Семар Сел-Азар
Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру
– Да, это Козлобородый, я узнаю его печать и вижу, что это не подделка. А меня сложно обмануть, в этом я дока. Горе тому кто попытается меня обмануть, подлог я чую мгновенно и не прощаю этого никому. А вы можете быть спокойны, ибо Козлобородый не дает защиту абы кому. Он наш друг, а стало быть, вы теперь находитесь и под нашей защитой.
Получив в ответ благодарственные слова, он продолжил:
– Так что, столь благородных веж, привело в наши невежественные отшибы?
Помня о словах главаря, старому лекарю не оставалось ничего другого как рассказать правду. Внимательно выслушав рассказ старика, лугаль нищих восхитившись дерзости Аша, захотел узнать, что это за крамольные слова за которые можно певца продержать в яме как опасного преступника и теперь еще вынуждают скрываться из-за этого в столь непристойном месте. Абгал поспешил ответить за своего еще очень слабого подопечного. Услышав содержание слов его частушки, главарь, схватившись за пузо, покатился со смеху, громыхая утробным хохотом.
– Хо-хо-хо, старый… ха-ха-ха, козел…, ха-ха-ха. представляю, как понравилось это козлу молодому, то-то он взялся вам помочь, а он никогда ничего не делает просто так. Еще бы, когда парень оказал ему такую услугу. Теперь эта поговорка пойдет гулять по городу, а потом и по всему Каламу, а мы то, уж об этом позаботимся.
– Это хорошо, что вы решили спрятаться именно у нас, мне не помешает личный иш-ки-ти. – Продолжил он успокоившись.
– До досточтимого лугаля, видно дошло утверждение его народа о том, что я колдун. Но, я уверяю, они вероятно были введены в заблуждение маленькой хитростью, которой я подловчился в стенах премудрого Энки еще в юности, примененной мной в страхе перед их бездумным самоуправством. Мы мирные лекари и далеки от занятий волшбой и волхованием. – В оправдание отказа, сказал испуганный подозрением и внезапным предложением жрец Энки.
– Не бойся, мы не ваши кровожадные служители единобожия, и не сжигаем всех подряд колдунов и ведьм, не разделяющих наших взглядов. Если ты колдун мирный и не будешь творить нам худого, поклоняйся и дальше своим червям и жабам, лишь вноси в общее дело должное.
– Я не колдун – снова попытался разуверить старик, воровского лугаля в его подозрениях, – я ученый, а это мой ученик.
– Хорошо, хорошо колдун, называйся, как хочешь, но только дай согласие. Я ведь прошу не за себя. – Тут он вытолкнул вперед человека, с культей вместо рук. – Гляди, он когда-то сражался в рядах кишского лугаля, пожертвовав руками за его пустые призывы, а потом, когда этот верноподданный человек потерял вместе с руками все, его бросили как испорченную вещь, оставив наедине с собой. И только мы, подобрав его, стали ему поддержкой, заменив и семью и отказавшуюся от него, чтобы не содержать по счетам единодержца, общину.
Оттолкнув его обратно, он вытянул одноногого мальца.
– А у этого мальчика не осталось никого, и сам он чудом остался жив, когда протоку, которую рыли по приказу энси, прорвало, и вязкой жижой накрыло всю его деревню. Там то, под грязью его и нашли мои люди, при этом у него была сдавлена нога, так, что пришлось ее отрезать, дабы не допустить заражения. С тех пор он среди нас. И таких как они здесь много, все они нуждаются в помощи, а один, я не в силах этого сделать. – При рассказах об их судьбах, у него было такое благородное выражение на лице, полное сострадания и жалости, что действительно можно было подумать, что он это из лучших побуждений взялся помочь немощным людям.
Поняв бессмысленность, что-либо объяснять о своем звании и значении, абгал сказал только, что сожалеет, но вынужден отказать, так как связан уже словом с тем человеком, которого они величают Козлобородым. Погрустнев, резаный лугаль промолвил:
– Да, конечно. Должно быть, он из-за этого и взял вас под свою защиту. Не быть мне больше лугалем, если я и впредь не смогу предугадывать такие вещи.
– У нас, вам будет небезопасно, – слукавил он, опасаясь держать подле себя, не подчиняемого ему колдуна Козлобородого. – Вас отведут в дальние и потому спокойные наделы, но вы должны поклясться, что не будете ничего делать во вред мне.
Успокоенный, заверением гостей, что они не враги, людям заботящимися об обездоленных, лугаль нищих распорядился подготовить им все необходимое.
– С вами, для вашей безопасности, пойдет мой человек. – При этих словах он подозвал какого-то бойкого паренька и двух здоровяков. – Они вам помогут добраться без приключений.
***
Окраина и впрямь оказалась вполне сносной для проживания тем, кто решил укрыться в тиши, вдали от любопытных глаз. Да и местные жители, измотанные нескончаемыми заботами, хоть и проявляли оправданное любопытство, все же не лезли с лишними вопросами. Жизнь в бедняцких пределах, итак нельзя было сравнить с относительной неизменностью благополучных пределов, но каждый день проходил в постоянной борьбе за нее. А здесь на окраине, ближе к земле, работающие люди привыкли довольствоваться малым, получая подачки за свои тяжкие труды, полностью покоряясь воле богов и своих хозяев, коих у них было множество. Ведь кроме налога взимаемого государевыми мытарями, им приходилось отдавать часть прибыли в закрома хозяев, другая же ее часть уходила на оплату спокойствия от набегов разбойных сборищ лугаля нищих. Считалось, что им еще повезло, тогда как их обнищавшие соседи, которым не посчастливилось пристроиться к мотыге какого-нибудь зажиточного горожанина, побираясь, не всегда могли надеяться встретить следующий день. Спутники сопровождавшие гостей, доставив их до места, вопреки приказу своего «лугаля», поспешили поскорей убраться восвояси, зная, что здесь их не ждет теплый прием. Это вооруженные, скопом, они могли чувствовать себя здесь хозяевами, но поодиночке соваться сюда не осмеливались, так же, как городские стражи, не смели соваться в бедняцкие пределы из-за их хозяйничанья в них.
Старания старого лекаря, применившего для его излечения все свои знания и умения, не прошли даром, через несколько дней Аш уже смог самостоятельно, без посторонней помощи прогуливаться на свежем воздухе, опираясь на палку. Еще чуть-чуть и он сможет отбросить ее, но пока приходится смиряться с уделом хромца. Жмурясь по привычке от яркого света, эштарот вздохнул полной грудью. Только здесь за долгое время, он почувствовал себя свободным. Здесь, где казалось бы, меньше всего должно думаться об этом, он был свободен. Пусть сейчас они жили в нужде, в постоянном поиске пищи для урчащей от голода утробы, но вместе с тем, теперь он чувствовал ее – жизнь. Бытие в храме действительно было лишено забот о хлебе насущном и беспокойстве о будущем, а учитывая его особое положение в услужении Инанне, он мог рассчитывать на небедную жизнь в дальнейшем и вне храма, и даже может быть с позволения всемилостивейшей богини – обзавестись семьей. Но мысль о том, что это однообразное и бессмысленное для него существование, пройдет всю его последующую жизнь до самой ее кончины, удручала и вводила в тоску. Теперь же, когда вроде бы стоило кричать от отчаяния, от того положения в котором они оказались, он впервые за время проведенное на чужбине, мог вот так просто вздохнуть полной грудью, набрав в легкие воздуха и чувствовать себя счастливым. И ни о чем уже не думается, ничего уже не хочется. Достаток, вера, привязанность, любовь, да и сама жизнь ничто, по сравнению с этим чувством полной свободы. Он знал теперь, каким должно быть, если оно вообще должно быть, существование после смерти. Это не то, о чем твердят богословы или иноверцы и рассказывают старики: там нет бездонных подземелий с ужасными судьями, или цветущих садов с прелестными созданиями; но это и не отсутствие совсем, но только это приятное чувство совершенной безмятежности. Он стоял в ожидании учителя, который о чем-то беседовал с немолодым, но не старым еще человеком. Нога начинала ныть, но он не обращал на то внимание, с любопытством разглядывая собеседника своего учителя, так не похожего на серых и угрюмых местных. Его любопытство не было праздным, абгал говорил, что как только он станет достаточно здоровым, чтобы без опаски совершать долгие странствия, они покинут город. И словно в подтверждение его догадки, учитель рассказывая что-то яркому человеку, махнул в его сторону, а яркий человек с готовностью кивнул головой. Поговорив с ним немного, старик подошел к Ашу.
– А-Аш-Ме-Ди, мальчик мой, послушай меня. – По тому, что он начал говорить, назвав его по имени, Аш понял, что его учителю непросто выдавить из себя, то, что он собирается сказать. – Ты знаешь, я мало кому доверяю. Мало тех, кому я смогу доверить чью-то судьбу, и тем более судьбу близких мне людей…
Он редко называл его по имени, чаще просто – "мальчик мой", или как-то иначе. А вот если звал по имени, называл так, полным именем, и никогда так как называли его другие, ставшим привычным для уха, этим емким, коротким – "Аш".
– И вот этот человек – один из них. – Продолжал между тем старик. – С ним мы знакомы очень давно. Он встретился мне еще безусым юношей: когда я – набравшись мудрости, решил покинуть стены храма в Шуррупаке, где провел цветущую пору, чтобы знания полученные в служении богам, направить на служение людям; а он – бросив чужие стада, решил попытать счастья в бродяжничестве. И поэтому, ему я могу довериться как себе…
– Лишь скитальцы, не подвержены еще общему помутнению, постигшему умы людей земли просвещенных. – Вздохнул он с сожалением.
Аш не понимал к чему все эти слова, но видя виноватое выражения учителя, догадывался, что он хочет сказать что-то не очень хорошее, и чтобы избавить старика от мучительных попыток подобрать слова, внимательно слушал, давая понять, что готов принять любое его решение.
– И я хочу…, чтобы и ты доверился, как я верю.
Страхи Аша оправдались. Он все понял, но из уважения к учителю, продолжал слушать не прерывая, все еще на что-то надеясь.
– Пузур руководит общиной шутейников и игрецов, и у него есть возок с ослами. Повыступав здесь, они отправляются дальше. Им было отказано выступать в городе, а здесь – в окрестностях, много не насобираешь, люди трясутся за каждую бобовую горсть, а воры – так и норовят сами что-нибудь стянуть. И я…
Видя, что старику нелегко, Аш решил закончить это мучение.
– Когда ехать? – Спросил он, как ему показалось слишком резко.
Абгал, с облегчением, что не придется больше ничего объяснять, выпалил:
– Сегодня же.
– Сегодня?? – Чуть не воскликнул от отчаяния, не ожидавший ехать так скоро ученик.
– Да, сегодня. – Ответил ему с сожалением учитель. – Он не хочет ждать ни дня. И распрощаемся мы с тобой прямо сейчас.
И без того будучи в невеселом расположении, Аш совсем пал духом. Заметив это, абгал утешил его:
– Обещаю, как только выполню свою часть уговора, я нагоню вас.
Юноша молчал, не в силах произнести слова. Тогда старик, желая снять возникшую неловкость, предложил обняться на прощанье. Принимая отеческие объятия, приемный сын хотел сказать приемному родителю что-то теплое, но дикий нрав, переданный с воспитанием в духе предков, прохладностью матери и вынужденной нелюдимостью на чужбине, учил встречать радости и невзгоды, не выдавая своих чувств, с лицом каменным и невозмутимым, а поведение нарочито отстраненным. С виду холоден, внутри он разрывался от горечи расставания. Надвинув на глаза сатуш с высокой тульей с полями, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, он захромал вслед за скоморохом.
9. Страх и огонь.
Глядя на догорающие головешки, ваятель тяжело вздохнул. Вот он и добился своего, и так мешавший ему соперник повержен. Но отчего не чувствовалось радости облегчения? Отчего не наступало удовлетворения? Казалось, живи и радуйся теперь, но зависть, донимавшая его пока существовала ее причина, не переставала мучить его и после. Наоборот, в груди поселилась какая-то пустота, грызущая изнутри и гнетущая его сильней, чем прежде. Все ради чего он жил последнее время, ради чего расставлял свои сети, вел происки и плел заговоры, вдруг неожиданно в одночасье исчезло. Он понимал теперь, после того как Нанум создал это несносное изваяние, отнявшее его покой от угнетавшей душу зависти, что все что бы он ни делал, чтобы уничтожить своего злейшего врага, странным образом и стало его предназначеньем в этой жизни. Быть может изначально, богами ему было предначертано иное, но с тех пор как он всю свою жизнь посвятил, растрачивая силы на борьбу со своим противником, на иное уже сил не оставалось. Да он не сидел сложа руки. Он творил много и успешно, и даже был почитаем средь высокого общества Нибиру, за великого творца и зодчего: его творения пользовались спросом, а вельможи сочли за честь быть им изваянными. Но сам он понимал, что как бы он не пыжился, как бы не изображал на своем лице присутствие божественного дыхания, все, что бы он ни делал, то, по сравнению с этим, было лишь изделием ремесленника. И завтра кто-нибудь другой встанет на его место, и на его творения больше никто не обратит внимания а его самого никто и не вспомнит. А вот это – не существующее уже изваяние, будут вспоминать еще очень долго. Оно долго еще будет будоражить умы людей, воспеваясь ими в песнях и пересказываясь в сказах, в их воображении дорисовывая свой образ до невообразимых высот, а его ваятеля назовут великим творцом. Возможно и у него получилось бы что-нибудь достойное воспевания многими поколениями, но борясь со своим извечным соперником наговорами и науськиваниями, он только и пытался превзойти его, не задумываясь о том, чтобы сделать что-то ради самого творения, не соревнуясь напрасно. И так, растрачивая свое умение на изделия одноразовые – недостойные памяти, или на жалкие попытки повторить созданное и сделать лучше, не пытаясь достигнуть чего-то своего; оставляя многое после себя, он не смог оставить ничего. Ему вдруг стало жалко и это творение и его создателя, которого он так ненавидел. Он ведь даже не прилаживал своей руки к этому. Они – власти, сами так решили: что то из-за чего происходит столько нехорошего и из-за чего люди даже начинают увечить друг друга, то – следует уничтожить. Его коробило, что причиной этого, было лишь это, а не кощунственность самого только замысла замаха на божественное, с желанием сравниться с бессмертными. Но обвиняя, он боялся сам сознаться себе, что если бы подобная мысль посетила раньше его голову: смог ли бы он сам удержатся от соблазна, быть первым кто сделает это? Может быть именно то, что этого не случилось, злило его больше всего. Новый энси, раздраженный вечными склоками своих зодчих и ненужной болтовней об этом в городе, пожелал узнать их природу, а узнав, повелел устранить причину. Кроме того, шум поднятый неразумными поборниками устоев, только усилил любопытство простого люда, которое не в состояние остановить даже страх перед преисподней. Что не могло не волновать, только приступившего к своим обязанностям градоначальника.
***
Настойчивый стук в дверь, заставил обитателей дома встать раньше обычного. Нанум, недовольный нерасторопностью заспанных рабов, ругаясь про себя, приказывал узнать, кого принесла нелегкая, и гнать их в три шеи, если это опять кто-то из бродяг – под коими также разумея недоброжелателей, да и просто, вдруг прибавившихся у его дома ротозеев. Слыша в передней, не прекращающейся шум и голоса, и видя, что его поручение не исполняется, рассерженный, прикрывшись, он сам решил разобраться с нарушителями спокойствия и с ленивой прислугой. Однако спустившись и увидев пришедших гостей и виноватые взгляды рабов, он понял, что никто из домочадцев не в силах им противостоять. Стражи во главе с молодым и оттого преисполненным рвения десятником, пришли с предписанием энси: обыскать дом, дабы подтвердить или опровергнуть обвинения в безбожии, выдвинутые против его хозяина, и если в доме действительно обнаружатся богоборческие творения, подвергнуть это пленению, а ваятеля обязать явиться на суд божественного сонма. Нанум перегородил стражам проход, пытаясь убедить их, что в этом нет необходимости, так как он сам собирался представить свое изваяние – тем самым не отрицая нахождения в доме истукана. А приглашая благородного са-каля самому взглянуть на него, чтобы убедиться в его божественной природе, настаивал, чтобы десятник вошел один, дабы не смущать обитель посещаемую богами.
– Вперед! – Решительно приказал десятник, преисполненный праведного гнева, внутреннее возмущаясь: как этот гнусный поклонник Тиамат – мог подумать, что его – сумевшего в столь юные годы дослужится до звания десятника городской стражи – легко будет обратить в свою веру. Да еще иметь наглость утверждать, что это обиталище нечисти, могут посещать боги. Всем известно, что почитатели Тиамат, вознамерившей возродиться и набраться сил новым потопом, каждую ночь приносят своей госпоже кровавые жертвы в виде невинных душ убиенных ими младенцев, чтобы из бушующих волн бездонных вод, воскресить ее необузданного супруга Абзу и ввергнуть мир в век бесконечного мрака безвластия. Правда новоиспеченного предводителя стражей, всегда удивляло, откуда они их каждую ночь достают, и кто так своевременно обеспечивает их чернодейства жертвенной плотью, но каждый раз со страхом отгонял от себя эти мысли. Даже искра сомнения, не должна посещать голову последователя истинной веры.
Ворвавшись в глубину двора, и сразу же натолкнувшись на то, зачем пришли, стражи увидев исполинов, будто замерших – сошедшись в вечной битве, сами в страхе забылись, с суеверным почтением глядя на поединок великих. Их са-каль, тоже на миг подвергшись общему оцепенению, невольно с восхищением взирал на изваяние, но тут же со злостью отбросил нахлынувшие чувства, прикрикнув на застывших подчиненных:
– Что встали?! Языческих истуканов не видели?! Грузите это мракобесие на волокушу и вывозите! Энси и сонмище жрецов будут решать, что с этим делать.
Стражники, очнувшись от окрика, водрузив истукана на полозья, желая усердием загладить невольную вину перед начальством, с ожесточением начали крушить и переворачивать все в доме, вымещая злобу за собственный страх. Один из учеников, попытавшийся воспротивится произволу, тут же был отброшен и бездыханный грохнулся с окровавленной головой. Желание мешать стражам, выполнять свою работу, у остальных тут же отпало. Выволоча на улицу упирающегося ваятеля, продолжавшего клясть их срамными словами, стражники закинули его в ту же волокушу и погнали ее к рукотворной горе.
Священный круг жрецов и лучших людей города во главе с машкимом Нибиру назначенного новым энси, на храмовой площади у подножия великого дома неба и земли провозгласил свой приговор. Творцу запрещалось впредь заниматься ваянием, зодчеством, либо иным отображением божественного сотворения, будь то рисование или начертание надуманных молитв, и он с позором изгонялся за пределы стен города, но сначала должен был лицезреть на то, как созданное им творение, прежде им так оберегаемое, будет истлевать в языках пламени. Стоя перед высоким престолом опустив голову, старый ваятель молчаливо выслушивал, смирившись с уготованной ему участью, но услышав приговор в отношении изваяния, вздрогнул, и пав ниц, своим упрямством и крепостью веры к черным богам, крайне рассердил жрецов, со слезами умоляя о милости к своему бесовскому творению. Затопав ногами, жрец Энлиля даже хотел изменить богохульнику меру наказания, и лишь то, что помилование, считавшееся гласом божьим, не подвергалось пересмотру, спасло Нанума от мучительной казни. Все же жрец единого бога, получал долю удовлетворения в том, что подсудимый будет вынужден созерцать гибель своих бесовских исполинов, и мучения безбожника, глядящего, как его детище погибает, хоть немного возместят боль задетых чувств его веры.
Прослышав о готовящейся казни колдовских кумиров, люди стали стекаться со всех концов к месту исполнения приговора на берегу реки, даже и из тех бедняцких пределов города, чьи обитатели за свои деяния, сами нередко оказывались, подвергнуты здесь позорному истязанию. Стараясь перекричать шумную толпу, глашатай зачитал вынесенный приговор, затем по знаку чиновника – отвечающего за соблюдение беспрекословного и точного выполнения всех подвижек наказания, вытащили приговоренное творение на возвышение, облысевшее от нескончаемых казней, и двое громадного вида палачей, начали исполнять первую часть предписанного. Со знанием дела поплевав на ладони, они со всего маху начали стегать деревянное изваяние сыромятными плетями. Раскачиваясь под хлесткими ударами, бесовское творение, треща и скрипя, издавало душераздирающие звуки, раздающиеся по округе, словно стоная и плача от жестокосердия людей, и от этих звуков у присутствующих холодело на сердце. Еще больший страх охватил их, когда от стараний палачей, лики великанов вдруг повернулись к ним, страша свирепостью своих разъяренных взоров, заглядывающих прямо в испуганные души. Наконец закончив наказание плетьми, истязатели, пряча глаза и стараясь не смотреть на рассерженных гулла, подожгли подложенный у их подножия хворост, политый земляным жиром. Изрядно высохшие и также обильно облитые жиром, дерева затрещали от вползающего огня, поднимающегося все выше и выше, и поднявшись к самому верху, ухватившего там, сцепленные в борьбе руки богоравных братьев. Стражники придерживавшие Нанума, чтобы он смотрел на казнь своего творения, поддавшись общему смятению, уже про него не думая ослабили твердую хватку; воспользовавшись свободой, старый ваятель плача и причитая, бросился к своему детищу, тщетно пытаясь спасти его от всепоглощающего жара. Когда объятый пламенем зодчий заметался на кострище, опомнившиеся стражники, кинувшись, было оттащить его, тут же отпряли, поняв всю безнадежность попыток сделать это. Под силой жара пламени, пальцы исполинов расцепились, вселяя в притихших людей ужас, и указующие персты разжались, грозя в посеревшее небо, словно предупреждая о неотвратимости скорой расплаты.
Только спустя какое-то время, как костер немного приутих, виноватые стражники смогли оттащить обгорелое тело бездыханного старика и увезти с собой, чтобы отдать домочадцам. Пораженные увиденным люди, вопреки обыкновению не стали оставаться после казни, чтоб повеселиться, быстро разойдясь по домам, и вскоре на ней оставался один лишь слепой старик со своей облезлой псиной.
***
Силиг-Силиг, подав слепцу, так и не понявшему, что вокруг него происходило, велел ему уходить. Оставшись один, он продолжал наблюдать за тлением ненавистного творения, размышляя о несправедливости мира. Он не застал всего ужаса творящегося здесь, предпочтя не присутствовать на казни, не желая своим злорадством, добивать поверженного уже противника, и в большей мере боясь неожиданной отмены самого приговора. В пыли угасающего пепла, ему приметилась не успевшая еще рассыпаться, кисть руки полубога с разжатыми перстами. Краем своей накидки, ваятель осторожно, чтобы не повредить, поддел ее. Держа в руках остаток не остывшего еще изваяния, творец прекрасного, снова поражался живости даже этого его – последнего, мертвого обрывка. Очередной вздох сожаления растряс его, на этот раз от переполнявшей его до сих пор зависти, и ладонь, просыпавшись прахом, медленно развеялась из пригоршни, оставив на ткани лишь черный ее огарок.
10. Исход.
Еще издали увидав странный возок, украшенный рисунками и цветами, Аш понял, что путешествие не будет скучным, а слоняющаяся толпа, вокруг людей в диковинных одеяниях, укрепили его предчувствие. Когда они с товарищем абгала подошли поближе, он подумал, что тут должно быть собрался весь бедняцкий надел. Увидев приближающихся путников, от возка отделился озабоченный человек. Обрадованный приходом старшего, он тут же начал жаловаться на не желающую расходиться толпу:
– Никак не можно их унять, покажи им опять про бедняка Нинурту и все тут. Грозятся, что не выпустят нас, пока снова не увидят, как градоначальник получает тумаки. Мы бы сами начали, но без тебя никак. Не получать же тумаки досточтимой Эгэ, а Нин итак в привратниках.
– Сейчас-сейчас. Поди пока, успокой народ, скажи: "Непременно сейчас начнем". – Успокоил своего соратника старый скоморох, подходя к повозке, чтобы переодеться.
Добившись спокойствия, не дожидаясь пока Пузур переоденется, беспокойный человек, выйдя на проплешину между людьми и возком, начал:
– Сейчас мы покажем, как глупый и жадный градоначальник Нибиру, за свою жадность, был трижды наказан голосом правды Гимил-Нинурту.
После этого, он, на мгновенье, скрывшись за пологом, вышел оттуда уже в лохмотьях с нарисованной лукавой улыбкой на лице, изображая пройдоху-бедняка. Вся суть представления заключалось в том, что хитроумный бедняк, между непродолжительными действиями и глупыми разговорами, под дружный хохот и одобрительные крики зрителей, поколачивал жадного до чужого добра градоначальника, от чего последний смешно сжимался и подпрыгивал, а его глупая рожа, под которой скрывался старый приятель абгала, была преисполнена мучительного страдания. У Аша, привыкшего к изысканным представлениям торжественных выходов и воспитанного в человеколюбии, и не успевшего оправиться еще от побоев, сие лицедейство вызывало лишь отторжение, и он хотел с негодованием покинуть сборище охульников и грубиянов, с нескрываемой радостью глядящей на избиение человека человеком. Но только одного взгляда брошенного в скопление люда, хватило, чтобы понять это их злорадство – порожденное беспросветностью бытия. Глядя на эти серые, изможденные лица, радующиеся неотвратимости наказания для вороватого чиновника, он вдруг осознал, насколько велика в людях жажда справедливости, если даже находясь на самом дне существования, люди продолжают верить в то, что придет кто-то, кто сумеет рассудить и установить все по правильному и воздаст каждому по справедливости. Этот голос справедливости Нинурты, возможно единственная их вера в хоть какую-то расплату за обиды, перенесенные за многие годы и поколения. Того Нинурты, которого на родине абгала кличут Нингирсой – покровителем их города. Теперь он понимал желание своего учителя, в его надежде на помощь высших сил. Они еще поговорят об этом, после того как он окажется у старика на родине, ведь именно туда собрались направить колеса своего огорода эти бродяги.
После того как выступление закончилось, и благодарные зрители разошлись, оставив наполненное всем миром зерном блюдо и настоятельно всученное главе скоморохов, Пузур, все еще не снявший с себя сноп соломы – от тумаков, вспомнил про юношу пришедшего с ним. Засуетившись, маленький человек поторопился познакомить его с теми, с кем ему предстояло проделать долгий путь.
– Это наша гордость, досточтимая Аль-Эги, ею восхищаются самые знатные вельможи в Кише. – Говорил он, знакомя его с уже немолодой, но молодящейся женщиной, которая надменно кивнув в ответ на приветствие, тут же отошла.
Представив озабоченного человека, бывшего уже спокойным и занимавшегося починкой колеса, хозяин хвалил его как великого умельца, который бывает незаменимым на долгих дорогах. Тут был великан с говорящим именем, вместо приветствия лыбящегося и лопочащего что-то невразумительное. Была ведьма, которую Пузур назвал просто травницей и целительницей, в долгом пути лечащей их от болезней и ран, умеющей прознавать людей, а по костям животных гадающей не хуже жриц храма. Этим и кормящейся.
– Если захочешь, Ама и тебе погадает. – Предложил он полушутя, на что старуха, схватив гостя за руки и вглядываясь в глаза, пообещала, что в свое время сделает это, ибо видит в нем надел великих, что впрочем, наверно говорила всем.
Пузур, покликав, изловил девчушку чуть младше Аша, делавшую вид, что ухаживает за ослами. Вслух дивясь и подшучивая над появившейся застенчивостью у бойкой непоседы, старший лицедей, велел ей познакомить уставшего и болезненного еще гостя с его новым ночлегом, чтоб он отдохнул в дороге. Девушка, сорвавшись с места, схватила его за руку и подвела к пологу вежи. Вскоре и остальные набились внутрь, и ослы погоняемые возчиком, потянув свою ношу, тронулись в путь.
Вглядываясь на раскинувшиеся виды все отдаляющиеся города, ставшего на какое-то время ему домом и темницей, Аш заметил про себя, что ему все же нелегко покидать место ставшее уже привычным. Он не сказал бы, что город, в котором прошло его отрочество, стал для него родным, и его нравы стали для него понятными и принимаемыми. В то же время он понимал, что и за пределами его – в обитаемых землях просвещенных, по чьим пыльным дорогам колесит их повозка, жизнь мало отличается от той, что царила в Нибиру, особенно в тех их краях, которые уже поглотила алчущая утроба безликого бога. Трясясь в шатком от бесконечных дорог возке, он тяготился тем, что невольно стал обузой этим добрым людям, без того сводящих концы с концами не всегда удачными заработками. Он знал, что рачительный хозяин возка не остался внакладе, получив от абгала серебряные накопления, изрядно оскудевшие на подкупах чиновников и стражников, и плате воровским са-калям за спокойствие в нищенских пределах. Но это мало утешало, когда жена хозяина выказывала мужу свое недовольство новым и бесполезным едоком, а детина пугающего обличья, поддерживал ее невразумительным мычанием, давая понять, что тоже далеко не в восторге от его присутствия. Остальные впрочем, встретили его приветливо, а Нин, своими разговорами располагала к себе и помогала понемногу привыкать к непривычной обстановке, вселяя уверенности веселым настроением. При встрече, она поразила его удивительной лучистостью взволнованных глаз, отчего ее итак большие, невероятно красивые глаза, становились огромными. Сам бы он не стал надоедать расспросами, стесненный чувством, что чужой среди них. Теперь же благодаря ей, он вливался в новое для себя общество бродячих скоморохов, людей пусть и обездоленных, но свободных. Что ж, его всегда привлекала дорога, а дорога сопровождаемая песнями и танцами и вовсе для него – взросшего на подобном, будет приятным путешествием. Может быть в этом и была его судьба. И пусть сейчас, после избиения и сырости ямы, он еще не может полноценно проявить себя, но в состоянии делать вещи не требующие особой силы и сноровки, чтобы не быть им обузой.
– Тяжело расставаться с родным домом? – Участливо спросила Нин эштарота, прожигающего очи, взиранием пролетающих мимо и скрывающихся обветрием жилищ.
Внутренне поблагодарив ее за поддержку, Аш ответил с напускным безразличием:
– Этот город никогда не был и не будет моим домом, и уж точно никогда не станет родным. Лишь останется напоминание о том, что порой приходится покоряться судьбе, чтобы совершить предначертанное.
