– Подожди, – вдруг спохватился Горелов, – а какое это имеет отношение к тому, как ты попал в космонавты?
Субботин вытащил зеленую гребенку и пригладил редкие волосы.
– Ишь ты какой торопыга. Мы же договорились в ознакомительном порядке о самом интересном порассказывать. А в отряд я попал довольно просто. Ничего в этом сверхъестественного нет. Понимаешь, Алеша, тебе сразу полезно будет уяснить, что космонавт – это не сверхчеловек, а просто человек. Вот Чайковский, вероятно, с детства в мире музыки жил, Репин тоже рано к краскам и кистям потянулся, а Пушкин, скажем, к перу. Все это естественно, потому что великие ученые, музыканты, художники, они рождаются одаренными. А космонавтами не рождаются. Космонавтами становятся. Вот и я по воле случая попал в отряд. Служил я на юге в большом шумном городе. После авиашколы как-то быстро в старшие летчики вышел. Летать давали, не зажимали. А охоты летать – хоть отбавляй. Мы только что познакомились с моей Леной, она там педагогическое училище кончала. Дело молодое, известное, этого один только Горелов не понимает, потому что он холостяк самых строгих правил. А я понимал. В общем, у нас с Леной роман достиг самой кульминационной точки, и я пообещал на ней жениться, когда приехали в авиагарнизон два незнакомых полковника в медицинской форме. Беседовали с моими однокашниками, потом взялись за меня. Вызвали в кабинет и после нескольких наводящих вопросов напрямик спросили: «В космос хочешь?» У меня мурашки по коже пошли от такой неожиданности. Но взял себя в руки и говорю: «Космос? Так ведь там пока только Стрелка и Белка пилотировать умеют». Гляжу, один полковник подмигивает другому: а он, мол, остряк. И вслух мне довольно коротко: «Хорошо, лейтенант. Я не настаиваю на немедленном ответе. Даю час на размышление». Я в коридор вышел, и тут меня как серпом полоснуло по сердцу. А как же с Ленкой? Космос – дело особенное. Там небось и люди нужны с особым режимом. А что как прикажут позабыть о моей большеглазой Ленке, лучше которой нет на всей планете Земля! На кой мне тогда черт все эти Венеры и прочие небесные светила!.. Час пролетел, как реактивный. Вхожу в кабинет снова. Полковник спрашивает: «Ну что, лейтенант, надумал?» Я его в лоб: «А как у вас, жениться можно? А то ведь профессия космонавта – дело особенное». «Можно, можно», – засмеялся полковник. И я решительно заявил: «Тогда пишите». Ну а остальное сами знаете…
– Знаем, знаем, – засмеялся Костров, – пот и соль вместе делим.
– Так что же? – тоном старшего распорядился Дремов. – Теперь пойдем по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем.
Ножиков развел руками:
– У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится.
– Давай без юмора, – ободрил его Дремов.
– Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь – Азовщина вспоминается. Наше Азовское море хотя и маленькое, но коварное. Отец мой на колхозном рыболовецком сейнере плавал рулевым. Помню этот черный сейнер с красными буквами на борту – «Ведьма». Так его еще старик прасол назвал. Потом это название перечеркнули и уже в колхозе «Красным вихрем» назвали. Такому возвышенному революционному прозвищу эта посудина, сами понимаете, мало соответствовала. Я первую ступень кончал, когда сейнер этот на берег не вернулся. Отца на пятый день выловили. Привезли в хату уже в гробу, большого, молчаливого, распухшего. Мать убивается, а мы с сестренкой к ней жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок втором я в летное училище подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на материальной части Ил-2. Попали мы в боевой полк в конце апреля, а девятого мая война закончилась. Горевал я тогда в свои девятнадцать. Как же так – без меня победа над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на Дальний Восток направляют. Пока формировались, пока грузились, время прошло, и прибыли мы туда в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все личные дела космонавтов, то на всех нас записан всего один боевой вылет, и совершил его я.
– Гордись, Сережа, – тихо сказал Костров, – хоть один, понюхавший пороха, среди нас да есть.
Ножиков мягко улыбнулся:
– Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым.
– Это почему же?
– А вот послушайте, как обстояло дело.
Ножиков отпил из стакана пива, заел воблой, которую очистил по-рыбацки – в одно мгновение.
– Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили мы задание нанести удар по сосредоточению военных кораблей в бухте Косю. Бухточка, даже по карте видно, микроскопическая. Но чего ни бывает. Мог в ней и транспорт, и эсминец, а то и сторожевой корабль укрыться. Короче, взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой пыл в боевые дела воплотить. Над сопками нас, как и положено, японские зенитки обстреляли. А перемахнули линию фронта – и никакого сопротивления. Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под плоскостями потянулась, и желтые заливы отмелей впереди в воду врезаются. А надо сказать, Японское море по внешности своей суровое, со свинцовым отливом, не наше Черное, что, как бриллиант сверкает и глаз твой радует. Вот мы и над целью. Действительно маленькая бухта под крылом, а у причалов черным-черно от судов. Сличаем карту с местностью: точно, Косю. У меня был ведущим веселый такой парень – старший лейтенант Балацко. На западе семьдесят боевых вылетов совершил. «Давай холостой заход!» – командует. Мы до двухсот метров снизились. Мотор на моем «иле» новый, как зверь, ревет. Море рябит, барашками набегает. Только что за загадка – ни одного выстрела по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади. Спрашиваю стрелка своего по СПУ: «Зенитки бьют?» – «Нет», – отвечает. У меня рука на секторе газа. Ставлю машину в вираж, чтобы получше рассмотреть цель, и вдруг – матушки мои! – да там же, у причалов, ни одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими посудинами. Только две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в черных робах людишки в панике бегают. Мужчин – кот наплакал, больше – женщины да дети. Верите ли, спрятаться негде – берег ровный, песчаный. Бедные детишки на колени попадали и молятся своему самурайскому богу или кому там, может, самому японскому императору. И мысль у меня: неужели будем бомбить и открывать по ним огонь? Я даже похолодел, и сердце будто замерло под комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: «Еще один холостой заход». Снова мы круг описываем, и я окончательно убеждаюсь, что в этой бухте одни рыбацкие челны. Даже сети для просушки, вытащенные на берег, вижу. И тогда, позабыв код, кричу по радио: «Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить». Балацко помолчал и через секунду коротко приказывает: «Сам вижу. Разворачиваемся на обратный курс». Прилетели мы на свой аэродром и садимся с подвешенными бомбами. Сами понимаете, ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще на малом газу хлопают, а техники уже по крыльям к нашим кабинам лезут. «В чем дело, товарищ младший лейтенант? Заело?» – мой спрашивает. «Заело, – говорю. – Только об этом „заело“ я самому командиру полка докладывать буду». Подходим с Балацко к штабной землянке, а наш полковник уже на пороге стоит. Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная – над Лозовой горел. Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся по команде «Смирно» и докладывает по всем правилам: «Товарищ командир, боевое задание выполнено. Бомбы не сброшены». – «Это как же надо понимать, товарищ старший лейтенант?» Балацко замялся, но тут я не выдержал, вперед шагнул: «А так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам указал расположение цели. В бухте Косю нет ни одного военного корабля. Там действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей». «И ты не бомбил?» – спрашивает полковник. «Никак нет, товарищ командир», – отвечаю. «А ты знаешь, что положено за невыполнение боевого приказа?» – «Так точно, товарищ полковник, трибунал. Но у меня в кармане гимнастерки билет коммуниста, да и совесть человеческая под гимнастеркой тоже в наличии». Положил полковник мне тогда руку на погон, в самые глаза глянул: «Жалостливое сердце у тебя, Сережа. Это хорошо. С таким сердцем ты путящим человеком станешь. Значит, пожалели старух и детишек?» – посмотрел он и на Балацко. «Так точно, товарищ командир! – гаркнул мой старший лейтенант: понял, что нагоняя уже не будет. – Пожалели». – «А вот наши союзники, господа американцы, не пожалели. Атомную бомбу час назад сбросили на Хиросиму». Не успел он это сказать, бежит к нам от машины-радиостанции начальник штаба майор Синенко, полный такой, солидный. Никогда бы не мог представить, что он в состоянии столь быстро передвигаться по летному полю. Подбегает и кричит: «Товарищ полковник, Тихон Васильевич, японцы капитуляцию запросили». Вот так и завершился мой единственный боевой вылет, – закончил Ножиков.
Алеша выключил накалившийся обогреватель и тихо спросил:
– В отряд как вы пришли, товарищ майор? Тоже, как Субботин и другие… с вами беседовали, отобрали кандидатом, а потом вызвали?
– Нет, – покачал Ножиков головой, – у меня свой путь был. Когда наш отряд зарождался, я кончал академию. Последний, самый трудный курс. Увлекся телемеханикой, астрономией. У нас был чудесный доцент Кирилл Петрович Котлов. Большой специалист. Он-то первым и заметил мое увлечение. Стал присматриваться, будто бы случайно рекомендовал интересную литературу по нашим первым спутникам и астрономии. Я ее читал, как приключенческую, и как-то все больше и больше узнавал о системе запуска и вывода на орбиту, о торможении и возвращении на Землю наших спутников. Даже о перегрузках в плотных слоях атмосферы и управления с полигона читал интересные работы. Это спасибо все ему, Кириллу Петровичу, – смог добиться для меня допуска к этой литературе. Время шло, диплом писался, и я уже готовился к защите. Какие были планы? Кончить и снова в полк на реактивные истребители. Меня такая перспектива вполне устраивала. Но все же где-то внутри мучило сомнение, самому себе боялся даже признаться, как хочется прикоснуться всерьез к космической технике. Даже в роли инженера. И вот как-то весной засиделся я в классе самоподготовки допоздна. Вдруг входит Кирилл Петрович, этакий торжественный, пахнущий тонкими духами. Надо сказать, был этот ученый большим модником в свои тридцать семь. Мы его галстукам особенно завидовали. Я поднял голову на скрип двери, поздоровался. Кирилл Петрович и говорит: «Что же, глубокоуважаемый Сергей Иванович, а не пора ли перерыв на отдых сделать? Глядите, как за окном весна бушует. Не хотите ли соблазниться небольшой прогулкой?» Вышли мы из корпуса, а на западе уже закат догорает. Первые звезды, и луна такая добрая, приветливая. Я еще пошутил: рукой, мол, достать можно. Кирилл Петрович внимательно на меня посмотрел и без улыбки сказал: «Рукой не рукой, а луну достанем. Есть для этого более надежные средства. И вы еще уважаемый Сергей Иванович, будете свидетелем того дня, когда человек с близкого расстояния рассмотрит нашу соседку, а потом и ногой на нее ступит». И такую он мне интересную картину первого полета на Луну нарисовал, что сердце дрогнуло. Мы задержались до поздних сумерек и стали прощаться. Я ему сказал «до свидания», а он улыбнулся и поправил: «Вероятно, не до слишком скорого». – «Почему?» – спрашиваю. «Завтра я уезжаю, глубокоуважаемый, куда – сказать не могу, адреса сообщить тоже не могу. Не исключено, что и фамилия моя больше открыто упоминаться не будет». Я сразу все понял – наш Кирилл Петрович уходит на секретную работу, связанную с запусками спутников. Он помолчал и спросил: «Скажите, Сергей Иванович, вот вы скоро окончите академию. Не хотели бы вы попасть в маленькую группу людей, которые будут готовиться к первым космическим рейсам?» И я дал согласие.
– Где же теперь этот Кирилл Петрович? – поинтересовался Дремов.
– Да космической техникой занимается.
– Здорово! – воскликнул Локтев. – Выходит, повезло тебе, Сережа, на знакомство.
– Тебе слово, Володя, – произнес Дремов.
Костров смахнул со лба черную прядь.
– А если я очень коротенько, ребята? Здесь и без меня столько уже историй рассказано. Вы мой путь в этот городок все знаете. Авиация, инженерная академия и отряд. Схема простая, если не вдаваться в подробности. А настоящее призвание к космонавтике я почувствовал не в тот день, когда пришел в отряд, и не во время тренировок в термокамере и сурдокамере. Это пришло значительно позднее, после беседы с нашим конструктором. Собрал он нас как-то и стал рассказывать о ближайшем будущем космонавтики. Не про галактики и световые года теоретизировал. Он нам жизнь свою рассказал. Да так ярко, что пошевелиться боялись: казалось, самую интересную сказку слушаем. Была когда-то в матушке-Москве небольшая мастерская, и собирались в ней молодые мечтатели, первые инженеры нашего советского ракетостроения. Именовалось это объединение ГИРД, а если полностью, то группа изучения реактивного движения. Сами же инженеры, когда их посещало плохое настроение, по-иному расшифровывали это название: группа инженеров, работающих даром. И на самом деле – заработки маленькие, а энтузиазма хоть отбавляй. С того двора запускались первые небольшие ракеты на разных видах топлива. Первые пусковые площадки весьма отдаленно напоминали наш космодром. В ту пору некоторые смотрели на занятия этих инженеров, как на забаву. Но наш знакомый конструктор и его друзья видели за этими опытами будущее: и спутники, и космические корабли, и полеты во Вселенную. Очень образно поведал об этом наш знакомец. А потом и другую картину нарисовал, что в ближайшее десятилетие произойдет, как будут совершенствоваться корабли, создаваться космические станции, как мы поднимем орбиту и к старушке Луне начнем подбираться. После этого я всю ночь размышлял о космосе. Если бы наш врач-психолог Рябцев узнал о моей бессоннице, он бы сказал: «По ночам космонавт должен спать, а не о далеких мирах думать!» Но он об этом не узнал, а я действительно, как мальчишка, размечтался. О чем? Мы постигаем космос с азов, пока что летаем вокруг оболочки земного шара. Но эти полеты – первые шаги, и они никогда историей не будут забыты. Сейчас космос – это огромное пустое пространство. Но оно сравнительно скоро будет обжито. Представьте себе такую картину: с космодрома запущено в один день десятка полтора кораблей. Они выходят примерно на одинаковую орбиту и встречаются в космосе. Из шлюзов появляются космонавты и выносят отдельные детали сооружения. И голоса по радио раздаются: «Игорь, дай соединительную скобу», «Олег, пройдись по шву автогеном». Несколько дней, и собрана первая орбитальная станция. А потом на нее на полгода и больше прилетают старшие и младшие научные сотрудники, ученые, и дело закипает. Станция изучает солнечные вспышки, радиацию, деятельность метеоритов. Потом на орбите собирается огромный звездолет и стартует, скажем, к Марсу, чтобы проверить гипотезы старика Уэллса. Будет это или не будет? Да, конечно же, будет. И человеческие голоса зазвучат в космосе. А потом мы или наши потомки проверят, есть ли жизнь на более далеких планетах, откуда идут световые сигналы. Я уверен, что живые существа во Вселенной есть. Но может, они настолько выше нас интеллектуально и создали такую высокую цивилизацию, что к нам отнесутся, как к муравьям. А может, они и на нас чем-то похожи, и мы установим с ними дружбу. Вы сейчас, ребята, посмеетесь и скажете – фантазирую. Но ведь если бы во время войны какому-нибудь нашему асу сказали, что в шестьдесят первом году летчик облетит по космической орбите земной шар, тот бы тоже назвал вас фантазерами. Или возразил: «Что ты парень! Чкалов и тот только мечтал „вокруг шарика махануть“.
– Я тоже так фантазирую, – застенчиво промолвил плечистый Олег Локтев, – но ведь от фантазии до реальности один шаг.
– И мы его сделаем, – убежденно продолжал Костров. – Наша профессия станет тогда самой интересной и самой мужественной профессией. Мы вот сейчас пожимаем плечами, выходя из сурдокамеры. Подумаешь, провести несколько суток в одиночестве. А я полагаю, что это одна из самых ответственных для нас тренировок. Вы, ребята, только вообразите, каким надо быть закаленным психически, если тебя отправят в годичное, а то и в двухлетнее путешествие в космос, и ты, может, не всегда будешь иметь связь с Землей. Вот какие мысли навеяла мне эта встреча…
– А он по двигателям или кораблям?
– Кто его знает, – улыбнулся Костров, – мы не уточняли. Что двигатели, что корабли – вопрос, Алеша, сам должен понимать, деликатный. Этот ведь конструктор – один из многих. Талантливый, скромный, умница. Мне кажется, если бы ты повстречался с ним в фойе Большого театра или на улице Горького, ни за что бы не подумал, что этот человек причастен к космической технике. Костюмчик на нем не крикливый, орденов и знаков различия никаких, изъясняется без всякой высокопарности.
Костров смолк и потянулся за остатками воблы. Дремов взглянул на Рогова.
– А шестая держава сегодня не заговорит?
– А почему бы и нет, – откликнулся Леня, – я как раз забавную штуку вспомнил. Дело было еще до полета Гагарина. Однажды пришел к нам в редакцию старик пенсионер, чем-то напоминающий складной метр, только что вынутый из древнего сундука. Стихи принес. Были там строчки, которые я вовек не забуду. Дедок этот еще тогда предвидел запуск человека в космос. Знаете, как он выразился по этому поводу?
Мы запустили в небеса
Не только спутник, но и пса.
И уж теперь не пьяной дракой
Наукой славен мой народ.
О! Я хотел бы стать собакой,
Чтоб залететь за небосвод!
– Вот это дедусь, – захохотал Андрей, – вот так теоретик космонавтики!
Гости стали прощаться. Горелов ушел одним из первых. Ему хотелось тишины и одиночества. Морозный бодрящий воздух плеснулся ему в лицо. От дома, где жил майор Дремов, до его семнадцатого, было немногим более ста метров. Но Горелов не спешил возвращаться в пустую квартиру. Долго ходил он в этот вечер по дорожкам городка, любуясь рябым от звезд небом. Тревожные мысли теснились в разгоряченном сознании. Он теперь уже многое знал о них, своих новых друзьях по службе. Знал и самого себя спрашивал: «А я? Смогу ли я стать таким, догнать их, заслужить их признание?» Спрашивал и не находил ответа. Ночью, беспокойно ворочаясь под одеялом, он продолжал сам с собой рассуждать: «Космонавт – это очень высокое звание. Это не только комок мускулов и мышц, не только сгусток мужества и воли. Космонавт – это прежде всего огромная интеллектуальная культура». Вот бы о чем надо было ему сказать на «большом сборе»! Но разве имел сейчас на это право Алеша Горелов?
Термокамера, известная всему миру по многочисленным очеркам и фотоснимкам, находилась в цокольном этаже учебного корпуса. Два низких окна снаружи почти совсем не заметны, зато света для лаборатории они дают достаточно. Если мимо проходят люди, они видны по пояс. Зимой прильнувшие к окнам сугробы едва позволяют увидеть из комнаты черные стволы сосен. Комната большая, тесно заставленная столами, на них размещены приборы. Каждый день к началу рабочего дня приходит сюда худощавый немолодой подполковник Сергей Никанорович Зайцев и вместе со своей помощницей, лаборанткой Олей, готовится к опытам. Если нет опытов (как их называет Зайцев), или тренировок (как их называют космонавты), работы у него все равно хватает. Надо расшифровать и систематизировать записи осциллографов, приводить в порядок документацию, анализировать данные опытов, чтобы по ним составить точное представление о физической сопротивляемости космонавтов высоким температурам.
Просто тут все. Кушетка под белоснежней простыней, над нею аптечка, где на всякий случай хранятся противоожоговые средства и лекарства. На вешалке кислородная подушка, шинель Зайцева да пальтишко лаборантки. Рядом медицинские весы. Весь этот уголок отгорожен матерчатой ширмой. За нею обычно раздеваются космонавты, прежде чем укрепить на себе электродатчики и уж потом, облачившись поверх них в обычные хлопчатобумажные комбинезоны и унты, ступить в камеру.
На самом большом столе смонтирован пульт управления. На щите несколько рядов кнопок, снабженных лаконичными надписями, часы, указатели температуры и влажности в камере. На другом стенде приборы, показывающие температуру кожи и тела испытуемого. За их показателями с обостренным вниманием следит белокурая, всегда очень серьезная лаборантка Оля.
Сама термокамера разделена на два отсека: одиночный и двойной. Три человека могут одновременно очутиться за ее жароустойчивыми стенами. Мрачное впечатление производят массивные тяжелые двери с ручками, как у банковского сейфа, с квадратными окошечками, затянутыми толстым плексигласом. Легко и бесшумно отворяются они. Перешагни порог – и ты окажешься в мире огромных температур.
Сегодня такой шаг предстояло сделать старшему лейтенанту Горелову. Он войдет в термокамеру впервые. Потом появится Женя Светлова, продолжающая по программе свои тренировки. Сергей Никанорович обожает новичков, с ними можно поговорить о всех тонкостях любимого им дела, уж они-то будут ловить каждое его слово.
Алексей ожидался в термокамере в четверть десятого. Ровно в девять в дверь лаборатории постучали. Зайцев открыл задвижку замка и разочаровано отступил. Порог перешагнул Леня Рогов. Журналист сразу заметил, как вытянулось лицо у Сергея Никаноровича.
– Я вижу, мое появление не вызвало восторга, – усмехнулся он, протягивая руку.
– Да нет, отчего же, – глядя в сторону, ответил Зайцев.
– А я-то торопился, боялся опоздать на сеанс Жени Светловой.
– Сеансы бывают в кино, – сухо заметил Зайцев, – а у нас опыты. И между прочим, опыт с Евгенией Яковлевной назначен на одиннадцать тридцать.
– Вот как, – огорченно протянул Рогов. – А что же будет сейчас?
– Будем проводить пробу с Гореловым.
Рогов вздохнул:
– С вашего разрешения я подойду к одиннадцати.
– Пожалуйста, – ответил Зайцев и попросил лаборантку: – Оленька, закройте за товарищем дверь…
Не успел Зайцев сесть за свой столик, как снова постучали, и на этот раз в лабораторию вошел Горелов. Синий спортивный костюм делал его фигуру еще худощавее, строже. Алеша поздоровался, потом подошел к Оле и положил перед ней букетик желтых цветов.
– Японская мимоза! Ой какая прелесть! – воскликнула девушка.
– Почему японская? – возразил Алексей. – Самая настоящая московская. Вчера у метро «Динамо» купил.
Зайцев искоса на них поглядывал. В чуточку выпуклых блеклых глазах хмурости как не бывало. Сергей Никанорович любил все красивое. Сам он был садоводом, немножко фальшивя, но зато самозабвенно играл на скрипке. В оценке космонавтов у него был свой особый критерий. Зайцев считал, что физическая закалка, теоретическая подготовка – это, конечно, очень важно. Но не менее важно и другое – личные, чисто человеческие качества: доброта, душевность, умение держать себя, то есть все то, что называют иногда коротко обаятельностью. «Чем покорил весь мир после своего первого полета Гагарин? Конечно же своим подвигом, но и обаятельность сыграла тут далеко не последнюю роль», – говорил он.
С первого взгляда новый космонавт пришелся Зайцеву по душе. Ему нравились и его чуть курчавившиеся волосы, и курносое, открытое, истинно русское лицо, и белозубая улыбка, и эта простота и непринужденность в обращении, без малейшего налета развязности, с какой он подарил Оле цветы.
– Ну, Алексей Павлович, настало нам время и поговорить.
– Я слушаю вас, Сергей Никанорович.
– Садитесь-ка напротив, – указал Зайцев на стул. Жиденькая цепочка его бровей над выпуклыми глазами пришла в движение. – Вы сейчас находитесь в лаборатории, именуемой термокамерой, – начал он торжественно. – Наша космическая медицина – наука еще молодая, и некоторые ее представители утверждали, что человеческий организм для перенесения высоких тепловых нагрузок якобы нельзя тренировать. Лично я всегда придерживался иной точки зрения. Я считаю, что разумно спланированные тренировки в термокамере не только позволяют выяснить возможности организма, но и закалить его.
В глазах Горелова мелькнул какой-то огонек. Зайцев заметил это.
– Вы, кажется, хотите что-то спросить?
– Да, Сергей Никанорович, – заерзал на стуле Горелов, – я подумал: когда космический корабль входит в плотные слои и у него сгорает термообшивка, сколько градусов по Цельсию бушует за его бортом? Больше десяти тысяч, кажется? Так если такая температура даже на секунду ворвется в кабину, никакая закалка в термокамере не спасет.
– Это верно, – бесстрастно подтвердил Зайцев, – было бы смешно рассчитывать, что термотренировки тут пригодятся. Они предназначены для другого. Представьте себе, откажет система терморегулировки или, еще хуже, корабль потеряет управление. Значит, снижение пойдет по естественной орбите, корабль тогда сделает несколько лишних оборотов вокруг Земли, прежде чем войдет в плотные слои. И тут температура может повыситься. Закаленный организм ее выдержит, слабый – погибнет. Поняли?
– Понял, – кивнул головой Горелов.
– У нас в полетах этого не было, – продолжал Зайцев, – термосистема на кораблях работала идеально. А вот Гленну и Карпентеру – тем пришлось попариться. И лучше поэтому на земле готовиться к разным неожиданностям, вот за этими дверями, – показал Сергей Никанорович на отсеки, – так надежнее. Да закалка и в других случаях важна. Будете лучше себя чувствовать, проходя плотные слои, когда температура в кабине может подняться. И частичная разгерметизация тоже возможна.
Зайцев умолк и некоторое время испытующе смотрел на Горелова. Алеша сидел спокойно и ждал. Тогда Сергей Никанорович попросил Горелова обойти все стенды, ознакомиться с оборудованием кабины, хотя это оборудование Алексей уже изучил на занятиях. Только после этого Зайцев произнес опять тем же торжественным голосом:
– Переходим к опыту. Он продлится у нас сегодня двадцать минут.
– Так мало! – воскликнул простодушно Горелов. – Дали бы хоть сорок.
– Дух соревнования здесь неуместен, – осадил его Зайцев, – это я раньше по неопытности ему поддавался. Однажды до беды чуть не дошло.
– Как же это случилось, Сергей Никанорович?
– Довольно-таки банально. Пришли на опыт два дружка, сели в отсеки и начали меня, что называется, заводить. Одному было назначено пятьдесят минут сидеть, он час выпросил. Другой – час десять. Потом все больше и больше. Сидел в отсеке капитан Слава Мирошников спокойно и никому в голову не могло прийти, что держится он из последних сил. А вышел из отсека и упал, не дойдя до кушетки.
– Я знал Славу Мирошникова, – сказал Алеша. – Провожал его из городка, а теперь в его квартире живу.
– Достойный был юноша, – вздохнул Зайцев, любуясь добрым лицом Алексея, – жалко вот только подкачало здоровье… Ну а что касается вас, то я уже слыхал о ваших хороших показателях на физподготовке. Сорок минут не обещаю, а до тридцати увеличу. Вы все же мужчина, Алексей Павлович. Это вот Женечка Светлова придет, ей после перерыва больше двадцати ни за что не дам.
Алешу проводили за ширму. Там на него были наложены многочисленные датчики: одни в виде электродов, другие приклеивали прямо на тело лейкопластырями. В мохнатых унтах и сером летном комбинезоне вышел он из-за ширмы.
Тем временем в лаборатории появились еще трое: техник-приборист, дежурный врач и лаборант Федя. Под наблюдением Зайцева Горелову замерили давление крови, температуру. Сквозь зубцы осциллографа побежала синяя лента, на ней возникла длинная линия кардиограммы.
– Исходные данные в порядке, – отметил Зайцев. – А теперь, Алексей Павлович, в камеру.
Он открыл дверь одиночного отсека и глазами указал космонавту на вмонтированное в пол самолетное кресло.
Горелов опустился на сиденье, придал ему небольшой наклон. По рассказам Кострова и Суботина он уже знал, что в таком положении легче переносить жару. В огромной черной трубе, что была за его спиной и поднималась от пола вверх, коленом изгибаясь у потолка, бушевал горячий воздух. Под сиденьем кресла находилась термонепроницаемая прокладка. Горелов поудобнее вытянул ноги в мягких унтах.
– Все?
– Все, – откликнулся Сергей Никанорович и показал на висевший над входной дверью динамик, – у нас многие любят при этом музыку. Включить?
– Не стоит, – сказал Горелов. – Все хорошо, Сергей Никанорович.
Дверь захлопнулась, и Алеша остался в отсеке один. Он с интересом осматривал прочные стены, не пропускающие сюда извне воздух. Посмотрел на белую кнопку переговорного устройства, позволявшего всем, кто находился за дверью, слышать каждое слово, сказанное космонавтом.
Взгляд его остановился на щитке приборов. В круглые гнезда были вставлены окончания проводов от датчиков, укрепленных на его теле. Они соединяли каждый толчок его сердца с умными машинами, производящими запись. На щитке – кнопка сирены. Нажми ее, и на пульте управления тревожно замигают красные лампочки, а в лабораторию ворвется зуммерящий сигнал. Но еще никто из космонавтов не прибегал к услугам этой кнопки – все выдерживали испытание.
Свободно откинувшись в кресле, Алеша глядел в затянутое плексигласом окошко. За дверью у окошка хлопотал дежурный врач. Он откинул вделанный в дверь с внешней стороны столик, положил на него медицинский дневник, куда должен был заносить записи о своих наблюдениях за Гореловым. Из лаборатории за космонавтом следили сейчас все. В квадратном окошке возникало то сосредоточенное лицо дежурного врача, торопившегося сделать очередную отметку в журнале, то белокурые локоны Оленьки, то сам Зайцев, одобрительно кивавший головой.
В камере было жарко, но эта жара, сухая и устойчивая, не действовала на Горелова изнуряюще, и он решил, что его лишь готовят к высокой температуре, и удивлялся, почему прошло так много времени, а настоящую большую жару он еще не почувствовал. Зашел Сергей Никанорович, замерил давление и вышел настолько быстро, что Алексей даже не успел его спросить, когда же дадут настоящую большую температуру.
В дверное оконце он видел, что три человека – лаборантка Оля, дежурный врач и Зайцев – о чем-то оживленно беседуют, жестикулируют, улыбаются. По рассказам того же Кострова он знал, что обычно человек, впервые попав в термокамеру, сначала обильно потеет, потом бледнеет, под глазами у него появляются отечности, а к концу опыта лицо иногда приобретает синеватый оттенок. У Горелова губы были все еще сухи, и лишь на лбу появилась испарина. Когда Зайцев зашел к нему вторично измерить давление крови, Алексей спросил: