Семар Сел-Азар
Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру
– Когда как: чаще на улице или в хлеву; если очень повезет, кто-нибудь впустит погреться в дом.
– Прости, но ты не рассказал про себя, и я могу судить о тебе лишь по твоей одежде. – Оправдался потеплевший к гостю Пузур, давая понять, что пора бы тому представиться.
Рассмеявшись неприятным коротким смешком, незваный гость, прокряхтев, сказал:
– Вам мое скромное имя, все равно ничего не скажет. А занимаюсь я тем, что перегоняю стада. А зовут меня Аш…
При этих словах сидящие переглянулись, Пузур весело кивнул Ашу, тот в ответ недовольно ухмыльнулся.
Пузур посчитав невежливым расспрашивать гостя не представившись, назвался, заодно назвав и остальных. Узнав, что в этом кругу бродяг, судьбой ему было уготовано встретить тезку, приблудный Аш покровительственно заулыбался.
– А ведь это чудо, – говорил он вглядываясь в юношу, – встретить здесь, в этой дикости, тезку, да еще столь многим схожего, это и вправду большое провидение.
– Тезка?! Что ж такого? Я, например, встречал на своем пути столько Пузуров, что и с пальцами ног не подсчитать, сколько раз. Ты лучше расскажи, что слышно. – Возразил было Пузур, чтобы помочь смущенному юноше, бывшему не в восторге от такого тезки. Но пришлый скиталец с ним не согласился.
– Тут нет ничего удивительного, – сказал он не двинув бровью – Пузур имя нередкое, а здесь другое. Скорее наутро в Каламе воспоют во славу Дагана, чем встретятся одиночество с желанием. Между нами и отличие в том только, что он свой путь только начинает, а я ухожу к закату.
– Молодость. Великая сила – молодость. – Продолжал пустынный Аш, то и дело, поводя взглядом то по Ашу, то по Нин, то задумчиво глядя в огонь. – Время свершений. Будь ты даже некрасив или хром, все твои недостатки восполняются ею. Ах, молодость, как ты быстротечна! Пора цветения и радости бытия, когда мы полны сил и сердце наше бьется с верой в лучшее. Выложи торговец, перед нами на выбор неспелые яблоки и перезрелые груши, мы всегда выберем яблоки, потому что знаем: их еще можно дозреть, а перезрелым грушам место одно – помои. Так и с людьми: поставь перед нами юную расцветающую деву и стареющую молодящуюся красавицу, мы всегда выберем молодость, даже если она будет слыть дурнушкой, ибо цветение всегда милее увядания, и время ее впереди. Даже нанимая на работы, мы предпочтем молодого, полного сил юношу, немощному старцу; если только не ищем мудреца наполненного знаний, от которого и ждем-то только, чтобы он поделился ими. Где ты – моя молодость? Сколько возможностей перед тобой стоит, пока ты молод: сколько начинаний можно начать, сколько глупостей исправить; как много выбора впереди, как мало ошибок сзади. Эх, молодость! Мы не ценим ее когда молоды, и оплакиваем когда стары. Уходит в прошлое все, что мы когда-то знали и любили, и все вокруг нас меняется и становится другим, чужим, не тем, что мы помним, что храним лишь в своей нетвердой памяти. И тем страшней, что ты осознаешь неизбежность этого. Юности расти и развиваться, зрелости уходить к закату. Таков закон мироздания и ничего с этим не сделаешь. А как хочется иногда его нарушить…
– Однако, что-то я не про то, – осадил он сам себя, словно опомнившись, и удовлетворяя просьбу хозяина, сменил предмет своего речения. – Слышно же в народе, что пока братья друг другу бока мнут, их господа, затеявшие всю эту бойню, втайне между собой сношаются, и продолжают делить общинные достояния, лишая глупых смердов – бьющихся за них, последнего набедренника.
– Ну, это вряд ли. Сколько раз я слышал это. Слухи.
– Слухи. Но только почему, когда страны враждуют а земли хиреют, бедные худеют а богатые жиреют?
По кругу прошелся, гул соглашающихся мычаний.
– А еще говорят, что приходит конец существующему миру.
– Ну, это уж совсем байка-страшилка у тебя пошла. – Разочаровано посетовал на его новости, имеющий в сказках и байках толк, скоморох.
– Так знающие люди говорят, – казалось, ничуть не обидевшись, пояснил странник. – Я же говорю, лишь то, что слышал от них, перегоняя их… стада. Ты же сам просил, рассказать что слышал.
– Да-да, верно. Прости. Но согласиться с тобой, я не могу. Ведь перезрелые плоды дарят нам живительный напиток. А что может быть прекраснее хорошего тина? В грусть он согревает своим теплом, в веселье разделяет с нами радость? – Вступился за жену любящий муж, нежно приобняв Эги обидевшуюся на слова о молодящейся красавице.
– Не скажи. Тин делает нас уязвимыми и вселяет в нас злых духов, заставляя совершать поступки, за которые потом бывает стыдно. Что ж в том прекрасного? Безумец совершает свои дела, потому, что безумен, а безумен он оттого, что так угодно богам. Зачем же нам, людям чей разум богам угоден, самовольно уподобляться безумцам?
– Чтоб развеселить душу и возрадоваться гостю.
– Гостю я буду рад итак, если это добрый друг, ну, а если он враг, возлияние приведет только к драке. Тому тин не нужен, у кого на душе радость, ну, а кому душа в тягость, тому и жить не надо, ибо нельзя роптать даром богов.
Не сумев, что ответить, скоморох смолчал.
– Значит ты пастух? – Спросил Пузур нежданного гостя после некоторого молчания, заметив в нем чрезмерную смелость и сметливый ум, несвойственные простому пастуху.
– Думаю, так сказать будет вполне справедливо.
– И откуда куда, ты перегоняешь свои стада?
– Бывает по-всякому. Все зависит от того, где мои люди найдут что перегнать.
– А у тебя есть подпааски?! – Съязвив, встряла в разговор недоверчивая и недовольная гостем госпожа Эги, до этого относившаяся благосклонно и даже заигрывавшая с ним.
Пастуха это сильно развеселило, и края и без того улыбающегося рта, растянулись в победной ухмылке, вытягивая тонкой стрункой сухие обветренные губы.
– Дааа, подпаски есть, в этом можете не сомневаться. Как же без них? – Так же победно ответил он ей. – Как положено подпаскам, вместе со стадом.
– Нелегко наверно следит за целостью стада. Как ты отгоняешь волков и гиен? – Снова спросил Пузур, чтоб убедиться, что новый знакомец не опасен.
На эти слова пастух многозначительно улыбнулся, и, вытянув из-под плаща изогнутый конец тисового лука, сказал:
– Вот мой верный товарищ, он со мной везде и всюду, и если только, какая-нибудь жалкая гиена захочет взять мое, она горько поплатится.
Засунув лук обратно за спину под накидку, гость продолжал уплетать, как ни в чем не бывало, у хозяев же, понявших что он не так прост, холодок прошелся по коже.
– Что-то стада и не слышно. – Недоверчиво заметила мужу Эги.
Немного растерявшись от слов придирчивой хозяйки, пастух все же нашелся, что ответить.
– Я же говорю – с подпасками. Вот они и гнали стадо за мной следом, пока я следил за тем, нет ли поблизости лютых хищников, да чего-то замешкались. Я и решил обождать их возле вашего огонька….
– А только что говорил, что к вечерне опоздал. – Снова уличила в обмане путника хозяйка.
– А и впрямь. – Напрягшись, насторожился Гир.
В ответ гость, оскалившись какой-то дурной улыбкой и оглядев сидящих хищным прищуром, прокашлялся скрипучим смехом.
– Ох, и прозорливая у тебя женка. Мне она нравится. – Подмигнул он Пузуру, и вдруг, столь же молниеносно, дернулся всем телом, в мгновение ока, оказавшись за спиной подозрительной женщины. Никто не успел опомниться, как он уже сидел, приставив к ее горлу нож пурусханской работы.
– Всем сидеть тихо! – Приказал мнимый пастух. – А не-то, я этой брыкучей козочке, головушку-то отделю.
Эги вскрикнула, но вместо крика получился жалкий всхлип; кривое лезвие, больно впиваясь, при лишнем движении прорезало кожу, пуская теплые и липкие стеки. Пузур встревоженный за жизнь горячо любимой супруги и потому совершенно растерянный, перепуганная Нин не ожидавшая худого, Хувава, думая, что это шутка, и в свое спасение – скалившийся ничего не понимая, чтобы понравиться новому «другу», и Гир остававшийся напряженным, так и сидели застыв; Аш, в силу возраста не привыкший к подобным вещам, готов был броситься на злодея, и только благодаря умудренной жизнью старой женщине, знаками не позволившей ему ставить под опасность свою и чужие жизни, не случилось непоправимого.
Между тем лихой гость, продолжая удерживать заложницу, насмехаясь, досадовал:
– Вот ведь как плохо вышло, хотелось же, чтоб все было по-тихому, ан, нет, обязательно надо было кому-то из вас все испортить. Придется теперь вас тащить; а как хотелось по-хорошему, чтобы никого не пришлось гнать силком.
После чего прижимая к себе и без того придушенную в его объятиях женщину, свистнул, и из темноты вынырнули бесшумные тени набросившиеся на остальных.
***
Плеть больно ошпарила спину, и ноги сами понесли вперед, отстраняясь от жалящих ударов. Ощущение для человека, привыкшего к вольности как к естественному и неукоснительному праву, даже не страшное а дикое, и оттого страшное вдвойне. Дико чувствовать на себе тяжесть от ярма и кожей ощущать жжение плети, дико вообще осознавать, что теперь ты не свободный и можешь стать чьим-то рабом, чьей-то собственностью, и людей которые ничем от тебя не отличались, с которыми ты раньше мог запросто общаться, ты должен будешь теперь называть хозяевами и господами, выполнять все их пожелания и подобострастно целовать пропахшие потом подошвы. Обдирая ноги о колючие кустарники, бывшие свободные жители Калама, плелись по раскаленному песку связанные грубым вервием. Впрочем, женщин пленители не стали нагружать и погонять плетью – заботясь о целостности живого товара, просто связав пленниц одной веревкой. Лишь для старой Ама не сделали исключения, соединив под общим игом. Великан был удостоен почета нести на себе скарб, не вместившийся в повозку, которую заполонили собой грязные, пахучие телеса, свободных от погона полона охотников за удачей. Остальные разбойники – в своих обмотках на голове, оставляющих открытыми только глаза, и длинных одеяниях закрывающих их с ног до головы, – шли хмурые, и недовольно покрикивая на пленников, стегали и стегали их, заставляя идти быстрее. Наконец, когда они ушли достаточно далеко от больших поселений, главарь разбойников разрешил остановиться.
Мучимый невозможностью осуществить наказ старой травницы, хлебнув воды с пылью зеленого камня, Аш с тоскою глядел в подернутые пылающим закатом облака, сжимая свой сбор из трав во взопревших ладонях.
– Все думаешь, как сбежать? – Услышал он за спиной насмешливый голос, в котором сразу узнал голос ночного гостя.
Дернувшись на него, он лишь еще больше позабавил главаря, который как ни в чем не бывало продолжил:
– Я давно за тобой наблюдаю тезка. С первого дня, я заметил, что ты полон решимости, что-то сделать. Твой новый дружок по связке не даст соврать. Я ему обещал послабление, если будет следить за тобой, вот он и дал мне знать, что ты что-то замыслил и вот-вот готов сбежать.
Приказав своим лузухам что-то на каркающем наречии, продолжил:
– Я сразу понял, что ты не из этих. Знаешь, мы ведь не только зовемся одинаково, ты такой же как я в молодости. Я спуску не давал никому, гордый был… потому и выбился в са-кали; за каждое грубое слово перегрызть горло готов был….
Не зря, судьбой было уготовано, встретиться прошлому и будущему, ох не зря. Она мне будто дает возможность исправить все, что я совершил когда-то; все, что привело меня на эту злосчастную тропу. Вот я и подумал, что если не дам тебе сделаться таким как я, то смогу искупить свои грехи – прошлые и настоящие, а тебя избавлю от их повторения. Радуйся же, я оказываю тебе услугу, освобождая от греха. Тебе не придется творить неугодного, не доведется быть мной, и ты уйдешь чистый, ну а мне простятся мои грехи….
– Неет! – Развеселился пустынный Аш, заметив слабую надежду, заискрившуюся в глазах тезки. – Я не могу позволить тебе пропасть в скитании, напрасно отпуская в лживый мир, который вынудит тебя совершать много худого.
Аш устало опустил глаза, досадуя на себя за то, что поверил в добрую волю разбойника.
– Пребывание в нем отравляет пороками, он не принимает таких как мы, но обсосав все лучшее, сплевывает как обглоданные кости…, – говорил пустынник, сплевывая косточки плодов ишиммар, – если только мы не сопротивляемся. Ну, а если уж сопротивляемся…, то лучше бы не существовать такому миру.
Передыхая, приостановившись, словно давая пленнику вникнуть в свои слова, он продолжил:
– Прости, к сожалению, так уж выходит, что я не могу тебя убить: нельзя исправить грехи другим грехом. Но я сделаю лучше. В больших городах, в лучших домах много тех, кто готов дать хорошую цену за молодого и красивого раба, к тому же столь разумного. А сколько богатеньких вдовушек берущих себе в услужение юных красавцев? Ты ведь смазливый, будешь как в масле. И тебе не придется как мне когда-то – мыкаться по землям в поисках лучшей доли, чтобы, в конце концов, сделаться душегубом. Конечно, все это не за так: не переспав не забеременеешь. Но оно того стоит. Будешь хорошо делать свою работу, кто знает, может дослужишься до управляющего. Неплохо ведь, согласись?
Молодой лицедей, выслушав эти словоизлияния, ухмыльнувшись, огрызнулся:
– Видимо, предел мечтаний твоей никчемной душонки.
Слова эштарота задели лжепастуха, но дернувшись было, он сдержался, лишь поиграв желваками.
– Ты можешь ругаться сколько пожелаешь, я снесу твои оскорбления, ибо ты все равно бессилен, что-либо изменить в своей участи. – Сказал он стараясь казаться хладнокровным, но слова произнесенные нестройно с придыханием, выдавали злобу. – Да, я думаю сейчас, что если бы мне в свое время довелось служить при богатом дворе, я бы не стал тем кем стал. И вы бы сейчас отплясывали по площади того города, возле которого мы вас застали, а не шли под рабским ярмом на продажу как товар; если б я не был ловцом душ, а был бы каким-нибудь водоносом при дворе.
– Шурун нум-сахар-ра – обозвал Аш пустынника, – в этом и есть между нами различие: ты думаешь только о том, где бы вкусно поесть, сладко попить, да поспать как можно помягче, и тебя не волнует как ты этого добьешься, было бы и все. А по мне лучше умереть, чем стать чьим-то рабом.
– Не говори, чего не знаешь. – Ухмылялся в ответ тот. – Ты ведь не знаешь, что будет. И я так думал, когда был глуп да простодушен, пока был молод. Но как видишь – постарел, а с возрастом пришло и понимание настоящей ценности.
– Я не размениваюсь на навозную кучу. – Аш выдавал себя, с беспокойством поглядывая в сторону Нин, скрытую от его взора другими пленницами.
Он мог видеть только часть ее спины и не мог оценить положения, в котором она находится. Пустынник, отыгрываясь за снесенные оскорбления, позлорадствовал, растягивая улыбку в мечтательном прищуре:
– Ох, и повезет кому-то, отведать этот расцветающий цветок. Я бы и сам не прочь разделить с ней ложе, дабы она от меня первого узнала, что такое радость плотского наслаждения, да жаль, не могу позволить себе портить дорогой товар. За нее в Умме или Ниме, дадут не одного хорошего бычка, а может быть удастся выручить и доброго скакуна.
Аш сильнее сжал ладони, вжимая в них вязкую смесь из трав и тварей, что слегка насторожило пустынника, но тщательно скрывая волнение, он с обычной невозмутимостью добивался подчинения строптивого пленника.
– Ну-ка покажи, что у тебя там. Нож? Дай-ка его сюда, не стоит с этим баловаться, тебе это в будущем все равно не пригодится.
Его едва заметное движение головой подручным, не укрылось от глаз юноши. Догадываясь о задумках разбойников, эштарот поняв, что медлить больше нельзя, решил положиться на удачу. «Будь, что будет: если умру, то умру свободным» – мысленно утешал он себя, заглатывая смесь из пригоршни. Полость затянуло кислой вяжущей жижей, которая медленно стекаясь по гортани, обжигая пищевод, дошла до самого чрева, где растеклась живым огнем. Дальше он уже почти ничего не чувствовал, проваливаясь в пустоту. Все плыло перед глазами, в тумане он видел площадь забытого города и лица, давно ушедшие в никуда. И ему казалось, он все еще там, среди них – своих соплеменников, и мальчишкой с ребятней толкается среди взрослых, которые, наговаривают им за что-то, но слов не разобрать. Лишь мельком приходило сознание, что этот гул, не ворчание соплеменников вовсе, а ругань и крики засуетившихся вокруг него пустынников. Но ему до этого уже не было дела, безмятежность увлекала его и затягивала все глубже.
***
Услышав шум, доносившийся с другого конца становища, Нин беспокойно завертела головой, вытягивая шею, стараясь разглядеть, что произошло, но надсмотрщики, опасающиеся разброда среди пленников, начавшееся было волнение, быстро утихомирили окриками и избиением. Нин видела только раздосадованное лицо ночного гостя, который что-то наговаривал своим пособникам, и старую травницу, просившую своих надсмотрщиков о чем-то. Последнее сильно насторожило девушку, она понимала, что Ама не станет просить о чем-то просто так, что тому есть причина, но утешая себя мыслью, что случись что-то ужасное, та повела бы себя как-то иначе, постаралась больше об этом не думать. Мысли о том, что может случиться что-то страшное, маленькая скиталица отчаянно отгоняла, перестав на всякий случай поглядывать в сторону, где содержали их мужчин и старую гадалку. Слишком многих потеряла она в своей жизни.
4. Стражи смерти.
Одиночество…, одиночество…, бесконечное одиночество; совершенное и оттого еще более гнетущее своим безмолвным молчанием. Вот что чувствовал он, оказавшись посреди этой неоглядной, необъятной пустоты. И вроде бы что-то здесь и было, что-то простиралось на долгие дали до видимого края, позволяя упереть в себя беспокойный и растерянный от неизвестности взгляд, что-то возвышалось над ним, иногда что-то где-то шевелилось и вздымалось, время от времени тихо шелестя от посвистывающего ветерка. Казалось, все окружение было обычным, хоть ни радостным и не веселым, не спокойным, а скорее покойным, диким, чужим, даже жутким, но все еще привычным человечьему восприятию, и казалось претерпеваемым, как все переносимое людьми. Но страх проникающий в самую суть, в самую глубь него, только возрастал, и чувство совершенной пустоты не покидало его. В его коротком жизненном пути, ему случалось оставаться одному без людей, и он всегда преодолевал его – этот страх, находя утешение в величии мира. Но это было, что-то другое, что-то непостижимое разуму живущего.
Он брел бесцельно и долго, пока не заметил вдалеке впереди за ки-шар, возвышающийся посреди этого однообразия холм кур-гал, тянущийся куда-то туда ввысь в неизвестность и теряющийся своей вершиною где-то в туманности бытия. Направившись в сторону беспредельного холма, он незаметно для себя, наткнувшись на проявившуюся невесть откуда – частокольную изгородь (или ему это только так казалось), услышал раздавшийся откуда-то из этой необъятности сердитый глас, не громыхающий и раскатистый, а наоборот даже, тихий и глухой, будто вопрошал его обычный человек:
– Что ты здесь ищешь, непризванный?
Только теперь, удивляясь, как не заметил этого раньше, он обнаружил, что здесь и вправду кто-то был. Прямо перед ним, на валежине мертвого дерева сидел человек. Его вид был необычен, хотя у него не было ни плавников, ни рогов, но был он самым простым человеком, сверлившим его злыми лисьими глазами и даже будто готовый побить. Однако и сам суровый взгляд, сколь пугающий столь же знакомый, не отталкивал, но притягивал, завораживая, как если бы за ним скрывались неведомые тайны. И пришло ощущение, что от этого человека для него не исходит опасности, но он просто отчего-то недоволен им, как отец бывает недоволен нерадивым сыном. Одетый в совершенно дикое одеяние, так, что нельзя было разобрать из чего оно – из перьев птицы или из звериных шкур, он постукивал посохом по земле. В его скуластом, грубо вырубленном очертании, смуглом от холодных ветров и палящего зноя, свой неизгладимый след оставило перенесенное страдание, перенесенное но не пережитое.
– Пойди вон! Ты не выполнил, предназначенного тебе! – Гнал его незнакомец, грозно стукнув об землю наконечником своего посоха: легонько, но сильно, что чудилось – сама земля содрогнулась от страха.
Ему показалось удивительным, насколько тяжел может быть наконечник, тут же осознавая, что он слишком грузен и велик для посоха.
«Я умер. А все это – моя смерть» – Подумалось ему.
Угадав его мысли, человек с пренебрежением, с каким только может относиться высший к несведущему, ухмыльнулся пророчествуя:
– Глупец, не спеши в неведомое вперед должного, тебя это может не обрадовать.
И взмахнув своими широкими одеждами как крылами, исчез так же неожиданно как появился.
Не успев даже удивиться происходящему, озираясь в поисках своего нечаянного собеседника, он оказался перед воротами без воротин, столбами которого служили изваяния громадного змея и медведя стоящего на задних лапах, а может это были и не изваяния. Теперь он мог видеть, что там за ней – за этой изгородью, простиралось такая же пустыня, только усеянная вся сором – привнесенным жившими когда-то на земле, пытавшихся утащить его с собой в посмертное пребываение. Настолько многого, что этот сор сам давно превратишись в бесконечные и зловонные кучи мусора, превратился в непреодолимые преграды к заветной высоте. Пытаться пройти пробираясь по ним, было бесполезно, так как каждый шаг таил под собой опасность – провалившись, навсегда остаться под грудой мертвых вещей, и лишь одна дорога вела к заветной вершине, замызганными зигзагами уносясь вдаль к ее подножию. Глядя на это позорище отчаянного самообмана, он снова убеждался до какой степени тщеславия, может дойти человеческое честолюбие. Чего здесь только не было. От простого, до вычурного; от бесконечно богатого, до несносно бедного. Вперемешку с протухающей едой и скисающими напитками, гнили вещи: всюду виднелись обрывки, служившие некогда людям одеждой, от самых грубых дерюг, до невозможно изысканных тканей; с изящными плащами вельмож, валялись изорванные набедренники нищих; вкупе с золотыми сосудами богачей, валялись черепки посуды бедняков; резные трости и корявые посохи, украшения и приборы для наведения красоты, огромные повозки и мелкие изваяния – все это лежало друг на друге и медленно истлевало. Вид этот не предвещал ничего хорошего. Раздавленный многовечностью времен, он поспешил скорее уйти, но развернувшись, с ужасом понял, что уже не сможет сделать этого. Только что простиравшаяся за ним пустыня, внезапно превратилась в бесконечную топь – пугающее первозданность творения. И кажущаяся преодолимость обманчива, поговаривают, что самый отчаянный, понадеявшись на свою прыть, сгинул в ее бездонных глубинах вместе с ковчегом, и сам Ан знает, что там с ним. Снова оказавшись перед воротами, он снял свой сатуш и, следуя какому-то наитию, дрожа в коленях, ступил на дорожную пыль.
Он шел, с суеверным страхом озираясь по сторонам, опасаясь внезапного нападения чего-то страшного, неизвестного. Чем дальше он заходил вглубь, тем мрачнее становились горы мусора, тем старее и древнее были вещи, из которых были эти горы, тем зловещей казались существа в них таившиеся. Уходя все глубже, ему все же хотелось верить, что его усилия не напрасны; мысль о том, что придется возвращаться той же дорогой, удручала сильней всего. По мере того как начало смеркаться, тут и там, его глазам бросались дымы красных всполохов сжигаемых воспоминаний, вещающих о тщете попыток обмануть себя, и только птицы забвения взлетая и покружившись, опускаясь, не давали забыть о покинутом. Впереди слышались тихие звуки журчания вод, предзнаменуя скорое достижение намеченной цели. Воодушевленный близким привалом, он ускорил шаг, и вскоре его взору предстали волны грязной, иссушающей жижы, перекатываясь увлекаемые ею в темноту горной пасти. Вот она, река источающая смертный смрад. И провожатый стоял уже на берегу, поджидая его, чтобы увести за собой, туда в большую землю, в страну без возврата. Он – служитель Инанны, конечно узнал его, да и от простых людей, много раз он слышал страшные, полные ужаса рассказы о повелителе пекла, безумствующем воителе, несущем мор и болезни – супружнике ужаснейшей хранительницы большой земли. Подковыляв к нему на своих тонких, длинных кривых ногах, служитель преисподней вцепился в него корявыми как ветви старых дерев пальцами, суставы которых напоминали их корни, и, радостно нашептывая скрипучим голосом что-то непонятное, начал увлекать его в пустоту бездонной темноты. «Это смерть» – снова мелькнуло у него в голове. Провожатый затрясся от хохота, и казалось кости голого тела, затянутые бурой, сморщенной и растрескавшейся от палящего зноя кожей, вот-вот готовы развалиться в ней, при этом копна рыжих, жестких и сухих как иссохшая трава волос торчащих в разные стороны, на голове даже не шелохнулась. Его кашляющий смешок, был так же отвратительно трескуч и надломлен, как и сам весь провожатый.
– Это еще не смеерть, смерть впередии. – Обещающе проблеял повелитель димов, больно скручивая руки и срывая с него дорожный плащ, тащя все дальше.
Пещера, в которую его тащил Эркал, встретила их дыханьем могильного зловония, обдававшим холодом смерти, в то же время в котором чувствовался и жар болезней, и неизвестно что было хуже. Однако провожатый не дал ему наслаждаться ощущениями, уводя по волнам реки, в глубины которой они не погружались, но шли по ней словно посуху, шли с невиданной быстротой. На их пути вставали все новые ворота, встречающие их щербатыми кромками, грозно нависавшими над входящими. И каждый раз, как они подходили к очередным воротам, страж требовал плату за проход в них, и провожатый срывал с него что-то из одежд, перед тем как провести в них. По пути он видел других, таких же как он, которые, по собственной ли скупости, то ли по скудости своего существования, то ли под тяжестью содеянного, не сумели пройти дальше, так и оставаясь тесниться в пещерках между проходами, будто надеясь на чье-то снисхождение. Их обнаженные, совершенно истощенные тела и багровый холодный свет, источаемый в пристанищах несчастных, придавал им столь же печальный вид, как и положение в котором они пребывали. Некоторые прождали здесь так долго, что их тела успели разложиться, и лишь части их продолжали еще хранить сознание, ожидая чего-то.
Когда они достигли последних ворот, он понял это, пытаясь постичь своим взором ширь громыхающего жерла. Собранные из человечьих костей, отделанные содранными кожами и вывернутыми утробами, они привечали их зловещим хохотом, а в скрипе открывающихся створов, слышались стоны мучимых вечным затворничеством душ, давая понять, что впереди ожидает входящего в обширные чертоги. Сорвав с него прикрывавшую срамоту шубату, провожатый, разражаясь издевательским гоготом, втолкнул его внутрь.
Брошенный голым в чертоги мрака, он чувствовал нескончаемый стыд от унизительного положения, в которое был поставлен и ужас от мысли, что все это безумие будет продолжаться вечно. К нему тут же отовсюду слетелись безобразные прислужники владычицы Кур-ну-ги, и, окружив со всех сторон, подхватили его, чтобы увести на суд.
В стране теней, царит печаль и тишина скорбного безмолвия, и только служителям великой властительницы подземелья позволено говорить, тени же не должны нарушать покой преисподней шумом случайно оброненного слова, лишь изредка им позволено переговариваться друг с другом шепотом. Все здесь ходят на цыпочках, ведь от топота ног могут пробудиться древние создания и горе тогда нарушителю спокойствия, существование его здесь, превратиться в бесконечные страдания от голода и лишений. Во тьме нельзя увидеть веселья жизни, и только тени усопших мелькают в испуге, шарахаясь в темноте от любого оклика.
Отбиваясь от наседавших на него со всех сторон гулла, он невольно закричал от боли и страха быть погребенным под слизкими телами, своим криком сотрясая основы ледяного безмолвия, проклиная их и взывая к заступнице. Наверно никто до него не шумел здесь так громко, никто не осмеливался вести себя так дерзко, никто не противился прислужникам жестокой Эрешкигаль, но только он позволил себе прикрикнуть на них. И сразу почувствовал, как те посыпались с него, как могильные черви сыплются под лучами лучезарного Уту, и испуганно расступились. Вздохнув с облегчением, он уже подумал, что все кончено, от него отстали и не пристанут больше, но тут же с ужасом осознал, что те отступили не от страха перед ним, но лишь расступились, чтобы пропустить кого-то могущественнее, перед которым сами они дрожат, как трепещущие на осеннем ветру листья. Тут же он, не услышал, почувствовал дыханье тишины, и какая-то неведомая сила подняла его, кажется даже к самому своду обширных просторов, и понесла в самые темные дали средь этой мрачной тьмы.
Он знал, куда его занесло неиствующим гулла. Он понял это, когда узнал среди этой тусклой унылости, синеву холодного сияния ее двора. Восседая на высоком престоле, повелительница недр, гневно и со злобой глядела на него. Она прекрасна, но красота ее лишена жизни и холод смерти давно не оставил на ее щеках и следа здоровья румянца, но кожа ее бела и холодна, и сама вся она бледная, как подтаявший в горах снег, и от этого выглядит пугающе некрасивой. Уже и семь судей-ануннаков, собрались вершить его судьбу. И уже, происками белой царицы уготована ему суровая участь. Высокомерно глядя со своего величия, она разразилась злорадной бранью долгожданного удовлетворения:
– Вы прислужники звезды утра, сколь дерзки, столь же самоуверенны, считая, что вам все сойдет с рук, как была дерзка и самоуверенна ваша госпожа – моя взбалмошная сестрица, когда с угрозой стучалась во врата моего царства, до тех пор пока не почувствовала силу моего гнева. И все вы ее любимцы, заслуживаете столь же горькой и постыдной участи, какая уготована была ей здесь. Только моя добрая воля, не желающая расшатывать основ нерушимых правил Ме, позволяет еще терпеть ее неугомонных отпрысков у себя. Но из них – ты оказался самым буйным и дерзким, и тебе не избегнуть достойной кары.
Двинув бровью в сторону судей, столь же высоких и чинных как изваяния резчиков, как и полагается богам, она разрешила огласить им свой приговор.
Судьи так же суровы, как и решения которые они выносят, так же безлики и серы как все вокруг. Лишь холодные лица позволяли еще надеяться на беспристрастность их суда, но нет. Встает один из них, судя по виду старший, и оглашает приговор, и он не утешит напуганного духа, и он не успокоит взволнованного сердца. И он слышит, холодея от ужаса: «…Забвение. Одиночество вечного мрака».
«Это смерть! Это конец!» – думал он с отчаяньем, но ничего сделать уже не мог, члены его одеревенели, уста заклеились. И только глаза продолжали еще видеть, а уши слышать, и чувства оставались открытыми: чтобы видеть, чтобы слышать, чтобы чувствовать, чтобы осознать весь ужас участи его постигшей. И Белая царица отвечала ему, торжествующим смехом, словно приговаривая: «Даа, это смерть! Даа, это конец!» И все вокруг подобострастно тихо хихикали, боясь разражаться полной грудью. Казалось и стены ее жилища смеялись над ним, трясясь от хохота, разносившегося тихим отзвуком по сводам
