имеющий отношения к теме разговора.
– А? Вы про это? О, нет, я не женат. Школьную любовь упустил, а потом был слишком увлечён работой. Ну а на Севере милых дам даже не видел, – Поползнев сказал это, и перед его глазами промелькнуло прекрасное лицо женщины, от которой брал клеточный материал летом 90-ого. Он немного помолчал и сухо добавил: – Детей тоже нет.
Естественно, Фёдор Яковлевич умолчал об Илье и о том, что потеря контакта с кровным отпрыском явилась главной причиной его охлаждения к науке. Об этой своей боли Поползнев не мог признаться даже пьяным. Так и осталось для Анфисы непонятным, почему полный сил учёный не может найти для себя достойное занятие. Она догадывалась, что для людей, вроде Поползнева, отсутствие хорошего финансирования не является непреодолимым препятствием для успешных исследований.
Поведала и Анфиса о своей жизни. Рассказывала, фактически, самой себе, потому что Поползнев только делал вид, что слушает, а на деле злился, что наговорил лишнего. Она рассказала, что родилась в 72-ом в Томске. В 90-ом поступила в Томский университет, в 95-ом – в аспирантуру, но сделать диссертационную работу в срок не успела. Слава богу, её оставили на кафедре, где она может продолжать своё исследование.
– Ну и как? Наработали на диссер? – задал Поползнев вопрос вежливости.
– Да где там! – с горечью ответила Анфиса. – Видно, ума не хватило. Да и с руководством не повезло.
– Мне бы ваши заботы, – простонал Поползнев и поспешил домой с мыслями о недопитой бутылке водки в холодильнике.
10
Анфиса не была красавицей, но и дурнушкой её нельзя было назвать. Это была среднего роста крепко сбитая круглолицая блондинка с пышной грудью и широкими бёдрами. Она немного стеснялась своей крестьянской внешности и завидовала изящным фотомоделям с их длинными ногами, узкой талией и узким личиком. Но главные достоинства Анфисы таились в её душе. Она была поразительно доброй женщиной, воспитанной на классической русской литературе и патриотических фильмах. Впитанная с молоком матери советская идеология не позволяла ей раскисать ни при каких обстоятельствах. Она не могла принять, чтобы рядом с нею погибал от алкоголизма такой удивительный, такой способный и такой симпатичный человек.
После того разговора на Дне Победы между Поползневым и Анфисой установились почти дружеские отношения. Однажды Анфиса набралась смелости прийти к Фёдору Яковлевичу домой. В ответ на его немой вопрос: «Что тебя ко мне принесло?» она вынула из сумки четвертинку водки и сказала, что у неё полный завал на работе, и потому ей страшно хочется напиться. Поплакалась, что на диссертацию уже махнула рукой, и что даже на непритязательную статью в отечественном журнале нет у неё материала. Поползнев равнодушно плеснул ей в стакан водки. Они звонко чокнулись и выпили за злую судьбу. Выпив, Фёдор Яковлевич ожил, расспросил девушку о деталях её работы, играючи в них разобрался и указал путь к разрешению проблемы.
Анфиса послушалась поползневского совета и уже в том же году получила неплохой результат, который можно было публиковать.
Теперь пришла очередь Анфисы помочь Фёдору Яковлевичу. Она стала часто приходить к нему домой, чтобы поговорить не так о работе, как о более отвлечённых вещах – о большой науке, об искусстве, об истории и даже об опостылевшей обоим политике. Охотно рассуждая о высоком, Поползнев часто забывал о своей депрессии, и в глазах его временами появлялся прежний блеск. Анфиса, естественно, пыталась выяснить причины его падения, но он лишь однажды обронил, что потерял близкого человека и интересную работу и больше не видит цели, чтобы жить.
И тут случилось повторение сути первого акта известной шекспировской трагедии: «Она меня за муки полюбила, а я её за состраданья к ним». Ему было пятьдесят два, ей – тридцать. Во время очередного разговора на высокие темы он неожиданно отметил, что у Анфисы красивые серые глаза, на её далеко не впалых щеках пылает здоровый румянец, а на полных губах играет зовущая улыбка. Повинуясь минутному импульсу, он поцеловал её в эти улыбающиеся губы,.. а далее всё пошло по пути, давным-давно отработанному эволюцией.
Утро они встретили на узком диванчике съёмной квартиры Фёдора Яковлевича. Анфиса сварила кофе, и они приступили к разработке плана совместных исследований. Девушка расхрабрилась и сама предложила весьма оригинальную схему решения довольно сложной проблемы. Поползнев поначалу принял план Анфисы в штыки, но она упорствовала, приводя дополнительные аргументы. И случилось невероятное – Фёдор Яковлевич признал правоту своей гражданской жены и пришёл от неё в восторг. Вскоре Поползнев сам увлёкся их совместной работой и, самое удивительное, он перестал пить. Анфиса и исследовательская работа давали ему необходимый для нормальной жизни объём положительных эмоций. Свою общую статью они опубликовали в хорошем западном журнале. В 2006-ом Анфиса защитила кандидатскую, а в 2007-ом осчастливила мужа рождением сына. И наконец, Фёдор Яковлевич сумел убедить себя, что у него нет серьёзных оснований убиваться по потере информации об Илье. Ведь живёт-то его клон далеко не в Африке и едва ли бедствует в своём вполне благополучном Чикаго. Эта простая мысль окончательно вернула Поползневу интерес к жизни, и ему захотелось заняться чем-то значительным, чем-то великим, чтобы не краснеть при встрече с единокровным сыном за бесцельно прожитые годы.
Теперь Фёдор Яковлевич всё чаще вспоминал своё блестящее время, когда где-то там в заполярной пещере, можно сказать, у чёрта на рогах, творил в клонотронах талантливых людей. Перебирая в памяти достижения его пещерной эпопеи, он всё больше проникался убеждением, что такие многообещающие заделы нельзя бросать на произвол судьбы, что если не он, то кто в стране, да и вообще на планете, продолжит его великое предприятие. Анфиса отогрела душу Фёдора Яковлевича и невольно заставила его снова ощутить свою значимость.
Однажды в конце ноября 2010-го Поползневу приснился яркий сон. Будто он – молодой и уверенный в себе – стоит в просторном зале, залитом голубоватым светом люминесцентных ламп. К нему подходит красивая молодая шатенка в белом халате и торжественно произносит, играя интонациями под Левитана: «Все системы вашего нового клонотрона работают в штатном режиме. И главное, – глаза шатенки вспыхивают любовью, – развитие объекта идёт в строгом соответствии с вашей революционной программой. Товарищ Фёдор, вы действительно один из великих». Его нервы радостно напряжены, а мысли прикованы к чему-то необыкновенно важному, зреющему в чреве нового клонотрона.
От сильного возбуждения Поползнев проснулся. В комнате уже светло, за окном величественно падает снег. «Но что же зрело там в моём новом клонотроне? И кто та красавица в белом халате» – спросил он себя, тяжело вздохнул и покорно взвалил на свои плечи груз неумолимой реальности.
Фёдор Яковлевич, встал; умываясь, внимательно рассмотрел своё отражение в зеркале, отметил признаки прогрессирующего увядания и принял решение нарушить данное прежним властям обязательство о неразглашении. За завтраком, он, преодолевая немалое волнение, рассказал жене, чем на самом деле занимался в Заполярье. Анфиса, естественно, была поражена. Она и раньше считала своего Федю великим человеком, но клонирование людей выходило за границы её представления о возможном. Через полдня напряжённых размышлений она сказала: «Поезжай-ка, Федя, в Норильск и обратись к промышленнику Гришке Никифорову. Говорят, он хоть и воротила, каких мало, но мужик мозговитый. У него есть деньги, очень много денег, и он, если захочет, может в момент возродить твоё дело. Хотя многое зависит и от тебя, Феденька, от твоего искусства уговаривать». – «И от благосклонности Фортуны», – добавил про себя Фёдор Яковлевич.
– А ты, Анфиса? – Поползнев пытливо всмотрелся в светлые глаза жены. – Готова ли ты жить в Заполярье, в стране, где полгода ночь, а лета, фактически, вообще нет?
– Господи! Феденька! Да я с тобою хоть на край света! – радостно засмеялась она.
– Анфисочка, надеюсь, ты понимаешь, что речь идёт именно о крае света.
– Конечно, дорогой. И не забывай, я всё-таки коренная сибирячка.
