полная версия

Сборник статей
Революции в России. Теория и практика социальных преобразований

Полная версия

Карикатурное отображение утопических идей Русской революции в романе-антиутопии Е.И. Замятина «Мы». Образ будущего России глазами левого эсера

Каташов А.А.

Аннотация. Е.И. Замятин, основываясь на идеях, поддерживаемых им Левых эсеров, в 1920 г. написал роман-антиутопию «Мы». Роман содержит четкое отражение исторических реалий. Взяв за основу антибольшевистскую концепцию «третей революции» левых эсеров, Замятин повествует о борьбе повстанцев за т.н. «четвертую революцию», целью которой должно быть освобождение народа от оков Единого государства.

Ключевые слова: Е.И. Замятин, роман-антиутопия «Мы», Гражданская война, левые эсеры, антиутопия, конфронтация политических сил, отражение политики в литературе; образ будущего.

A CARICATURE OF THE UTOPIAN IMAGES OF THE RUSSIAN REVOLUTION IN THE ANTI-UTOPIA NOVEL OF Y.I. ZAMYATIN “WE”. IMAGE OF THE FUTURE OF RUSSIA THROUGH THE EYES OF THE LEFT SR

Katashov A.A.

Annotation. Evgeny Zamyatin wrote "We" in 1920. The novel contains a clear reflection of historical realities. Supporting the ideas of the Party of Left Socialist-Revolutionary Internationalists during the Civil War, Zamyatin reflects ideas in the form of struggle against the "fourth revolution", which is designed to liberate the human person no longer from the shackles of private property (this was achieved by previous revolutions), but from the power of the totalitarian state: a hint at the concept of the "third revolution", the antitotalitarian anti-Bolshevik revolution of the Left Socialist-Revolutionaries and anarchists.

Key words: E. Zamyatin; the dystopian novel "We"; the Civil war; Left SRS; dystopia; Confrontation of political forces, a Reflection of politics in literature; the image of the future.

Евгений Иванович Замятин в своем романе-антиутопии «Мы» карикатурно показал возможный этап реализации идей Октябрьской революции. Показав предполагаемое общество далекого будущего, он высмеял утопический строй «Единого государства».

Роман-антиутопия, написанный в 1920 г., был издан в СССР лишь в годы Перестройки в журнале «Знамя». Отечественные литературные критики крайне негативно восприняли появление «Мы», посчитав произведение глумлением над идеологией молодой Советской России. Цензуре не по душе пришлись аллюзии на события Гражданской войны и Революции. Во второй половине 1920-х гг. началась травля писателя со стороны органов литературной цензуры³⁵⁴.

Концептуально роман выдержан в виде дневника главного героя – незаурядного математика и инженера, строителя сверхсовременного космического корабля «ИНТЕГРАЛ».

Карикатурное отражение в романе идей Российской коммунистической партии (большевиков) (РКП(б))

Общественный строй в романе представлен утопическим Единым Государством – тоталитарным государственным образованием, объединившим под своим началом весь мир. В данном явлении можно увидеть прямую связь с идеями Коммунистического интернационала.

Третья революция принесла жителям Утопии полную победу над капиталистическим строем и приход к власти «избираемого» на безальтернативной основе Благодетеля, под тотальным контролем которого живет практически весь мир. Что это, если не цель марксизма-ленинизма?

Описываемое в романе абстрактное единое государство способствовало практически полной потере идентичности среди населения. У людей отсутствуют имена, замененные на т.н. нумера – индивидуальные коды, по которым люди и обращаются друг к другу при общении. Одежду полностью заменила одинаковая для всех юнифа, а естественные продуты питания – искусственная пища. Часы отдыха проходят за маршем под звуки гимна Единого государства, издаваемые музыкальными заводами. Все сферы общественной жизни находятся под чутким надзором специализированных органов – «Хранителей». Даже дома сделаны стеклянными, чтобы практически целые сутки можно было следить за поведением людей. Шторы можно опустить лишь в определенные секс-часы, когда по взаимной договоренности нумера разных полов заранее заполняют страницы в специальной книжке, т.к. институт семьи упразднен.

Гнет и всеобъемлющий контроль над личностью – так видел Замятин будущее Советской России. По мнению писателя замысел «машинизированного» будущего, где в пользу техническому прогрессу полностью опускается нравственное и духовное развитие, сильно вредит обществу, уничтожает человечность такого общества.

В бытности инженером Е.И. Замятин был командирован в Великобританию, где на него произвело огромное впечатление машинизированное производство. На основе «механического бытия, доведенного до совершенства» Е.И. Замятин и написал роман «Мы»³⁵⁵.

Соотнеся идеи марксизма-ленинизма, революционную российскую действительность и английское глобальное внедрение машин, крушащиеся на фоне этого всего нравственные и духовные ценности, Замятин смог нарисовать утопическую действительность Единого Государства, основным принципом которого стала несовместимость свободы и счастья.

Отражение идей партии левых социалистов-революционеров-интернационалистов (левые эсеры)

В антитезу Единому Государству Замятин ставит повстанцев, ведущих борьбу за «четвертую революцию», которая призвана освободить человеческую личность уже не от оков частной собственности (этого добились предыдущие революции), а от власти тоталитарного государства. Тут можно четко проследить концепцию «третей революции», антитоталитарной антибольшевистской революции левых эсеров и анархистов. Именно в таком виде нашла отражение в романе политическая ориентация Евгения Ивановича, поддерживавшего в годы Гражданской войны идеи Партии левых социалистов-революционеров-интернационалистов³⁵⁶.

Приведу цитату из текста: «Запись 30-я.

Я вскочил:

– Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, – это революция?

– Да, революция! Почему же это нелепо?

– Нелепо – потому что революции не может быть. Потому что наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому…

Насмешливый, острый треугольник бровей:

– Милый мой, ты – математик. Так вот, назови мне последнее число.

– То есть?.. Какое последнее?

– Ну, последнее, верхнее, самое большое.

– Но, I, это же нелепо. Раз число чисел бесконечно, какое же ты хочешь последнее?

– А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней – нет, революции – бесконечны. Последняя – это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо – чтобы дети спокойно спали по ночам…»³⁵⁷.

Рассказчик, Д-503, талантливый инженер, живет в постоянном страхе, ощущая себя в плену атавистических желаний. Он влюбляется (а это, конечно, преступление) в некую I-330, члена подпольного движения сопротивления, которой удается на время втянуть его в подготовку мятежа. Вспыхивает мятеж, и выясняется, что у Благодетеля много противников; эти люди не только замышляют государственный переворот, но и за спущенными шторами предаются таким чудовищным грехам, как сигареты и алкоголь.

Революционеры готовят неслыханный по дерзости план – захватить только что построенный «ИНТЕГРАЛ» и направить сопла его двигателей на город. Д-503, одержимый чувствами к I, активно содействует. Однако во время первого полета, когда «ИНТЕГРАЛ» должен перейти в руки Мефи (революционеры), на борту несколько скрывавшихся Хранителей заявляют, что власти в курсе коварного плана. Как только Мефи видят, что им не удастся застать силовиков врасплох, они отменяют операцию.

Неожиданно сам Благодетель удостаивает Д-503 своей аудиенции. Впервые пообщавшись с Благодетелем, герой видит, что это достаточно пожилой и утомленный жизнью, но в принципе не слишком примечательный нумер. Очевидно, что он – такой же раб системы Единого Государства, как и любой другой, пусть даже формально именно он возглавляет Государство. Как главного инженера, героя щадят и ограничиваются картинным увещеванием. Одновременно с этим Благодетель наносит убийственный удар запутавшемуся Д: для I-330 он не был возлюбленным, он использовался только в качестве главного инженера «ИНТЕГРАЛа».

В конечном счете Д-503 удается избежать последствий своего безрассудного шага. Единое Государство наносит ответный удар, власти объявляют, что причина недавних беспорядков установлена: оказывается, ряд людей страдают от болезни, именуемой фантазия – отныне все население должно подвергнуться «Великой Операции», психосоматической процедуре по удалению (при помощи X-лучей) мозгового «центра фантазии». Прошедшие операцию фактически становятся биологическими машинами.

В свою очередь, Мефи взрывают Зеленую Стену и отключают невидимый купол силового поля. Шокированные широким вторжением дикой природы, множество нумеров впадают в массовый психоз, невообразимую эйфорию. Многие совокупляются, не опуская штор (в знак презрения к закону Сексуального Часа).

Д-503 подвергается операции, после чего ему легко совершить то, что он всегда считал своим долгом, то есть выдать сообщников полиции. В полном спокойствии наблюдает он, как пытают I-330 под стеклянным колпаком, откачивая из-под него воздух.

«Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза – и она все-таки не сказала ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины Благодетеля»³⁵⁸.

Единое государство победило революционные идеи, главные бунтари были казнены, и все встало на круги своя.

Соединив в своем романе идеологию марксизма, реалии эпохи Октябрьской революции и Гражданской войны в России, а также свое ощущение от механизированной Англии Евгений Иванович Замятин написал возможный образ будущего Советской России. Его произведение восприняли как насмешку и не стали публиковать, а сам Замятин в скором времени эмигрировал.

Делая вывод, хочу сказать о том, что во все времена революционные события всегда влияли на творчество. Наша история знает множество писателей и поэтов, в творчестве которых ярким пятном отразились идеи революции.

Может быть, если бы Замятин не поддерживал в 20-е гг. XX в. левых эсеров, то он бы написал «Мы» совершенно по-другому. А был бы этот роман написан вообще? На этот вопрос мы не найдем ответа.

Роман-антиутопия «Мы» имел влияние на творчество и Олдоса Хаксли, и Джорджа Оруэла, создавших популярнейшие антиутопии XX в.³⁵⁹

Н. Бердяев: правда и ложь Великой русской революции

Короткий Г.А.

Аннотация. Статья посвящена рецепции русским философом Николаем Бердяевым революции 1917 г. Автор полагает, что бердяевский анализ причин революционных событий и постреволюционной ситуации представляет интерес сегодня, когда вопрос об их объективной интерпретации сохраняет свою актуальность.

Ключевые слова: Русская революция, Николай Бердяев, причины Октября, коммунистический проект, пост-революционная ситуация.

N. BERYAEV: THE TRUTH AND LIES OF THE GREAT RUSSIAN REVOLUTION

Korotkiy G.A.

Abstract. The article is devoted to the reception of the Revolution of 1917 by Russian philosopher Nikolai Berdyaev. The author supposes that Berdyaev’s analysis of the causes of the revolutionary events and the post-revolutionary situation is interesting today, when there is a problem of the objective interpretation of them. And this problem remains valid.

Key words: Russian revolution, Nikolai Berdyaev, Red October causes, Communist project, post-revolutionary situation.

 
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
 

Тютчев Ф.И. «Цицерон»

Волей судьбы один из самых известных русских философов Николай Александрович Бердяев оказался непосредственным свидетелем и даже участником происходивших в России революционных событий. Размышления на тему русской революции впоследствии займут важное место в его творчестве. А проведенный философом исторический анализ причин, успехов и неудач Великой Революции до сих пор не утрачивает актуальности.

Осмысление Бердяевым происходящего облегчал тот факт, что со многими революционными деятелями той эпохи (А.В. Луначарским, Л.Б. Каменевым, А.А. Богдановым, Г.В. Плехановым) он был знаком лично. Много общался с ними и спорил. В разные жизненные периоды он то участвовал в марксистском движении, то вставал по отношению к нему в непримиримую оппозицию. Частую смену своих политических взглядов он объясняет принципиальной адогматичностью своей мысли, при этом настаивая на том, что эти колебания отражают трудный путь интеллектуального исследования и духовного самопознания, замечая, что он сожалеет о людях, которым всегда «изначально все ясно»… А такие есть в каждом из политических лагерей.

Надо думать, что в сегодняшних общественных «сражениях» за интерпретацию или переинтерпретацию событий 1917 г. мнение философа тоже имеет вес.

Первоначально русская революция осуждается Бердяевым за непатриотичность и декларируемый антивоенный пафос. Красный Октябрь для него – непосредственный продукт «розового» Февраля. Торжество темной народной массы, охваченной несбыточными мечтами о всеобщем равенстве. Однако переход к такому равенству на практике означал бы крах российской культуры и государственности, которые для своего существования требуют известной доли неравенства. Культура же, вообще, – принадлежность элитарных кругов, являющихся ее творцом и хранителем.

Такая позиция высказывалась мыслителем еще до войны в знаменитом сборнике «Вехи», который уже в год своего появления выдержал три переиздания. Тогда Бердяев писал, что русская интеллигенция вместо того, чтобы народной стихии противостоять, подвела себя под «господство народолюбия и пролетаролюбия, поклонение народу, его пользе, и интересам… Атеистичность ее сознания есть вина ее воли, она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умертвила в себе инстинкт истины»³⁶⁰.

В 1917 г. «в той тирании и том абсолютном уравнении, которыми увенчалось “развитие и углубление” русской революции, осуществляются золотые сны и мечты русской революционной интеллигенции»³⁶¹.

Впрочем, по прошествии лет, проведенных в эмиграции, революция начинает видеться Бердяеву уже в новом свете. Начинается процесс ее переосмысления. В философе пробуждаются чувства его юности, когда он преподавал в рабочих кружках. Теперь, например, он неожиданно открывает, что «трудно понять тех христиан, которые считают революцию недопустимой ввиду ее насилия и крови и вместе с тем считают вполне допустимой и нравственно оправданной войну. Война совершает еще больше насилия и пролила еще больше крови»³⁶².

Постепенно он приходит к мысли, что крайне наивно полагать, что революционный переворот произошел на пустом месте и не имел под собой глубоких исторических причин.

Вот главные из них, согласно Н. Бердяеву.

Российская империя веками была особой «милитаризованной» страной, в которой роль государства была крайне гипертрофированна.

Ясно осознавали это немногие. Вначале собирание русских земель в Московское царство шло под знаком сопротивления кочевникам. Затем государство сделалось хранителем истинной веры. Защитником от всяческой коррозии и порчи.

«Доктрина о Москве как Третьем Риме стала идеологическим базисом образования Московского царства»³⁶³. Иван Грозный рек, что царственный долг самодержца спасать души своих подданных.

Петр, в принципе, придерживался той же позиции. Народ должен жить и работать ради государства. Во имя построения великой империи, ни в чем не уступающей западным аналогам. Социальные классы же оказывались не просто подчиненными государству, но даже образовались по его велению, исходя из государственных соображений, отсюда – промышленная политика Петра, формирование Иваном Грозным дворянства, прикрепление к земле крестьян. Даже в XIX в. государственное чиновничество, в соответствии с расписанной Табели о Рангах, а не купцы или заводчики, было истинным правящим классом.

При этом высший класс все больше «варился в своем соку», отдаляясь от народа. Он быстро образовал внутреннюю продвинутую культуру, стоящую вровень с европейской, тогда как толпы простонародья в лучшем случае «образовывались» в четырехлетних церковно-приходских школах. И продолжали пребывать во тьме суеверий. «…Их [чиновно-дворянская] культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык был совершенно чужд народу-крестьянству, воспринимался как мир другой расы, иностранцев»³⁶⁴.

Роскошь дворянских усадеб, балы, изящный французский, пажеский и кадетские корпуса, университеты – все это крестьянам было недоступно. Их дело было – работать, работать и работать, пока последние силы не оставят тело, чтобы содержать это великолепие, плюс уже проржавевшую государственную машину, нуждающуюся в непрерывной финансовой смазке. Исключения в данном случае лишь подтверждают общее правило.

Экономические реформы царской администрации, проводившиеся С.Ю. Витте и П.А. Столыпиным, сословное противостояние не ослабляли. Русский народ меньше всего был для правителей «источником власти», он был смиренным верноподданным. И такое положение рано или поздно должно было вызвать недовольство у активной его части.

Революция в большей степени была не социально-экономическая, а антисословная. Экономические трудности могли и потерпеть, лишь бы выбить верхи из господства. Ведь до революции «в жизни – если не экономически, то морально – господствовал “барин”»³⁶⁵.

В реальности революция – это бой представителей высших и низших сословий. И в ходе его симпатии народной массы в любом случае были не на стороне господ («кадетов»). Тогда как радикалов-большевиков «чернь» воспринимала как «своих» при всех эксцессах со стороны последних.

Красная диктатура, размышляет Бердяев, «оказалась также диктатурой и над крестьянством, и она совершала жестокие насилия над крестьянами, как то было при насильственной коллективизации, при создании колхозов. Но насилие над крестьянами совершалось своими людьми, вышедшими из народных низов, не барами, не привилегированной “белой костью”. Крестьянину больше не говорят “ты”, а если говорят, то и он может говорить “ты”»³⁶⁶.

Другая основополагающая причина революции – неразрешенный земельный вопрос, который, как бич, преследовал Россию со дня отмены крепостного права, когда значительная часть сельскохозяйственных угодий осталась в руках прежних владельцев. Бердяев приписывает крестьянской мысли довольно сложную логику. Крестьяне могли терпеть существование поместий, пока сами дворяне служили Государю, как это было изначально в российском милитаризованном обществе. Но уже после подписания «Указа о вольности дворянства» дворяне от государственной службы освобождались, тогда как крестьяне продолжали оставаться в их подчинении.

Оснований, почему часть земли даже после реформы 1861 г. должна принадлежать дворянству, крестьяне не видели. «Существование огромных латифундий… – настаивает философ – принадлежащих небольшой кучке магнатов, психологически и морально вызывало в крестьянстве возмущение и протест, тем более что русские бары обыкновенно сами хозяйством не занимались»³⁶⁷.

Так рождается идея «черного передела»³⁶⁸ – изъятия уже всей помещичьей земли и раздела между теми, кто ее обрабатывает. Если первоначально эту идею принимают очень немногие, имеет малое значение. Со временем в сознании она закрепилась. Этому помогли и революционеры-народники.

Потом она «выстрелила». Крестьяне жгли помещичьи усадьбы без угрызения совести. Расправу над барами почитали чуть ли не справедливой.

Наконец, философ полагает, что революция имела и еще один, духовный исток. Она прекрасно ответила каким-то глубинным, мистическим чаяниям народа. Это тема наиболее тонкая, но о ней тоже стоит упомянуть. Без нее русская революция теряет свой объем и размерность.

Русская революция в воображении тех, кто ее делал, должна была принесть на землю Высшую Правду. По вдохновению замысла она сопоставима только с Французской. Единственное исключение – «русским несвойственна риторика и театральность, которых так много было во Французской революции»³⁶⁹. Вся описанная русскими писателями-классиками пошлость и мерзость старой России должна быть смыта, и на очищенном пространстве построено светлое общество будущего, в котором о прошлом будут вспоминать лишь с содроганием.

Как видим, тут речь уже не идет о человеческой истории как борьбе экономических классов, к которой марксисты все редуцируют… Не о низкой прозе жизни… О чем-то большем… Почти религиозном… Бердяев настаивает: именно религиозном: «Миссия русского народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе, не только в России, но и во всем мире»³⁷⁰. Все это вполне соответствовало мессианским устремлениям Русского Духа.

В практическом плане справедливость понималась так, что «пролетариат должен бороться против овеществления человека, против дегуманизации хозяйства, должен обнаружить всемогущество человеческой активности»³⁷¹. По крайней мере, так декларировалось.

Суммируя все это, становится понятным, – пишет Бердяев – что Временное Правительство имело мало шансов удержаться у власти.

Керенский был человеком умеренных принципов и не чувствовал настроения масс. Их возрастающего недовольства теми робкими изменениями, которые произошли в феврале. Масса хотела намного большего. Окружение Керенского же возлагало надежды на Учредительное собрание, идее которого было доктринерски предано. И в нарастающей атмосфере разложения и хаоса желало из благородных чувств продолжать войну до победного конца. (Фактически оно и продолжало войну «до конца», но конца своего).

Бердяев: «Солдаты готовы были бежать с фронта и превращать войну национальную в войну социальную»³⁷².

Шли беспрерывные митинги. Народное сознание было настолько «разогрето» в течение 1917 г., что просто так успокоиться оно не могло. Жизнь не могла просто так вернуться в привычное русло.

В таких условиях восстановить в стране порядок могла только диктатура. Но диктатура: какая? Правая или левая?

Правая диктатура могла только обуздать массы. Так сказать, «загнать разнузданную чернь обратно в подвалы». Воодушевить народ и возглавить правая диктатура не могла.

Ленинская диктатура же парадоксальным образом оказывается способной «дать взбунтовавшимся массам… лозунги, во имя которых эта масса согласилась бы организоваться и дисциплинироваться»³⁷³. Эти лозунги становятся теми «магическими» символами, способными воздействовать на народное сознание. Другие слова в тот момент не действовали. А о «сбыточности» или «несбыточности» большевистских лозунгов говорить уже не приходилось… Они – работали.

Главный вопрос вызывают не причины, а итоги революции. Они – действительно неоднозначны.

Улыбка истории заключается в том, что весь более чем вековой революционный освободительный дискурс завершился созданием еще одного супер-жесткого бюрократического государства, по суровости внутреннего распорядка даже кое в чем превосходящего монархию.

Основная проблема этого режима – полагает Бердяев – даже не экономическая или политическая, но духовная. Свобода духа, права личности здесь так легко отрицаются, словно экономические успехи, сытость, возрастание державного могущества могут их заменить. Особенно это воспевание великого государства усилилось в сталинское время, когда оно стало воспеванием в буквальном смысле.

Сталин – как это выглядит из заграницы – действительно добивается экономических и социальных успехов. Реализует пятилетний план, проводит индустриализацию, элементарно цивилизует жизнь рабочих и крестьян, открывая им доступ к образованию, к занятию государственных и партийных должностей.

«Аграрная революция означает конец цивилизации, основанной на господстве дворян в бытовой жизни, дворянского стиля»³⁷⁴.

Но отныне «индивидуальный человек рассматривается как кирпич, нужный для строительства коммунистического общества;

он есть лишь средство»³⁷⁵.

Вполне верная идея, что человек призван в соединении с другими организовывать социальную и космическую жизнь, грубо искажается. Конкретный человек становится орудием в руках государства, которое обучает его для своих целей, формирует сознание, а потом задействует на том фронте работ, который почтет нужным.

В итоге Человек, как независимая мыслящая единица, становится единицей, полностью от государства зависящей и полностью ему подчиненной. (Его «освобождение от экономического рабства» оборачивается еще более тотальным подчинением. Теперь он уже должен не только послушно работать, но и послушно чувствовать и думать.) В таком советском подходе к человеку нет ничего нового. Все это Россия хорошо знает, и все это она уже не раз проходила.

Коммунизм периода так называемой «реконструкции» – вполне правомерное продолжение абсолютизации государства Иваном IV и петровской насильственной модернизации старой Руси. «Ленин не был еще диктатором в современном смысле слова. Сталин уже вождь-диктатор в современном, фашистском смысле… Одна безобразная инсценировка советских процессов, на которых обыкновенно всегда в одной и той же форме каются, может внушить отвращение ко всей системе»³⁷⁶.

Но ошибка думать, что Сталин внес в марксизм-ленинизм какую-то аберрацию… Отнюдь нет. Он всего лишь верный продолжатель ленинского дела, как он и сам не раз заявлял. «Коммунистическая революция воспользовалась в свое время анархическими инстинктами, но она пришла к крайнему этатизму…»³⁷⁷. И этот этатизм совпадает с ленинскими планами, с его учением о диктатуре пролетариата, от которого он не собирался ни сном, ни духом отказываться. То есть Сталин действительно продолжатель. Вершитель и надзиратель коммунистического проекта, в котором главное – «учет и контроль»³⁷⁸.

Ленинская тайна (почему он направил страну именно по такому пути?) – полагает Бердяев – заключается в том, что в глубине души знаменитый марксист никогда не верил в человека. Философ пишет: «Ленин не верил в человека, не признавал в нем никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа. Но он бесконечно верил в общественную муштровку человека, верил, что принудительная общественная организация может создать какого угодно нового человека, совершенного социального человека, не нуждающегося больше в насилии»³⁷⁹.

При внимательном чтении это можно вычитать уже в его первой программной работе «Что делать?».

Но можно ли такими темными методами сотворить нечто светлое?