Семар Сел-Азар
Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру
И дождавшись, пока последняя хижина скроется с глаз, натянув клобук по самые уши, отвел глаза от уходящей дали.
Глава 2 Скиталец.
1. Перемена.
Выехав за пределы Нибиру, вожак бродяжей общинки правил вожжи на восход, чтобы достигнув Идигны, повернуть на юг вдоль по течению к Лагашу.
За время пути Нин все же удалось поговорить с прислужником Инанны, казалось таким же своенравным как и его госпожа, пугающим своей таинственной молчаливостью. Но наблюдая за ним, она поняла, что не так уж он и страшен, что никакой он не недотрога и вполне словоохотлив когда проникается доверием к собеседнику. Поняв это, она не только сама осмелела, но своей непринужденностью позволила суровому попутчику расслабиться от гнетущего состояния.
Как-то во время одной из остановок, пока забавный хромец знакомился с их поделками, Нин веселилась, разглядывала его наряд. Ей все не терпелось узнать, зачем их гость скрывает голову под чудным чепцом с полями и что он под ними прячет. Не выдерживая давления своего природного любопытства, она решила рассмотреть его поближе. Из вежливости подойдя потупя взор, она глазами прошлась по плащу, поднимаясь с подола до горловины, затем снова переключив внимание на его голову, немного постояв, спросила смущенно улыбаясь:
– Для чего покрышке такие поля? Ты в нем похож на гриб.
– Служителю богов, должно содержать в чистоте не только свою душу, но и тело предстающее в молитвах перед бессмертными. Не пристало нечистым телом, оскорблять небесных сквернью смертных, будь то покров великой матери Ки или чернь от прикосновения лучезарного Уту. – Ответил бывший прислужник Инанны давно заученное.
– А-аа. – С пониманием закивала девушка и отошла.
Затем прищурясь, подскочила и быстро стянула клобук с не познавшей еще пострига головы, задорно прозвенев словами:
– Но теперь-то, тебе это не нужно.
Не привыкший вне помещения обходиться без головного убора, только почувствовав ветерок обдувающий затылок и зажмуриваясь от яркого солнца, юноша непроизвольно потянулся за сатушем, но не поспевая за уклонившейся бродяжкой из-за хромоты, не сумел ухватить даже край его полей. Неуклюже повалившись на землю, он тут же попытался вскочить, опершись на посох, но у него это не очень ловко получилось. Рассердившись своей неловкости, Аш погнался за прыткой обидчицей, смеющейся над его неудачными попытками поймать ее, но остановился, когда напялившая на свою голову его сатуш, она оказалась наверху. Победно взглянув вниз, Нин ожидала увидеть лезущего за ней обозленного парня, но к своему неудовольствию не увидела его вовсе. Найдя, наконец, его трясущуюся спину глазами, девочка засовестившись, что обидела больного и возможно пострадавшего из-за нее хромца. И спустившись, мучимая раскаянием, примиренно извинилась:
– Ну прости, не обижайся, я же пошутила. Возьми свой сатуш.
Но увидела обойдя спереди, что он не обижен, а его всхлипы, были слезами радости. Обхватив руками больную ногу, он сгибал и разгибал ее, опуская и поднимая, снова и снова убеждаясь, что хромота проходит.
– Помогает зелье учителя. – Поделился он с ней своей радостью. – Еще немного, и я смогу отбросить проклятый костыль. А клобук я ношу, только при плохой погоде и при сторонних.
По этим словам и по общему его настрою, юная бродяжка заключила, что теперь он их не чуждается и не считает сторонними.
Солнце заходило на закат. Ослы, шевеля ушами, прислушивались к речам обхаживающих их Пузура и Гира; вечно устающая Эги, уже отдыхала в повозке; Нин помогала Ама перевязывать Ашу больную ногу, смазанную чудодейственным зельем абгала; а странный великан, которого, как видно за обличье называли Хувавой, просто околачивался вокруг, что-то недовольно бурча.
В поездке, Аш успел со всеми познакомиться ближе, а во время кратких остановок, входил в суть их дела, разглядывая предметы и хитрости ремесла скитальцев. Иногда они останавливались в небольших поселениях, показывая людям свои представления, и тогда он лучше познавал мир, которым жили его новые знакомцы. Он во все вникал с нескрываемым любопытством, открывая для себя что-то новое, о чем раньше не ведал. Про то, например, что вылепленная из глины харя, обязательно наделялась каким-нибудь выражением для определенного образа, а раскрашенная ткань с многочисленными кисточками по краям, показывала принадлежность к богатым и важным господам. Эта условность умиляла и притягивала его. В храме они тоже постоянно что-то исполняли – разыгрывая деяния вседержительной Инанны, сопровождая это хвалебными песнями и танцами. Но то было совсем другое. Они одевались в красивые и богатые одежды, украшения их были из золота и пили они настоящий дин; но не было той свободы в восприятии взаимоотношений богов и людей, какая царила здесь. У них было все строго и сдержано установленным порядкам, а если и придумывалось что-то новое, то кропотливо сверялось старшими на следование правилам. Здесь же он видел, что и люди и боги у них одинаково просты и доступны пониманию обычных людей, плохо знакомых со сказаниями жрецов и сказителей – передающих их из поколения в поколение. Глядя на их представления, он поражался тому, насколько скоморохи умели повернуть все так, что и боги и люди из известных сказаний, заговорили у них словами простыми, доступными, порой с непристойными шутками. И даже для Хувавы, не отличавшегося болтливостью, но выделявшегося громадой тела, находились выходы в виде безмолвных чудищ и великанов. Кроме этого, скоморохи радовали и удивляли людей своим диковинным умениями: Гир приводил людей в трепетный восторг – бесстрашием и неуязвимостью перед опасностью; Пузур творил настоящие чудеса с простыми вещами, а его жена ему в этом помогала; Ама – старая матушка общины, гадала и предсказывала, и даже недалекий Хувава, удивлял своей неимоверной выносливостью, жадных до всего необычного ротозеев. Нин, за время нахождения в этой общине тоже кое-чему обучилась, ловко орудуя предметами, а в силу возраста обладая изяществом и гибкостью, успевала еще приплясывать, что-нибудь напевая. Все более, вовлекаясь в завораживающее действо, Аш вскоре и сам стал подменять Пузура, подвергаясь побоям от плутоватого бедняка.
***
Повозка, медленно продвигаясь на восток, катила в обход тысячных эштов лугаля Уммы и Унука Лугальзагесси. Попадаться воинам, находящимся на войне и особо не разбирающих кто свой кто чужой, небезопасно даже таким мирным людям как веселые шуты и скоморохи, особенно если они пришли с противной стороны. Путь по дороге, по которой не встречается больших городов: утомителен, долог и тяжел. Здесь нет нарочно проложенных дорог, нет мест, где можно набраться еды и припасов; старая коляска вот-вот готовая развалиться, трясется по ухабам, с трудом преодолевая препятствия и разбалтывая измученных людей внутри. Несмотря на это, путники, не встречая лихих людей, которых множество на дорогах земель разоренных войной, уверенные в своей безопасности, чувствовали себя здесь гораздо спокойнее и увереннее, зная, что здесь сохраняется хрупкий мир и пока еще спокойно. Глядя из повозки, проезжающей мимо перекопанных рвов рукотворных русл и речушек, малоухоженного еще края, бывший храмовый затворник, не выезжавший так далеко, видел свидетельство той мощи человеческой мысли в союзе с волей и неимоверными силами, что способны ради жизни, преодолевать трудности, создаваемые самими богами. Тех, о чьих деяниях столько слышал от своего учителя, сознательно или по чьему-то невежеству приписываемых тем же богам. Недаром иноземные гости дивились, всегда расчищаемым руслам и возделываемым полям, там, где общинники работали всем миром, стараясь успеть до разлива рек к севу или сбору.
Едва поддувавший прохладный ветерок, неожиданно раздулся, превратившись в полноценный ветер, и с каждым порывом раскачивая плетеное жилище на колесах, постепенно усиливаясь и почти разросстаясь до бури, раскачивал уже всю повозку вместе с основанием. Передав Гиру вожжи и всунув взъерошенную копну внутрь, Пузур попросил выйти из повозки всех находящихся в ней, чтобы помочь отвести ее в безопасное место, а ослов скрыть в овражке и самим схорониться там же от непогоды. Выйдя наружу, скоморохи съежились от внезапного похолодания, но прибодрившись, дружно взялись за работу. Оставив возок наверху у редких кустарников, они повели ослов, груженных самыми необходимыми пожитками книзу под овраг. За ветром или вместе с ним, разгоряченную плоть начинали беспокоить редкие еще, но неприятные капли приближающегося дождя. Пока все суетились, загоняя упирающихся ослов, хлынул ливень, люди успев намокнуть, укрылись, наконец, под дерновым навесом сами. К счастью для них, ветер быстро стих, оставив ливню право вволю поливать пересохшую землю. Эта договоренность работы богов в слаженном взаимодействии, всегда вызывали у Нин уважение к ним. Ей думалось, отчего люди, не могут так же слаженно работать, не ущемляя друг друга, не отбирая у другого право на жизнь, но обязательно кто-то захочет чего-то большего, и непременно, хитростью ли, богатством или силой, сделает так, чтобы кто-то работал за него и на него. Всегда в чем-то был подвох, и если что-то и где-то сильно улучшалось, то кому-то становилась хуже, и чаще тем же, кто больше всего и трудился, и если где-то пребывает очень много, то где-то убывает не восполняясь. Не так у богов. Конечно иногда, кажется, и у них случаются непорядки, и тогда на землю приходят страшные для людей бедствия: засухи и неурожаи, холодные зимы и наводнения. Но так бывает не всегда, все это лишь выделяющиеся нестройностью исключения из правил течений времени. Раньше, когда это все вдруг происходило, что-то менялось, терялся какой-то порядок. Недаром многие поколения помнят как великое бедствие, один только великий потоп. Но все бедствия, как говорят божьи люди и старики: от человеческих грехов и божьего гнева на них. А значит и здесь не божьи распри, а снова лишь людские пороки. Ей было смешно слушать все эти басни новых богословов, о том, что один лишь Энлиль правит на земле от имени Ана, а все остальные послушно вершат по его воле и каждые их действия подчинены ему, и только злая тьма мать пытается противодействовать ему, желая вернуть все в лоно первоначального мрака. Нин претила сама мысль о том, что вольные боги кому-то могут подчиняться (тем более этому злому, человеконенавистному богу), что кто-то может приказывать им как челяди, даже такому свободолюбивому как ее любимый Ишкур. Она боялась допустить принять подобное, это окончательно бы подорвало ее веру в силу правды, впитанную с детства. Энлиль – один из первых среди равных, и это всех устраивало, но кому-то из смертных вздумалось его именем, возвысить себя и свою власть. Теперь даже утверждают крамольное, что он де и вовсе один бог на небе и он вездесущ. Вот это, она уж совсем не могла себе представить, смеясь над глупыми богословами. Они сами то, могут представить себе, например, чтобы где-то они могли бы насыщать себя пищей, и одновременно где-то в другом месте опорожнять ее? Хотя с них станется. И куда только, они девали остальных богов?
По-детски радуясь проливному дождю, не боясь снова промокнуть, девушка с веселым криком выскочила под потоки небесных вод, словно желая набраться благости у Ишкура. Ее не беспокоило то, что платье промокло до нитки, и после, не очень уютно будет находиться в нем; что придется снова, подыскивать что-нибудь взамен, пока оно не высохнет, и, раздевшись, долго сохнуть у костра. Проливаясь сверху, обтекая, дождь будто нарочно выделял все очертания молодого тела, словно это сам Ишкур захотел полюбоваться прелестью девичьего стана. Давно возмужавшие мужи, словно впервые видя женскую плоть, с восхищением глядели на нее из своего укрытия: Гир радостно скалился, заражаясь ее настроением; и почтенный Пузур, замечая про себя, что некогда маленькая девочка выросла и вошла в пору цветения, забывшись, засмотрелся, тут же получая за это от разгневанной жены; и даже глупый Хувава стоял с раскрытым ртом. В то время когда мужчины, в едином порыве восторженно уставились на нее, женщины были не столь единодушны: если старая Ама, с ласковой укоризной лишь слегка качала головой, Эги, смотрела на шалости младшей с явным неудовольствием, хмурясь и сердито толкая своего бесстыжего мужа в бок. Впрочем, веселящейся девушке, не было сейчас дела до того, кто и что сейчас про нее думает. Уже достигнув того возраста когда начинают занимать умы молодые юноши, она еще не до конца осознавала силу своей привлекательности для других, быть может, только внимание одного человека ей было бы не безразлично, да и то именно сейчас она об этом не думала. Но именно сейчас, впервые этот самый человек, смотрел на нее теперь другими глазами, такими о которых ей только мечталось лунными ночами.
В силу схожести возраста, неусидчивая Нин много времени проводила и общалась с ним, знакомя его с хитростями их ремесла. Она показывала, как тележка, не тронувшись с места, переносится за тридевять земель, в мгновение ока, превращаясь из хижины бедняка во дворец энси, затем зачем-то вытаскивала разнообразные наряды и, надев на себя, рассказывала про них. Так, постепенно находя общий язык, они сдруживались. Едва уловив, возможно впервые, в ее детской непосредственности, какую-то неуловимую глазу привлекательность, взгляд Аша, как и остальных, был заворожен природной красотой его новой товарки. Она и до этого нравилась ему, но впервые он видел в ней нечто большее. Удивляясь, как не замечал этого раньше, служитель самой покровительницы юности и красоты, нашел ответ в том, что до сих пор относился к ней лишь как к маленькой девочке, и что не угасшие еще прежние чувства не позволяли искать новых, будто надеясь, что все еще вернется. Но теперь, казалось, в одно из каких-то молниеносных мгновений, он излечен от тяжкого недуга, давившего словно гнет.
Между тем, девушка не подозревая, сколько чувств и дум вызвала у разных людей своим безобидным поступком, продолжала плясать под опрокидывающимися с неба хлябями, повторяя шуточную закличку, принесенную из счастливого, но далекого детства, за которую на неугомонных ребятишек недовольно ворча, бранились набожные старики:
Ишкур, Ишкур!
Возьми ошкур!
Ишкур, Ишкур!
Ходи в раскур!
Похлещи хлябей,
По полям пролей!
Выйдет солнце поскорей,
Станет небо веселей!
Ее пышные, слегка вьющиеся волосы, распрямляясь под тяжестью стекающих вод, улаживались по плечам, еще больше подчеркивая стройные изгибы. Попрыгав и пропев свою шутливую прибаутку, девушка тут же звеня радостным смехом, спряталась от дождя, присоединившись к остальным под сень оврага. Аш ринувшись с порывом прикрыть ее своим плащом, со стыдливой досадой отпрянул назад, увидев, что это, опередив его, сделал уже благородный Гир. Вскоре дождь прекратился вовсе, и солнце, действительно выйдя из-за туч, заиграло лучами, разрисовывая небо цветными красками, словно бы дозволяя людям – радуясь теплу, снова восхититься красотами божественного мироздания.
Согревшись, скоморохи вышли из своего временного убежища, приводя в порядок подпорченное непогодой имущество. После налетевшего ветра, покрытие их передвижного дома сильно обтрепалось, поэтому, прежде чем дальше продолжать путь, следовало заняться его починкой. Благодаря дружным действиям скоморохов, возок постепенно приобретал прежний вид, оставалось лишь защитить его внутренность от возможных осадков и палящего солнца. Пока женщины крыли прохудившуюся кровлю их передвижного дома, мужчины собирали тростник и камыши для нее по берегу. Уже почти полностью избавившись от хромоты, Аш не желая оставаться в стороне, работал со всеми вместе, стараясь не отставать от остальных. Срезая длинные стебли кривым клинком, и складывая их в снопы, он в то же время выискивал среди них, для себя только один. Сочинителю хвалебных речений, залюбовавшемуся снизу ловким движениям девушки, легко ловящей и раскладывающей по крыше озерный сухостой, пришла в голову счастливая мысль, о том, какую пользу для их общины, мог бы принести его навык, бывший пока пригодным лишь в храмовой обители. Это помогло бы почувствовать хоть какую-то сопричастность к общему делу, да и молчаливые попреки взбалмошной хозяйки не оставляли его в покое. Как только был срезан последний стебель, как только был свит и разложен по кровле последний пучок, как только скитальцы расположились после утомительного труда на отдых: так сразу и незамедлительно, Аш вооружившись кривым ножом, удобно устроился на облучке, с тростником – выбранным из многих с самыми гладкими и ровными стволами. Тихо наблюдая, как юноша обтачивает своим ножичком не самый тонкий стебель, Нин полюбопытствовала, что он делает, осторожно, чтоб не побеспокоить, словно боясь получить отказ.
– Вот проделаю дырочки и получится сопель. – Непринужденно отвечал он вырезая отверстие.
Закончив, Аш тут же начал что-то выдувать в тросточку, извлекая свистящие, беспорядочные шумы, пока они не стали выстраиваться в стройные и плавные лады, постепенно переходящие в музыку. Через какое-то время, он наигрывал уже, то, что получилось из этих передыханий. Лицедеи и сами владеющие игрой на всевозможных приладах, невольно вслушиваясь в ублажающие слух звуки, переливающиеся из жалейки, с замиранием познавали для себя в них что-то новое. Свиристящее пищание с хрипотцой, защемляло сердца нежной жалостью, пробуждая лучшие чувства, отчего хотелось грустить какой-то беззлобной грустью. Нин, завороженная игрой эштарота, слушала затаив дыхание, словно от лишнего вздоха все это волшебство куда-то испарится. Только когда он закончил, она, выдыхая, смогла спросить:
– Что это? Я раньше такого не слышала.
Словно ожидая, Аш с готовностью ей ответил:
– Эту песню я сочинил когда-то в дни печали, и вспомнил теперь. Мы ведь обойдем многие города и деревни, пусть она нам поможет собирать с людей их заветные ги
– А можно? Так хотелось бы послушать. – Заискивающе потянула Нин.
– Я могу напеть… только…
– Ну, пожалуйста. – Умоляла бродяжка, наседая.
Заглядывая в глаза полные жаждой познавания, Аш заговорил почти шепотом:
– Нин, я тебе напою слова, но я хотел бы, чтобы ты сама спела под мой наигрыш. Я нарочно переделал ее.
Спустя время после того как Аш увел Нин, лицедеи встрепенулись, когда увидели ее возвращающуюся всю в слезах. Обеспокоенные, они подбегали к ним, уверенные, что ее обидел храмовый служитель. Разъяренный Гир уже подскочил, чтобы наказать обидчика, но девушка вовремя предупреждая надвигающуюся опасность, всхлипывая и вытирая лицо, поспешила всех успокоить:
– Тихо, тихо. Все хорошо. Это все из-за песни.
– Ах, как же она все-таки впечатлительна. – Скорее умиляясь, нежели сердясь, проворчала старая Ама.
– Но вы послушайте только эту песню. – Наконец перестав всхлипывать, оправдывалась виновница переполоха.
Вскоре, она уже распевала эту незамысловатую песню по селеньям, дребезжанием голоса взволновывая сердца людей, а самих их – притоптывающих под музыку, заставляя задумываться; а Аш наигрывал ей из под надвинутого на глаза сатуша, на жалейке с надтреснутым пересвищем:
Где ты, моя мечта,
Радость, где ты моя,
Счастье ты где мое?
Мне расскажи про все:
Буду ли я грустна,
Встречу ли я тебя,
Будет ли жизнь моя,
Лучше, иль снова я
Буду бродить одна
И впереди меня,
Вечная ждет нужда?
Счастье там без меня,
Слезы моя семья:
Страх – отец, мать – нужда,
Плач – брат, сестра – беда.
Поле, мой дом родной,
Голод, мой стол с едой,
Холод, мой сон ночной.
Счастье, ты не со мной.
Где ты и для кого,
Держишь свое добро?
Может быть я дурна,
Перед людьми грешна?
Может быть, жизнь – мой грех,
Счастье, дар не для всех?
Счастье в больших домах,
Радость в тугих мошнах.
Тех кто крал, убивал,
Бог ведь, не покарал.
Сбудется пусть мечта,
Счастье найдет меня,
Радость спасет меня
И позовет маня.
Счастье приди, приди,
К нам и к таким как мы,
Пусть разобьются в прах:
Голод, нужда и страх.
Пусть расцветет весна,
Сея тепло в сердцах,
Пусть, что пока мечта,
В ваши придет дома.
Пусть же взойдет, взойдет
Солнце для тех кто ждет,
Светом, теплом войдет,
Там где нужда гнетет.
Счастье пусть всех найдет,
Радость судьба несет,
Пусть за собой зовет,
Всех в ком мечта живет.
Где ты, моя мечта,
Радость, где ты моя,
Счастье ты где мое?
Мне расскажи про то.
––
2. Нибиру. Измена.
Бравая кучка отпускников, где-то уже изрядно нахлеставшаяся, шумной попойкой чествовала новичков, пропивая честно обработанное у них достояние – заботливо завернутое на дорогу любящими домочадцами. Толстый новобранец, громко о чем-то перед ними хвалился, а они, улыбаясь, поддакивали и подливали ему в чарку.
– И тут, я его шмякнул об землю. – Хвастливо закончил свое повествование новобранец. И хлебнув из чарки, добавил – Вот какие дела творились у нас в городе, в бытность мою стражником.
– Даа, брат. Стало быть, служба для тебя не в новинку? – С напускным восхищением и любезностью в лице, заключил для себя его новый са-каль.
– Да, стало быть. Я не как эти. – Кивнул он с пренебреженьем в сторону своих сослуживцев, стеснено сбившихся в кучу. – Уж я-то, знаю цену хорошей драки
– Даа, не хотел бы я с тобой ссориться. А что это, питье кажется, задерживают? Рябой, ты спрашивал? Когда подадут?
– Да я уж не единожды кликал. Все обещают, мол, непременно сейчас принесут, а все не несут.
– Да ты, как следует, просить не умеешь. У тебя нет твердости в голосе. Не то, что, у нашего нового друга. Ох, не быть тебе кингалем…, может, если только у бабы под подолом.
– Да я и не стремлюсь. – Слегка обиженно ответил рябой. – Может, сам покличешь, раз такой твердогласый?
– Не пристало кингалю за выпивкой бегать.
– Зато и твердость в голосе.
– Ну, каково, а? Видал? Опять на меня повернул. – Обратился он к новобранцу. – Ему бы только с бабами и воевать.
– Гы-гы-гы. Ага, у них под подолом. – Выдохнул из себя новоявленный вояка, надуваясь от гогота.
– Да не, вру. Не только в голосе, но и пониже похоже. Здесь хозяйка такая красотка, а ты ее ублажить не хочешь.
– Сам ее и ублажай, раз у тебя такая стойкость. – Снова обидчиво огрызнулся рябой.
– Гляди-ка на него, опять повернул: «Стоойкость». – Передразнил кингаль рябого, подмигнув развеселевшему бану.
– Похоже, все россказни о твоих победах по блудной части, обычные байки, что ты вещаешь глупым ки-сикиль. – Продолжал поддевать товарища десятник, шлепнув по пышным ягодицам, крутившую задом блудницу. – Балабол ты. Не то, что мой новый друг.
– Что скажешь? – Повернулся он к бану. – Ты стал бы как этот гала уду, красотки избегать?
– Сам ты уду? – Отвернулся рябой.
– Гы-гы-гы. Уду, гы-гы-гы.
Разъяренный неуважительным смешком молодого, рябой привстал, чтобы проучить чересчур осмелевшего бана:
– Чего ты, тут расхихикался?! Может помочь зубы пересчитать?!
– А ну, сядь! – Резким окриком, осадил его кингаль.
– Смог бы ты ублажить красотку? Ты ведь мужик, а не… – Начал он снова, но осекшись на друга, перевел разговор. – Ну, ты понял, о чем я.
– Хо-хо-хо, а не этот уду. Гы-гы-гы – Как будто нарочно, еще пуще начал смеяться новичок, закончив то, что, по его мнению, хотел сказать са-каль.
А десятник, обращаясь к бану, как к равному, со вздохом заметил:
– Стареет.
И снова к помощнику:
– Какой-то ты вялый стал, думаю, пора тебя сменить. Вот и достойная тебе замена.
– Вот и целуйся с ним.
– Да ладно, не стоит так обижаться, такова жизнь: твое время вышло, пришла пора молодых. Лучше, покличка еще. Да погромче. А то, после твоих писков толку никакого.
– Сам поклич.
– Слушай Мушу, может ты крикнешь? Я вижу, в тебе есть все задатки са-каля. Чего он там застрял? – Начал подбивать толстяка десятник.
– Эй, корчмарь! Где, ты там застрял?! Неси свежего пива! Хватит натирать свой лоснящийся зад! Тащи его сюда!! – С готовностью заорал на всю корчму, новоиспеченный вояка. Затем, ободряясь одобрительными смешками сотрапезников, довольный собой, добавил – Да поторопись, а то я тебе его надеру! – Расхохотавшись, и обнаглев окончательно, подумав еще немного, крикнул – Ладно, свою задницу можешь оставить, лучше пришли с хозяйкой ее задок! Я лучше ее задок надеру, если ты не можешь! И в передке протрусь, ублажу хозяйку!
Делая неприличествующие движения животом, толстяк так же раскатисто расхохотался, радуясь своей шутке. Оглядывая оторопевших от такой дерзости сотрапезников, и оценивая, какое впечатление она на них произвела, он открыл рот, чтоб крикнуть еще:
– Да где ты, ослиная мо…?!
И тут же замолк, макушкой почувствовав чью-то тяжелую руку.
– Ты чего это, тут разорался? – Услышал он за спиной грубый, грудной голос.
Здоровенная пятерня, ухватившая куцые волосы, выкрутила из весельчака последние капли веселья. Поневоле поворачиваясь вслед за волосами, он видел мощную, волосатую руку, чьи жилы, перекручиваясь толстыми узлами, с каждым поворотом пальцев двигались как живые. В следующее мгновение, он узрел, то чему это принадлежало: женщина, превышающая размерами любого из известных ему мужей, нависала над ним большой черной тучей. Она была не просто велика, она была громадна. В огромнных обхватах ее телес, едва угадывалась женщина. От осознания этого, видевшим ее в первый раз становилось дурно. Приблизив харю, с чертами заправской пропойцы – красную от постоянных возлияний, великанша, оценивая новичка, прошлась по его лицу кровавыми прожилками воспаленных глаз.
– Кто тут меня ублажить грозился? – Не освобождая руку от стриженой шевелюры, обратилась она ко всем выпивавшим с добрым молодцем.
– Не серчай Ку-Баба, – давясь от смеха, оправдывались бывалые вояки. – Это не мы, это все наш уру-бан, он очень нетерпеливый и все время рвется в бой.
Снова повернув голову в его сторону, Ку-Баба вопросительно на него взглянула, словно ожидая, опровергающего или подтверждающего ответа. Перепуганный до смерти смельчак, сжавшись в комок, совершенно потерял дар речи. Из его только что неумолкающего рта, не издалось ни звука, и он едва смог что-то неслышно промямлить.
– Уу??! – Надавливала на него корчмарка, надвигаясь всей своей дородностью.
– Это я не тебе, это я просто… – Не находя поддержки у старших, едва смог выдавить бедный бан прижимаясь к своим скромным сослуживцам, таким же новобранцам как и он, которые в свою очередь поспешили от него отодвинуться, чтоб не навлечь гнев грозной женщины на себя.
– Оо! А храбрец то наш уже наложил. Чуете, душком потянуло? – Расхохотался рябой воин, обращаясь к товарищам. – А ведь только что подойти страшно было, такой ур-са, ни дать ни взять…
– А мне и сейчас, чего-то не хочется к нему подходить. – Прикрывая нос рукой, пожаловался смешливый ополченец.
– Чего это вы гогочете? Кто все мне это, после него чистить будет? Уж верно не вы.
– Не серчай Ку-Баба. – Повторил, не переставая смеяться, удовлетворенный шуткой десятник, пожалев вконец задавленного новичка. – Рябой пошутил. Этот увалень должно быть, просто склонен пускать ветры после сытного обеда.
– А уж, твои обеды не просто сытные, но такие вкусные, что после трапезы и руки не замочишь. – Поддерживал его рябой, чтоб оправдаться, польстив великанше.
– А какое питье! – Икая, подхватил его, один из постоянных посетителей, несчастный пропойца.
– Ну зачем бы мы еще, постоянно к тебе заваливали?! – Громко заключил кингаль, чем окончательно задобрил грозную великаншу.
– Что нынче слышно про войну? – Спросила корчмарка у десятника, спустя какое-то время, после того как все успокоились.
– Что за вопрос? Какой воин, без хорошей драки? Где мы – там не можно без войны. Вот только что, мы вернулись с закатных земель, где замиряли мракобесов, поклоняющихся богомерзкому пожирателю младенцев – Дагану.
– Брось, ты знаешь про что я. – Оскорбленная недоверием сказала Ку-Баба, и, снизив громкость своего звука, добавила. – Всех жителей священного Нибиру волнует, когда начнется война между частями когда-то единой страны.
– Оо! Об этом можешь, не беспокоится! Мир между нашими странами крепко поддерживается нашим великим единодержцем, несмотря на жалкие попытки его противников вбить между нами клинья, но воля наших народов и мудрость великого помазанника не позволят рассорить два братских народа! – Торжественно провозгласил кингаль. – Затем знаком привлекая великаншу, прошептал – Между нами: всем уже осточертело это лживое перемирие, когда наших братьев и единоверцев медленно уничтожают как затравленного зверя. И многим невдомек, как можно обвиняя Лугальзагесси в кровожадности, слать ему дары, пропускать его людей к медным рудникам и продолжать сплавлять древесину, якобы в помощь его нуждающимся жителям, зная, что все это идет на вооружение его несметного войска. Но у высших свои великие помыслы, до которых наши скудные умишки не достигают. Раз они так решили, значит так лучше. Предадимся же их великому разуму, они знают что делают, ведь ими водит сам всевышний!
– Значит, об освобождении Унука можно забыть. – С тихой злобой, скорее заключила для себя а не спросила Ку-Баба.
– Да не беспокойся. Освободим мы твой Унук, и жителям Урима скоро придет подмога.
– Когда?! Сколько еще держаться Уриму?! Когда прекратятся бесчинства и грабеж на землях захваченных знахарским ублюдком, насилия и убийства жителей их поселений?!
– Ну, это я тебе не скажу.
– Ну так и нечего мне тут рассказывать. Глядя на участь непокорных Умме городов, я беспокоюсь о том, что может произойти со священным Нибиру.
– Ээ, а мы тут на что?! – Обиженно возмутился рябой.
– Аа. Ну конечно, я совсем и забыла про наших доблестных вояк, накладывающих при первом шорохе.
– Эй! Не обобщай, и не равняй меня с молокососом! – Вздернув курносый нос, вскричал рябой, и, вскочив, тут же уперся им в живот корчмарки.
– А ну Рябой, успокойся! Не хватало, чтоб мы еще поссорились… – начал было утихомиривать своего подчиненного десятник, но Ку-Баба не дала ему договорить.
– Не обижайся воробышек, я пошутила – не зло обозвала великанша маленького задиру. – Ну конечно же, вы встанете на нашу защиту. И ты будешь моей личной защитой и обороной от злобных захватчиков.
Этой шуткой, корчмарка решила окончательно снять возникшую напряженность, вызвав громоподобное гоготанье всей корчмы, так как предполагаемый защитник, был вполовину ниже своей предполагаемой подзащитной.
После такого примиренья, вояки решили, что пора знать и честь, чтобы долгими посиделками, не давать повода к ненужной ссоре с хозяйкой заведения, где им порой бесплатно разливали диду, этот искрящийся напиток богов, охлаждающий в жару и согревающий в холод, приятно кислящий и прибавляющий веселья в кругу друзей. Притихший урса, замешкавшись из-за живота, также засобирался домой, но громадная лапа потянула его обратно.
