Геннадий Александрович Семенихин
Космонавты живут на земле

Привык Алексей и к другому. Раньше, в училище и тем более в Соболевке, он почти не ощущал медицинского контроля. Изредка полковой врач задавал перед полетом односложные вопросы: как питался и отдыхал, не употреблял ли спиртных напитков. Да еще через положенное время проходил он медицинскую летную комиссию.

Вот, пожалуй, и все.

Здесь же врач вырастал в фигуру первого плана. Как-то Алеша увидел в стенной газете дружеский шарж «Три богатыря». В образе русских богатырей были изображены ученый, конструктор и врач. Он засмеялся и спросил Виталия Карпова:

– Ну, конструктор и ученый – я понимаю. А врач?

– Подожди, и это поймешь, – последовал ответ.

И скоро он понял. Он думал, что тренировками в термокамере, на центрифуге и в сурдокамере управляют самые что ни на есть искусные летчики, принесшие в мир космонавтики свой огромный авиационный опыт, и вдруг узнал, что всем этим ведают врачи. В своем кабинете генерал Мочалов как-то познакомил его с худощавым немолодым подполковником, на лацкане у которого Алеша разглядел значок мастера спорта.

– Это наш новенький, – представил его Мочалов. – Как вы на него смотрите?

– Смотрю, как на будущего пациента, – засмеялся врач, оказавшийся самым главным по испытаниям в термокамере.

Через час Алеша узнал, что и камерой молчания, или сурдокамерой, как ее именовали официально, руководит врач Василий Николаевич Рябцев. А на центрифуге командует тридцатисемилетняя кандидат наук Зара Мамедовна.

…Жизнь в городке шла своим чередом. Зимние дни с нудными рассветами и досрочными закатами сгорали, как магний на фотосъемках. Горелов уже пообвык, уверенно ходил по коридорам штаба и учебного корпуса, знал, где какие находятся лаборатории, – правда, двери многих из них оставались для него пока закрытыми. С завистью читал он красной или черной тушью написанные таблички: «Тихо! Идет опыт», «Не входить! Тренажер включен! „Идут занятия!“. Особенно привлекали Алексея четыре комнаты на втором этаже учебного корпуса. Двери их были постоянно закрыты, да еще и задрапированы изнутри. Но однажды, когда кто-то выходил из комнаты, Горелову удалось подсмотреть белый шарообразный остов, и у него учащенно забилось сердце. Это была кабина – не макет, а настоящая кабина космического корабля, та, что уже поднималась к звездам и благополучно вернулась на землю. Теперь ее превратили в тренажер космонавтов, и далеко не все из тех, кто населял городок, допускались в эти заветные комнаты. Алеша в тот же день спросил у Кострова:

– Володя, скажи мне по-честному. Космический корабль – это действительно потрясающее зрелище?

– Ты имеешь в виду момент, когда он стартует с космодрома?

– Нет. Когда он на земле или в наших учебных классах.

– Ах, ты про тренажер? Про кабину космонавта?

– Ну да.

Костров пожал плечами и ничего не ответил.

– Почему ты молчишь?

– Видишь ли, – задумчиво начал Костров. – мне, например, эта кабина примелькалась. На заводе я видел уже кое-что и получше из нашей завтрашней космической техники. И если я стану распространяться о своих впечатлениях, то могу тебя разочаровать: надо мной, как говорят, довлеет сравнительный метод…

– Ну а все-таки, – настаивал Горелов, – ты на свое прошлое оглянись, Володя. Вспомни, как впервые входил в эту кабину.

Костров сдвинул прямые брови, наморщил лоб.

– Одно скажу, Алеша, пусть даже это будет больше из области лирики. День, когда я впервые сел в настоящее кресло космонавта, мне показался самым чудесным днем моей жизни. – Он помолчал немного и прибавил: – Только ты не торопись; не за горами этот день и у тебя.

Горелов огорченно вздохнул. Полковник Иванников не бросал слов на ветер. Он действительно засадил новичка за напряженную учебу, допустил только к физподготовке да вестибулярным тренировкам. Все остальное время Горелов проводил за учебниками. Недавно прошли вступительные экзамены в академию. Он сдал их довольно успешно и теперь вместе с другими космонавтами два раза в неделю ездил в Москву.

Группа у них была очень неоднородна. Володя Костров окончил академию еще до зачисления в отряд и теперь сдавал кандидатский минимум. Самый пожилой, Сергей Иванович Ножиков, одолевал последний курс, остальные учились на третьем, и только Алексей вместе с Мариной и Женей были зачислены на первый. Когда они расселись в голубом автобусе, чтобы ехать в Москву на первое занятие, бойкая Женя под общий одобрительный смех так окрестила всех троих первокурсников: «Наша женская группа во главе со старшим лейтенантом Гореловым». Название закрепилось. Когда они собирались для следующих поездок, не было случая, чтобы кто-нибудь не пошутил:

– Как там группа товарища Горелова?

– Это какая же? – невинно отвечали ему. – Женская, что ли? В сборе.

Летели километры под колесами автобуса, мелькали в заиндевелых окошках подмосковные деревни с низкими, придавленными снеговыми шапками избами, белыми громадами возникали кварталы новых блочных зданий, все настойчивее и настойчивее теснили старые дряхлые домишки. А потом как-то незаметно возникала Москва, почему-то казавшаяся слишком официальной в холодной зимней дымке, со своими шумными улицами и площадями.

В академии на лекциях и консультациях космонавты держались замкнуто. Авиаторы народ дотошный и на первых порах Алексею трудно было отвечать, кто он и что, почему не живет в Москве, а наезжает неведомо откуда на занятия. Однажды, когда его особенно стали донимать разными расспросами, выручил Андрей Субботин.

– Ну чего вы пристали к человеку? Кто да откуда! Разве не знаете – он сын министра. На лекции приезжает на собственной «Волге», – добавил он колко, – да и вообще как будто не рвется сойтись с вами…

Слушатели отчужденно отхлынули от Горелова, а Субботин тут же толкнул его в бок:

– Здорово я их отшил, а?

Учеба давалась Алексею не то чтобы легкоЮ но и большого напряжения не требовала. Бывали, правда, и осечки. Так случилось, когда он не смог решить задачу, связанную с аэродинамическим расчетом крыла. Взъерошив свои курчавые волосы, он с ожесточением бросал на пол листок за листком. За окнами давно уже посинело, вспыхнули первые звезды. А задача – ни с места. Отчаявшись добиться результата, Алексей решил обратиться за помощью. Но к кому? Этажом выше жил Андрей Субботин. Его жена уехала с девятилетним сыном на каникулы в Торжок к матери, и Андрей холостяковал. К нему, кажется, удобнее всего было зайти, и Горелов стал собирать со стола листки. Субботин встретил его с таким видом, будто давно ждал. Полез тут же в холодильник, потряс перед глазами бутылкой портвейна, горестно заметил:

– Три месяца храниться непочатая. Если бы у меня завтра не термокамера…

– Да я не за этим, – отмахнулся Горелов, – у меня расчет крыла не получается.

Субботин поставил бутылку в сторону, сбегал на кухню и включил чайник. Короткие рукава шелковой синей тенниски обнажали его сильные руки, еще сохранившие летний загар.

– Это мы сейчас… проще пареной репы, – сказал он, берясь за логарифмическую линейку.

Прошло несколько минут. Андрей пыхтел, морщил лоб, вздыхал. Лист бумаги был весь исписан цифрами, формулами. Линейка в его руках то раздвигалась, то, щелкнув, сдвигалась. Наконец он сознался:

– Слушай, могу тебя обрадовать: у мня тоже не выходит.

– Так бы сразу и говорил, – помрачнел Горелов.

Однако Субботин был вовсе не тем человеком, кого могла смутить неудача.

– Позволь-ка! – возмутился он. – А ты чего, собственно говоря, хмуришься? Я на него, чудака, драгоценное время трачу, а он еще и недоволен. Пойди тогда с этой своей тетрадкой к Жуковскому.

– К какому еще Жуковскому?

– А к тому, что у нашей проходной напротив Константина Эдуардовича Циолковского стоит. Так, мол, и так, скажи, дескать, я, старший лейтенант Алексей Горелов, будущий покоритель Вселенной, запутался в трех соснах и потерпел полное фиаско в расчете крыла. Не можете ли вы, Николай Егорович, сойти с пьедестала и оказать мне аварийную помощь? Он старик отзывчивый, поймет сразу.

– Не надо мне к Жуковскому, – забирая тетрадь, насупился Алексей. – Найдется кто-нибудь и поближе. Пока!

– Постой, – бросился за ним Субботин, – а чаек?

– Выпей его с Жуковским, – посоветовал Горелов, закрывая за собой дверь.

Медленно спустился он на второй этаж и, стоя на лестничной площадке, несколько минут раздумывал, поглядывая на дверь соседней с ним двенадцатой квартиры: позвонить в такой поздний час или нет? Все-таки решился.

Дверь быстро открылась, и на пороге в клеенчатом кухонном фартуке появилась Вера Ивановна, жена Кострова.

– Вы к нам? – спросила она удивленно: Горелов за все время жизни в городке еще ни разу не был у своих соседей.

– Извините, что так поздно, – сбивчиво объяснил он. – Мне к вашему мужу надо.

– Проходите, проходите, – распахнула дверь Вера Ивановна. – Володя в той комнате.

Горелов прошел, куда ему указали, и увидел на диване Кострова. Поверх одеяла, которым тот был укутан, лежала еще теплая летная куртка.

– Кажется, я заболел, Горелов. Знобит, – виновато признался Костров. – Вера, дай водички.

Уже успевшая снять кухонный фартук, Вера Ивановна принесла стакан крепко заваренного чая. Вероятно, она только-только отстиралась: руки были красные, и на них просыхали водяные брызги.

– А врача вызывали? – спросил Алеша, чтобы хоть как-нибудь откликнуться на сказанное.

– Зачем врач? – улыбнулся Костров. – Я и сам силен в диагностике. Ходили на лыжах. Дистанция десять километров. Распалился и выпил воды из-под крана – вот и вся история болезни. Чуточку потрясет, к утру буду здоров.

– Вероятно, я зря к вам зашел, – сказал Горелов, – вам надо отдыхать, а я тут…

– Да ты рассказывай, что случилось?

– Расчет крыла не получается. Зашел к Субботину, он взялся помочь, да тоже не осилил.

– Вот так блондин, – покачал головой Костров, – совсем в математике обанкротился. Верочка, принеси авторучку, логарифмическую линейку и подложить что-нибудь.

Костров сел, положил на колени Алешину тетрадку и углубился в расчеты.

– Чудак ты! Это же все равно, что семечки щелкать! – добродушно приговаривал он, безжалостно черкая гореловский вариант. – Здесь квадратный корень ни к чему, здесь К надо возвести в степень, здесь уберем знак равенства.

Задача и на самом деле была сложной. Лоб у Кострова покрылся складками. Он целиком ушел в мир алгебраических знаков, бесшумно раздвигал и сдвигал линейку, выписывал на черновик колонки цифр. И все-таки за какие-то пятнадцать-двадцать минут проверил и поправил всю многочасовую Алешину работу и, ничуть не рисуясь, сказал:

– Неси теперь хоть в Академию наук!

– Как же это вы сумели так быстро? – спросил Алексей, с восхищением пробегая исписанный листок и удивляясь в душе тому, что такой же, как и он сам, летчик-истребитель в недалеком прошлом и космонавт в настоящем, Костров так блестяще владеет сложными математическими выкладками. То, что он сделал с вырванным из тетради листком бумаги, полным ошибочных цифр, показалось Горелову волшебством. Алеша пристально наблюдал за Костровым, когда тот безжалостно перечеркивал его цифры, надписывал над ними новые, чуть улыбаясь при этом доброй, прощающей улыбкой. Это был совсем не тот майор-заводила, что ворвался в его квартиру в тот день, когда он появился в городке, командовал космонавтами, когда те ставили Горелова под холодный душ, а потом выкрикивал тосты. Сейчас перед ним сидел чуть усталый, очень сосредоточенный человек, в темных глазах его, обращенных на Алексея, было внимание и доброта.

– Ну и ну! – проговорил Алексей. – Быстро вы…

– Погоди, научишься… – засмеялся Костров. – Для меня это пройденный этап. Я сейчас бесконечно малыми и теорией вероятности занимаюсь. Верочка, сооруди нам по чашечке кофе.

На маленький письменный стол, заваленный чертежами и тетрадями, Вера Ивановна поставила кофейник и две чашки.

– Пейте, Алексей Павлович. Может, вы с вареньем любите? Могу предложить кизиловое и клубничное. Вы же такой редкий гость, хоть и сосед. Хотелось бы почаще открывать вам дверь.

– Смотрите, – повеселел Костров, – я уже начинаю ощущать, что такое соседство молодого холостяка со стариком. Тут поневоле долго не разболеешься.

– А почему со стариком? – улыбнулся Горелов.

– Ну а кто же я по сравнению с тобой? – сказал Костров. Его лицо с блестящими от жара глазами вдруг посерьезнело. – Тебе-то еще и двадцати пяти нет, а мне тридцать седьмой пошел. Я начинал знаешь когда? Вместе с Гагариным к полету готовился.

– Значит, вы его близко знаете?

– Еще бы. Был группарторгом, когда намечался первый полет. А жили тогда знаешь как? Разве о таком городке могли мечтать? Первая группа космонавтов только зарождалась. Единственной комнате были рады. Один из наших друзей «Москвича» купил, так мы шапку по кругу пускали, чтобы на бензин собрать. Летчики из соседних частей посмеивались: вот, мол, экспериментаторы завелись!.. Потом – первый полет. Тогда «готовность номер один» сразу нескольким дали. И мне в том числе. Помню, привезли нас на Ил-18 на космодром – жарища, пыль. Степь необъятная во все стороны расстилается. И ходим мы по ней каждый со своею думою. А чего там скрывать – дума у всех одна: «Вот бы мне приказали быть первым». Человек, Алеша, есть человек: от обиды и боли – бежит, к подвигу и славе, как к огненному цветку папоротника, что расцветает по поверью в ночь под Ивана Купала, – готов потянуться. Понял я по себе, какое настроение ребятами владеет, и зло меня тут взяло. Неужели я настолько слаб духом, что победить самого себя не сумею? – Костров тряхнул головой, прядка черных волос упала на лоб. Вера стояла в дверях. Горелов подумал, что она уже не однажды слышала этот рассказ и все же не может отойти, раз уж муж снова заговорил о незабываемом.

– Ребят бы, мать, шла укладывать, – ласково посоветовал Костров, но она не двинулась. – Самое главное, Алеша, и самое трудное для человека – это победить самого себя.

– Я уже слышал эти слова, – сказал Горелов, вдруг вспомнив Соболевку, свой первый день жизни на аэродроме.

– От кого же? – заинтересовался Костров.

– От своего товарища и соседа по комнате. Он тоже говорил об этом. А вот победить себя не смог. Ушел на ночные полеты больным и разбился.

Костров задумался.

– Бывает, конечно, и так, – протянул он. – Все бывает… А вот наши ребята себя победили. И я победил. Собрал их всех и говорю: товарищи, считаю открытым наше небольшое собрание. Повестка дня: «Клянусь с честью выполнить задание партии и Родины». И продолжаю свое выступление в таком примерно духе: «Сейчас каждый из нас мечтает о полете. Но корабль космический один, кресло в нем пилотское одно, и полет рассчитан тоже на один виток. Все ясно как божий день. Следовательно, полетит кто-то из нас один, остальные останутся на земле. Полетит тот, кому прикажет ЦК… Так вот что, товарищи. Не буду цитировать отрывки из бессмертной поэмы Шота Руставели „Витязь в тигровой шкуре“ о рыцарской дружбе и верности. Мы – советские летчики, первые космонавты. И потому должны с самым горячим сердцем проводить в космос того, кому будет поручено выполнить это задание». Когда окончил свою речь, гляжу, у ребят глаза разгорелись. Стали выступать один другого горячее. Помню очень ясно, Юра Гагарин говорил: «Вся моя жизнь до последней капли крови принадлежит партии и Родине. И если этот полет будет доверен любому моему товарищу, я буду гордиться им так, словно я сам нахожусь на его месте». Взволнованно говорил, хорошо. А вскоре стало известно решение Государственной комиссии. Ему, Юре, приказано было быть первым космонавтом Вселенной…

– А как же другие реагировали?

Костров усмехнулся:

– Реагировали! Слово-то какое. Сказал бы просто: пережили. Пожалуй, пережили – тут больше всего подходит. Конечно, каждый ждал, что назовут его фамилию. Но затаенной зависти я ни в ком не уследил. Не было ее. Помню, один из наших товарищей все же внушал нам некоторую тревогу. Он как-то особенно загрустил, когда было объявлено решение. А настал день пуска, ушла ракета на орбиту, Юра доложил о том, что хорошо все перегрузки перенес, так этот наш хлопец, как ребенок, прыгал: «Гагарин, Юра, давай жми!» – кричал что есть мочи от радости.

– Кажется, вчера все это было… – вздохнула Вера Ивановна.

– От этого «вчера» нас с тобой, Верочка, отделяют годы, – поправил Костров. Он вновь лег, удобно вытянув под одеялом ноги.

– Тебе что-нибудь принести? – спросила она.

Костров покачал головой. Горелов посидел еще немного, потом встал и, поблагодарив за помощь, ушел.

– Смотри же, – сказал Костров, – заглядывай почаще. Впрочем, я и сам к тебе дорогу найду.

* * *

У Леонида Дмитриевича Рогова, или просто Лени, как все его называли в редакции большой московской газеты, была за плечами не слишком большая, но насыщенная событиями жизнь. Куда только не забрасывала его журналистская судьба! На исходе января он приехал в городок космонавтов с черным от загара лицом, и это никого не удивило. Из газетных репортажей все знали, что Рогов более двух недель провел на Южном полюсе с научной экспедицией. Передав оттуда по радио все свои корреспонденции и репортажи, выехал на целый месяц в Индию и лишь после Нового года возвратился в Москву.

Рогов не только интересно и живо писал, но был настоящим мастером фоторепортажа. Его снимки, сделанные то на Крайнем Севере, то на юге или в средней полосе России, украшали многие столичные выставки. В городке космонавтов его хорошо знали: Рогов присутствовал на запуске «Востока-2», писал в свое время о Гагарине и Титове. Позднее многие газеты перепечатали его интервью с одним из космонавтов под игривым заголовком: «Нужен ли в космосе букетик ромашек?» Космонавта, к которому Леня обратился за сутки до старта, взволновал этот вопрос. Леня старательно оснастил его простой утвердительный ответ двумя десятками красивых звучных фраз, и с его легкой руки это интервью пошло гулять по страницам газет, журналов и даже книг.

Успел Рогов побывать на целине и выпустил сборник очерков о молодых ее покорителях. Назывался он «Сказы нового Алтая». Однажды в физзале Леня спросил у космонавтов, прочли они эти очерки или нет. Ответы прозвучали сдержанно. Костров сказал: «Ничего», Локтев признался, что еще не прочел. Ножиков, похлопав Леню по плечу, заметил: «Пиши, пиши, тема, брат, сам понимаешь, какая перспективная», а Субботин, пока шел этот разговор, подтягивался на кольцах, переходил с них на турник. Повисая головой вниз в трудном упражнении, успевал чутко прислушиваться. Потом быстро соскочил, обтер руки, как это делают спортсмены, кончая заниматься на снарядах, и громко продекламировал:

 
Я прочел, мой друг, икая,
«Сказы нового Алтая»,
Встретился бы их редактор,
Он бы у меня поплакал.
 

Дружный хохот взорвался под сводами физкультурного зала.

– Андрейка, ай да экспромт! – вскричал Виталий Карпов.

– Бросьте зубоскалить. Человек к нам в гости приехал, а вы! – сказал Костров, обнимая Рогова.

Насмешки смолкли, но сам Леня ничуть не обиделся на Субботина. Чуточку заикаясь от волнения, он проговорил:

– А знаете, я с вами согласен. Она мне тоже не нравится, эта книга. Очерки, каких много. Разве так надо сейчас писать?

– Вы напишете, Леонид Дмитриевич, – ободряюще сказал Костров, – вот увидите, напишете. Помните, ребята, какой у него был чудесный очерк: «Восемьдесят пережитых минут»? Читаешь, и слезы навертываются.

Рогов благодарно посмотрел на Кострова:

– Значит, вы мне верите?

– Верю.

– Вот за это спасибо. А шутки и каламбуры – это неплохо. Без них невозможно в любом деле.

Космонавтов влекло к Рогову, но вовсе не потому, что он был свежий человек в городке. Видели они в нем интересного рассказчика. Когда Леня начинал повествовать о своих скитаниях по Африке, о том, как попал однажды в землетрясение, наблюдал в Бразилии ловлю гигантской анаконды, путешествовал с геологами, искавшими в Якутии алмазы, его нельзя было не слушать. Скупыми, точными фразами рисовал он портреты индейцев, изображал бурю в тундре, рассказывал о панике на тонущем танкере.

В сущности, был он добрым покладистым малым. Но если требовали обстоятельства и надо было постоять за свою честь, Рогов становился жестким и непримиримым. Как-то сопровождал он космонавта в поездке по дружественной стране. Выдался жаркий день. После шестого выступления у космонавта голова раскалывалась от усталости… Скорее хотелось на отдых. На большой портовой город упали черные южные сумерки, когда закончилась последняя встреча в летнем театре. Под аплодисменты направился космонавт к своей машине. Но ее обступили десятки людей, тянули портреты и блокноты, выпрашивая автографы, журналисты пробивались с фотокамерами.

– Товарищи, – взмолился основательно охрипший космонавт, – уже очень поздно, поэтому никаких автографов и никаких интервью. Завтра, завтра.

В эту минуту откуда-то вывернулся запыхавшийся полный пожилой человек с «лейкой» на боку и клеенчатой тетрадью в руках.

– Товарищ, – бросился он к гостю, – всего несколько слов. Несколько слов для газеты «Рабочее дело». У нас это такая же газета, как в Советском Союзе «Правда». Всего несколько слов.

Жмурясь от наведенных на него «юпитеров», космонавт недовольно прервал:

– Я же сказал, никаких автографов и бесед.

Хлопнула дверца, и черная машина с космонавтом скользнула плавно вперед, выстрелив в журналиста хлопком дыма. И остался он растерянно топтаться у фонарного столба. Рогов, ехавший с кинооператорами во второй машине, махнул ему рукой.

– Садитесь, помогу встретиться с космонавтом.

Они несколько запоздали в домик у моря, и Рогов догнал космонавта уже на лестнице.

– Вы чего-то подзадержались, друзья, – окликнул их тот, – а это кто с вами?

– Журналист из «Рабочего дела».

– Что? – неожиданно вспылил космонавт. – Я же сказал, что никаких интервью сегодня не будет.

– Пойми, это же из партийной газеты товарищ, из их «Правды».

– Все равно не состоится беседа.

– Это же их «Правда», понимаешь! – взорвался вдруг Рогов. – Да кто ты в конце концов, чтобы отмахиваться от представителя «Правды»! Ты ведешь себя, как мальчишка.

– Вот как! – вскипел космонавт. – Если бы я знал, что ты таким тоном будешь со мной разговаривать, я бы попросил не посылать тебя со мной.

– И я бы с тобой не поехал, если бы знал, что ты такой! – закричал с обидой в голосе Рогов. – Подумаешь, персона грата. Могу хоть завтра в Москву улететь. Надоело писать о твоей обаятельной внешности и добром голосе и видеть тебя таким.

Он яростными шагами метнулся к себе в комнату, захлопнул дверь. Кровь стучала в висках. Леня открыл кран в ванной и плеснул в лицо пригоршню воды. С досадой подумал: «Черт возьми, вот и сорвался! Разве можно терять над собой контроль в зарубежной поездке?» У него была давняя привычка – если нервничал и хотел успокоиться, делал подряд несколько быстрых движений: распрямлял руки, доставал ими носки, прибавлял к этому два-три боксерских выпада. Проделав весь этот комплекс, он почувствовал, что успокаивается, и вышел в коридор. Лестница вела вниз, в холл. Оттуда доносились два голоса: усталый, охрипший – космонавта и мягкий, как у всех южан, – журналиста. Леня услышал, как журналист сказал:

– Большое вам спасибо. Я очень вас благодарю от имени всех наших читателей за эту подробную беседу. А теперь вам действительно пора и отдохнуть. Вы сегодня здорово устали.

– Ерунда, ничуть не устал, – возражал космонавт. – Откуда вы это взяли, дорогой? Расспрашивайте сколько хотите. Для «Рабочего дела» я времени не пожалею. Это же какая газета… Она и в подполье вашу партию объединяла, и партизан ваших на борьбу с фашистами призывала. Она – как наша «Правда». А что такое для нас «Правда», сами знаете. Она мое поколение людьми сделало и в космонавтами, в том числе. Так что не стесняйтесь, задавайте вопросы.

Сдерживая сияющую улыбку, Леня Рогов спустился неслышными шажками в холл и многозначительно переглянулся с космонавтом. Когда журналист из «Рабочего дела» уехал, космонавт подошел к Рогову, дружески ткнул его кулаком в мягкий бок:

– Ну ты… король пера. Тащи-ка пару махровых полотенец, пойдем в море окунемся. Тебе полезно нервную систему укреплять, товарищ творческий человек.

– Тебе тоже не вредно этим заняться, хотя ты и космонавт, – незлобиво огрызнулся Леня.

Сегодня Леня Рогов появился в городке космонавтов рано утром. Он успел побывать и у генерала Мочалова, и у полковника Иванникова, а потом отправился разыскивать Светлану, о которой должен был для своей газеты готовить материал. Это привело его в так называемый профилакторий – двухэтажное каменное здание, находившееся поблизости. Профилакторием его именовали потому, что здесь, на втором этаже, в отдельных комнатах, подчиняясь самому строгому режиму, жили перед каждым космическим полетом космонавты и их дублеры. В этом здании были все удобства: и душевые, и столовая, и две библиотеки: одна – с научно-технической, другая – с художественной литературой. Самым бойким местом в профилактории была биллиардная, оборудованная в холле, где на зеленом сукне постоянно разыгрывались ожесточенные баталии.

Рогов хорошо знал дорогу в профилакторий. Открыв стеклянную дверь на тяжелой бесшумной пружине, он впустил в коридор, устланный ковровыми дорожками, целое облако морозного пара. Сбив с толстых подошв снег, небрежно закинул на вешалку бобриковую шапку, повесил пальто и вошел в холл.

Был обеденный перерыв, и космонавты толпились у бильярдного стола. Леня услышал щелканье шаров и чье-то горестное восклицание: «Ну и ну!» Увлеченные созерцанием бильярдного поединка, космонавты сдержанно ответили на его приветствие. Один только Андрей Субботин подошел к нему.

– Приветствую, старик! И опять загорелый! Пока мы в космос собираемся, ты уже, наверное, к центру земли успел пропутешествовать. А репортажик соответственный появится?

Рогов не успел ответить.

– Посмотри, Леня, – тихо посоветовал ему Ножиков, – такое и нам редко приходилось видеть.

Рогов осмотрелся и сразу же установил причину, заставившую космонавтов столпиться у биллиардного стола. Прямой, как кий, Игорь Дремов, морща лоб, готовился к удару. Черные глаза его были озабочены, на лбу блестели капельки пота. Наконец Игорь облюбовал два близкорасположенных от лузы шара, ударил, но неудачно. Один из них остановился перед самой лузой.

– Женя, есть пожива! – воскликнул Олег Локтев.

Высокая худенькая девушка в синих спортивных брюках и таком же свитере с белой каймой на воротнике отделилась от стены. С кием наперевес она воинственно прошла на то место, где секунду назад высился Дремов.

– Какой там счет? – поинтересовалась она не без кокетства. – Два – два, кажется, товарищ король бильярда?

– Давай, давай, играй, – нервно ответил Дремов.

– Будет четыре – два, – пообещала девушка.

– Цыплят по осени считают.

– Мои цыплята инкубаторные. Их можно и в январе подсчитать.

Девушка склонилась над столом и каким-то необыкновенно точным движением послала шар вперед. Он медленно подкатился к другому, стоявшему у лузы, и следом за ним упал в белую сетку.

– Кажется, четыре – два.

– Кажется, четыре – два, королева подставок, – пробурчал Игорь Дремов, которому ход этой игры страшно не нравился. В сражениях на зеленом сукне Игорь обычно побеждал всех своих друзей, лишь иногда уступая Кострову да генералу Мочалову. И вдруг эта девушка, впервые на их глазах взявшаяся за кий, оказала такое сопротивление.

– Значит, королева подставок? – уточнила Женя, – Могу и без них обойтись, дорогой Игорь Борисович. Получайте шар номер пять в левую лузу.

– Свежо придание, – хохотнул Дремов.

Девушка на цыпочках обошла стол, гибко склонилась над ним и вдруг самым далеким шаром ударила в другой шар, мирно стоявший на середине. Ударила не сильно, без треска, каким обычно сопровождаются эффектные удары. Но едва только посланный ею издалека шар столкнулся с другим, все закричали «есть», до того точным был этот ее удар.

– Вот и пять – два, – спокойно отметила Женя, – возможно, гроссмейстер все же вынет мой шарик и поставит на полочку? За дамами положено ухаживать.

Дремов молча вынул шар и поставил на полочку.

– Вот это уже по-рыцарски, – игриво заметила Женя.

Дремов яростно натирал кий, не сводя черных глаз с разбежавшихся по зеленому сукну шаров. Леня Рогов стоял рядом. Он никогда не увлекался этой игрой, редко брал в руки кий и почти всегда равнодушно проигрывал. Но красивая игра всегда его притягивала. Сейчас он был уже настолько покорен этой спокойно-насмешливой блондинкой, что на первых порах не обратил внимания на другую девушку, менее привлекательную, в таком же синем спортивном костюме – униформе всех космонавтов. Рогов сразу понял, что обе они – космонавтки. Об одной из них ему предстояло готовить очерк. Лене очень захотелось, чтобы это была высокая блондинка. Он склонился к Субботину и тихо спросил:

– Андрюша, скажи, какая из них Светлова?

– А вот та, что с кием в руках, – громко объявил Субботин. – Что? Понравилась? Могу представить.

Тем временем Дремов закончил приготовления и подошел к биллиардному столу. Желваки ходили под его крутыми скулами, все лицо выражало неподдельное напряжение. Раза два Дремов заносил кий, потом снова задерживал его над зеленым суком, стараясь точнее прицелиться. И наконец ударил с грохотом. Шар, в который он метился, влетел в дальнюю лузу. Другой откатился и стал на краю в очень выгодное положение. Игорь немедленно этим воспользовался.

– Кажется, четыре – пять, королева подставок?

– Теперь вот этого «своечка» забей, – подсказал голубоглазый Олег Локтев.

– Вот этого? – с деланным равнодушием переспросил Дремов. – Давай попробую. – Еще один удар, и он торжествующе крикнул: – Пять – пять. Ну что, Женя, что там ни говори, а бильярд – игра не для слабого пола.

Он сделал новый удар, но промахнулся.

– Может быть, может быть, – рассеянно согласилась женя.

«Значит, это и есть Светлова… – думал в эту минуту Рогов. – Какое мягкое привлекательное лицо! И ничего нет в нем этакого волевого, мужественного. Вовсе ничего».

– Играю на две лузы, – громко объявила Женя.

Не прикасаясь острием кия к шару, она только наметила точку для удара и, вызывающе вскинув остренький свой подбородок, посмотрела на Игоря.

– Бильярд – это тоже психология, поединок нервов: один во что бы то ни стало хочет выиграть, другой – не проиграть.

– Бей, Женя, от твоей философии в дрожь кидает, – не выдержал Игорь.

Она поправила прическу.

– Я, кажется, и в самом деле увлеклась разговорами. Пора и за дело.

Кий в ее руках резко дрогнул. Легкий стук – и два шара мягко разбежались в противоположные лузы. Один упал в правую, а другой тихо-тихо подкатился к обрезу левой.