Саша Селяков
Цена прошлого
9.
######
Мне снился дом. Последнее время такое случалось редко – чем больше я находился здесь, тем меньше он мне снился. Не только дом, свобода в принципе. Но сон был самый настоящий, и по пробуждению я забыл всю его суть, остались только одни теплые ощущения. Боясь их потерять, я как ребенок еще долго лежал с закрытыми глазами в надежде, что вот сейчас… Ну вот сейчас–сейчас! Еще чуть–чуть и мой сон вернется. Но, конечно, он не вернулся. Вернулась реальность. Я узнал ее по стуку колес и запаху табачного дыма. Все ощущения как рукой сняло. Открывать глаза не захотелось и подавно.
– Как ты, пацан, нормально? Крепись, уже почти приехали, – услышал я голос кого–то из моих попутчиков.
Никого из них я не знал, знакомиться тоже не стал, желания не было. Да и что–то подсказывало мне, что лучше поберечь силы. Этап сам по себе круиз не из легких, а в моем состоянии он вообще превращался в настоящий экстрим. Из–за раны под ягодицей сидеть я так и не мог, поэтому в столыпине ехал лежа, а в автозэке стоя – прилечь там было негде. Потолок там, естественно, низкий, в полный рост не встанешь, поэтому приходилось стоять на слабых полусогнутых ногах, вцепившись гнилыми руками в ржавую решетку отсекателя. Жесть, короче.
– Ты, вообще, за что сидишь? – чей–то голос оторвал меня от мыслей.
– Разбой… – ответил я неизвестному.
– Охренеть… Что с тобой стало?
Сложный вопрос. Меня больше интересовало, что со мной будет.
– Ты не молчи – говори, если надо чего.
Я кивнул и поправил под головой съехавший пакет с вещами. Весь оставшийся путь мы ехали молча. Конвой попался хороший, мужики пили разлитый по полторашкам холодный чифир, а я, смотря в замазанное краской окно, выкуривал по полсигаретки и размышлял.
Как меня, еле живого, могли выписать из больницы? Вернее, не как, а почему? То, что на мое здоровье им наплевать – это понятно, как в принципе и на мою жизнь, но вредить мне намеренно – способны ли они на такое? Да и зачем? Что я им сделал? Если только, чтобы избавиться от ответственности в случае… Ну да, это на них похоже. Система безжалостна. Хорошо хоть мент присланный за мной оказался человеком. Стойко выдержал мою истерику и объяснил, что от него ничего не зависит, он лицо исполняющее. А потом дал мне время спокойно собраться и поесть перед долгим этапом.
А дальше–то что? Меня отправили обратно на зону, с которой приехал. Здоровую зону. На кой я им там? Возьмут да тоже куда–нибудь отправят. Круговая порука, ищи потом крайнего. Если еще будет кому искать… Так, стоп, спокойно! Надо еще сначала до нее доехать.
Доехал. Этап пришел как обычно ночью и после проверки личности нас как обычно повели на шмон.
– Это незаразно? – носатый мент вопросительно разглядывал меня, а потом двумя пальчиками расстегнул замок сумки, посмотрел внутрь и брезгливо отодвинул ее подальше. Меня даже трогать не стал.
В баню я тоже не пошел, но тут уже по собственному желанию. Оказывается, с таким заболеванием мыться ни в коем случае нельзя – этим ты только усугубляешь свое состояние, разнося вредные бактерии по всему телу. Причем узнал я об этом не так давно и, что интересно, не от врачей. Бывалые зэки обрушили на меня порцию доброго мата, увидев, как усердно я натираю себя вехоткой.
Далее меня как болезного определили в стационар медсанчасти и, зайдя в темную спящую палату, я без сил упал на свободную кровать.
Все относительно – это бесспорно. Все познается в сравнении – это тоже бесспорно. Да, это была тюрьма. Да, я был болен. Да, болеть в тюрьме не пожелаешь самому заклятому врагу, но дышать свежим воздухом в хорошо проветриваемой чистой палате, где есть большой телевизор и нет вторых ярусов, а свободного места столько, что в футбол играть можно, куда приятнее, чем жить на полу в столовой. Это тоже бесспорно. Ну вот, хоть один плюсик, но я уже нашел. Посмотрим, что будет дальше.
Я лежал на шконке, слушал телевизор и разглядывал своих соседей. По сравнению с больницей все были просто здоровячки: повышенное давление, перелом, грипп. Многие спали, укрывшись от работающего телевизора одеялом с головой. Его, похоже, вообще никто не смотрел, но работал он круглосуточно, привыкли, наверное. Конечно, мой нежданный приезд разрушил их относительно устоявшуюся идиллию. Еще бы, мой внешний вид производил удручающее впечатление: гниющий, распухший, грязный, кожа между пальцев от постоянного чесания была разорвана, брови отсутствовали вовсе – они тоже чесались.
Неудивительно, что Петруха, тот самый, кто умел ставить первоклассную бражку, меня не узнал. Он лупал свои покрасневшие со сна глаза, пытаясь вспомнить откуда его знает поздоровавшийся с ним человек.
– Игнат?! Да ну на… – сказал Петруха и взъерошил свою аккуратную прическу, – охренеть можно! Дружище, ты что с собой сделал?
Пока я думал, что бы ему ответить, Петруха успел сгонять на кухню и принести оттуда красивый чайничек и две небольшие кружки.
– Я крепкий не буду.
– Молодец, я тоже. У меня после последней пьянки давление скакануло так, что чифирить мне теперь противопоказано. Тут слабенький – пей, не боись.
Какой же вкусный был чай! Выпив кружечку, я попросил еще, потом еще, еще и еще.
– Кончился. Потом вторяк зальем. Ну, – он сел с ногами на шконку, – рассказывай.
И я рассказал. Все, начиная с того момента, как мы последний раз виделись. Петруха слушал молча, лишь изредка расправляя затекшую спину.
– Надо было работать идти, – звучало как вердикт.
– Да так–то собирался! – всплеснул я руками.
– А что тогда говорил, что блатной?
– Не говорил.
– Ну, дал понять.
Я отвел глаза в сторону и сделал вид, что смотрю телевизор.
– Ладно, не парься. Пойду, кипяток поставлю.
Он хотел было хлопнуть меня по плечу, но, передумав, отвел руку. В дверях он столкнулся с терапевтом и, выпалив наигранный «пардон», картинно обошел ее бочком.
– Здрасте, – улыбнулся я.
– Здрасте, здрасте, – она облокотилась об косяк, сложив на груди руки, – одевайся, и пойдем в кабинет. Ну, или просто накинь на себя что–нибудь.
Те же стол, стулья и решетки: кабинет за это время совсем не изменился. Интересно, а сколько же я здесь отсутствовал, счет времени сбился напрочь.
– Я сразу поняла, что у тебя рассеянный склероз, – сказала терапевт, быстро пролистав мою карту, – есть такие симптомы, которые ни с чем не спутаешь, да и начало заболевания у многих похоже. Думаю, ты уже обладаешь достаточной информацией и понимаешь, что мне тебе нечем помочь.
Она говорила спокойно и уверенно, всем внешним видом внушая, что мне надо последовать ее примеру.
– Второе. Тебе прокололи убойную дозу гормонов, что сильно сказалось на твоем иммунитете, – она сделала паузу и сказала чуть мягче, – не хотелось бы тебя пугать, но он понизился почти до критической точки. Неудивительно, что ты подцепил стрептодермию. Хорошо, что только ее. В той… клинике даже дышать страшно, не то что лечиться.
– Это ведь излечимо?
– Конечно. Но у тебя запущенная стадия. А это рецидив за рецидивом, обезвоживание организма…
– Понятно, – я собрал всю волю в кулак и улыбнулся, – у вас будут ко мне какие–нибудь пожелания?
– Спи побольше, пей побольше…
– Кури поменьше.
– Ты что еще и куришь?! С ума сошел. Бросай немедленно.
***
На следующий день чесалась вся палата. Чесотка – еще один гостинчик, что я привез из больницы. И пошло – ежедневная обработка специальными мазями, стирка и проглаживание всех вещей, раскаленные нервы на грани истерик. От постоянного чесания можно было сойти с ума, и когда, казалось, болезнь отступала, на следующий день ты ловил ее от соседа. Мужики ругались на весь мир вплоть до черного президента и искоса поглядывали на меня. С одной–то стороны, я здесь ни при чем, такое могло случиться с каждым, ну а с другой – ведь ни кто–то, а именно я привез сюда эту заразу. Поэтому все те колкие взгляды я переносил с пониманием.
Меня как эпицентр заболевания было решено переложить в отдельную палату. Так было лучше для всех и для меня в том числе. В палате было все: свой телевизор с пультом, электрочайник, большое окно, а главное – тишина, по которой я так соскучился.
Терапевт, которую, как я узнал, звали Светлана, приходила ко мне каждое утро. Она сама делала мазь, смешивая детский крем с каким–то легочным антибиотиком красного цвета, и сама наносила ее на меня. Поначалу я противился, говоря, что справлюсь и без нее – отвык от любого женского внимания, тем более, что женщина хоть и врач, но все–таки администрация, но потом смирился и послушно стоял, раскинув руки, пока она обрабатывала меня этой странной смесью.
Проснулся я от какой–то не смешной, но громогласной шутки какого-то юмориста – забыл вчера выключить телевизор. Еще немного повалявшись и поглядев на эти противные надоевшие рожи, я поднялся со шконки и краем глаза заметил на простыне что–то красное. Я испугался уже по привычке и в одно мгновение представил все самые страшные варианты его происхождения, но приглядевшись, понял, что это. Засохший слой мертвой кожи вперемежку с той самодельной мазью. Моя рука была чистой и розовой. Вся. Начиная от плеча и заканчивая кистью, на ней не было ни одной болячки.
Трудно передать словами ту радость и облегчение, которое я испытал – неужели хоть что–то мне помогло. Я уже грешным делом думал, что буду гнить до конца своих дней, но средство найдено, осталось только запастись терпением. Время как назло тянулось долго, а я все не мог дождаться, когда же придет Светлана, чтобы поделиться с ней своей радостью и показать, что ее труды были не напрасны.
– Спокойно. Успеем еще нарадоваться, это только начало. Начинай работать над собой, – она говорила строго и официально, но в глазах читалось искреннее тепло и торжество одержанной победы.
Она продолжала меня лечить, и уже через месяц вся моя кожа была здоровой и чистой как у младенца. Тут уже радости не было предела: я носился взад–вперед по всей санчасти, иногда даже забывая о том, что ноги мои слабоваты и слегка прихрамывают. Но эти мелкие аварии и заносы не могли испортить мне настроения. Я помылся. Впервые за полгода. Как же оказывается это приятно, и плевать, что вода бежит тонкой струйкой, меняя свою температуру каждые пять секунд. Я чистый. Как кайфово.
Дело шло к выписке, я это понимал и поэтому старался использовать время по максимуму – знакомился с теми, с кем еще не успел, благодарил всех, кто оказывал мне помощь и просто радовался жизни. Все хотел сказать спасибо Светлане, но она что–то давно не появлялась – отпуск, наверное.
Во время одной из проверок пришел тот самый носатый мент, который побрезговал меня шмонать. Он, как и тогда, долго разглядывал меня, только в этот раз у него еще и челюсть отвисла.
– Ты?!… Как?… Охренеть… Поправился. Молоток! Я думал ты все, хана…
От его слов я чуть не поперхнулся.
– Не базарь.
– Да ладно, чего ты, – он еще раз оглядел меня и помотал головой, – не, ну у тебя в натуре видок тогда был. Как будто одной ногой уже в могиле. Или только из нее вылез.
Тут уже вся палата обрушила на него весь свой запас беспрекословного мата, и желание говорить у него пропало напрочь. А потом мне сообщили, что я выписан и после обеда надо будет покинуть санчасть.
Я прощался со всеми, желая им самого главного – здоровья, конечно, и в сотый раз благодарил за доброту. Петруха, который за это время уже успел выписаться, напиться, отсидеть в ШИЗО и снова лечь с повышенным давлением, был сегодня на редкость грустным.
– Ну давай, дружище, – я крепко сжал его руку, – спасибо тебе самое что ни на есть человеческое! В натуре… блин… правда, спасибо.
Петруха улыбнулся и молча кивнул.
– Слушай, а где Светлана, не знаешь? Куда она пропала? Тоже надо зайти поблагодарить по–любому.
– Ее уволили.
– Э… – я хотел что–то сказать, но подступивший к горлу ком не дал мне этого сделать.
– По сокращению.
– Как… Но я хотел… Надо же. Она столько для меня сделала.
– Вообще, изначально это я ее попросил.
– Ты?!
– Ага, – Петруха предложил мне присесть. – Она отработала здесь двадцать лет, мы знакомы еще по первому моему сроку. Хорошая женщина, душевная. Вот я, как говорится, и воспользовался старыми связями. Говорю, мол, ты глянь на пацана, загнется же, надо спасать…
Меня передернуло как при ударе током.
– …в общем, убедил ее, что к тебе надо подойти не как к обычному пациенту. А у нее сын твоего возраста. Конечно, она не смогла пройти мимо.
– Она спасла мне жизнь.
– Пожалуй, да.
– Спасибо ей.
Я собрал оставшиеся вещи и уже через час был в лагере.
***
Лето стояло жарким, палящее послеобеденное солнце накаляло воздух так, что тяжело было дышать. Ветра не было, штиль. Я шел, слегка опираясь на свою красивую трость, и отвечал на удивленные взгляды добродушной улыбкой. Мы не были знакомы лично, но многие знали меня в лицо. И в ноги. В две ноги, поэтому появление у меня третьей деревянной вызывало у них вполне оправданное удивление. Но я относился к этому спокойно. Вообще, к своей болячке я уже относился с легкой долей иронии, если не сказать сарказма. Жизнь заставила. Увиденное и пережитое в этой адской больнице, безусловно, наложило на меня свой отпечаток. Так что, вернее, смерть заставила.
Отряд почти не изменился, и когда сопровождающий сотрудник закрыл за мной локалку, у меня начало складываться впечатление, что я никуда и не уезжал. Это чувство окрепло, когда я открыл дверь барака и зашел внутрь. Те же люди, те же лица. Моему новому внешнему виду они тоже удивлялись недолго и уже через пару часов вели себя так, будто знали меня таким всю жизнь.
Вечер. Ночь. Утро. Нет, я точно никуда не уезжал. Дни летели, месяца отсчитывались, срок шел. Да, контингент изменился. Многие, например, кольщик, освободились, кого–то перевели в другие отряды, приехало немало новеньких, но это были мелочи, и они не выделялись на общем фоне. Атмосфера была прежней. Твое сердце быстро ловило ритм этого места, и ты становился с ним единым целым. И хоть все ходили в одинаковой черной робе, по звуку шагов, мелькнувшей тени, темпу и тональности кашля я мог безошибочно определить, кто стоит у меня за спиной. А нас было более ста человек. Я знал, кто ляжет спать после завтрака, а кто проснется только к вечерней проверке, кто по субботам ходит в библиотеку, а кому магнитные бури обостряют хондроз. Телевизионные пристрастия, скорость мытья в бане, да иногда даже вопрос задавался для формальности – ответ я уже знал.
Конечно, никто специально этого не учил, но когда ты находишься с человеком двадцать четыре часа в сутки хотя бы месяц, ты знаешь о нем все. Ну, или знаешь, что он что–то скрывает, но это уже совсем другая история. Так вот, если эта самая система давала сбой, ну, например, в виде изменения режима дня или сорта приправы, это вызывало к нарушителю очень много вопросов: «Ты не заболел? Ты че погнал? Из–за девушки, да? Да ни гони, дождется!». А если куриная приправа придется по вкусу, то уже через месяц все дружно будут утверждать, что всю жизнь ты ее и ел.
Наши местные каталы уже на следующий день позвали меня к себе. А когда услышали категоричный отказ, заморгали ничего не понимающими глазами и, пожав плечами, ушли в полной растерянности. Ничего, привыкнут. Я же привык. Игра больше не вызывала во мне никаких эмоций и душевных терзаний, а то что игромания неизлечима – это бред. Или оправдание. Человек ко всему привыкает.
Даже к гимну Российской Федерации. Забавно. Если раньше его звучание порождало во мне самую настоящую ненависть, то сейчас мне было все равно. Самым натуральным образом. И если раньше я, матерясь, подскакивал каждые шесть утра, только услышав про «священную нашу державу», то сейчас мог спать сном младенца, даже не просыпаясь.
Я помнил, что у меня есть друг, я не забыл. Просто думал, он сам ко мне придет, встретит этапника, так сказать. Не знать о моем приезде он не мог – курсовка с информацией о вновь прибывших обходила весь лагерь, так что, подождав еще пару дней, я пошел к нему сам.
С легкостью обойдя все посты, я пробрался на территорию чужого отряда и, на ходу приветствуя старых знакомых, пошел туда, где жил Руслан. Но его там не оказалось.
– А где Русик? – молчание длилось чуть дольше, чем должно было, в обмене взглядами читалась растерянность – мелкие странности сразу привлекли внимание. Я сразу понял, что–то здесь не так.
– Он теперь в другой секции живет. Как выходишь, направо и до конца.
Я знал, что это за секция. Смешанная. Наряду с черными здесь жили и красные. Вот только не каждый черный будет там жить – за ним должен был быть серьезный грешок.
Он лежал у самого выхода на верхней шконке, с головой накрывшись одеялом.
– Просыпайся, друган.
Он откинул одеяло и повернул голову ко мне. Похоже, что он и не спал.
– Здорово, Игнат.
– Здорово! Ну чего ты лежишь, давай слазь.
Руслан прятал глаза. Было видно, что ему не по себе, что он чувствует себя не в своей тарелке. Сделав над собой усилие, он поднялся и спрыгнул на пол. Поймать его взгляд мне так и не удалось.
– Обувайся. Пойдем потусуемся.
Дело шло к вечеру, солнце зашло за барак, так что всю территорию локалки покрывала приятная тень. Долгожданная тень. Гулять в тридцатиградусную жару под палящим солнцем – удовольствие не из приятных, поэтому стоило ему скрыться, как на улицу повылазили бледные худощавые зэки. Прямо обитель зла, новая часть.
Мы с Русей ходили вдоль барака в напряженном молчании, нарушить которое никто из нас не решался, пока, наконец, мои нервы не выдержали:
– Карты – зло.
– Хм! – он коротко дернул головой. – Как догадался?
– Тут много ума не надо.
– Да…
Снова тишина. Но уже не такая тяжелая. На этот раз ее нарушил Руся:
– Я дурак… Я в натуре дурак. Лошара! Только лошара мог играть и не видеть, что у этих акул зубы в три ряда, – он смачно плюнул в угол забора. – Поначалу я выигрывал, много выигрывал, а потом… Бл*, ну стандартная схема! Короче, когда они начали играть по–настоящему, я уже не мог остановиться. В натуре зло, ты правильно сказал.
– Сам обжегся.
– Ну и… в общем, это… – только начавшая появляться жизнь в его голосе снова погасла, – наигрался я. Намесил фуфло. Теперь я фуфломет. С меня спросили, но оставили в общей массе. Сказали сидеть ровно и сопеть в две дырочки. Но это все слова, ты ж сам понимаешь, Игнат, а отношение…
– Ясно дело оно изменится – в тюрьме сидим. Но ты не гони особо, оставайся собой. Пацан ты честный.
– Спасибо, Игнат, ты человек хороший. Но ты верно сказал, мы сидим в тюрьме. Посмотри, как все на нас смотрят. Я не хочу, чтобы из–за меня у тебя начались проблемы.
– Чего?! – не выдержал я. – Завязывай, слышишь! Мне вообще на них похер. Пусть глядят, как хотят. Добить оступившегося проще всего – при виде слабого в них просыпается животный инстинкт. Натура хищника. Вернее падальщика.
Руся слушал меня и молчал, глядя себе под ноги.
– Да, ты прав – это тюряга. И пить с тобой из одной кружки я не буду, каким бы охренительным пацаном ты ни был. Но общаться с тобой мне никто не запретит. И никто мне за это ничего не скажет, я любому за себя поясню. По любой жизни – хоть по воровской, хоть по человеческой! А эти… Пускай глядят. Тебя я знаю, а их нет.
Руся посмотрел мне прямо в глаза, наверное, первый раз за все время. Он ничего не ответил, и мы продолжили ходить взад–вперед, каждый думая о чем–то своем. Подул приятный прохладный ветерок.
– Ты без трости уже не можешь, да?
– Ага.
– Что врачи–то вообще говорят?
– Врачи? Ничего. Но умные люди говорят – верь в себя и в то, что ты сможешь.
– А–а–а… Ну да, – образные разговоры никогда не были сильной стороной Руслана. – Кстати, слышал, говорят, убийство Круга раскрыли?
– Нет, и что там?
– Ну, вроде как его хотели припугнуть, а потом сами же найти виновных и типа наказать. Ну, такая схема, чтобы человека должником сделать. Только перестарались они. Думаешь, правда?
– Может быть, – ответил я. – Я сейчас уже ничему не удивляюсь.
– А помнишь, как мы с тобой в прошлом году точно также тусовались в этой локалке? Солнце зашло, и ветер подул.
– Ага, помню.
– Как будто все это уже было. Такое чувство… как там оно называется… дежавю?
– Селяви.
***
Я стал относиться к данному мне сроку более просто, больше не пугал себя его страшными цифрами и просто жил. Старался меньше смотреть назад, убивая себя прошлым, и двигался вперед, храня и уважая постигнутое. Такова жизнь, бесспорно. И все, что сейчас происходило со мной, было одним из ее этапов. Воспринимать настоящее как данность, не забывая, что ты приложил к этому руку, и создавать будущее, используя приобретенный опыт. Легко сказать. На деле же отвлекают всякие ненужные мысли и в лучшем случае бесполезные соблазны. Тяжело устоять, но есть к чему стремиться. А пока… идет этап.
Я проводил время за чтением книг. Читая художественную литературу, погружаешься в чужие миры, что помогает тебе отвлечься от реального. Бесценно для узника. Такие погружения ускоряют процесс времени. Вернее, процесс его восприятия, не надо путать. Но читать запоем тоже не стоит, можно потерять связь с реальностью. И в натуре попутать.
А когда мозг уставал, я закрывал книжку и шел смотреть телевизор. Если разобраться, это тоже погружение в вымышленные миры, просто требующее меньших усилий. Не надо ничего представлять, воображать и додумывать – за тебя это уже сделали. Зачастую в выгодном для себя свете. Телевизор – самый простой манипулятор сознанием. Поэтому новости я больше не смотрел, а когда последние мировые события разожгли информационную войну, старался избегать даже разговоров об этом.
Фильмы, да и то очень выборочно. Когда телевизор работает круглые сутки, количество просмотренных даже одним глазком кинолент исчисляется сотнями. И становится тошно от дешевых шаблонов. Ты можешь и не смотреть ни разу этот фильм, но по первым кадрам почти безошибочно определяешь завязку, посмотрев которую, уже видишь примерную линию сюжета. Ну а кульминация с развязкой – вообще проще простого. Все по накатанной. Вот и сидишь, смотришь, как будто все это уже видел, договаривая диалоги за актерами.
Возможно, я стал скептиком и занудой, но развлекательные передачи мне тоже перестали нравиться. Как–то не развлекали. Если раньше во всех программах и передачах участвовал простой народ, и зрителю было интересно смотреть, как люди проявляют характер, знания, борются и идут к своей мечте, то сейчас что–то в нас изменилось. Что, соответственно, отразилось на телесетке – спрос рождает предложение. Звезды. Звезды, звезды, звезды. Теперь они катаются на коньках, выживают на необитаемом острове, бегают от быков и хотят стать миллионерами. Прелесть какая. А недавно они вот что придумали – звезды копируют звезд и хвалят их за это тоже звезды. Просто идиллия. Антиутопия, мать ее. Кумир уже сотворен – выбирай любого.
А если ты вдоволь насытился идолопоклонничеством, можешь вкусить чужого горя и поверить в ясновидящих экстрасенсов. Пиарщики мира сего знают, как использовать нашу жалостливую натуру – завоевать доверие и заработать денег. Те, кто «отыскивал» чужих родственников, теперь предлагают разного рода услуги: заворожу, приворожу и разыщу. Платно, естественно. Я представляю, какие они сшибают бабки после рекламы на всю страну. Я, конечно, ничего не утверждаю, но если это не так, то я очень умный, и до меня до этого никто не додумался. Эй, коммерсы, покупайте идею! Недорого.
Музыка, пожалуй, единственная отдушина, которая осталась у меня в этом царстве лжи и обмана. Смотреть музыкальный канал можно смело и со спокойной душой, там даже не претендуют на правду. Ведь это творчество. Конечно, семьдесят процентов транслируемых клипов – откровенная дрянь, но это, как говорится, дело вкуса. Кроме того, на таком большом фоне посредственной музыки, качественная – звучит особенно ярко. Я и не знал, что поп–индустрия способна на глубокие образные тексты, приятные мелодии и душевные эмоции.
Лишение свободы включает в себя лишение чувств или хотя бы их жесткое ограничение, поэтому томящий женский вокал был вне конкуренции. Озноб и дрожь на пределе. Ох, что он делал со мной, внутри переворачивалось все. А шансон… Сидеть в тюрьме и слушать про тюрьму? Ну не знаю. Я уже, наверное, это перерос, навязывать себе блатной кураж мне казалось смешным, а терзать себя чужими пережитыми исповедями было сродни мазохизму. Я и так достаточно пережил. Хоть сам пой.
А, вот еще что. Чуть не забыл. Была еще одна отдушина. Легкая грация в объятиях чувств, плавные жесты или зажигательные взрывные откровения… Каждый взмах руки рисовал эмоцию, а в движении ног я видел целый сюжет. Наверное, всему виной моя физическая ущербность, но как бы то ни было, танцы щемили мне сердце. Мурашки и слезы – кто вперед?
***
Приближался Новый год. Какой по счету? Сложно сказать. Их было много, я уже запутался и особой радости не испытывал. День как день. Праздник как праздник.
Руслан освободился – вот уж кто меня порадовал. Во–первых, конечно, тем, что вырвался на волю, я всегда искренне радовался каждой свободной душе. Ну а во–вторых, тем, что он сделал мне подарок. Не знаю, где он его нашел, я был очень удивлен, когда, развязав два узелка, достал из самодельного кисетика почти новый черно–белый мобильный телефон. Проводив Руслана, я дождался вечера, залез под одеяло и позвонил маме. Ну конечно, я позвонил маме.
– Слава Богу, сыночек, ну наконец–то ты позвонил! Господи, как я переживала, – в каждом звуке я слышал, насколько она счастлива. – Как ты? Скорей рассказывай.
Я рассказал. Я говорил правду, не обманывал, но некоторые подробности умолчал. Зачем? Какой смысл говорить о том, что мы изменить не в силах, тем более некоторые моменты даже страшно вспоминать, тем более говорить маме.
Поэтому на вопрос:
– Как себя чувствуешь?
Ответил:
– Было не очень. Теперь пойдет.
Мама начала рассказывать мне о своих знакомых, подругах, тетях, дядях, а я поражался, как быстро летит время и радовался. Не за них, нет. Я радовался за маму, слыша, как ей приятно мне это рассказывать.
– У тебя–то что нового? Расскажи что–нибудь.
– У меня? – растерялся. – Что у меня может быть нового… Не знаю… О! Курить бросил.
– Правда? – ахнула мама. – Ты серьезно? Это замечательно! Ты молодец. Я и не думала… Сынок, я тобой горжусь.
От таких слов можно почувствовать себя счастливым.
– Отец начал курить в двадцать пять лет, а я в двадцать пять бросил.
– Ха–ха–ха, – засмеялась мама.
– Как он?
– Хорошо. Он в порядке. Только он скучает.
– Я тоже.
– Твой брат тоже спрашивал о тебе. У него дела идут в гору. Настоящий бизнесмен теперь, – улыбнулась мама. – Недавно купил себе квартиру, а сейчас собирается в отпуск в Марокко.
– Хех. Прикольно. Я рад. Привет ему. Как дед?
– Твой дедушка умер.
– Как…
– Скоро годовщина.
– …
– Он умер тихо. В больнице.
– Царство небесное. Расскажи мне о нем.
Секунду мама молчала. Странная ситуация, тяжело было свыкнуться, но еще тяжелее говорить об этом. При таких обстоятельствах.
Но она рассказала. Рассказала, как он жил, как женился на моей бабушке, как воевал. Как в сорок втором дошел до Калининграда, был ранен и госпитализирован до конца войны. Мы вспоминали его с теплом и доброй горечью.
– Был бы он жив, он тоже передал бы тебе привет.
– Спасибо. Спасибо ему, спасибо тебе, спасибо вам.
– Ты молодец, сынок. Ты сильный.
– А так… Еще кто–нибудь обо мне спрашивал?
– Света постоянно звонит. Она беспокоится о тебе.
– М–м. Понятно. Как она?
– У нее все хорошо. Замуж вот во второй раз вышла.
– Ясно. А Алиса не звонила?
– Нет. А кто это?
Ну да. Чему тут удивляться. Вполне логично с таким образом жизни остаться ни с чем. И ни с кем.
Мы еще долго разговаривали, обсудили, наверное, все на свете, а попрощались, когда уже было далеко за полночь.
Через несколько дней наступил Новый год. В качестве подарка администрация открыла все замки, калитки в пределах периметра, и не один мент не выходил из дежурки до двух часов ночи. Не щедро на первый взгляд. После двенадцати, после номинальной встречи Нового года, я вышел из барака и пошел по гостям.
И только тогда я понял, всю цену этого подарка. Каким бы слабым не был режим, ты все равно находишься в напряжении. Постоянно. Ты знаешь, что менты могут появиться в любой момент и, что бы ни делал, одним глазом смотришь за обстановкой и всегда готов к любому повороту событий.
А сейчас, идя по улице, я знал, что их нет. Я мог расслабиться. Пусть в пределах зоны, но я мог идти, куда захочу. Пусть на пару часов, но я почувствовал себя свободным.
***
Раньше по УДО уходили только суки. Система умело пользовалась желанием людей быстрее оказаться на воле. Многие ломались. Ради нескольких месяцев свободы они вступали в тесное сотрудничество с администрацией, а также выполняли их работу – стучали, наперегонки докладывали обо всем, что происходит в зоне, шмонали вместе с легавыми, а иногда даже и били. Суки. Били таких же, как они, зэков – людей, находящихся с ними под одной крышей и повязанных одним горем.
Времена изменились. Сейчас уходить по УДО не считалось чем–то зазорным, другое дело, что это удавалось единицам. Создание видимости применения законодательства. Как говорили старые зэки – не для того нас садили, чтобы раньше времени освобождать. Система. Я все это прекрасно понимал, но, как и все, кому хоть издалека, но показалась свобода, обрел надежду. Свобода из–за решетки сводит с ума.
Я не хотел, но в голове сами собой находились причины и логические объяснения тому, что меня непременно должны освободить: я не вступал в конфликты с администрацией, ни разу не был пойман ни за каким правонарушением, отсидел уже много лет, короче, исправился. И это, не говоря о том, что я неизлечимо болен. Ну зачем им меня держать? Неужели не ясно, что я никогда, ни за что сюда больше не попаду!
Но мне отказали. Суд счел, что социальная справедливость не была достигнута, и я нуждаюсь в дальнейшей строгой изоляции от общества. Я психовал и лился злобой на весь мир с его несправедливостью. Так продолжалось минут пятнадцать, пока я шел от здания штаба до барака. А когда вошел внутрь, успокоился моментально. Жизнь продолжалась. Все пошло своим чередом, и через несколько дней от где–то там промелькнувшей свободы не осталось и следа.
После череды похожих друг на друга дней настал момент, когда судьба решила слегка разнообразить мою устоявшуюся идиллию. Подходили к концу сроки данной мне инвалидности. Абсурдно, но ограничивать неизлечимые болезни временными рамками было в порядке вещей. Что я? Безногих и одноруких каждый год возили на переосвидетельствование. Как будто отрастут.
И все бы ничего – плевал я на эту комиссию, самое страшное заключалось в том, что она проходила в нашей областной тюремной больнице, а с этим местом у меня были связаны не очень приятные воспоминания, мягко говоря. Та поездка, безусловно, сказалась на моей психике, так что воспоминания были ужасны, прямо скажем.