Сергей Бушов
Жёлтая виолончель
– Я сразу скажу – я не со всем у анархистов согласна. И на тот вопрос, который ты задаёшь, я тоже чёткого ответа не получила. Один из вариантов – что люди сами следят за соблюдением правил. Скажем, кто-то нарушил договор – человек обращается в частный суд, платит деньги за это. И если кого-то признают виновным, то требуют возместить ущерб, например.
– Сомнительно звучит.
– Согласна. Но что государство делает сейчас? Оно следит за тем, чтобы законы соблюдались?
– Ну да.
– Я думаю, только если это в его интересах. А вот скажи – ты, когда родился, какую-нибудь бумагу подписывал, что ты согласен с этими законами? И что согласен налоги платить этому государству, например?
– Не помню, – отвечаю я. – Наверно, нет.
– Вот и я нет. Кроме того, если подумать, от государства очень много вреда. Репрессии устраивает государство. Войны начинает государство. Ну, или правители государства, неважно. А что может быть хуже войны? Вот какое дело было ахейцам до этой увезённой Елены Прекрасной? А цари местные развернули пропаганду – и пошли все за эту никому не нужную Елену воевать.
– И всё-таки государство нужно, – не соглашаюсь я. – Кто будет бедным помогать? Лечить всех?
– Лечат врачи, – возражает Вера. – Что-то я не припомню, чтобы меня какой-нибудь депутат или министр лечил. А насчёт бедным помогать – я, в большинстве случаев, против благотворительности. Человек должен сам решать свои проблемы. Человек должен быть сильным. Слабый человек, который всё время ждёт помощи, ничего хорошего не создаст. Иногда есть смысл помочь, но, опять-таки, люди могут и сами себе помогать, без всякого государства. Вообще у нас в стране прямо болезнь какая-то. Все доброго царя ждут. Когда нам будут платить зарплату? А когда тут мост построят через лужу? А почему нам пенсии задерживают?
– Кстати, насчёт пенсий, – вставляю я. – А если нет государства, то пенсии кто платить будет?
– Да кто угодно, – отвечает Вера. – Хоть банк, хоть пенсионный фонд частный. Или сам копи, откладывай. Кто мешает? Не согласен?
– Не знаю, – говорю я. – С государством проще. Как-то чувствуешь, что тебя защищает кто-то.
– Что? – Вера зашевелилась на кровати, и я понял, что она тихо смеётся. – Тебя кто защищал, когда ты чуть не сдох на улице?
Я не согласен. Но аргументов у меня нет, так что молчу.
– Вообще, конечно, всё это надо попробовать на деле, – говорит Вера. – Но, к сожалению, сейчас на Земле везде примерно одно и то же. Нет свободного места, куда можно уехать и организовать своё общество с тем строем, который тебя устраивает. А свою землю никто не отдаст.
– А Антарктида? – спрашиваю я.
– Ну, возможно, – Вера задумывается. – Но, скорее всего, и там просто так не позволят ничего основать. А было бы здорово. Вот ты хотел бы уехать в свободную страну? Где нет власти?
– Не знаю, – отвечаю я. – Я ещё не понял, как к этому отношусь. Скорее нет.
– Знаешь, – говорит Вера. – У тебя может быть любая точка зрения, я на своей не настаиваю. Но некоторые вещи меня просто бесят. Первое – когда государство суётся в личную жизнь. Не их дело, с кем я сплю, во что верю, с кем общаюсь. Второе – меня бесит, когда люди пальцы гнут перед другими только потому, что денег много имеют. Может, он душу продал ради этого дворца, а теперь гордится. Ещё не люблю, когда накупят кучу всего – еды, например, а потом выбрасывают. И когда слишком много вещей. Тут читала, как пенсионера потеряли. Перестал пенсию получать, что ли. Пять лет не могли найти. Приходили домой, искали его – вроде нету. А оказалось, труп был просто завален всяким барахлом. И ещё не люблю, когда в метро пихаются только для того, чтобы свою попу приземлить. Что у тебя лицо такое? Я чушь говорю?
– Нет, – отвечаю я. – Хотя и сумбур немного. Всё в кучу. А у меня мысль какая-то. Только никак не могу сообразить. А так вообще – да, меня тоже всё это раздражает. Насчёт государства – не знаю, подумать надо. Когда слишком оно распухает и начинает дурацкие законы выпускать, и всё подряд контролировать – точно плохо, согласен. А должно оно быть или нет, я не знаю. Не решил ещё.
– Ну вот, – говорит Вера. – Я вот и трачу время своё в основном на то, что о таких вещах думаю. Пытаюсь чему-то учиться. Но пока особых успехов ни в чём нет. Зато, знаешь, живу сама по себе. Мне так проще. Я чувствую себя намного лучше, чем тогда, когда работала в офисе.
– Я бы так долго не смог, – говорю я. – Мне нужно что-то активное. Не потому, что деньги надо зарабатывать. А просто хочется что-то полезное делать в жизни. И чем больше, тем лучше. И чем полезнее.
– Ну, тогда пойдёшь со мной завтра к бабе Наташе, – говорит Вера. – Может, ей что передвинуть надо или починить. Или в магазин сбегать. Я часто захожу, помочь или поболтать просто.
– Ладно, – говорю я медленно. – Пойду.
– Ты чего какой-то отмороженный? – спрашивает Вера. – Не нравится мой образ жизни?
– Нет, – отвечаю я. – Говорю же, у меня мысль… Только…
Внезапно меня осеняет.
– Слушай, – лопочу я. – Я понял.
– Что понял?
– Я – это ты.
– Чего? – выпученные глаза Веры и наморщенный недовольно лоб проступают сквозь синюю темноту.
– Ну, я всё думал, кто я из тех, кого в прошлом вижу. Может, я – это я. А может, и Паша, к примеру. Краматорский. Просто я не его глазами всё вижу, а своими. А сейчас я понял. Я – это ты. Всё сходится. Вот смотри. Ты жила в маленьком городе, далеко. У тебя неприятности всякие были, родители умерли. Потом эта работа и изнасилование. То есть, почти изнасилование. А потом ты со всеми этими проблемами пошла к Иванову. И он тебе бошку начал править. И ты теперь бредишь, что ты мужик с животом и потерей памяти. И, небось, Иванов тебе какую-нибудь часть тела отрезал, и теперь ты инвалидов ненавидишь и уродов всяких.
– Хармс, прекрати, – резко говорит Вера.
– Что?
– У тебя опять температура, что ли? – Она щупает мне лоб. – Да ты мокрый весь. Блин, и одеяло насквозь. Ну, потеешь – это хорошо. – Она роется в своём псевдошкафу и достаёт пачку постельного белья, а также большое махровое полотенце. – Вытирайся и помогай давай.
Я встаю, вытираюсь. Мы вдвоём долго и муторно переодеваем подушку и пододеяльник в новые сухие одёжки.
– Всё, ложись, – говорит Вера. – И спи. Чего я с тобой так разоткровенничалась в три часа ночи? А бредить перестань. Я твоего Иванова знать не знаю. Вообще никого не знаю с такой фамилией.
– А может, он инкогнито был? – бормочу я, зарываясь в мягкое приятное одеяло.
– Да достал ты уже. Спи, – Вера отворачивается ко мне спиной. Похоже, обиделась.
Я смотрю на неё и думаю. Сна ни в одном глазу. Всё-таки я прав. Она – это я. Точно. Вон у неё сколько мышц. Это я так её специально представляю. Потому что я – это она, а она не хочет быть такой женщиной, как все. А она у меня в видениях – такая, какой она хочет быть. Стоп. А я тогда кто?
Синие пятна плавают вокруг. Вера лежит на раскладушке, накрытая толстым одеялом, которое не прикрывает только узкую полоску спины, обращённую ко мне. Я вижу громоздящиеся одна на другую горы из мускул, затем сужение тела в районе пояса – кажется, это называется талией – и тонкие голубые трусики, слегка прикрывающие нижнюю часть. Ноги под одеялом, я их не вижу.
И всё-таки она – женщина. Вся эта мужественная мощь – только оболочка. Я чувствую теперь, после её рассказа, что внутри, под толщей мышц, живёт кто-то очень ранимый, слабый, измученный жизнью и несправедливостью. Мне жаль её. Может быть, она и мутант, но стала им не по своей воле. И какая каша у неё в голове! Как же можно без государства? И как увязать её взгляды с образом жизни? Путаница какая-то.
Я начинаю думать о том, как бы я устроил общество. Но мысли не слушаются. Может быть, потому, что я плохо знаю, как устроено общество сейчас. Цари, вельможи, опричники? А может, потому, что я всё возвращаюсь взглядом к Вере, которая посапывает тихо на своей раскладушке. Почему вообще она спит на раскладушке, а не я? Это неправильно. Надо предложить поменяться. Сколько сейчас времени? Совсем не хочется спать. Надо искать работу. Надо документы восстанавливать. Могу грузчиком пойти. Так вот оттащу пару ящиков гвоздей – и голова закружится. И коньки отброшу всем на радость.
Хорошо здесь у Веры. Просторно. Уютно. Никаких лишних вещей. И чувствую себя лучше намного. Живот не болит. Раны почти зажили. И она тут рядом. С ней спокойнее. Не все мутанты плохие. Синие пятна пляшут вокруг. В их движениях есть ритм. Раз, два, вправо шаг. Три, четыре, влево шаг. Присели, покружились…
– Хармс, вставай, – говорит Вера. – Уже десять почти. Хочу выйти не поздно. Баба Наташа может уйти куда-нибудь.
– А? – говорю я. Заснул, что ли? Ну да. Раскладушка уже убрана.
– Так ты позвони ей, – сонно бормочу я.
– Она телефоном не пользуется, – отвечает Вера. – Пыталась её приучить. Не любит. Покой любит.
– Так может, не ходить к ней? – спрашиваю я, садясь на кровати. – Не беспокоить?
Вера не отвечает, но взгляд презрительно-надменный. Ладно. Я не эксперт в бабах Наташах. Пусть Вера решает, что и как делать. Мне так только проще. На Вере, как обычно, джинсы и новая футболка. Сиреневая, с голубыми листиками на плече. Выходная, надо полагать. Ничто женское ей не чуждо. Я так и думал.
– Я уже готова. Собирайся. Позавтракаем быстро и пойдём.
Иду умываться. Бреюсь. Лезвие тупое. Надо бы новое купить. Но оно денег стоит. Как бы Вера вышла из такого положения? Предложила бы экономить, отращивая бороду? Нет, это непрактично. Скорее, посоветовала бы найти на барахолке станок советского образца за рубль. В общем, тоже выход. Почему-то не хочется её критиковать. У неё свой образ жизни, а у меня свой. Точнее, пожалуй, у меня вообще никакого нет. Ещё предстоит выбрать.
– Это что? – спрашиваю я. – Вкусно.
– Ячка на мясном бульоне. И мясо попадается. Говядина.
Пьём крепкий чай из заварочного чайника. Давно не пил такой. Собственно, вообще давно не пил чай. А когда пил раньше, у Жупанова, помню только пакетики. Смутно, но помню.
– Посуду потом помоешь, – говорит Вера, вставая. – Пошли.
На улице прохладно, сыро. У меня на руках волосы немедленно встают торчком. Мы движемся узкой петляющей тропинкой между домов. Подъезд. Вера набирает код. Вроде бы 7-6-1. Наверно, номер квартиры. Через пару секунд из динамика раздаётся старушечий голос, искажённый цифровыми шумами. Кажется, она сказала «Кто там?», но не могу утверждать.
– Это я, баба Наташа, – говорит Вера. – И друг со мной.
Домофон пищит, пропуская нас в подъезд. Едем на засранном скрипящем лифте вверх. Высоко. Пока едем, читаю надписи. Интересно, что такое «дота» и почему она «форева». Хотя, в общем, не очень интересно. Мало ли чем увлекается нонче молодёжь. Вот в наше время… Хм. Не помню, что было в наше время. Но мы были круты, это я уверен.
Тёмный коридорчик. Приоткрывается дверь. Через щель пробивается зеленоватый свет. Вера стучит по косяку и входит. Я за ней.
– Баба Наташа! – громко говорит Вера. – Мы пришли.
Я притворяю за собой дверь. Мы в тесном коридорчике, где слева стоит маленькая крашеная табуреточка, а справа – рогатая деревянная вешалка на кривых ножках, на которой висит одинокий тёмно-синий плащ. Интересно, он действительно синий или серый, а мои глаза его раскрасили?
– Ой, Верочка, привет! – из комнаты, которая освещена лучше, чем коридор, появляется тёмный коротенький силуэт, который вырисовывается в аккуратную седую старушку с жиденькими седыми волосами, собранными в пучок. Лицо мне кажется смутно знакомым. – Что-то вы так быстро поднялись? Я и подбежать к двери не успела.
– Здравствуйте, баба Наташа. Мы на лифте, – говорит Вера, снимая ботинки. – А то я не одна, а человек вон болеет. Не дойдёт ещё по лестнице.
– Здравствуйте, – говорю я.
Баба Наташа рассматривает меня пристальным взглядом примерно секунду, потом её морщинистое лицо начинает улыбаться:
– Ну, здравствуй, человек. Как звать?
Я на мгновение теряюсь.
– Хармс… – говорю я.
– Хармс? – переспрашивает баба Наташа. – Это кличка, что ли?
– Он имени своего не помнит, – объясняет Вера. – Амнезия.
Я рад, что она рассказала это за меня. Иначе бы я мямлил и нёс не пойми что.
– Ясно, – говорит баба Наташа. – Да вы проходите, проходите. Сейчас чай поставлю.
– Вообще-то мы ели только что, – отвечает Вера. – Разуйся.
Последнее относится ко мне. Забывшись, я чуть не вступаю в комнату в ботинках. Краснею, суетливо стаскиваю.
– Ну, чай не еда, – говорит баба Наташа. – Чай – это повод поболтать.
Она разворачивается и неспешно идёт на кухню, поправляя на плечах лохматую голубую шаль, а мы в комнату. Садимся с Верой на старенький диванчик. Я разглядываю обстановку. Старый наполовину разложенный стол-книжка. Часы с кукушкой. В углу тумба, в которой можно узнать швейную машинку с ножным приводом. Сервант. Книжки в нём. Вазочка с греческим узором. Интересно, откуда я знаю, что он греческий? На полках серванта и машинке всё устелено голубыми салфеточками, вязанными крючком. И это я тоже откуда-то знаю, хотя сам вряд ли когда-то брал в руки крючок.
– Ладно, ты сиди, – говорит Вера. – Я пойду бабе Наташе помогу.
Я сижу. Вера встаёт. Немного подумав, я тоже встаю. Подхожу к серванту. Беру книжку. «Русские сатирические сказки народов Сибири». Листаю. Натыкаюсь на имя «Чельбунчун». Читаю. «Ну, – говурит, – дружья, ково штану большово промышлять буду акроме курупашочек». Я ничего не понимаю. Но такое впечатление, что я уже слышал этот текст. Я даже знаю, что дальше речь пойдёт про лису. И знаю, кто такой Чельбунчун. По крайней мере, у меня есть такое смутное ощущение. Я возвращаю книгу на место. Всё это меня немного пугает. Может быть, и правда, в моём прошлом есть что-то такое, чего я просто не хочу вспоминать?
Заходит Вера, вносит поднос с чашками, блюдцами и заварочным чайником.
– Ты чего тут торчишь? – спрашивает она.
– Да книжку интересную нашёл, – отвечаю я, и, возвращаясь на диван, добавляю шёпотом: – А я не мог эту бабу Наташу раньше где-то видеть?
– Мне-то почём знать? – говорит Вера и уходит снова. Через минуту они возвращаются вместе с бабой Наташей, которая несёт тарелку с хлебом, маслом, печеньем и сушками. Вера ставит на круглую резную подставочку старый чайник со свистком.
– Вы извините, что так скромно, – говорит баба Наташа, присаживаясь на потёртое кресло сбоку от стола. – Давно в магазин не ходила. Мне-то самой мало что нужно.
– Если хотите, мы сходим, – говорит Вера.
Баба Наташа отмахивается:
– Вот ещё. Если надо будет, сама лучше дойду. Разминаться тоже надо. Ну, что, Вера, у тебя нового? Как живётся?
– Да так, ничего, – отвечает Вера. – Вот, человека на улице только подобрала.
– Это хорошо, – говорит баба Наташа. – Вы чай-то наливайте.
Я дёргаюсь что-то сделать, но Вера уже разливает всем заварку и кипяток. Я беру печенье.
– А как же так получилось-то у тебя, что память потерял? – спрашивает баба Наташа, глядя прямо на меня. Её лицо освещено слева, из окна, и оттого выглядит рельефным, словно скульптура. Я точно её где-то видел раньше. – Избили, что ли?
– Не помню, – говорю я. – Помню, что вроде к психологу пошёл. И что он меня заставил забыть. А может, и не так всё было.
– У нас тоже мужик в деревне был, – говорит баба Наташа. – Не помнил ничего, без документов. Потом оказалось, что от алиментов скрывается. А вскрылось случайно. Пошли мужики толпой в баню, напились, полезли в женское отделение баб ловить. Ну, его одна послала и ковшом тяжёлым по башке. Он упал, лепечет что-то… Мол, что я на тебе, такой гадине, женился. Стали выспрашивать, пока пьяный, он и выложил всё. Живу в такой-то деревне, двое детей, зовут так-то. И вырубился потом. А проснулся уже в кутузке. Милицию мы вызвали. Дальше не знаю, что с ним было.
– Да нет, правда, я вспомнить мало что могу, – пытаюсь оправдаться я. – Хочу, но не могу.
– Не бывает так, – говорит баба Наташа. – Или можешь, или не хочешь. А давай я тоже тебя ковшом по голове? Авось поможет.
– Давайте, – говорю я. – Может, лучше будет.
– Ладно, – говорит баба Наташа. – Шучу я.
– А у вас как дела, баба Наташа? – спрашивает Вера.
– Да какие у меня могут быть дела? – баба Наташа ведёт бровью, изображая суровость, но глаза весёлые. – Скриплю потихоньку. То книжку почитаешь, то подремлешь, то радио послушаешь. Приёмник глючить начал, скотина эдакая. Может, посмотрите?
– Да проще новый, наверно, купить, – говорит Вера. – Что мы там сможем починить?
– А можно, я посмотрю? – робко интересуюсь я, откладывая печенье.
– Сейчас принесу.
Баба Наташа встаёт, уходит в угол комнаты и возвращается с небольшим потёртым приёмником с надписью «Вега».
– Столько лет работал, – говорит она, – а теперь артачиться вздумал чего-то. То есть звук, то нет. Отвёртка нужна?
– Да, – машинально отвечаю я, не в силах оторвать взгляд от этого чуда техники. С чего я взялся его чинить? Шансов ведь ноль. Ничего я не знаю о приёмниках.
Принимаю поданную отвёртку. Откручиваю семь винтов. Зачем столько? Снимаю крышку. Мать честная. Это же транзисторы. Да ещё такой толпой. Стоят на трёх ножках, как марсиане, и с любопытством рассматривают меня. И резисторы, крохотные, растянутые, как на вертелах, на своих проволочках-ножках над платой. И конденсаторы электролитические. Ой, какое старьё. Так. А сейчас что используется? Ну да. Микросхемы. Жуки такие многоногие. Это помню.
И где же здесь что сломалось?
– Вот, включаю когда, – словно слышит мои мысли баба Наташа, – иногда работает. А потом раз – и звук пропал. Постучишь по нему – иногда снова появляется.
– Ясно, – говорю я. Замечаю, что через моё плечо заглядывает Вера.
Про «иногда работает» звучит обнадёживающе. Скорее всего, контакт. Вот только где? Плата огромная, элементов на ней штук сто, тоненьких ленточек-проводничков ещё больше. Так. Давай разбираться, что где.
Снизу батарейки. Это понятно. Трансформатор для питания от сети. Мостик диодный. Справа подстроечный конденсатор. Антенна магнитная и выход для внешней. Ещё какая-то катушка. Кажется, колебательный контур. Не похоже, что поломка здесь. Дальше транзисторы. Это база, это эмиттер, коллектор. Понятно. Усилитель. Вроде всё цело. Дальше снова транзисторы. Ещё один каскад усиления, похоже, перед динамиком. Ага! Ножка одного из транзисторов воткнута в каплю припоя на плате, но просто болтается в дырочке. Отпаялась.
– А паяльника у вас случайно нет? – спрашиваю я.
– Вроде был у мужа покойного, – отвечает баба Наташа. – Можешь сам поискать? Вот здесь, в кладовке.
Она провожает меня в коридор, открывает крашеную голубым дверку встроенного шкафа, указывает на нижнюю полку.
Я лезу в пыльную кладовку мордой. Достаю монтировку, старый молоток. Надо же, и ручка тоже железная. Никогда такого не видел. Топор, ножовка. Ага. Извлекаю из-под кучи прочего барахла самодельную алюминиевую подставочку с паяльником, канифолью и припоем. Аккуратно сделано. И удобно.
– Какая подставка классная, – замечаю я.
– Это муж смастерил. Он тоже всё сам чинил, – говорит баба Наташа.
Остальное убираю назад, прикрываю дверцу. Возвращаюсь к приёмнику. Паяльник греется быстро. Уже расплавилась капелька металла от прикосновения тонкого жала. Ножка транзистора попала в плен. Дую на капельку, и та мутнеет, застывая. Собираю корпус. Включаю. Раздаётся громкий эфирный шум. Покрутив ручку, нахожу станцию, где вещают что-то про происки врагов.
– А ну-ка, дай сюда, – говорит баба Наташа, забирая приёмник в свои руки. Крутит настройку, находит лёгкую музыку. Её лицо расцветает.
– Молодец, – говорит она. – Починил. Вот, Верочка, и жених тебе подходящий.
– Чего? – возмущается Вера, стоящая рядом и удивлённо взиравшая мгновение назад на приёмник. Сейчас же на её лице написано благородное негодование.
– Ну, ты девушка хорошая, – объясняет баба Наташа, – а руки у тебя из попы растут.
– Почему это из попы? – возмущается Вера.
– А помнишь, как я тебя попросила полочку повесить? Всю стену мне изуродовала дырками.
– Ну, блин, вспомнила, – оправдывается Вера. – Во-первых, я перфоратор никогда в руках не держала. А во-вторых, кто же знал, что у тебя там не стена, а решето? Куда ни ткнёшь, везде под штукатуркой дырища.
– Ладно, шучу, – грозно прерывает её баба Наташа. – А не повесите ещё штору мне? Сняла, постирала, а повесить назад тяжело. Высоко больно с табуретки, короткая я. Хармс, ты повыше нас будешь.
– Повешу, – говорю я. – Давайте вашу табуретку.
Баба Наташа приносит откуда-то сложенную стопочкой штору – зелёную, покрытую большими цветами на длинных стеблях. Я забираюсь на табуретку, цепляю край шторы на место. Неудобно. Приходится выкручивать шею. Лента вдоль края шторы не хочет отгибаться и надеваться на крючки. Через пару десятков крючков приостанавливаюсь, опускаю голову. Синие пятна вертятся вокруг, шея онемела. Не упасть бы с табуретки. Ничего. Немного осталось.
Вешаю остальные. Слезаю с табуретки, стараясь не потерять равновесие. Начинаю раздвигать штору, чтобы она заняла всё окно.
– Не надо, – говорит баба Наташа. – Я сама потом. Иди чай допей.
Меня шатает. Я приближаюсь к столу. Он мутный, нерезкий. Кое-как нахожу край дивана, опускаюсь. Беру так и не начатую печеньку. Отхлёбываю чай. Баба Наташа возвращается на своё место.
– Спасибо, – говорит она. – И за штору, и за приёмник. Плохо быть старой. Но хорошо, что рядом молодые есть.
Я поднимаю глаза на её лицо, расплывающееся в синем тумане, и вдруг понимаю, где её видел. Это же Агатомея. Тётка из моего бреда, которая сказки Зену рассказывала. Но как я мог её видеть в бреду, если раньше не знал? Или знал?
– Ты Веру не обижай, – говорит баба Наташа. – Она хорошая, добрая. И досталось ей много в жизни.
– Я не обижаю, – говорю я. Сказать ей, что она Агатомея, или не надо? В задумчивости подношу печенье ко рту.
– А ты кем работаешь-то? – спрашивает баба Наташа.
– Пока никем, – отвечаю я. – Вот только собираюсь искать. Раньше вроде программы тестировал компьютерные.
– Хорошо, – говорит она. – Значит, не дурак. Я люблю людей интеллигентных. Сама врач в прошлом.
– Ладно, баба Наташа, – говорит Вера. – Мы пойдём, наверно. Спасибо за чай.
Я снова кладу печеньку на стол.
– Ну, ладно, раз торопитесь, – говорит баба Наташа. – Спасибо.
Мы выходим в коридор, обуваемся. Баба Наташа выносит пакетик.
– Это что? – спрашивает Вера.
– Ну, это паяльник мой. Хармсу вроде понравился. Мне-то без надобности. Пускай возьмёт.
– Да зачем же? – бормочу я, заглядывая в пакет. – Это же мужа вашего.
– А чего ему на кладбище-то паять? – отрезает баба Наташа. – Бери.
Я слушаюсь.
– До свидания, – говорит Вера.
– До свидания, – повторяю за ней я.
– Заходите ещё, – говорит баба Наташа. – До свидания.
Дверь за нами закрывается. Идём к лифту.
– Между прочим, я её вспомнил, – говорю я. – Я её знал раньше.
– Что, правда? – недоверчиво, отстранённо спрашивает Вера, нажимая кнопку. Она далеко отсюда, в своих мыслях.
– Да. Её считали полоумной. Может, потому, что у неё тоже одна голова. Её Агатомеей зовут.
Вера бросает на меня косой грустный взгляд.
– Надо бы тебе мозги вправить, – говорит она через минуту. – Но приёмник ты починил – я удивилась. Ладно, пошли.
Мы бредём по тропинке в сторону дома. Вера идёт впереди. Я, пошатываясь, любуюсь ей. Гармонично сложенная. Плотно сбитая. Крепкая. Нет у людей слов, чтобы описать её. Молчит. Злится, что ли?
Заходим в подъезд. Вера открывает дверь.
– Что-то я устала, – говорит она. – Не помоешь посуду? Я пока почитаю, а потом приготовлю чего-нибудь.
Я хочу сказать, что сыт печеньками, но вспоминаю, что я так ни разу ничего и не откусил.
– Ага, – говорю я. В синем тумане иду на кухню и что-то мою.
Потом устало сажусь на табуретку и тупо смотрю перед собой. Входит Вера. Начинает греметь посудой, открывать дверки шкафов.
– Плохо чувствуешь себя, что ли? – спрашивает она.
– Что-то голова кружится, – отвечаю я.
– Ну, ляг пойди.
– Сейчас пройдёт.
– Между прочим, второй день уже идёт с нашего договора, – замечает она. – Осталось двенадцать.
– Я знаю, – говорю я. – Сегодня начну работу искать. Правда. Только отдохну.
– Блин, – говорит она. – Где соль?
– Какая соль?
– Тут баночка стояла.
Я морщу лоб.
– А, – вспоминаю. – Я помыл.
– Там ещё целая ложка соли была! – Вера становится фиолетовой.
– Ну, извини, – говорю я спокойно. – А ты, между прочим, изоленту мою выкинула!
– Какую изоленту? – Вера заметно голубеет.
– Да с руки, вот тут. Она мне как родная была! – Я возмущён.
Вера начинает смеяться. Я присоединяюсь. Действительно, глупо. Но мне нравится смеяться вместе с ней.
– Ладно, – говорит она. – Соль ещё есть, целый пакет. Иди, полежи.
– Ага, – говорю я и иду в комнату. Ложусь.
Смотрю на картину в моих ногах. Домик. Маленький, беззащитный. Прямо как человек. Море. Глубокое.
Да. Надо работу искать. Встаю. Чешу в затылке. Сажусь к столу.
– Можно, я твой игрушечный использую? – кричу Вере.
– Да, конечно, – отзывается она.
Я открываю крышку, включаю. Экран рябит. Нет, так невозможно работать. Интересно, есть у этой мужеподобной женщины какой-нибудь инструмент? Роюсь в ящиках стола. Неудобно, но у меня благородная цель. Собственно, ничего интимного там нет. Бумажки, ручки, тетради. Во. Отвёртка и коротенький ножик.
Выключаю игрушечный, переворачиваю и начинаю препарировать. Заходит Вера.
– А ты почему… – начинает она, но тут замечает разобранный нетбук. В глазах появляется испуг. – Ты что делаешь?
– Хочу починить, – отвечаю я. – Экран мерцает.
– Ты что, с ума сошёл?! – она снова становится фиолетовой.
– Ну, я попробую…
– Если сломаешь – убью, – разворачивается и уходит на кухню.
Не думаю, что она меня убьёт. Покалечит только. Но я не собираюсь причинять вреда этому маленькому электронному тельцу. Просто подлечу немного.
Ага. Вот в чём дело. Узенький шлейф перегнулся, и одна металлическая жилка сломалась пополам. Включаю паяльник, а сам думаю, где бы достать тоненький проводок. На столе лампа. Раскручиваю вилку. Повезло – провод многожильный. Отламываю одну жилку, скручиваю вилку обратно. Проверяю лампу. Горит.
Паяльник готов. Осторожно капаю крошечную капельку припоя на шлейф. Роняю кусочек проволочки на припой. Жалко, пинцета нет. Зато есть удача. Проводок одним концом застывает в припое. Ещё капелька с другой стороны. Дую. Всё.
Долго собираю игрушечный, включаю. Система грузится, экран не мерцает. Отлично. Замечаю, что в двери стоит Вера. Она уходила вообще или стояла здесь и тряслась за своего маленького друга? Приближается.
– Хармс, ты меня удивляешь, – говорит она. – Работает же. Где ты этому научился?
– Не помню, – отвечаю я.
– Кучу денег мне сэкономил, – говорит она, хотя я понимаю, что дело не только в деньгах. – Ладно. Пошли есть.
Я выключаю компьютер. Мы проходим на кухню, где уже стоят две глубокие тарелки. Содержимое грязного, непонятного цвета. Коричнево-синее, что ли.
– Что это? – спрашиваю я.
– Луковый суп, – отвечает Вера.
– А из чего?
– Вода, лук, сахар, соль, масло растительное, – говорит Вера таким тоном, будто мне стыдно этого не знать.
Я пробую. Удивительно вкусно.
– Ты прямо кулинар, – говорю я.
– Я люблю готовить, – соглашается Вера.
Молча едим. Потом я вспоминаю о картине.
– Слушай, – говорю я. – А ты картину свою собираешься дописывать?
– Не знаю, – говорит Вера. – Пока нет интереса. А что?
– А можно, я попробую? Дописать.
Вера вскидывает брови. Кажется, я её сегодня непрерывно чем-то удивляю. И это приятно.
– Ты разве умеешь? – спрашивает Вера.
– Не знаю. Но это вроде несложно.
– Ладно, – говорит Вера. – Делай, что хочешь.
– А где краски?
– Да там же. На мольберте.
Я доедаю суп, встаю и иду в комнату.
– А чай не будешь? – спрашивает Вера вдогонку.
– Нет.
Я приближаюсь к мольберту. На полочке лежит кисточка. Рядом висит дощечка с пятнышками и мешочек. В мешочке нахожу коробочку, а в ней тюбики. Как всем этим пользоваться? Снова чувствую за плечом Веру. Но не волнуюсь.
Выдавливаю на палитру краску из тюбика, на котором разбираю слово «Голубой». Ага. А где белый? Я не вижу. Нахожу ещё один голубой. Написано «белый».
– А вот этот белый? – спрашиваю я у Веры.
– Да, – отвечает она. – А ты какой видишь?
– Да у меня всё синее.
– И что же ты нарисуешь с этим своим дальтонизмом?
– Я поправку сделаю на синий цвет, – отвечаю я. – Соображу как-нибудь.
Пробую смешать краски на палитре. Пробую там же сделать мазок. Не так-то просто. Но я так ясно вижу, что хочу нарисовать, что надеюсь справиться.
Делаю пробу на холсте. Линия получается тонкая, уверенная. Отлично. А так если, тычком, получается резкое пятно. Ясно. Замешиваю тёмно-синий. Ещё мазки. Ещё. Чего-то не хватает. Ага, здесь, в тени, должно быть потемнее. Отхожу. На расстоянии видно, что получилось.
Светлый маленький деревянный домик стоит на берегу огромного тёмного моря. А в море, из глубины, поднимается нечто. Контур можно только угадать по тёмным пятнам в воде. Но это точно огромное чудовище. Можно различить глаз, зубы, часть туши. Чудовище разевает пасть и сейчас набросится на домик. Через мгновение от него ничего не останется. А пока мы чётко видим домик и что-то неясное в глубине.
– Хармс, – сказала Вера. – Да ты гений. Не трогай больше ничего. Я продам. Это супервещь получилась. Я только задала настроение, а ты прочувствовал.
– Я просто несколько мазков сделал.
– Не прибедняйся. Я чувствую, что за это кучу денег дадут. Давай подпишем.
Она берёт кисточку, обмакивает в кляксу той голубой краски на палитре, которая на самом деле белая, и меленько пишет в правом нижнем углу «Вера», а потом передаёт кисточку мне. Я подписываю рядом «+ Хармс».
– Откуда ты взялся такой? – спрашивает Вера. – Почему?
– Не помню, – говорю я. – Ладно. Надо, наверно, работу искать.
– Ты уверен, что хочешь искать? – спрашивает Вера. – Картины пиши. У тебя же получается.
– Может, и буду писать, – отвечаю я. – Но работа нужна. Мне так привычнее.
– Как знаешь, – Вера опускается на диван. – Но тебе надо резюме составить. Опыт работы. Где ты его возьмёшь, если не помнишь ничего?
– Ну, так и напишу, что не работал нигде. Буду искать, что смогу.
– А если спросят, что ты делал всё это время? Скажешь своё «не помню»? Может, проще как-то твою трудовую книжку восстановить?
Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я проваливаюсь в эту серо-голубую глубину и нахожу в ней слова «трудовая книжка». Они что-то значат для меня. Пожар. Левин. Я держал свою трудовую книжку в руках.
– А где мой рюкзак? – спрашиваю я.
– Да вот же, у дивана.
Точно. Вот он. Расстёгиваю. Внутри карман. А в нём – стопка чего-то твёрдого. Достаю. Диплом. Трудовая книжка. Паспорт.
– Вот же оно всё, – бормочу я. Руки дрожат. Раскрываю трудовую книжку. Паспорт и диплом падают на пол. Вера их подбирает. В трудовой книжке сквозь синюю муть в глазах я вижу много записей. С печатями и подписями. Как это может быть? Я был уверен, что работал только у Левина. Что пошёл к нему сразу после университета. Нет, не склеивается. Мне сейчас тридцать примерно. А у него я работал года три.
