Семар Сел-Азар
Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру
И снова одиночество, одиночество нескончаемого забвения. Без света, позволяющего узреть и понять куда идти; перед взором лишь непроглядная тьма. Не слышно указующего звука и не нащупывается путь, чтобы не плутать в неизвестности, и не набрать воздуха, чтоб вдохуть полной грудью. Казалось, он во власти самой Тиамат, которой страшатся сами боги, может даже попал к Абзу – изначальному мраку забвения, предрешаещему конец мира, и теперь его судьба – вечно бродить в безмолвии нескончаемого мрака.
И он шел. Шел не день не два, не месяц и не год; лета, может век или многие тысячелетия; безвременье.
И все во тьме, и все в тиши. Но не было уже веры, не было надежды; но просто шел, потому что так надо, потому что бессмысленно, и уже не помнил, не сознавал кто он и зачем бредет в этой темноте; забвение.
***
Чей-то крик заставил отвлечься, и пустынник нехотя впустил яркий свет, выходя из раздумий.
– Аш-Шуу! – Подбегал к предводителю оборванный разбойник.
Пустынник, обернувшись, гневно сверкнул глазами. Но не заметивший этого оборванец, обратился к нему в том же духе:
– Аш-Шу. Рабыня, готовившая нам еду, накануне издохла, и теперь некому поварить. – По всему было видно, что это один из недавно приставших к их братству искателей удачи, плохо еще знакомый с его порядками. – Тасар велел мне, подыскать ей замену среди пленников. Разреши, я…
Слетевшая с плеч голова оборванца, была ему ответом. Застывшие от ужаса рабы и разбойники, завароженно наблюдали, как тело без головы, трясясь, продолжает стоять, а из того места, где только что торчала неразумная образина, извергаясь брызжет кровь. Пустынник не обращая внимания на произведенное им на окружающих впечатление, перетерев пальцами рукоять вложенного в ножны меча, не изменив своему спокойствию, выразил через приближенных просьбу Тасару, если только тот не желает видеть свою голову в подобной прогулке, приучить своих людей к порядку и не подсылать к нему больше всяких болванов. И так же спокойно, не спеша направился в сторону, где сидела Ама.
– Да продлятся долго лета твои, досточтимая Ама. – Поприветствовал он связанную старуху.
И когда та подняла на него изможденное лицо, продолжил:
– Надеюсь добрая угун чувствует себя хорошо?
Старая Ама, в ответ лишь хмыкнула.
– Ты смеешься. Из этого я должен полагать, что тебе хорошо?
– Ты назвал меня доброй.
– Я сказал то, что есть.
– Так ли это? – Покачала головой старуха.
– Так и есть.
– Сколько раз прежде, мне приходилось жалеть о своем мягкосердечии, и я давно уже стараюсь не выказывать излишнего доверия к людям.
– Только добрый человек будет привечать незнакомого странника и заботиться о трупе чужака презренного звания, когда у самого судьба незавидна.
– Увы. Значит, все мои старания напрасны.
Растянувшись в улыбке, пустынный скиталец благодушно заметил, что ее добрый нрав не изьян, но достоинство.
– Ты так говоришь, потому что пользуешься чужой добротой себе на пользу, сам же считаешь незлобливость дуростью слабаков.
– Оо, я вижу тебя в жизни, сильно поколотило, и ты встречала так много подлости и обмана, что успела изучить умозрения скверны.
– Как видно не хорошо.
– Ты злишься, что я поступил с вами так сурово, но прошу выслушать и понять и меня. Ты думаешь, я получаю удовольствие от того что с вами учинил? Эх, если бы вы смогли меня понять. На самом деле, вы мне много ближе, чем все эти мои собратья по скитаниям, и случись нам встретиться по-иному, я был бы счастлив, быть вашим другом. Но такова уж судьба скитальца, что ты не знаешь, куда завтра тебя приведут твои скитания – в служение людям или на их беду. Может быть, мне самому осточертело быть вечным проклятьем на языке. Но я вынужден быть суровым. Так уж случилось, что мои сотоварищи, это сброд сошедшийся со всего света и поклоняющийся разным богам, и им не так просто объяснить порядок мироздания и законы человечности. – Он говорил с ней, не опасаясь, что подручные услышат его откровения. Находящиеся рядом надсмотрщики, ни слова не понимали из их разговора. – Некоторые из них настолько дики, что приходится прибегать к единственному способу, чтобы усмирить их. Они ведь как только приходят, думают, что попали в этакое братство, где все друг другу равны и никто никому не должен, а вожак для них, что-то вроде накидки, которую если что, можно легко скинуть или сменить. Вот и приходится показывать им, что это не так, держа их в узде, приучая к порядку, к тому, что пора забыть все их разногласия веры и языка. Потому что все их родичи и даже родители теперь им чужды, а боги их теперь ничто, пока есть я: я – теперь им и есть родитель; я – для них и есть бог. А кто про это забывает, тот заканчивает как эта собака.
При последних словах, он кивнул в сторону валяющегося на песке безголового тела.
– Тут уж не до дружбы. – Вздохнув, задумчиво произнес пустынник. – Удел богов – одиночество.
И подумав еще, продолжил:
– И такое же величие воли, видел я у вашего мальца. Потому и хотел уберечь мир от его неупокоенного духа и людей от него, а самого его от терзаний. Но я не желал ему зла. Я лишь хотел, чтобы он не повторял проклятую судьбу, выпавшую на мою долю. Оставь я его на воле, он не смирился бы с участью простого бродяги как вы; его дух, вел бы его к стремлениям подминать устройство мира. Не знаю, вышло бы у него хоть пошатнуть его, но навести смуту он бы мог, попутно уничтожая все хорошее в себе.
– Он был еще совсем мальчик. Какая опасность от мальчика?! И откуда ты можешь знать, что ожидало его в будущем? Об этом известно только Намтару. Может быть, он женился бы на Нин, и они зажили бы тихой, семейной жизнью, колеся с нами по дорогам или обрабатывая землю. А уж, мы старики, их бы обеспечили всем необходимым. – Сокрушалась старушка.
– Ты видела его глаза? Он не утешился бы тихой семейной жизнью, но снова и снова вырывался бы от вашего однообразия. Все это, прочел я в его дерзком взгляде.
– Что ты клевещешь на мальчика? Какая дерзость? У него были очень спокойные, добрые глаза. Видимо зависть тебе совсем застила очи, раз говоришь такое. Слышали мы, как ты изливался соловьем, воспевая молодость. Он был молод и полон сил, и у него было еще все впереди…, – всплакнула гадалка, – а ты уже исходил свой век, вместе со своими свершениями, какие бы у тебя они ни были. Я их не знаю, и знать не желаю, и не мне тебя судить; но придет время, Намтар и другие ануннаки, сами решат твою судьбу.
– Ох, сколько яда, сколько яда. Досточтимая угун, клянусь жизнью, и тебе подобное приходило в голову, раз тебя так огорчили мои слова. Только ты сама себе, даже боишься в том признаться. Но ты права, взгляд скорее не дерзкий, в них было что-то такое, что настораживает; какая-то опасность. Будто он затаил, что-то там в себе, и ждал лишь часа.
– Ничего такого я не замечала.
– Хм. Не думаю, что от глаз опытной гадалки ускользнуло бы подобное. То твое, хоть уже и старое, но всего лишь женское сердце, настолько пленено им, что не желает видеть правды. И даже если бы ты, ничего не заметила в его глазах, это лишь потому, что он их все время прятал.
– Не говори глупостей. Он прятал глаза лишь из-за своей застенчивости, от того, что не привык долго находиться в людях.
– Ты не заглядывала в них. А если бы посмотрела, то сквозь тепло доброты и спокойствия, увидела бы пристальность обжигающего холода. – Продолжал стоять на своем пустынник, и когда Ама отчаянно замотала головой, победно усмехнулся теребя бороду. – Я знаю, он бы не стал прислуживать вельможам, но и мне соратником бы не стал. А зачем мне тот, кто будет стоять на моем пути? Мне было бы неспокойно, когда б я знал, что где-то ходить тот, кто может затмить мою славу, или представляет опасность моему благополучию. Сейчас же с покоем в душе, я могу отправиться к себе на север, где меня ждут мои женщины, и буду разводить скот, тихими вечерами у себя в шатре, вспоминая, рассказывать своему семени про лихие времена. – Закончил он умиротворенно.
– Но ты же не думаешь, что я пришел к тебе изливать душу. – Переменил он предмет разговора. – Ты наверно уже знаешь, что рабыня готовившая нам, накануне все-таки покинула нас. Жалко. Она вполне удовлетворяла нашим потребностям.
– Ты жалеешь только о том, что некому больше варить тебе обеды?
– А зачем мне жалеть кого-то? Она всего лишь женщина. Я забочусь о своих людях, и они отплачивают за это своей преданностью. До остальных мне дела нет.
– Я думала, все кто работает на тебя – твои люди.
– Муж не умеющий держать оружие, не достоин свободы; женщина не годная в жены, пусть остается рабыней. Обязанность жены: блюсти мужа и слушаться его во всем. Таков мой закон и менять его я не собираюсь.
Мои воины сильны и они преданы мне, если они умирают или увечатся, мне жаль, что мои силы слабеют; умирают их жены – мне жаль, что лишаюсь будущих; умирают мои жены, жалею, что они не смогут родить мне достойных наследников; а умирают рабы, я лишь жалею, что теряю полезную вещь. Но вещь имеет такое свойство, что ей всегда можно найти замену. Новых рабов всегда можно набрать из невольников, невольников можно набрать в набегах. Не так легко найти преданных воинов. Из обычных пленников их не наберешь. Конечно, бывают охотники, готовые встать на разбойный путь, лишь бы не умирать и не становиться рабами: но как доверять тому, чей дом ты разорил, жену изнасиловал, родителей убил, а детей увел в рабство? Вот и приходится набирать сброд, из таких же душегубов как и сам. И только дети, в которых годами неволи, можно воспитать безжалостность и преданность псов, могут стать по-настоящему верными воинами. Но для этого нужно время. Нужно дожидаться пока плоды созреют.
– Ты изверг тьмы. – В ужасе, еле шевеля губами, вымолвила Ама, потрясенная откровенностью Аш-Шу.
– Все мы оттуда. – Снисходительно улыбнулся пустынник. – Но мне некогда с тобой рассуждать об этом, я итак с тобой потратил время, хотя пришел лишь для того чтобы облегчить твою участь. Я испробовал кушанья приготовленного тобой, и скажу честно, мне твоя стряпня пришлась по вкусу. Поэтому я хочу, чтобы ты заменила мою стряпуху.
– У тебя много пленниц, уверена среди них найдется много охотниц изменить свое положение. Почему не поищешь среди них? Зачем тебе старуха? – В надежде не прислуживать чудовищу, попыталась отказаться старуха.
– Ты старая, с тебя я не выручу ни серебра, а за других можно получить приличный навар. Среди пленниц, только ты и ваша козочка, совершенно бесполезный товар. Но ты хотя бы умеешь готовить, да и гадание твое нам не будет лишним. А кой прок, от этой молодящейся козочки? Даже от дурака есть польза, хоть как от осла. Работница она никакая, а в наложницы уже не годится. Отдал бы своим людям на утеху, да боюсь, будет раздрай и беспорядок. Разве только за бесценок какому-нибудь отшельнику продать, будет ему ночи коротать, да коз доить. – При последних словах, пустынник не сдержал дурацкий смешок. – Козочка будет доить козочку. Смешное зрелище будет, прямо как ваши представления. Если станешь поварить, будешь иметь возможность отдыхать в шатре и хорошо питаться, тебе будет позволено находится в относительной свободе. А откажешься – с живой сдерут кожу. – Пригрозил Аш-Шу.
И видя, что на старуху это подействовало недостаточно сильно, пригрозил еще:
– С вашей козочки.
Морщинистое лицо гадалки стало бледным, сердце замерло. Предводитель же разбойников, приказав ей приступать к своим новым обязанностям, дал распоряжение надсмотрщикам, освободив старуху, погнать ее к месту их исполнения. И удовлетворенный заполнением недостатка, ушел к себе. Вслед ему, уже заискивающе спешил главарь новичков.
5. Нибиру. Любовь.-
Ты опоздал…
– Прости, эрес.
– Ты опоздал…
– Сегодня был тяжелый день, мы усмиряли смутьянов…
– Но ты опоздал…
– Я кинулся к тебе, сразу как освободился.
– Но ты опоздал…
– Я же должен исполнять свой долг.
– Кто она?
– Кто???
– Кто она?
– О ком ты???
– Она.
– Да о ком ты???!
– Та, к которой ты ходишь.
– Да ни к кому я не хожу.
– А где тогда ты пропадал?
– Я же сказал: на службе.
– Зачем ты мне врешь?
– Клянусь, эрес.
– Не клянись. Забар искала тебя на службе, ты рано ушел.
– Послушай. Я итак подвергаюсь опасности, каждый раз пробираясь сюда.
– Так ты испугаался.
– Я ничего не боюсь, и ради тебя моя госпожа, готов свернуть горы, но…
– Но ты испугался.
– Да нет же! Просто матушка попросила, и я не смог отказать. Кто же знал, что она поведет меня в гости.
– И кто она?
– Ты замужем, и если твой муж узнает…
– Так ты все-таки испугался.
– Испугался. За тебя. Если твой муж узнает, он тебя не простит.
– Ну, так кто она?
– Я все равно буду приходить к тебе.
– Я велю уничтожить ее. Я вырву ей сердце.
– Пожалуйста, не говори так. Я – тебя люблю.
– Кто?!
– Люди не поймут, если я буду один!
– ???!!!
– Невеста.
– А я ждала…
– Я пришел, как только смог.
– Я ждала…,
– Но…
– Я…, я…, яяя ждаалаа тебяяааа…ыыы…
– Пожалуйста, не надо, только не это. Не плачь. Успокойся. Прости. Пожалуйста, прости.
– Ждалаа…
– Прости меня, прости. Ну-ну, перестань. Вот так. Все же хорошо. Я с тобой.
– Не трогай меня. Отойди!
– Ладно-ладно. Не трогаю.
– Уходи.
– Что?
– Уходи.
– Моя госпожа…
– Убирайся!
– Да-да, мне лучше уйти.
– И ты, вот так, просто уйдешь?
– Мне действительно лучше уйти.
– Не уходи.
– Но, эрес, мне надо.
– Прости, прости.
– Я должен.
– Не уходи. Не уходи. Прости меня. Не уходи. Прости, простии…
– Госпожа, госпожа….
– Забар, что ты здесь?! Я же не велела тебе входить!
– …Госпожа, господин Мес-Э здесь, он всюду ищет милостивую госпожу.
– Что??? Нет.
– О, боже. Мне нужно уходить. Выведи скорей меня отсюда, заклинаю великим Энлилем, выведи. Спрячь, спрячь…, мне нужно спрятаться.
– Забар.
– Забар вам уже ничем не поможет.
– Мес-Э?!… Ох!… Какое счастье, что ты пришел. Спаси меня от этого человека.
– Ооо, нет!
– Он домогался меня…
– О, нет, пожалуйста не надо, моя госпожа!
– Он пытался надругаться надо мной!
– Ооо, нет! Господин, она сама!
– Ах. Теперь, он еще клевещет на меня….. Ах, ах, ах....ыыыыыыы.
– Она сама! Она сама! Она сама!
– Заткните ему глотку!
– Ох, милый. Ох, милый, если бы не ты, не знаю, что бы он сделал со мной. Как же я рада тебе….
– А ты, чем так радоваться, лучше прежде подумай о себе. Думаешь я не знаю, что его твоя Забар сюда привела? Мои люди проследили за ней, и узнали, что она давно уж ходит к нему.
– Ах!… Забар! … Это она! Это все она! Она привела его! Она сговорилась с ним!
– Ах, госпожа моя, прошу! Я всегда верой и правдой служила милости госпожи моей, да не погубит она своей верной рабыни!
– Ах! Они же, тебя это хотели убить! Они замыслили худое против державы и нашего всемилостивейшего государя!
– Ааах!!! Не надо. Умоляююю,… моя госпожааааа…, не надо, не надо тааак, ах, ах, ах.
– Прости Забар, прости.
– Господин, господин. Прошу, прошу. Я не виновата.
– Уведите.
– Умоляяюююю!!!
– А теперь когда мы одни, скажи мне правду.
– Какую? Я сказала правду, быкогрудый мой.
– Не думаешь же ты, что я так легко поверю в твои сказки? Вы прелюбодействовали?
– Нееет!!! Как ты можешь, обвинять меня?! Как ты мог даже подумать такое, муж мой?!
– Мы с тобой еще поговорим об этом. А пока собирайся, поедешь со мной. Я пришлю сюда рабыню взамен Забар, она поможет тебе одеться.
– Ииии…миленкииий, прости, прости, мой урса, любимый мой пятничеек. Простиии Забар, простииии. Простииитеее…
6. Ама. В пустыне.
Ама обреченно плелась вслед повозке везущей пропитание для людей пустынника, зная, что бесполезны любые попытки сбежать или даже просто присесть, чтобы отдохнуть. Кровожадные прихвостни Аш-Шу, тут же подлетят к ней, чтобы связать покрепче, если она только двинется в сторону. При всей видимости свободы, она продолжает оставаться пленницей, и пусть ей не скручивают теперь руки тугими власяницами, а рогатка не давит больно шею, но она до конца своих недолгих дней, должна влачить жалкое существование рабыни убийц и насильников. Но это не так страшно, когда знаешь, что дни твои сочтены и ты скоро сама покинешь этот мир, чтобы воссоединиться наконец, с теми кто когда-то покинул тебя, уйдя в мрачную страну Кур. Гораздо больнее сознавать, что люди которые тебе дороги, тоже скоро должны сменить тяжелое иго пленника, на ярмо и метку тяжелого или пусть даже легкого, но вечного унизительного рабства. Старуха с бессильной ненавистью глядела на повозку. Еда с этой повозки никогда не доставалась пленникам, но только лишь воины могут себе позволить питаться до отвала; даже невольницам, предназначенным в наложницы вельможам, за которыми нужен особый уход, не достается отведать от нее, если это только не объедки со стола. И лишь ей дозволено не только стряпать, но и отведывать из нее различные кушанья. Но не становится сытнее, когда от мысли, что другим от этого не достается ни крошки, кусок не лезет в горло. Сколько можно кругами плутать по пустыне? Прошло уже несколько ночей как их схватили, а они все не пристанут к какому-нибудь поселению, хотя их поработители гонят их при свете дня, без опаски быть замеченными и подвергнуться нападению местной дружины. Вот и сегодня чуть свет, их снова подняли, чтобы поизмываться и снова гнать, гнать. Время от времени, какой-нибудь из разбойников уходил за очередной добычей, или даже сам главарь отлучался, взяв с собой несколько головорезов. И в это время кто-то обязательно прибавлялся к их полону, а кого-то наоборот уводили и больше никто не видел этих несчастных, Ама догадывалась, куда они исчезали, так как по возвращению изодетые в пышные одежды лиходеи были навеселе, а выи, груди и пальцы их, украшали дорогие украшения. Впрочем, пустынник не давал своим людям слишком много воли, и выпивка и эти одежды и украшения, было то немногое, что им иногда разрешалось сверх меры. Ама молила всех богов сразу, и добрых и злых духов, чтобы этим отрыжкам Эркала, не вздумалось вдруг увести кого-то из ее друзей. Только не сейчас. Она все еще надеялась на что-то.
«Бедный мальчик, и зачем я посеяла в твоем сердце ненужную надежду». – Подумала она, грязным подолом вытирая внезапно выступившие слезы. А ведь если б не она, юный эштарот был бы жив сейчас, пусть и не свободен. Тогда это не казалось главным, но сейчас она понимает, что безрассудно было подговоривать его играть со смертью. Нет ничего ценнее жизни. «Жизнь» – это слово как свет пронизывает все тело, окутывая теплом, теплом надежды. Надежды на то, что все еще будет и ничего еще не потеряно. Цепляя словно крюк, заставляя оставаться в этом миру
– Эй, старуха! Чего встала?! – Услышала она за спиной голос, и кто-то больно толкнул ее концом палки. – Смотри за припасами, а то они сейчас у тебя все повываляться! Поторапливайся!
– Да-да, прости господин. – Упреждая наказание, поспешила она угодить лиходею, суетливо поправляя мешок.
Проругавшись про себя, разбойник прошел дальше. Ама вздохнув с облегчением, снова предалась размышлениям. Так не может продолжаться вечно, ее – как и обещал пустынник, оставят бродить с ними по пустыням, чтобы она готовили им, прибирала за их попойками и выполняла всевозможную работу, которые только ей по силам. Как только она не в состоянии будет выполнять ее, от нее просто избавятся как от ненужной вещи. На этот счет, у нее не было напрасных упований. Но ее сейчас, волновала не ее судьба, а судьба ее молодых товарок и товарищей. Нужно как-то повлиять на разбойников, а значит на их ночного гостя. Она надеялась, что его откровения с ней, дали ей право обращаться к нему. Но пока все усилия напрасны, поговорить с ним не получается, так как он с тех пор как распорядился насчет нее, сам к ней больше не подходил. А на все ее просьбы к его приспешникам, они отвечали грубым отказом а то и криком. Передать же ему через них свою просьбу не получится, это только еще больше разозлит их, поэтому она даже не пыталась этого делать. И она все ждала счастливого случая поговорить с ним, когда подвернется время.
Он сам пришел к ней. Как всегда, улыбаясь надменной ухмылкой. Подошел не зачем, просто так, чтоб просто поговорить о чем-то, поиздеваться над простаками не способными постоять за себя. Но к другим он не подходил; Ама не могла даже приложить ума, почему именно к ней. Возможно, не хотел уронить своего славного имени среди разбойников, душевными разговорами с ними, а к пленникам относился просто как к бессловесному товару, который можно только выгодно продать. Ну, а разговорами с ней, он не вызывал подозрений в излишней расположенности к узникам, да и не считал зазорным заговорить со своей новой подданной, не являющейся уже товаром.
– Как чувствует себя досточтимая угун? – Будто обрадованный встрече, обратился он к старой гадалке.
– Да помогают доброму господину боги, благодаря его милости, потопчу еще матушку землю. – Поблагодарила его старуха, сгибаясь не без усилий, словно давно усохшая ива.
На это, пустынник насмешливо сказал, что старуха быстро усваивает свое новое предназначение, однако заметно было, что он не в восторге от ее теперешнего поведения. Когда старуха снова подобострастно поблагодарила его, Аш-Шу, не выдерживая такой перемены в старухе, к которой питал непонятную самому ему привязанность, довольно резко высказал свое недовольство, тем, что не узнает в ней прежнюю угун, с которой приятно было вести беседу. На что та, не смутившись, отвечала все так же уничижено:
– Рабыня должна быть всегда учтивой со своими хозяевами, сколько бы их у нее не было.
Оглядев невольницу, предводитель заметил, что вся ее спина покрыта синяками от побоев его доблестных урс. Взбешенный самоуправством подчиненных, он тут же, чтобы для острастки наглядно наказать, пожелал узнать, кто посмел так поступить с ней без его повеления. На что старуха все так же тихо, но уже не столь кротко, усмирила гнев пустынника, попросив его не делать этого, так как боится, что остальные озлобятся на нее и это навредит ее друзьям. Удивленно окинув взглядом свою новую рабыню, «бог» разбойников, подумал о том, насколько бывает слаб человек перед опасностью, особенно когда опасность грозит его близким. Вслух же, только посмеялся над ополоумевшей старухой, получая удовольствие от ее душевных терзаний:
– Ты напрасно беспокоишься о них. Судьба их предопределена и скоро каждый из них получит свое предназначенье. До сих пор, я ждал торгового поезда, торгующего в самых больших и богатых городах существующего мира, теперь же мы присоединимся к нему, чтобы сопровождать его к ним, где сбудем наконец, свой товар, в том числе и твоих собродников, хе-хе-хе.
Заметив как осунулась невольница после этой новости, он продолжил:
– А о вашей козочке, уже можешь и вовсе не волноваться. Я продал ее в ближайшем поселении. Похоже я ее недооценивал, за нее дали хорошую плату. Теперь вот думаю, не продешевил ли.
И все так же смеясь, направился к себе, оставив старуху одну горевать о судьбе несчастных товарищей.
***
Разметавшись вороньими стаями, собирающимися на кормежку, люди, укутанные в пыльные одежды, слетались у костра. Вычерпывая деревянным половником рыбную похлебку из большого котла, от нагара такого же черного, как и голодные глаза столпившихся вокруг разбойников, Ама подзывала их суховатой жилистой рукой, нахваливая свою стряпню и причмокивая, чтоб показать как это вкусно:
– Подходите, подходите. Вы еще не пробовали моей киурийской ухи. Ее меня научила готовить бабушка, когда я еще была совсем кроха. Здесь столько душистых трав, столько приправ, он томился под крышкой ровно столько, сколько надо, и наварен так, ммм. Вы еще долго будете вспоминать добрым словом, похлебку бабушки Аль-Ама.
Пока кто-то с плошкой с нетерпеньем толкался в толпе, ожидая своей очереди, самые шустрые, устроившись на пригорке, уже поглощали наваристую уху и, расхваливая новую стряпуху за вкусные обеды, смеялись над неудачниками оттиснутыми в конец очереди.
– Тихо, тихо, успокойтесь, всем достанется. – Тщетно пыталась утихомирить разволновавшихся вояк Ама.
Закончив раздачу еды, стряпуха вытирая руки о передник, огляделась, чтоб убедиться, что никто из людей пустынника не обделен. Она не могла упустить такой возможности, когда надумав совершить набег на лагашцев с кучкой разбойников, оставив пленников и рабов, пустынник прихватил с собой лишь ее. Наверно, ему доставляло особое удовольствие, наблюдать за ее страданием от вида убийств, насилия и грабежей. Убедившись, что все получили свое, она остановила взгляд на плюгавом воине, который усевшись скрестив ноги, вложил плошку промеж, чтоб никто не смог подобраться к ней. Сердце гадалки екнуло, подсказывая что-то нехорошее, и она поглядывая украдкой, следила за его дальнейшими действиями. Плюгавый воин, суетливо и пугливо поозиравшись по сторонам, откинул с лица обмотку, оставлявшую до этого открытыми одни лишь запуганные щели, обнажив детский румянец, с жадностью, чавкая взахлеб, начал поглощать уху. Но не успел он вкусить и два хлебка, как плошка с силой была выбита у него из рук. Перепуганный мальчик, суматошно утирая забрызганную по лицу похлебку, поднял вытаращенные от испуга глаза, встретившись взглядом, с ужасом таких же круглых от страха и выцветших от старости глаз.
– Похлебка отравлена! – Сдавленным от страшной догадки голосом, вскричал кто-то.
Вздох ужаса прошелся по стану. Некоторые из тех кто успел принять пищу, с отчаяньем пытались выдавить ее обратно, надавливая руками на живот и засовывая пальцы в глотку, надеясь вызвать рвоту, то заливая в себя воду в неимоверных количествах, опустошая все находившиеся под рукой корчаги и меха. Не поевшие еще новички, растерянно хлопая глазами, так же стояли с плошками, будто еще ожидая своей доли, другие же, уже настроились наказать злоумышленницу. Аш-Шу наставлявший главарей к предстоящему набегу, не притронулся к принесенной еде, убрав посудину с похлебкой, чтобы не мешала в сторону, хотя Ама нарочно загодя поднесла блюдо с ухой, надеясь, что он первым испробует ядовитого зелья и падет жертвой ее коварства. Услышав шум, он сразу смекнул в чем дело, что и помешало рассвирепевшим разбойникам принести ей мгновенную смерть. Окрик и гнев Аш-Шу быстро остудили горячие головы, так как не подчинившиеся приказу сразу, лежали упокоенные длинными стрелами. Мало кто умеет так ловко владеть мечом как Аш-Шу, а как он справляется с луком, таких и вовсе нет: нет лучше стрелка, чем предводитель вольных искателей удачи. Об этом было известно всем, и никто не смел оспаривать его первенство, а те кто посмел, давно своими костями украшают пустыни.
7. Величие униженных.
Привязанная лишь запястьями к высохшему дереву, окаменевшему настолько, что уже нельзя было определить, какое дерево это когда-то было, Ама все равно не могла пошевелиться. Она чувствовала стыд, даже больше неловкость, оттого, что тут – перед множеством мужчин, среди которых были совсем дети, висит совершенно голая, развращая своим старческим безобразием их взоры. Ама нехотя была сейчас сообщна с пустынником: когда ты молод, даже обнаженность не так стыдит. Она чуть дернулась, попытавшись сменить положение, не от отекшести и даже не от боли пронизывающей все тело, а от этого нескончаемого стыда, чтобы хоть немного прикрыть дряхлость своих срамов, от стыда, на который обрекли ее на старости лет. Услышав стон старухи, кто-то из разбойников находящихся рядом, стегнул ее, насмехаясь, сказав про нее что-то на своем собачьем наречии, должно быть очень обидное. Остальные же, обозленные, что недосчитались своих товарищей, и что сами чудом избежали смерти от ее вероломства, злобно расхохотались. Зной, как будто заодно с ними, жестоко палил ее ослабленную плоть, не способную уже как прежде в молодости, переносить жару и холод. Но у нее остались еще силы, чтобы с честью принять те муки, что судьба уготовила ей. Вздернув взлохмаченными пепельными космами, уже редеющими от старости, окидывая гордым взглядом поверх беснующихся людей и оскалившись кривой ухмылкой, она, победно подняла свою седую голову и крикнула в толпу набираясь последних сил:
– Смеетесь?! Ну, смейтесь, пока еще можете. Пока еще можете смеяться, пока еще ваши гортани способны издавать звуки, а сердца наполняться весельем. Я то уже знаю, что скоро ваши улыбки будут смеяться голыми оскалами. Я вижу смертную гниль ваших сердец, поедаемых червями и падальщиками. Я слышу, как в ваших пустых черепах шуршат пауки и гады, ища себе в них пристанище. Я старая, меня давно уже заждался Эркал, чтоб проводить в страну теней; я готова к встрече с грозной Эрешкигаль и ее судилищем. Скажите, а вы – готовы принять суд мертвых? А вы уверены, что вас как великих грешников, не постигнет участь безмолвных удугу, слоняющихся между мирами в поисках покоя?
Искаженные издевательским смехом лица, сменили выражения, ставши вытянутыми от страха и злобы.
– Заткнем ей ее вонючий рот, чтобы не разливалась здесь своими нечистотами! – Не выдержав, закричал кто-то испуганно.
Она же, торжествующе глядя, как все зашевелились от ее пророчеств, воспаляясь, продолжала метать словами, словно ведьма предрекая им всевозможные беды. Наконец, кто-то не выдержав, схватил ее за волосы и больно ударил о дерево. В глазах Ама потемнело, и она на миг потерялась, но тут же придя в себя, злобно расхохотавшись, продолжала клясть проклятьем шакалье племя.
Услыхав шум, Аш-Шу велел узнать, что явилось его причиной, а прознав, незамедлительно явился сам.
– Опять слушаете ее лживые россказни? – Пристыдил он своих приспешников. – Разве я не говорил, что ей только этого и надо, чтоб вы верили в эти ее выдумки, лишаясь воли и мужества?
– Ну что? – Обратился он к Ама. – Все не успокоишься? А ведь я тебя пожалел: не стал подвергать мучительной смерти, и своим людям не позволил тебя пытать. Так что, держи-ка лучше язык за зубами, в противном случае, одно мое слово и эти отребья растерзают тебя. Веди себя смирно, переживи свой позор, покайся в содеянном, и я – возможно, оставлю тебе жизнь. Цени же это, и берегись говорить дурные речи, мои воины очень суеверны, боюсь, как бы это не подорвало у них веру в бога.
Старуха, с бессильной ненавистью заглянув со своего возвышения натянутой веревки в его глаза, пыталась взывать к его спящей совести:
– Бесстыжий, постыдился бы. Тут же дети, убери их отсюда. Зачем им глазеть на старушичьи срамы?
– Истый воин, с малых лет должен осваивать свое ремесло. Чем развращенней у него ум, тем жесточе его сердце, в этом и есть совершенство ремесла настоящих воинов.
– Ты мерзок. У тебя не было матери, тебя породила безжалостная гиена.
– О нет Ама, тут ты ошибаешься, мать у меня была. – С легкой веселостью выдержав ее понос, сказал пустынник. – Ты не представляешь какая?
