полная версия

Сборник статей
Революции в России. Теория и практика социальных преобразований

Полная версия

Итак, идея Учредительного собрания стала важным звеном в процессе трансформации российской государственности от самодержавия к великой социальной революции. Русские оппозиционные и революционные деятели считали Учредительное собрание переходной политической формой, которая должна знаменовать собой передачу верховной власти новому правительству, законодательное закрепление и легитимацию нового политического строя. Тем самым Учредительное собрание представлялось в виде хрупкой грани между Реформой и Революцией. Но в реальности этой грани не существовало. После крушения старого строя Россия жила в условиях Революции и по ее законам.

В.И. Ленин в 1917 г. и проблема «не той» революции (по Ф. Энгельсу)

Горский В.В.

Аннотация. Историческую роль В.И. Ленина как вождя Октябрьской революции невозможно осмыслить в отрыве от принципов его мышления, в основе которых лежала материалистическая диалектика, и применения этих принципов на практике. Данная статья посвящена марксистской диалектике революции, а также ленинскому восприятию и ленинским подходам к практическому применению этой диалектики.

Ключевые слова: революция, утопия, диалектика, история, философия, марксизм.

V.I. LENIN AND THE PROBLEM OF THE “WRONG” REVOLUTION (ACCORDING TO F. ENGELS)

Gorskiy V.V.

Abstract. The historical role of Lenin as the leader of the October revolution cannot be understood in isolation from the principles of his thinking, based on the materialist dialectic and the application of these principles in practice. This article deals with the Marxist dialectic of revolution and the Leninist perception and Leninist approaches to the practical application of this dialectics.

Keywords: revolution, utopia, dialectics, history, philosophy, Marxism.

Мысль о том, что утопию можно построить, в России начал развивать с позиций негативизма Николай Бердяев в 1922 г. В своей последней работе «Царство духа и царство кесаря» (1948) он писал: «Большевизм считали утопией, но он оказался реальнее, чем капиталистическая и либеральная демократия. Обыкновенно утопией считают неосуществимое. Это ошибочно. Утопии могут осуществляться и даже в большинстве случаев осуществлялись… Большевики – утописты, они одержимы идеей свершенного гармонического строя. Но они также реалисты, и в качестве реалистов они в извращенной форме осуществляют свою утопию»⁴⁶⁴.

О большевистской революции как «реализации утопии» писал в «Истории Российской Империи» М.Я. Геллер: «Демагогические лозунги, быстро организованная система террора были одной стороной большевистской власти. Второй стороной были взрывные идеи социалистической революции, реализующей утопические мечты о всеобщей справедливости»⁴⁶⁵. Данной тематике была посвящена также книга М.Я. Геллера и А.М. Некрича «Утопия у власти», вышедшая в 1982 г. и чуть позже дополненная описанием СССР времен М.С. Горбачева⁴⁶⁶.

На волне идеологического оправдания разрушения СССР этот яркий слоган был очень востребованным. О его научности и состоятельности мало кто задумывался. Да и теперь мы нередко слышим это не только от начитавшегося публицистики обывателя или не имеющего исторического образования политика, но и от историков, считающихся ведущими специалистами в области Русской революции.

Например, характеризуя программу большевиков, В.П. Булдаков пишет: «Ужасам войны противопоставлялась грандиозная утопия, подававшаяся в наукообразной оболочке»⁴⁶⁷. Пытаясь пояснить свою мысль, он далее отмечает: «Сыграл свою роль и фактор социализации науки: ученые впервые попытались применить свои практики к общественно-политической жизни. Возник феномен “наукообразного мифа”, который придавал старым как мир утопиям дополнительную убедительность»⁴⁶⁸. Далее «утопия» дополняется «психозом», «обманом» и «самообманом» масс, и к этому нехитрому набору сводится все «объяснение» феномена Русской революции, которое, конечно, таковым не является. Например: «Ленину помог апрельский кризис. Разразившиеся события представляли собой характерное сочетание провокации и анархии, утопии и психоза»⁴⁶⁹. Или: «…Ленинский “Декрет о мире” был, по существу, призывом к мировой революции. Правда, ни участники Второго съезда, ни широкие массы солдат не хотели этого замечать. В результате Россия сорвалась во внутреннюю гражданскую войну – куда более разорительную, нежели проклинаемая “война империалистическая”. Такова была жуткая цена грандиозного обмана и самообмана социалистических доктринеров и легковерных масс»⁴⁷⁰.

Столь же сомнительны, с научной точки зрения, утверждения, что Ленин затеял «самый смелый и один из самых жестоких социальных экспериментов, с какими когда-либо сталкивалось человечество»⁴⁷¹, и т.п. Вряд ли термин «эксперимент» можно использовать для характеристики ситуации, которую не представляется возможным воспроизвести в том или ином виде. Тогда придется называть экспериментом любую историческую деятельность, ибо ее результаты поначалу всегда непредсказуемы и могут лишь предвосхищаться идеальными представлениями и поставленными целями, а ее последующие результаты, как правило, всегда являются проверкой корректности замысла. «Исторический эксперимент» – скорее не научное понятие, а звучное публицистическое клише.

По мнению Г.Д. Гловели и Н.К. Фигуровской, «утопия исходит из проектирования совершенной социальной организации на основе какого-либо отвлеченного принципа»⁴⁷². Но любой социальный идеал, даже научно обоснованный, и любая связанная с ним целевая установка всегда будут отвлеченными и схематичными, так как не будут в полной мере учитывать ни множество неизбежных следствий тех или иных действий, ни – тем более – всевозможные случайности. Поэтому, строго говоря, всякий сознательно выстраиваемый социальный проект является утопией, а значит и возникающая при их столкновении идейная борьба есть борьба утопий (идеалов).

Практическая реализация социального проекта зависит от наличия соответствующего потенциала, который, однако, служит не гарантией, а лишь объективной возможностью его реализации – возможностью, требующей субъективного завершения. Необходимым условием его воплощения в действительность является наличие методологии, обеспечивающей адаптацию прогнозируемых результатов к постоянно меняющейся действительности.

Только субъективная диалектика (сознательная или стихийная) способна, до известной степени, совместить теоретическую конструкцию с действительностью путем постоянной диалектической коррекции идеала, выявления и разрешения его противоречий с объективной реальностью. В структуре идейной борьбы необходимо выделять и постоянно учитывать соотношение объективного потенциала теоретически мыслимого движения к провозглашенным целям, ожиданий субъекта и объективных интересов данного общества. Действительностью обладает социальный проект, существенные черты которого совмещаются с исторической реальностью на основе объективных потребностей развития общества. При этом требуется постоянная корректировка имеющихся средств и форм с учетом постоянно меняющихся обстоятельств социального движения. Отсюда возникает теснейшая связь философии, гносеологии (эпистемологии) с политикой. Французский философ Луи Альтюссер писал: «Философия – представитель политики в области теории, точнее, ее представитель при науке, и наоборот: философия – представитель науки в политике, при классах, вовлеченных в классовую борьбу»⁴⁷³.

Очень часто термин «марксизм» употребляется без качественной определенности – как некий набор тезисов К. Маркса и Ф. Энгельса, выдвинутых ими в процессе создания известных трудов. Но это – поверхностный и неверный подход. Основу марксизма составляет диалектический материализм как основа объяснения и познания мира. Именно владение диалектическим методом на материалистической основе является мерилом принадлежности к марксизму; причем оно, как это следует из самой материалистической диалектики, не могло быть полным даже у Маркса (относительная истина субъективной диалектики). Что же касается тех, кого в России называли марксистами, то о них В.И. Ленин заметил в «Философских тетрадях»: «Диалектика и есть теория познания марксизма: вот на какую “сторону” дела (это не “сторона” дела, а суть дела) не обратил внимание Плеханов, не говоря уже о других марксистах»⁴⁷⁴.

Ленин всегда уделял большое внимание овладению диалектикой. После поражения Первой русской революции он засел за труды Гегеля, что отразилось в его «Философских тетрадях». Ленину было ясно, что догматический «марксизм» Г.В. Плеханова не может служить руководством к действию (об этом свидетельствовала его полная политическая импотенция) – в нем нет реальной связи между теорией и практикой, без которой все рассуждения о законах диалектики становятся пустопорожними. На это Ленин и указал в вышеупомянутой записи. Только сознательно освоив диалектику как способ мышления, а не только объяснения мира, можно было преодолеть этот разрыв. Для начала предстояло осознать такую необходимость, а затем – применить на деле диалектический метод осмысления соотношения объективной реальности, теории и практики. И это – дорога, продолжительность которой, как и любого познания, ограничена только продолжительностью жизни.

Ключевым положением марксизма для диалектического осмысления практики революционной борьбы является положение, сформулированное Ф. Энгельсом в письме к В.И. Засулич в 1885 г. Оно было вряд ли понято адресатом, не владевшим диалектикой: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, – что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать (выделено мной. – В.Г.)»⁴⁷⁵. Через 5 лет в письме к Йозефу Блоху Энгельс развил и обобщил эту мысль: «История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновения множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая – историческое событие. Этот результат можно опять-таки рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно. Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете, экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, – из этого все же не следует заключать, что эти воли равны нулю. Наоборот, каждая воля участвует в равнодействующей и постольку включена в нее»⁴⁷⁶.

Деятельность и идейное наследие В.И. Ленина свидетельствуют о его стремлении неуклонно следовать диалектическому и материалистическому принципам как при осмыслении, так и при практическом вмешательстве в ход исторического процесса. Характеризуя свои замыслы и повороты своей тактики, за которыми не успевали даже соратники по партии – диалектики очень посредственные или вообще таковыми не являвшиеся, Ленин уже в работе «Удержат ли большевики государственную власть?» в начале октября 1917 г. писал: «Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистек этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как должны мы изменить наши лозунги и наш партийный аппарат, чтобы приспособить его к изменившемуся положению»⁴⁷⁷.

Ленин всегда сознавал неизбежность ошибок и несоответствия первоначальных идеалов достигнутым результатам. Выступая с докладом о НЭПе на VII Московской губпартконференции в октябре 1921 г., он говорил: «Не бояться признать поражение. Учиться на опыте поражения. Переделать тщательнее, осторожнее, систематичнее то, что сделано плохо. Если бы мы допустили взгляд, что признание поражения вызывает как сдача позиций, уныние и ослабление энергии в борьбе, то надо было бы сказать, что такие революционеры ни черта не стоят»⁴⁷⁸.

Убедительность Ленина как оратора и вождя также проистекала из владения диалектическим мышлением, способным спуститься с теоретических высот и постичь стихийные настроения большинства простых людей. Не понимавший этого меньшевик Н.Н. Суханов описывал эффект Ленина-оратора так: «Ленин вообще очень хороший оратор – не оратор законченной, круглой фразы, или яркого образа, или захватывающего пафоса, или острого словца, – но оратор огромного напора, силы, разлагающий тут же, на глазах слушателя, сложные системы на простейшие, общедоступные элементы и долбящий ими, долбящий, долбящий по головам слушателей до бесчувствия, до приведения их к покорности, до взятия в плен»⁴⁷⁹. Это взаимодействие вождя и масс образно отразил Сергей Есенин в поэме «Гуляйполе»:

 
И мы пошли, пошли к той цели
Куда глаза его глядели ⁴⁸⁰.
 

Сила В.И. Ленина как субъекта революционного процесса заключалась в том, что он, чем дальше, тем больше, был готов увидеть «не ту революцию, которую делал вчера», а ту, которая формировалась «хитростью исторического разума» в результате действий его самого, его соратников, миллионов рабочих, крестьян и солдат, их поддержавших, а также врагов внутренних и внешних, преследовавших свои исторически обусловленные интересы. Он всегда ощущал себя субъектом «не той революции», которая более или менее поддается осмыслению отдельно взятым разумом, а той, в которой историческая закономерность проявляется через стихийное столкновение или взаимодействие миллионов индивидуальных воль. Его дело обретало гибкость и изменчивость, но сохраняло преемственность и наследственность, что придавало ему жизнеспособность. Делая «не ту революцию», Ленин совершил ту, которая имела объективные возможности осуществиться.

Революция, которую начинали, не состоялась. Об этом Ленин прямо заявил в «Докладе о новой экономической политике» 29 октября 1921 г. на VII Московской губпартконференции. Та была идеальной и поэтому утопичной. Но состоялась другая революция, объективно вытекавшая из взаимодействия идеала и социальной действительности. Мечтавшие о «той революции» либералы и деятели революционных партий, не отступившие от ее «светлого образа» ни на шаг и желавшие осуществить все или ничего, закономерно проиграли. Их построения были мертвы и не оживлялись постоянным изменением, приспособлением к реальности. Это и были настоящие утопии.

Такой взгляд на диалектику Русской революции позволяет разрешить очевидное противоречие, навязанное Бердяевым. Утопия, по определению, не может воплотиться и может существовать только в идеальных теоретических схемах. Сам Бердяев об этом писал так: «Думаю, что совсем не неосуществимость и видение грядущей гармонии является главным бесспорным свойством утопии… Целостность есть главный признак утопии»⁴⁸¹. Приписывание «целостности» в этом смысле марксизму говорит только о том, что бывший «марксист» не обнаружил в нем сущностной основы – материалистической диалектики, которая в любой «целостности» (единстве) подразумевает взаимодействие противоположных начал. Не понимая диалектики идеального и реального, субъективного и объективного, абсолютного и относительного, отрицания отрицания, Бердяев все-таки ощущал наличие этой не познанной им сути и пытался дать ей свое формальное объяснение: «Утопии осуществимы, но под обязательным условием их искажения»⁴⁸². Иными словами, утопические проекты реализуются в своей реалистичной, отвечающей объективным закономерностям части. Следовательно, речь идет о реализации уже не утопий, а исторической действительности, которая создавалась деятельностью больших групп людей и соответствовала природе исторического процесса. Таким образом, перед нами – характеристика любой деятельности. Оговорка, что утопии «в большинстве случаев осуществлялись»⁴⁸³, вызвана, вероятно, подспудным осознанием данного факта. Впрочем, такое произвольное обращение с понятийным аппаратом только размывает смысл используемых терминов, затрудняя и затемняя анализ процесса взаимодействия бытия и сознания. До конца не понимая, но чувствуя диалектику исторической деятельности, объективирующей субъективные построения в их реалистичной части, Бердяев писал: «Но от искаженной утопии всегда остается и что-нибудь положительное»⁴⁸⁴.

Советская Россия и Советский Союз, собравший основную часть бывшей Российской Империи, воплотились и решили беспрецедентные по сложности исторические задачи – такие, как победа в Гражданской войне, побуждение стран Антанты к отказу от интервенции и оккупации значительных частей территории страны, восстановление разрушенного войнами хозяйства, форсированная индустриализация, культурная революция, победа в Великой Отечественной войне, достижение вершин научно-технического прогресса, достижение ядерного паритета и предотвращение атомной войны как гибельного для цивилизации явления, содействие распаду колониальной системы и развитию социально-ориентированного капитализма в государствах Запада. И это – далеко не полный перечень. Советский строй являлся не утопией, а реальной и созидательной исторической практикой. Утопией же является все субъективное, что не осуществилось, даже если и могло иметь определенный исторический смысл.

Архетипические образы в наглядной агитации времен революции и Гражданской войны

Конюхов К.Р.

Аннотация. Статья посвящена использованию архетипических образов в наглядной агитации в период Гражданской войны в России. Отмечается, что обе стороны обращались к образам «земного рая», былинных богатырей, чудовищ и т.д. «Красным» плакатистам удалось гораздо эффективнее и полнее использовать устойчивые традиционные представления в своем творчестве. Приводятся примеры наиболее ярких работ Д. Моора (Орлова), А. Апсита (Апситиса), Б. Зворыкина.

Ключевые слова: архетип, плакат, Гражданская война, рай, красный богатырь.

ARCHETYPAL IMAGES IN VISUAL AGITATION OF THE TIMES OF THE REVOLUTION AND THE CIVIL WAR

Konyukhov K.R.

Abstract. The article is devoted to the use of archetypal images in visual propaganda during the Civil war in Russia. It is noted that both sides were turned to the images of “Paradise on earth”, epic heroes, monsters, etc. “Red” poster managed much more efficiently and make better use of sustainable traditional ideas in his work. Examples of the most striking works by D. Moor (Orlov), A. Apsit (Apsitis), B. Zworykin.

Keywords: archetype, poster, Civil war, paradise, red hero.

Тема становления и развития отечественного плакатного искусства в годы Гражданской войны и интервенции не нова для нашей историографии. За последние сто лет вышло немало красочных альбомов, исследований и статей, посвященных этой проблеме⁴⁸⁵. Изучались художественные стили и формы, тематика и жанры, организационные методы ведения агитации и пропаганды посредством визуальных образов, особенности полиграфической базы. Среди огромного количества сюжетов как-то потерялся вопрос об использовании художниками традиционных и легко узнаваемых населением образов – архетипов общественного сознания. Под понятием «архетип» я подразумеваю не юнгианскую, а, скорее, «пропповскую» трактовку данного термина – устойчивое представление, образ, сложившийся в общественном сознании на протяжении веков и влияющий на ценностные оценки и поведение современных людей.

Человек далеко не всегда понимает, как и когда архетип проникает в его сознание. Часто ему кажется, что он с ним родился. Поэтому он воспринимает его как часть своей личности, и, как правило, доверяет ему. Неудивительно, что в условиях Гражданской войны привлечь на свою сторону такие мощные образы стремились пропагандисты и с той, и с другой стороны. Однако возникали и затруднения. Белых настораживали «анархические» и языческие корни многих народных представлений; красных, созидавших новое светлое будущее, – естественные апелляции к традиционной старине. Один из руководителей советского агитпропа – Вячеслав Полонский – писал: «Следует отметить, что первые наши опыты в области плаката имели тот же буржуазный, отвлеченный, абстрактный характер, с той лишь разницей, что аллегорическая фигура России, приносимой в жертву большевиками (тема одного белогвардейского плаката) заменялась у нас не менее аллегорической фигурой чудовища-капитала, пожирающего рабов. Многоглавой гидре большевизма, поражаемой доблестным рыцарем, соответствовала на целом ряде первых наших литографий многоглавая же гидра контрреволюции, уничтожаемая рабочими и крестьянами и т.д. Конкретные образы были различны, отвлеченный аллегоризм – одинаковый. Здесь оказалась зависимость первых наших опытов от буржуазного сознания тех мастеров, которые, будучи выходцами из буржуазного класса, принесли нам, вместе с техническими навыками, чуждый нам подход в трактовке агитационной литографии. И лишь пройдя не короткий путь поисков подлинного революционного плаката, мы сумели освободиться от буржуазного влияния и, отрешившись от аллегоризма и символизма, стали брать в основу темы простые, близкие и понятные тому зрителю, к которому плакат обращался, и которые, в конце концов, были нам подсказаны этим самым зрителем»⁴⁸⁶. И все-таки раскрыть образ героя, врага, светлого грядущего и славного прошлого без опоры на традиционные представления было практически невозможно.

Образ будущего был одним из ключевых в наглядной агитации и пропаганде большевиков в годы Гражданской войны. Новый мир, который предстояло построить народу, естественно, ассоциировался с земным раем – раем, в который можно было попасть при жизни. Этот сюжет хорошо известен нам по сказкам, но он создает два образа райской жизни – скучной и сытой. Одно другого не исключало, но в народном сознании эти образы противопоставлялись довольно явственно. Лопарь на воздушном шаре улетел на небо. «Ну по небесам ходит, живет, народу никого нету. Неделю прожил, скучно стало, что земли не видать. Ходил, ходил, нашел у Бога ярус и видит, что ярусов много накладено у Бога, а Бога самого нету (выделение мое. – К.К.). Думает: я свяжу и спускать буду и хватит до земли. … Так и вышел (волк вытащил из болота. – К.К.). Пришел и сказывает: “Нет, ребята, не нужно попадать на небо”»⁴⁸⁷. А вот прямо противоположно эмоционально окрашенный образ небесного царства: «Старуха согласилась, полезла по горошенке. Лезла, лезла, долезла до самой верхушки. Смотрит, на самой макушке стоит избушка. Старуха взошла в нее, смотрит – никого нету. А избушка вся встроена не по-нашему: стены из пирогов, печка из блинов, столы сырные, лавки прянишные и всего в ней довольно: и масла, и творогу, и меду и всего, всего формально. Старуха поела, что ей по душе и по зубам больше пришло, наелась вдосталь…»⁴⁸⁸.

На советских плакатах воплощен именно второй образ земного рая. И даже на самых гнусных листовках «воинствующих безбожников» не встречаем первого. Образ пищевого достатка воплощается не в кучах продуктов, а в скирдах сжатого хлеба – плакат воспевает на только сытое будущее, но и труд, который это будущее создал. Принципиально важно, что рядом с убранным полем изображаются дымящие трубы заводов – образ счастливой жизни для рабочего. Горожанину важно, чтобы завод работал и давал продукцию, а значит – устойчивую зарплату. Если для крестьянина предвестником голода является неурожай, то для пролетария – безработица. Если А. Апсит (А.П. Апситис) просто рисовал картину нового мира, то Д. Моор (Орлов) уточнял краткими аннотациями: «свободный труд» – около заводских труб, «наука» – возле здания библиотеки, «искусство» – рядом с дворцом культуры (рис. 1). Можно предположить, что в послевоенные годы традиционное восприятие нового мира, как мира не только радостного труда, но и сытной пищи усилилось: этот мотив очень хорошо прослеживается, например, в оформлении станций Московского метрополитена, ВДНХ, где образ «рога изобилия» встречается повсеместно.

Пропаганда белых армий тоже эксплуатировала образ счастливого мира, но делала это редко и неохотно. Причина, видимо, лежит на поверхности: не было никаких оснований полагать, что после победы «белого дела» что-то в стране принципиально изменится к лучшему. Все, что можно было предъявить красным, – это разруху на контролируемой ими территории. Аргумент был слабым, так как в тылу у белых дела шли не намного лучше. Приходилось обращаться к представлениям прошлого, среди которых большую роль играла религиозная тематика. Это хорошо видно на плакате «Белые против красных» (рис. 2).

Рис. 1. Царские полки и Красная Армия. Художник Д.С. Моор. 1919 г.

Схожесть используемых образов поражает. Любопытно, что тщательно прорисованному дьяволу противостоит не Господь, не Архангел с огненным мечом, а маленький статичный крест. Как будто образ взят из сказки, записанной Н.Е. Ончуковым: небеса пусты и бездеятельны. Священнослужители, как олицетворение будущего, на контрреволюционных плакатах если и присутствуют, то только в качестве мучеников. А вот золотые купола храмов можно увидеть (рис. 3).

Рис. 2. Белые против красных. Белогвардейский плакат времен Гражданской войны

Рис. 3. За единую Россию. Белогвардейский плакат времен Гражданской войны

Рис. 4. Привет, товарищи! Художник Д.С. Моор. 1920 г.

Однако и большевики вовсе не исключали этот образ из своей агитации. На плакате Д. Моора, посвященного III Интернационалу (!), церкви тоже присутствуют (рис. 4).

Своеобразный итог этому соревнованию подвел Александр Дроздов: «Что же все-таки было создано громоздким и многолюдным Освагом? Я говорю с чистым сердцем и с чистою душой: ничего кроме вреда. Осважные плакаты казались жалкими рядом с великолепными плакатами большевиков, а ведь в художественной части работали такие имена, как И. Билибин и Е. Лансере»⁴⁸⁹. Конечно, ни И. Билибин, ни Е. Лансере не уступали в мастерстве Д. Моору или В. Дени (Денисову). Просто последние гораздо лучше использовали имеющийся в их распоряжении материал и, в частности, архетипический образ рая на земле.

То же относится и к еще одной очень важной для традиционного сознания фигуре – образу героя-богатыря. Красный богатырь смотрит на нас с каждого второго советского плаката времен Гражданской войны. Он выступает в разных ипостасях: Спаситель мира, труженик, воин, просветитель. Спаситель мира – фигура космического масштаба. Она, казалось, не могла быть наполнена высоким смыслом вне религиозного христианского контекста, и поэтому советская власть была не в состоянии использовать этот образ в полной мере. Интересный выход нашел А. Апсит на плакате «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»: он изображает юного героя с факелом и красным флагом, ведущим народы на свет путеводной (разумеется, пятиконечной) звезды (рис. 5). С христианским, а на самом деле – еще более древним символом гармонично объединены образы Прометея и Данко.

Плакат «Рабочий вырвал мир из тьмы и озарит его светом просвещения» прямо апеллирует к образу Прометея (рис. 6). Здесь никакой христианской символики уже нет, зато присутствует образ титана, дарующего свет знания всему Земному шару. Не огонь приносится миру, а весь мир выносится к свету из тьмы невежества.

Рис. 5. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Художник А. Апсит. 1919 г.

Еще более показательны образы красных богатырей-тружеников. Мощь рабочего подчеркнута гипертрофированно огромными орудиями труда или произведенными изделиями. Любимым героем советского плаката времен Гражданской войны является кузнец. Мы уже видели гигантские молоты и наковальни, Земной шар в руках пролетария; не уступают им в размерах создаваемые бомбы и снаряды. Сказочные кузнецы выковывают богатырям булавы и мечи в десятки и сотни пудов. Кузнец обладает особым могуществом в борьбе с нечистой силой, именно он помогает богатырю победить опасную и хитрую змеиху⁴⁹⁰. Богатырь-крестьянин представлен на плакатах реже, но его архетипические корни прослеживаются очень хорошо: это былинный Микула Селянинович на плакате «Красный пахарь» (рис. 7).

Рис. 6. Рабочий вырвал свет из тьмы и озарит его светом просвещенья

 
Как орет в поле оратай посвистывает,
А бороздочки он да пометывает,
А пенья-коренья вывертывает,
А большие камни в борозду валит.
У оратая кобыла соловая,
Гужики у нее шелковые,
Сошка у оратая кленовая,
Омешки на сошке булатные,
Присошечек у сошки серебряный,
А рогачик-то у сошки красна золота.
А у оратая кудри качаются,
Что не скатен ли жемчуг рассыпаются,
У оратая глаза да ясна сокола,
А брови у него да черна соболя… ⁴⁹¹
 

Рис. 7. Красный пахарь: «По дикому полю, по обломкам…». Художник Б.В. Зворыкин 1920 г.

А. Апсит блестяще сохранил в плакате дух былины: внешний облик пахаря почти не претерпел изменений, шелковые шнуры и кисти на упряжи (показатель благополучия земледельца) сохранены, но все элементы роскоши (отделка сохи драгоценными металлами, сафьяновые сапоги) решительно убраны. Экстерьер коня точно соответствует былинному, но цвет изменен на вороной – менее парадный и более агрессивный. Одежду пахаря он тоже поменял с черного кафтана на красную рубаху. Вместо камней раскидал по полю абсолютно ненужные новому обществу вещи: корону и другие атрибуты царской власти, мешки с деньгами, оружие и т.п., то есть то, к чему зритель не должен был испытывать никакого пиетета.

Наконец, наиболее полно и многогранно на плакате представлен красный богатырь-воин. Былинный витязь всегда оставался в глазах самых различных групп населения олицетворением самых положительных свойств личности – мужества, отваги, патриотизма (готовности до конца защищать свою землю), умения делать правильный выбор в критической ситуации. Именно эти свойства требовались защитникам революции. Поэтому советский плакат столько внимания уделяет этому древнейшему и очень устойчивому образу. Важно отметить, что былинная история воспринималась крестьянами как очень древняя, но вполне реальная. Красный богатырь предстает в двух ипостасях: как современный могучий воин и как былинный боец со всякой змеевидной нечистью или врагами. При этом вторая ипостась всегда связывалась с реалиями Гражданской войны. На плакате Б. Зворыкина «Борьба красного рыцаря (!) с темной силою» (рис. 8) в руках богатыря пролетарский молот, а на щите изображена советская символика; в свою очередь, «темная сила» представлена образами иноземных захватчиков (интервентов) – западного рыцаря и воина восточного вида (судя по чапраку).