Валерий Горелов
Вразумление красным и комфорт проживания
Это руководители, которые принадлежали эпохе, ушедшей в прошлое. А Петя сейчас разводился, больше препятствий не было, кроме как вывороченного во все стороны характера супруги. Детей-то не было, и вроде все по-легкой, юрист получил решение суда о разводе, но Наташа, не говоря, чего хочет, внесла ходатайство в суды и жалобу в прокуратуру. Похоже, ее кто-то подучивал и подпихивал. В конце концов, Петя плюнул и остался женатым. Времени на подобное говно не оставалось, деньги надо было собирать в заграничный сундук. Будучи в Москве, Петя получил все бумаги на открытие банка, чувствовалась огромная нехватка людей, умеющих работать. Но Петя вширь расти не собирался, он хотел украсть побольше и свалить подальше, к молочным рекам с кисельными берегами и зелеными деньгами.
***
В учебной части под расписку выдали диплом о высшем образовании, без фанфар и речей. А еще нагрудный знак с большим гербом СССР. Значок был, конечно, не красный, и то хорошо. Но главное – это подпись того самого ректора, патриция и барина в одном лице. Они, верно, уже рождаются с такой харизмой, красивые и статные, чтобы служить нам, смешным и убогим. Теперь с этой подписью можно и домой. Диплом подарю маме, пусть показывает соседям, которые были уверены, что в тех университетах выдают только бумажку об освобождении. Это тоже бумажка, только из учреждения с редким тогда и труднопроизносимым названием «университет».
Старик-трудяга АН-24, слегка подворачивая вправо, заходил на остров. Север в сентябре прозрачный и желто-зеленый, а если нет дождей, то еще теплый и ягодно-грибной. Самолет ударился колесами о родную землю и запрыгал по бетонным стыкам. Время обеденное, ветерок прохладный, кругом мелкие ольховые кустики и запахи издалека-далека.
Тут тоже японский автопром. Усаживаюсь к встречающим, и поехали по волнам памяти. Мама в окошке на втором этаже – такое седое облако, похоже, меня еще не видит. Поднимаюсь, стучу в гулкую железную дверь. Мама плачет, причитает, что я вернулся. Но я-то не вернулся, а просто приехал погостить. По ней присмотр хороший, денег в достатке, что смог, то сделал. Пальцы на руках окончательно скрючились, двигается с трудом. Это моя мама, одна и навсегда. Говорили, говорили. Потом вдруг мама вспомнила, что гостей пригласила с такой радости, приготовить надо к столу угощение. А я двинулся по магазинам, подкупить сопутствующих товаров. А ноги по пыли и грязи далеко понесли, на родную окраину. Бараков не было, они хребтами динозавров лежали в руинах из досок с огромными ржавыми гвоздями, камней и кусков обивки из черного толя.
Проулок наш был еще живой, но, похоже, плохо обитаемый. Что осталось от моего дома, выглядело кучей земляных комков, проросших сорняками, и досок, торчащих из бугров прошлого. Дерево бузины – живое, ее красно-ядовитые ягоды проглядывали из-под темной резной листвы. И тут я увидел человека чуть поодаль, на той стороне проулка. На еще добротном ящике с железными углами сидела старушка. Я подошел.
Старушка была очень маленькая, в старом, совсем стертом шушуне и теплом сером платке. Она сидела, опустив голову и сложив руки на коленях. Ноги были чем-то обмотаны и в калошах. Она подняла голову, цвет сморщенного лица сливался с платком. И первым же словом она меня убила. Старушка назвала меня по имени, и оказалось, что знает, что я приехал маму проведать. Потом принялась рассказывать, как я, кривоногий, пошел в первый класс. Про всех моих друзей детства, которых я давно забыл, в чем был одет и как долго «р» не выговаривал. Я был парализован, внезапно она осеклась и попросила наклониться. Я исполнил, она поцеловала меня в голову и перекрестила трижды, что-то истово бормоча, опустила голову и замерла. Я еще минуту постоял ошарашенный и двинулся в обратный путь.
Застолье удавалось, мама была именинница, нарядилась и брошку надела, которую я ей подарил, еще учась в восьмом классе. Потихоньку она начала понимать, что я обратно уеду, а не останусь с ней. Она сидела и свыкалась как-то с этой мыслью, а меня весь вечер припекало спросить ее про бабушку в проулке, и я спросил.
Она удивилась, как же я не помню бабушку Архиерееву? Я был сражен. Это была еще та бабушка Архиереева, которая должна была умереть от старости, когда я еще не родился. Мама поведала мне, что жила она недалеко от нашего домика в землянке одна. В хорошую погоду выходила посидеть на ящике в проулок. Никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни возраста. Она всегда жила тут. Архиереевой ее звали вроде как потому, что она была из семьи святых архиереев русской церкви, когда-то сосланных в земли гиляцкие. Никто ничего не знал, не знали, что ест и что пьет, видели только, что молится. Местные красные ее не трогали, считая давно выжившей из ума. Так, в обличье местной сумасшедшей, похоже, присматривала за нами вечность. Мне завтра – к мертвым на кладбище.
***
После изучения двух тысяч личных дел, стало ясно, что на эту войну посылали не всех. Призванных из больших городов было всего пять процентов. Из двух тысяч не было ни одного ребенка из семей партаппаратчиков и военнослужащих. 70 процентов были детьми рабочих и крестьян, 20 процентов – детьми мелких служащих, около 30 процентов из них плохо говорили по-русски. Погибших на войне хоронили в маленьких деревушках и селах, гробы не попадали в мегаполисы.
Петру Николаевичу казалось, что все, кто выжил в Афганистане, пришли к нему. Местные власти всех рангов на него передвинули эту костыльно-медальную группировку. Те хотели, чтобы их слушали, трудоустраивали и лечили. Разговаривали грубо, на расписание и порядок часов приема не реагировали. Петя их ненавидел и, как мог, перепихивал всю работу по как бы реабилитации на своих секретарей и помощников. Те прижимали уши и что-то постоянно врали. По Петиному убеждению, этих ветеранов надо было как-то быстро утилизировать, а те хотели жить, за себя и «за того парня» какого-то. Все отвлекало и тормозило главные вопросы. Но Петя был напорист и хитер, и сбить его с прицела каким-то страждущим воинам не по силам.
Мало того, они еще и мертвые на власть покушались. А власть еще молодая, с молочными пока зубами, какая-то бесполая, немужская. Как она могла пропустить на заседание своего законодательного органа тех персоналий? Скандал здесь образовался, а Петю обязали реагировать.
Председатель Заксобрания умудрился дать слово постороннему в зале заседания. Посторонних было трое: старушка сухая, вида нездорового, длинный нескладный журналист и толстый лысый тип в прокурорской форме. Старушка выложила на стол, на публичное обозрение две орденские книжки своего погибшего сына-афганца. Две Красные Звезды – ордена, которые были привинчены на пиджак одного из самых деятельных депутатов Думы от правящей партии. И тот дурак их свинтил, испугался угрозы прокурора, что если не сейчас, то их изымут уже в рамках уголовного дела. Взяли на «боюсь». Тот прокурорский – уже следователь в районном отделе милиции, Петя руку приложил. А журналист тот длинный за свое расследование так и не наказан. Петя его пытался урезонить, тот прямо кидался как бультерьер. Депутата из партии исключили, но пока еще депутатит. Он опубликовал в газете покаянное письмо, обратился к товарищам по партии с просьбой понять его, простить и принять назад. Уж больно хочется. Не простили, по крайней мере, публично. Вот сколько от этих афганцев шума и проблем нормальным людям. Старуха теперь с орденами, но они-то ей на кой? А человеку нужны были для имиджа и труда на пользу общества.
Ушло почти три месяца на превращение разрешения и лицензии в начавший реально работать кооперативный банк. Теперь надо на как бы заемные деньги, а по сути свои, завезти на территории из-за бугра оргтехнику, реализовать так, чтобы здесь создать повышенный спрос и дефицит. Вторым этапом собрать деньги под новый заказ, а с тем и закруглиться. До полных объемов первичной поставки в Союз у Пети немного не хватало, нужны были еще сторонние сделки, а пока все была мелочевка. Но на азиатскую оргтехнику в плане уже были оптовые покупатели в Сибири и на Урале. Все уйдет с хорошим кушем, но на свой регион он отдаст какое-то количество на реализацию, тем самым поднимет спрос. На втором главном этапе понесут деньги сами, очень хотелось свой регион обнести. Вот такой Петр Николаевич был умный, благо университет марксизма-ленинизма окончил, чем, правда, уже не гордился.
И тема подвернулась: директор, что был на хорошем счету, решил один украсть, загрузил полный пароход электротехнической меди, и уже было совсем изготовился отправить ее за наличку, но не тут-то было. Местные блатные куда-то (предположительно – в лес) вывезли директора и убедили отказаться от своего присутствия в делюге. Он никуда не сообщил, ибо все, что было им погружено, было украдено с завода.
Блатные же сформировали команду из освободившихся и голодных сидельцев «по понятиям», пусть заработают братаны. И с такой командой судно отшвартовалось с завода вообще без бумаг. Сутки все шло хорошо, но на вторые братаны откупорили свои заначки и стали пить, и уже в чужих территориальных водах кинулись резать друг друга в разборках – кто и как сидел, кто был красным, а кто бегал к куму.
Капитан из страха за свою жизнь вызвал местные власти. Два трупа и оставшихся в живых пацанов вывезли на берег. Судно арестовали и проинформировали наши власти. Кураторы пришли к Пете, они уже убедили директора завода отказаться от всех претензий на груз, да и судовладельцы бросили на произвол судьбы свое корыто.
То есть затрат не было, были одни прибыли, и Петр Николаевич через свои кооперативные структуры реализовал этот проект. Получилось много. И он, потеряв бдительность, взял больше, чем можно было. Торопился реализовать собственные планы и поимел риски, что кураторы начнут глубже вникать в его расчеты и сделки. Но вроде ничего не изменилось. Сумки с наличкой, которые никто не пересчитывал, давали шансы на доверие в работе. А может, Петю просто выращивали, как свинью в сарае?
***
А я все еще дома. Над городом тоже уже нависло новое время, на перекрестках улиц стояли железные киоски для ночной торговли с решетками и бойницами. В людном месте самоорганизовался продуктово-шмоточный рынок под крышей местных авторитетов-рецидивистов. Кафе-шашлычки, расцвеченные китайской иллюминацией, гремели, пели и плясали без перерывов и расписаний. На улице бабушки клюкву продают, корюшку сушеную да грибы-маслята.
Собирают меня порыбачить: кто сапоги, кто матрас с одеялом дают. Едем на большом трехосном «Урале» и не за гольянами, конечно. Ехать не столь далеко, сколько в бездорожье. Потому к «Уралу» с водителем берем еще двух рабочих, бывших трубовозчиков на буровые, людей знающих и оптимистов. На вопрос, сколько будем ехать, они спрашивают, сколько водки будем брать. А ехать можно было и пять часов, и пять суток. Рабочие, как сталкеры в гибельных ландшафтах, будем биться к побережью на выход к устью Амура. Утонуть, застрять – это для них было элементами прохождения маршрута. Они заготавливались всем необходимым для тех возможных событий. Но главной в заготовках была, конечно, водка. Поехали, отъехали десять километров от обитаемого района, остановились в стланике, и все начали пить стаканами. Меня это обеспокоило, но в дальнем пути-дороге это местная традиция. Да они как-то пили и не пьянели. Направление нашего движения раз за разом пересекали промытые водой овраги-пропасти, и перед каждой из них я ловил себя на мысли: вдруг они скажут, что тут проехать невозможно, и мы возвращаемся назад. Но Урал сползал вниз, а потом, выворачивая мосты, полз вверх.
И вот в очередной раз сползли и встали намертво. Машина нырнула в ключ метра на два и бампером просто уперлась в стену другого берега. Это оказалось ловушкой. Я, поднамокший в холодной ключевой воде, сушился на берегу, а водитель с рабочими по горло в воде бродили вокруг машины. Потом вылезли на берег с тремя бутылками водки и, радостно гогоча, стали ее пить.
Посидели, чуть согрелись, перекурили и пошли работать. Пот с них лил грязными ручьями, водка перерабатывалась в энергию и упорство. Они важили и ручными лебедками, а практически руками, затащили голову машины на обрыв, размотали лебедку «Урала» и растянули до первого здорового стланика, обмотали его по низу. Осинки были совсем жидкие, а корни большого стланика вгрызались так, что вырвать их из земли не могла никакая сила. И «Урал» полез! Рама его из толстенного швеллера скручивалась, как пластилиновая, но он вылез.
Я уже был готов им сам наливать. Вот это все и называется «на пупа». Вся жизнь у моих земляков такая – «на пупа», потому они пьют много и живут мало. Они даже не отметили победу над стихией, потому что не считали это победой. Собрали железки и двинули дальше. К счастью, это оказалось самой большой засадой. И на остальной путь затратили всего ничего – еще три часа.
В дальнейшем пути они мне все рассказывали, что дорога в этом году хорошая по причине отсутствия сильных дождей. Рельеф как-то выравнивался и переходил в марь, которая хлюпала и плескалась под колесами. Ветерок потянул холодом, чувствовалось, что где-то рядом побережье. Холодное море всегда себя выдает.
Выезжаем на песок с бесчисленными кустами шиповника. И вот серые, выветренные дощатые строения, присыпанные песком, – это поселок Рыбновск. Дальнейший наш путь, который должен лежать по песку вдоль моря, был понятен и без грозных препятствий, да и недолог уже.
Но можно было переночевать и здесь, хотя никаких коммунальных услуг это не сулило, но были печка, стул и скамейки. Я сказал «остаемся», и это всем понравилось. Обитателей поселка что-то было совсем мало, но кто пришел, притащили рыбу-кетину да мяса медвежьего, за которым неустанно следовали мухи.
Это было исконно гиляцкое стойбище, превращенное когда-то советской властью в рыбный колхоз. Главный гиляк даже не подошел к нам, был чем-то занят в их типа конторе. Пошел я повидаться.
Контора была точно таким же сараем, только крыльцо с перилами. Хозяин стойбища сидел на табурете и зубами сдирал изоляцию с электропроводов. Я поздоровался уважительно, пригласил к нам за стол. Он закивал и вроде как обрадованно улыбнулся. И тут мой взгляд упал на стену: в кривой рамке с загаженным и потресканным стеклом было что-то очень знакомое. Советские красные геральдические линии принять за что-то другое было невозможно. Хозяина стойбища и председателя колхоза в одном лице по-русски звали Юра. Он увидел мой интерес и потыкал пальцем. Это явно был разрешительный жест. Света еще было много, и я разглядел, что это была грамота, и не разобрать даты, но месяц – ноябрь 1958 года, за личной подписью Ворошилова, а ниже Георгадзе.
***
Афганцы местные как-то присмирели, когда в мае Горбачев, за что воевали, остров Даманский отдал китайцам просто так без боя. А может, они затаились? Население не ждет ничего хорошего от складывающейся ситуации и сметает с прилавков продукты. Отмечены первые скачки цен на хлеб, ажиотажный спрос на сахар и растительное масло, драки в магазинах. Появляется карточная система распределения продуктов. Министр Павлов рассмешил своими уверениями, что денежной реформы не будет, но она произошла с мотивацией заморозить нетрудовые доходы, средства теневого сектора экономики и победить спекулянтов и коррупционеров. Хорош гусь стриженый! Реформы-то этого гуся были так неожиданны, что со второго апреля в стране были установлены новые цены, которые были в три раза выше предыдущих. Потуги были смешные, а новые деньги еще смешнее.
Новости приходили каждый день. Двадцать четвертого апреля Горбачев призывает ЦК КПСС объявить о самороспуске партии. Двадцать пятого апреля Ельцин издает указ «Об имуществе КПСС», а чуть позже «Указ о запрете деятельности КПСС».
Надо было видеть эти партийные лица, собирающие личные чайники и пепельницы в кабинетах с последующим опечатыванием дверей. Сразу погрустнели на стенах портреты классиков и продолжателей. И совсем уже потухли глазки у членов и кандидатов в члены на давно уже не обновляемых стендах в коридорах.
А у Пети все как надо. Он лишь исполнял обязанности первого, напишет заявление и сам себя уволит. Офис его был давно готов с грудастой секретаршей, которая всегда трудилась при партийных органах и наверняка оказывала услуги на казенной мебели. Забегался Петя, расслабился, барышня та работала на его кураторов уже сразу после окончания курсов машинисток, трудилась всегда с ответственными лицами и была агентом с оперативным псевдонимом «Большие голубые глаза».
Но еще было действо, в котором Петр Николаевич очень хотел поучаствовать в сегодняшнем обличье. Это уже объявленный на 28 сентября 1991 года XXII чрезвычайный съезд ВЛКСМ. К 1991 году ВЛКСМ успел стать успешным коммерческим проектом. Страховой запас ВЛКСМ составлял 390 миллионов рублей и плюс имущества на 559 миллионов. Съезд был очень хороший, он разделил все деньги и имущество по регионам.
Петя в нетерпении, есть хорошая финальная работенка. Бизнес по продаже армейских активов носил совершенно дикий характер. Начальники тылов создавали подконтрольные организации, которым и был дан свет по продаже флотского имущества. Вот одну из таких организаций кураторы за ухо притащили к Петру Николаевичу.
Петина задача заключалась в том, чтобы деньги, которые упадут в карман за помощь в организации продажи, были в несколько раз больше самого контракта. Продавали не металл, а технологии, тут надо было не продешевить. Задача военных была не допустить демонтажа того, что стоит денег, секретных приборов и оборудования. Зарубежные партнеры Петра Николаевича были в восторге от такой линейки сотрудничества. Кураторы, как всегда, хмуро забирали деньги.
Безбожникам-комсомольцам дали уйти красиво, наивно рассчитывая на них, снабдили деньгами, не понимая, кто это на самом деле. Советская номенклатура спустила с поводка злобную красную собаку, которая вскоре начнет сбиваться в свое красное сословие, упиваясь деньгами и властью. И какие-то поколения теперь обречены жить при Троекурове и Дарье Салтыковой. Фасад сочиняется европейский, а на конюшне так и будут пороть крепостных.
***
Сварили ведро рыбы без картошки и лука, но с соленой черемшой. Рыба вкусная, жирная, да еще и с юшкой. Медведь что-то совсем плохо варился, только пенился. Под это дело и начали разливать. Я сходил в «Урал», принес печенье, пряники да конфет. Налетела пацанва, а может, и девочки были, разобраться сложно.
Я сидел рядом с Юрой, он пил большими глотками, но не все сразу. Задаю ему во второй раз один и тот же вопрос. Он встал со скамейки и, казалось, обиженно ушел, а я-то в надежде, что он пошел за грамотой. Он, к счастью, быстро вернулся, сунул мне в руки кусок фанеры с пришпиленной к ней фотографией и начал рассказывать.
Рассказ гиляка… Редактировать невозможно… Могу только пересказать, что понял. На фотографии группа людей, по одежде гиляки, правда, один в буденовке. Наверное, конец 20-х годов. Юра ткнул пальцем в фото и сказал убедительно очень: «Это Люся». А на грамоте тоже было написано: «Люсе Рыбновской» (явно по месту жительства, ибо с фамилиями у них совсем трудно). То ли она была Юриной бабушкой, то ли сестрой, то ли мамой – так и осталось неясным. Но что это ее наградили, было точно.
Юра продолжил пить большими глотками, одновременно рассказывая, что к ним летом прилетал гидросамолет из Николаевска и привозил бочки. В октябре Люся в них солила кету. Солила, выставляя каждую рыбину вниз головой, по одной ей известной рецептуре. Это она делала с 1948 года и в последний раз в 58-м. Потом зимой однажды закурила, закашляла и умерла. Самолет еще прилетел, но не было Люси, и не было такой рыбы. Даже местное начальство приезжало, угрожало, вверх стреляло, но все попытки повторить Люсин рецепт терпели крах.
Мне очень хотелось увезти эту бумагу, может быть, для ее же новой жизни. Но за водку ее выманивать мне претило. Коль судьба ей умереть здесь, пусть умрет.
Спал в «Урале» на матрасе и под одеялом. Утро было свежее и уже солнечное. Оказывается, я проснулся позже всех. За столом разливают, чайник кипит на печке и озонирует шиповником. Быстро, тороплю, Юра даже не помахал на прощание.
Уверен, что такой рыбалки не бывает ни в одной стране мира. Рыбы – валом, и главная причина, что ее валом, – то, что она никому не нужна, ибо не имела товарной ценности. А при такой плотности населения и таких дорогах ехать для получения удовольствия от рыбалки было как-то дико для местных. Щука, ленок, хариус, мальма и сиг невероятных размеров и количества, не знавшие ни крючков, ни блесен. Назад ехали большей частью в ночи, под фарами, я периодически засыпал, и мне вдруг чудилось, что эта рыба тоже какая-то не моя.
Моя была та, которую я увидел весенним днем в прозрачном ручье, поросшем ярко-зелеными лопухами с белыми дудками цветов. Мне было тогда, наверное, восемь. Я присел у ручейка вытряхнуть песок из сандалий, и тут из-за лопуха появилась сказка. Она была сантиметров десять в длину, черная, усыпанная красными блестками и в ярчайших оранжевых и белых обводах. Розовое цветение иван-чая на черной глине и эта рыбка в прозрачном ручье принимали мою безгрешную детскую душу в божественную любовь к живущему миру.
Я уезжал, мама плакала. В аэропорт проводить меня приехали даже рабочие-трубовозчики и шофер, чистенькие такие и трезвые. Вот смотрю на них и думаю. Будут очень совершенные самолеты, и не станет летчиков, только пилоты. Будут идеальные дороги, и не станет шоферов, только водители. А с ними пройдет время героев, наступит время счастливчиков.
***
Петр Николаевич сам себя откредитовал на закупку первой партии компьютеров. Сделка была вся белая и прозрачная. Петина фирма покупает, привозит, продает и рассчитывается с как бы иностранными кредиторами. 85 процентов товара, который уйдет по железной дороге, уже перекроет все Петины затраты с плюсом в 20 процентов. А с остальными 15 процентами товара он поиграет в своем регионе. Техники лучшей еще не видели на этих берегах. Сбор обещает быть быстрым и крупным. Пароход зафрахтован, товар грузится, железная дорога зарезервирована, можно и расслабиться.
Петя пьет сегодня в своем новом офисе, секретарша домой тоже не спешит. Один коньяк, второй коньяк, секретарша уже вовсю трется сиськами, а Петю блевать потянуло. Сиськи – точно здоровые, только несколько форму потеряли. Она старалась. От Пети хоть и приванивало кошатиной, и жир развалился буграми, но секс вроде получился. Клюнул Петя – Петушок – Красный гребешок. И еще коньяк. Петя утром продирает глаза, а она уже картошку жарит, умытая и подкрашенная, и большие голубые глаза все навыкате. Еще и пиво откуда-то холодное, а Петя смотрит на ее голубые глазки и вспоминает, кто же ему сосватал ее на должность. И вспомнил – директор магазина, что торговал электроникой, бывший народный контролер, а теперь Пете нужный человек, который будет с розницей работать.
Петя от завтрака отказался. Военный «УАЗик» уже был во дворе, внутри воняло креветкой, а свежая партия уже кипела, и бутылки стояли строем. Похотливый капитан все поглядывал на ее синие глаза и искусал себе все губы, да и матросы часто подбегали с разными докладами. Петя похмелялся всегда только водкой: с утра меньше тошнило, и похмелье было в радость. Капитан пел соловьем, извивался, как уж, и даже сбегал переоделся по-модному. Но в главном все было готово: пирс готов был принять груз, вагоны стояли в тупике.
***
Петю повезли домой форму набирать, а барышню – в супружеские объятия. Дома он принял еще бутылку водки с жареной картошкой и лег спать. Куда там, пришла законная супруга, долго нюхала воздух и картошку со сковородки. Она даже не могла нафантазировать, что это Петиных рук творчество. Что пришла – непонятно, но приперла сумку хорошей водки и апельсины. Сели еще пить. Петя уже смутно воспринимал реальность, но благоверная что-то настойчиво внушала про возраст и статус замужней женщины, и что ее все с Петей устраивает. Какой-то силуэт за ней Петя ощущал своей комсомольской чуйкой, слова о статусе были совсем не ее слова, слишком сложные. Петя так сидя и отрубился.
Очнулся уже затемно. За окном уже дождь, голова трещит, болит в правом подреберье и привычная уже тошнота. «Видик» крутил «Зимнюю вишню» – единственное, что смотрит милая, когда бухает. Смотрит, пьет и поплакивает. Сейчас валяется на полу в отключке между бутылкой и пепельницей. Петя с полчаса поливался в ванне теплой водой. На часах 22:00, спать никак, а пить больше нельзя. Поесть бы чего-нибудь горяченького, но ехать туда, где тебя не знают, Пете было страшно. Позвонил капитану, позвать съездить в ресторан, но тот неожиданно начал что-то булькать, бурчать и унизительно извиняться. Из разговора Петя понял лишь одно, что тот же все же прикатал секретаршу и где-то в бане ей мнет сиськи, хотя он категорически запретил ему эти потуги. Петя напился воды и снова упал спать. Ночью опять приходил генерал, предлагал купить компьютеры и красное знамя с гербом и кистями. Это было 25 декабря 1991 года, над Сенатским дворцом Московского кремля был спущен красный флаг СССР.
***
С начала этого года в городе заработал указ «О свободной торговле», гражданам разрешили торгово-закупочную и посредническую деятельность, в том числе и за наличный расчет, без специальных разрешений, в любых местах. Либерализация цен привела к гиперинфляции, цены выросли в десятки раз. Но это был единственный путь заполнить рынок товарами и закончить эпоху хронического дефицита.
Зная свою злобную страсть к учебе, и чтобы как-то разобраться в том, что кругом творится, поступил на экономический факультет коммерческого института – конечно же, на коммерческой основе и, конечно же, заочно. Доценты с кандидатами продолжали работать, идти им было некуда, и я пришел у них учиться хозяйствовать в новых условиях. Наверное, пошел учиться чему-то неправильному.
Торговали всем и везде, но кто-то же производил и хлеб, и кирпичи, и водку, и торты, и рыбные консервы. И это в условиях, когда цены сами и устанавливали. Конечно, все задвигалось и заиграло. Вот и мы своей компанией тоже задвигались. Чудное это дело – бизнес. Что-то строили, что-то ломали, кого-то приводили, кого-то выгоняли. Двигались в такт времени, учились, создавали юридические лица, ставили людей, находили темы, стало появляться, во что одеться, что поесть. Стали появляться деньги. А деньги, в свою очередь, стали ломать людей и крошить судьбы.
Год назад, заезжая на стоянку, вдруг вижу, как старый не то чтобы приятель, скорее знакомый, цепь на стоянке поднимает-опускает. Военный майор, тогда уже пенсионер. Бывший майор технической службы, образованный и дисциплинированный. Пригласил его директором во вновь созданную фирму по ремонту судовых рефрижераторных машин. Стал работать хорошо и зарабатывать стал хорошо. Потом выяснилось, что как только стал зарабатывать, сразу и бросил жену с двумя дочками, купил квартиру и влюбился.
И вот на собрании сижу в его кабинете как учредитель и владелец. Счет на конец года пуст, хотя такого быть не могло. Бухгалтер показывает бумаги, по которым мой протеже снял все деньги под личный подотчет и не вернул. На мой вопрос, где деньги, дяденька начинает плакать прямо не по-офицерски и просить прощения, говорит: «Затмение нашло».
Затмением оказалась та самая барышня, которая за наши деньги поехала отдыхать в Европу да еще вдогонку, на эти же деньги, в Москве прихватила в попутчики молодого и красивого. Благо, у отставного вояки было что забирать, забрали квартиру. А мне его вдруг стало жалко. Позвонил его жене. Я знал ее давно. Может, примет его назад, все же две дочки у них. Она задает мне вопрос: «Ты называл его Иудой при всех, и он согласился?» Видно, она была в курсе произошедшего, я ответил утвердительно. Она и отрезала: «Ни мне, ни девочкам Иуда в доме не нужен». Спивается где-то по подвалам майор… Вот такие денежки гадкие, если люди гнилые.
Кому-то деньги давали свободу, а кого-то толкали в тюрьму. Кого-то делали добрыми, а кого-то скрягами, ничего нового не происходило. Деньги, как страх, оголяли и сморщивали. В городе все валюты двигались активно, продавались, покупались и менялись, а потом заряжались и отоваривались в пограничных сопредельных территориях. Автомобили приходили тысячами, шмотки – десятками тонн. И все транзитом текло дальше, на необъятные просторы.
В 1992 году город перестал быть закрытым, и сюда хлынули иностранцы, особенно китайцы. В этом же году город отметился взрывом арсенала Тихоокеанского флота. В воздух взлетели 240 вагонов мин, гранат, артиллерийских снарядов. Такой фейерверк открытому городу и новому времени. Все окраины в один день стали красно-латунными.
***
У секретарши глаза были густо накрашены, в меру увлажнены и печальны, как два воробья на сильном морозе. Петя – Красный гребешок не шел на контакт – ни на душевный, ни на телесный. Она очень хотела возбудить интерес к себе через порывы ревности и страстные объяснения. Это всегда срабатывало. Мотивы своих «зажимух» в бане были сочинены и придуманы. Но Петя был не из тех фамилий, которые можно купить на такое фуфло. Хотелось от нее избавиться в тот же день, но чутье подсказывало повременить, а то с другого документа фигуру подставят, у которой интерес к платежным документам будет не так заметен.
Время наступает пиковое. Судно через двое суток встанет под разгрузку, а вагоны под загрузку. Трепетно-то со своими деньгами работать, нервно очень. Но у Петушка шпоры были выкованы в стальные крюки верхолаза. В обратный путь судно будет грузиться сибирской алюминиевой «чушкой». Тема кураторов. И с утра Петя мучил голову, подыскивая варианты, как затормозить проплаты в Сибирь и посреднические тоже не тащить сюда в сумках, а оставить у себя на счете. Жадность набирала обороты, надо было спешить. Вот-вот будет введен единый плавающий курс рубля и обязательная продажа валюты экспортерами по фиксированным курсам. Тогда все Петины схемы и надстройки дохли.
Через два дня судно встало точно по времени к причалу. В ночь началась разгрузка – погрузка. Как только закончат грузить вагоны, местные оптовики вывезут остатки. Утром Петр Николаевич подписывает акт и получает платежные документы от московского банка. Местные же будут рассчитываться в его банке. Такая схема. Пока все получается. Петя крупно нервничал, пытаясь продумать все до самых-самых мелочей, и все получалось.
***
На следующий день железная дорога приняла груз, и Петр Николаевич получил на руки оплаченные согласно договору счета. Теперь он хороший миллионер. В течение дня местные оптовики вывезли остаток. Оставалось ждать. По прогнозам Петра Николаевича три-четыре месяца, и все, на крыло. Пароход в ночь начали грузить алюминием. У Пети отлегло: первый этап закрыт, теперь надо ждать желающих на поставку – тех, которые с деньгами и смогут сделать стопроцентную предоплату. В рознице, с их заоблачной наценкой, проторговали только один день, смели все, похоже, оттуда будет первый договор на поставку. И оптовики местные торговали поштучно, каждый день поднимаясь в цене. Петю это очень радовало.