Саша Селяков
Цена прошлого
– С тобой бы даже базарить не стали, – подключился Руся. – Игнат, ему чай–то варить?
– Варить, – ответил за меня Домик. – Руслан, делай все как надо, а ты, Игнат, иди–ка сюда.
– Что–то не так? – спросил я, когда присел с ним рядом, хотя уже понял, о чем он хочет поговорить. И он похоже тоже все понял. Несколько секунд серьезно смотрел на меня своими голубыми глазами, а в конце улыбнулся и понимающе кивнул.
– Ну, вы даете, шпана! Накинулись на человека. Дело не в статье, а в поступке. Сам же этих куриц знаешь, что у них в голове творится, такого натворить могут. Чаще всего одних ее показаний достаточно, чтобы возбудить дело, доказывай потом, что ты не Чикотило. Никто от этого не застрахован. А так просто крест на человеке ставить нельзя, тут разобраться надо. Вот глянь на него – ну, какой из него насильник? А если даже и так, время покажет. Долго тут никто скрываться не сможет. Не упускай ничего из виду. Рано или поздно правда все равно всплывет.
Я достал из пачки сигарету и закурил, отвернув голову.
– Или есть еще один вариант – менты. Это только в кино все такие благородные, а в жизни все происходит не так живописно.
– А как? – заинтересовался я. – Расскажи.
– Ты ведь слышал, как в сталинские времена так называемых врагов народа садили по пятьдесят восьмой статье – политической. Это очень удобно: есть неугодный человек и его надо убрать, людей, которые подтвердят, что слышали, как он ругал генерального секретаря, найти несложно – хоть в очередь выстраивай. И все. Человека нет.
Я медленно курил и слушал, склонив голову на бок.
– Дальше ситуация в стране немного изменилась, так просто гробить народ уже не позволяло время. Но неугодных людей меньше не стало, и от них надо было как–то избавляться. Сто тридцать первая, в то время сто семнадцатая статья – изнасилование. Запугивают знакомую или просто находят какую–нибудь вербованную бл*** – достаточно всего одной ее подписи. Раньше ведь не было никаких точных экспертиз. Да и кому это надо? Пусть она даже потом и поменяет показания, уже не важно – осудят по первым. И все. Человека опять нет.
Выпустив дым, я затушил сигарету и пристально смотрел на Домика.
– Ты хочешь узнать, как избавляются от неугодных людей сейчас? Вижу, что хочешь. Все стало намного проще, Сталин бы позавидовал – не надо искать никаких внимательных соседей или затраханных бл***, просто у тебя в кармане находят героин. И все. Человека снова нет.
– Неужели все так просто?
– А ты знаешь, за что Большой получил восемь лет?
– …
– При задержании у него в кармане обнаружили два грамма порошка. Особо крупный размер. Что ты на меня так смотришь? Конечно, это не его. Мусора знали, кто он и чем занимается, но доказать ничего не могли, вот и нашли способ отправить его за решетку.
– Но как судья в это поверил? Большой же не колется, он спортсмен.
– Ха, ты такой наивный. Сам не колется – значит торговал. Им так даже лучше, – Домик вздохнул. – В этой стране всегда будет политическая статья.
Как я не видел? Наверное, потому что это меня не касалось. Другое дело, что и думать в этом направлении мне не хотелось. Что это? Результат работы политических институтов или я просто такой тупой?
– Ты сам то за что сидишь?
– Ну как за что, за разбой.
– Разбой, – повторил Домик. – Бакланка иными словами. По нашей жизни это тоже никогда не приветствовалось. А у вас еще и труп. Что вы натворили?
– Но я не хотел… Никто этого не хотел.
– Бог тебе судья, Игнат.
Сережа сидел на пятаке и курил тонкую сигарету. Я подошел, и он поднял на меня испуганные глаза.
– Меня зовут Игнат, – сказал я, и мы пожали друг другу руки.
***
– … а они были лучшие подруги с первого класса. Считались лучшими на курсе. Красивые телки, правда суки конченные.
Было холодно, поэтому мы двигались быстро, засунув руки в карманы. На Сереге была черная кожаная куртка, остроносые туфли и белая шапка. Ну, хоть волосы из–под нее больше не торчали – утром мы обрили его налысо.
– Они мне так отомстить решили. Насмотрелись молодежных сериалов или книжонок начитались всяких, сами бы не додумались. А может знакомый наш общий подсказал, чья подруга была… вендетта.
– А ты вообще, чем на свободе занимался?
– В институте учился. Первый курс.
– Ясно, то есть от этой жизни далекий.
– Ну, теперь–то уже нет, – попытался отпшутиться он.
Вернувшись домой, я сразу же поставил чайник – мы изрядно замерзли, да и хотелось уже как–то взбодриться.
– Как бы твоя история ни закончилась, до суда ты будешь здесь, так что основные моменты тебе знать надо, – сказал я, келешуя чай.
– Крепкий? Не, я не буду.
– В смысле… как не будешь?!
– Мне он не нравится, тошнит с него.
– Да это только по началу, потом знаешь, как бодрить будет!
– Блин… Да нет, спасибо, я лучше кипяточком разбавлю.
– Ну, смотри… – растерялся я.
Допив чай, мы сели у меня на шконке и закурили. Я рассказывал ему азы нашей жизни, то что когда–то объясняли мне. Он внимательно слушал и хмурил брови.
– … мужик – это опора воровского мира, на мужиках держится все. Мы должны всячески поддерживать общее и воровское. Красные или козлы – это вся остальная чесотка. Им чуждо все нашенское, они могут жарить друг друга, не снимая штанов. Ну и петухи, о них я тебе уже рассказывал. Черный с красным и тем более с петухом пить из одной кружки или курить его сигареты никогда не будет, а красный не будет с петухом. Иначе сразу замастится – масть сменит и станет таким же как он.
– Почти как в древней Индии.
– Что именно? – не понял я.
– Деление на касты. У них были брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры, между которыми существовала определенная субординация.
– Типа брахман с шудром чифирить не сядет? – рассмеялся я.
– Ха–ха! Точно! Шудры – это вообще низшая каста. Неприкасаемые. Они делали всю черную работу, как ваши обиженные. Конечно, с ними никто из одной кружки не пил.
– Прикольно. Они тогда тоже по жизни жили. А брахманы – это типа как воры?
– Брахманы были жрецами. Они имели неограниченную власть, им везде был почет и уважение. Индийский народ, зараженный этой идеей, считал их наместниками, живым воплощением богов на земле, – Серега хитро улыбнулся, – без пяти минут Бог. Все по жизни.
– В институте, говоришь, учился?
– Только поступил на первый курс. Даже полгода не отучился.
– На исторический факультет, как я понимаю?
– Ага, в пединститут. Нас парней на одну группу двое было, остальные девчонки. Прикинь!
– Да знаю я, заезжали как–то с пацанами в ваши общаги. Хорошо отдохнули!
– Да–а… – потянувшись, протянул он. – В такой компании не учеба, а одно удовольствие.
– Только ты на первом же экзамене провалился.
– Будет пересдача, – холодно ответил Серега, – я этого так не оставлю. Если что, папа поможет.
– Надо выйти сначала.
– Я про это и говорю.
Решительный блеск его серых глаз подсказал мне, что переубеждать его смысла нет, и я решил сменить тему:
– Самые клевые телки были у вас во втором общежитии.
– А в первом чем хуже?
– Там вахтерша строгая, не все так просто.
– Так вы к кому ходили, к вахтершам что ли?
Мы весело хохотали и потом еще долго спорили, где же все–таки были лучшие телки.
– Игнат, а у тебя самого–то девушка есть? Ну, в смысле, не телка, а девушка?
– Нет.
– Я имею ввиду не сейчас, а на воле. Была?
Я с силой сжал кулаки и смотрел как белеют мои костяшки.
***
Через пару дней Серега уехал на свой первый этап. Как–то быстро начало работать следствие – видать та девчонка на месте не сидит, сильно хочет его на зону упрятать. Обсудив возможные варианты исхода, которые варьировались от трех до восьми, мы доели жирный обеденный суп и упали по шконкам смотреть телевизор. Шел старый американский боевик, который только здесь я смотрел уже три раза. Но всем нравится – пусть глядят, может что–нибудь новое увидят. Отдав Руслану пульт, я развернул одну из дедовских газет, которые взял у него вчера – хоть почитаю, делать было реально нечего. Принятие закона о материнском капитале, планирование стройки олимпийских объектов в Сочи, забастовка французских студентов, не смешные бородатые анекдоты, разгаданный кроссворд, дата печати и количество тиража – я прочитал буквально все. Посмотрев на часы, я увидел, что прошло всего лишь полчаса. Расстроенно вздохнув, я дернул из стопки самую яркую газету – что–то о российских знаменитостях.
– Игнат, может че другое посмотрим? – развязным голосом спросил Коля, тот самый длинный и сутулый наркоман.
– Да смотрите че хотите, мне–то что? А я сейчас узнаю, о чем мечтает Максим и с кем спит Волочкова.
– Расскажешь потом, – сказал Домик, не отрываясь от экрана.
– Непременно, – я развернул газету и стал разглядывать фотографии бывшей балерины в откровенном купальнике. – Ух… Да здравствует российский балет!
Коля спрыгнул с пальмы и, чуть не сбив зазевавшегося Руслана, в два прыжка оказался возле меня и впился глазами в газету.
– Тише, тише, Колян, держи себя в руках! – улыбнулся я.
– Че держать–то? Она страшная как моя жизнь… – говорил он, продолжая рассматривать фотографии.
– А тебе кто нравится, Пугачева? Ща найдем, она тут тоже где–то была. Ты, кстати, чем–то на Галкина похож.
– Издевайся, издевайся. С мое посидишь, я на тебя потом посмотрю.
– Че будет–то? Наоборот, любая уродина красавицей должна казаться.
– Да у них, у наркоманов, все не как у людей, – поучительным голосом заключил Домик, на что Коля только фыркнул, не поднимая глаз от газеты.
Еще немного полистав станицы и не найдя там ничего интересного, я сказал:
– У кого–нибудь есть ластик? Кроссворды разгаданы карандашом, их можно стереть и по новой гадать.
– Дед так и делает. Он как пятый кроссворд заканчивает, уже забывает, что в первом писал.
– Вот кому хорошо. На пяти кроссвордах весь срок протарахтит, – сказал Колян и как–то испытующе посмотрел на деда. Странный взгляд, подметил я. Что он на него так смотрит? А тот лишь тихонько хихикал, грызя зубами коротенький карандаш. Фильм закончился под возгласы «шляпа, а не фильм», и после недолгого поиска по каналам мы остановили свой выбор на относительно новом фантастическом блокбастере. «На очередной шляпе» – успели подметить многие.
– Ты давно колешься? – спросил я у Коли.
– Лет десять, сразу как с армии пришел – начал.
– Бросить не думал?
– Бросить?! – он выпучил глаза. – Ты сам хотя бы раз опий пробовал? Нет? Вот. А если бы пробовал, не задавал бы таких тупых вопросов.
– Да ладно ты, не кипятись. Бросают же люди…
– Ты это по телику видел? Или в газете прочитал? Не верь. До поры до времени может он и думает, что бросил, но стоит только… Ай, бл***, Игнат, нахер тебе это надо? – его мутные глаза вмиг стали ясными, а раздраженный голос жестко чеканил каждое слово. Слегка трясущимися руками он достал сигарету, хотя последнюю потушил пять минут назад.
– Сидишь тоже по политической? По двести двадцать восьмой? – аккуратно спросил я.
– Нет, какой из меня политический, – он медленно выпустил дым. – Все гораздо проще.
– Ну, так рассказывай, – я забрался с ногами на шконку, крутя в руке сигаретную пачку.
– Старого наркомана ментам посадить как два пальца. У меня десять грабежей и никакой политики.
– И ты, конечно, никого не грабил.
– Абсолютно в дырочку, – улыбнулся он. – В то время я сидел на большой дозе, летел по–нашему. Прокалывал по пять грамм в день, не спрашивай, где я деньги брал – это уже другая история. Мусора, конечно, знали, но им ваще фиолетово – колюсь я, не колюсь, поэтому все было ровно. До тех пор, пока не пришла пора сдавать годовой отсчет и докладывать начальству о проделанной работе.
– И наркоман со стажем тут как раз кстати.
– Абсолютно в дырочку! Они дождались, пока я пойду к барыге, и взяли прямо около его подъезда! – он ударил кулаком в разжатую ладонь. – Заднее сидение, час в обезьяннике, одиночная камера КПЗ и никаких обвинений, дознаний, допросов – ничего.
– А ты на дозе.
– А я, бл* буду, на дозе! Ни диком дозняке! Уже через час у меня начинается ломка. Кумарю так, что хоть на стенку лезь, – Коля сжал свой кулак. – А к вечеру я уже волком вою. Не могу ни есть, ни пить. Лежу, а меня всего выкручивает… ноги, руки… бл***.
Я смотрел ему в глаза и видел, как он заново это все переживает.
– На следующий день вызывает опер. Еле живого, в холодном поту меня садят на стул, а он, паскуда, прямо передо мной на своем рабочем столе ставит пенициллинку с раствором. Слева кладет шприц, справа – бумагу с ручкой, – он сглотнул. – Говорит, у меня два варианта: назад в камеру болеть или подписать эти бумажки и тоже в камеру. Но только со всем прилагаемым набором. Я не сомневался в выборе. Да любой бы на моем месте не сомневался.
– И че, только ради того, чтобы уколоться? Подписывать какие–то явки, брать на себя чужие преступления, ломать себе жизнь? Ты же сам себя посадил. Надо было потерпеть, перекумарить и спокойно домой идти.
– А вот тут нихера не в дырочку! Если бы отказался – они оформили бы, что этот же самый героин они у меня при задержании изъяли. Все равно срок.
Я согласно кивнул, хотя внутри все–таки сомневался. Мне кажется, Коля сам себя успокаивал, и чтобы хоть как–то найти оправдание, убеждал себя, что выбора не было. Продержали бы пару дней и отпустили, другого такого найти не проблема. Одно слово – наркоманы. Так что, все абсолютно в дырочку.
Когда закончилась «очередная шляпа», мы стали готовиться к ужину. Уже скоро должен был вернуться Серега. Интересно, что у него там по делу, а еще интереснее было бы посмотреть, как он на это все отреагирует. Но прошел ужин, вечерняя проверка, а Сереги все не было. Странно, обычно к этому времени этапники всегда возвращаются. Вот на продоле загремели «роботы» – это их стали разводить по хатам. Ну, наконец–то, сейчас и наш вернется. Но тут все звуки смолкли, и на продоле вновь воцарилась тишина. Что–то тут было не так. Переглянувшись с Русей, мы поняли друг друга без слов. Он подошел к «роботу» и стал стучать по нему железной ложкой. Когда подошел дежурный, он спросил у него, где человек, который уезжал с нашей камеры.
– Выпустили под расписку.
***
Наступила весна. Вообще, я заметил, чем дольше я здесь находился, тем быстрее летело время. Вот же вроде недавно Новый год отмечали, да и сел я вроде не так давно.
Первые, еще не теплые, но такие приятные лучи солнца пробивались к нам в камеру сквозь решетку и иней. Старые куски одеяла, которыми мы затыкали щели, примерзли к окну, и мы отрывали их, чтобы впустить хотя бы пару лучиков. Я еще раз убедился, что мы начинаем ценить что–то, когда теряем это. Раньше мне не было никакого дела до этих лучиков, зеленых листочков и прочих прелестей жизни, я просто не обращал на них внимания. И лишь только сейчас я остро ощутил, как же мне их не хватает. И мы ходили гулять даже в дождь. Пускай под ногами лужи, а с неба льет как из ведра, зато мы полной грудью вдыхали этот пьянящий весенний воздух, который пробуждал в сугробах памяти такие яркие подснежники воспоминаний.
У меня закончилось следствие, и началась подготовка к суду. На этап я стал ездить чаще, но со Степой мы больше не виделись – нас садили по разным боксикам и стаканам. Строгая изоляция. Это делается, когда между подельниками возникают терки – в нашем случае он меня сдал – и во избежание конфликтной ситуации они не пересекаются до самого суда, а иногда и там сидят по разным клеткам. Одна система. Если что–то становится известно одному звену, об этом сразу же узнают все зависящие. Хотя это было ни к чему – зла я на Степу не держал.
Деду дали семь лет. Но в лагерь он не уехал – жена наняла хорошего адвоката, по жалобе которого приговор вместе с делом развалился в пух и прах, и было решено назначить новое судебное заседание. Дед, конечно, был очень доволен и превозносил свою бабку до небес, угощая всех привезенным ею салом.
Руся ждал приговора, на прениях сторон прокурор запросил ему пять с половиной лет. Исходя из опыта, это означало, что судья выпишет ему четыре – четыре с половиной, максимум пять лет. И он тоже был доволен – не мог усидеть на одном месте и трещал без умолку. Хотя он, по–моему, был таким всегда.
У Домика до сих пор шло следствие. Еще бы – ему вменялось участие в организованном преступном сообществе, а такие дела затягивались на годы. Причем ему там отводилась роль лидера. Никогда бы не подумал, что бандитский главарь выглядит так. Тем, кто его не знает, могло показаться, что перед ними какой–нибудь учитель географии. Добродушный облик внушал доверие.
А вот у Феди следствие проходило на неизвестной нам стадии. Когда кто–нибудь пытался узнать у него как продвигается дело, он «включал Равшана», и его таджико–русский диалект невозможно было понять. Наркоторговцев в тюрьме не любят и могут даже поставить на бабки, а у него, видимо, рыльце было в пушку.
Коля, оказывается, помимо десятка грабежей подписал себе еще два разбоя, о чем он рассказал нам, когда вернулся с последнего этапа.
– Вот гондон! А говорил там только легкий гоп–стоп.
– Ты даже не читал, что подписываешь?
– Я кумарил, как пес! Мне было как–то не до чтения. Поверил ему на слово и теперь буду сидеть за того отморозка, который отобрал пенсию у двух бабуль, брызнув им в лицо из газового баллончика.
– Ты сам этого хотел.
– Да… – в его глазах, что бывает крайне редко, появилось какое–то подобие сожаления. – А сейчас я домой хочу.
Ночью по телику не было ничего интересного, и я хотел было уже лечь спать, как ко мне на шконку присел Коля. Сожаления его глаза больше не выражали, в них было что–то другое.
– Игнат, ты че, спать? Время детское. Смотри, че у меня есть.
Он достал из кармана сигареты, высыпал все на газету и, внимательно разглядывая, начал перебирать их одну за одной. Найдя нужную, он разломал ее пополам и, вытряхнув содержимое, нашел в куче табака три жирных башика плана.
– Не спрашивай только, как они у меня оказались. И не смотри на меня так! Будешь – нет?
Я кивнул и он, достав из–под шконки пластиковую бутылку, принялся сооружать уже знакомую мне конструкцию. Когда мы все скурили, я забрал у Руси пульт и включил музыкалку. Я всегда любил музыку, а когда ты «под этим делом» – слушать ее одно удовольствие. Тогда любая песня кажется «атмосферной», она как будто поглощает тебя, наполняет каждую клеточку, ее ритм становится ритмом твоего сердца, ты слышишь каждый играющий инструмент и даже можешь разложить мелодию по партиям. Ну, а вокал… Если текст наполнен хоть каким–то смыслом, а голос женский, то кажется, что это ангел поет тебе божественную проповедь.
– Игнат!
– А?
– Не висни! – Коля крутил в руках спичечный коробок, смотрел на меня и улыбался. – Ну, как ты? Нормуль?
– Ваще кайфово, хороший план!
– Хороший? Да ты не прикалывайся. Наша «сибирка». Слабоватый.
– Ну, я и говорю.
«…еще чуть–чуть и прямо в рай, и жизнь удалась, итс э бьютифул лайф! Все завидуют пускай, и жизнь станет в кайф, итс э бьютифул лайф!…»
Я откинулся на подушку и расслабился.
– А если бы я тебе героин предложил, ты бы стал?
– Нет, ты че! Я вообще никогда не кололся!
– Да ты и не курил никогда.
***
А весна тем временем уже подходила к концу. Но это календарная, погода–то уже давно стояла летняя, что для Сибири было большой редкостью. Окошко было постоянно открыто, но все равно в солнечные дни в камере уже было жарко. Что же тут будет летом…
Мы играли с Домиком в нарды. Последнюю неделю он чувствовал себя получше – медсестра каждый день приносила ему гору таблеток. Это кто–то из братвы привез хорошие гепатопротекторы, в санчасти, естественно, таких лекарств не было.
– Дядя Вова, а ты на интерес раньше играл?
– Конечно! Сигареты, спички, носки, простыни… На что я только не играл.
– А есть что–то такое, на что играть нельзя?
– На пайку – иначе можно так наиграться, что с голоду подохнешь. На здоровье – то, что там рассказывают про отрезанные пальцы и уши, это все сказки. Тем более, что играли «на жопу» – бред полный. Может бл*** какие–то и играли, но среди порядочных такого быть не могло. Вот если не рассчитаешься, другое дело – подставляй. И то сейчас уже так не карают.
– А как карают?
– Тоже ничего приятного, но никакой содомии. Это теперь по обоюдному согласию! – Домик весело рассмеялся. – А еще с недавних пор стало нельзя играть на спорт – отжимания, приседания и любые другие упражнения.
– Почему нельзя?
– Воры запретили. После того как один долбоеб проиграл восемьсот отжиманий на брусьях. Расчет до вечера. Где–то на второй сотне он порвал связку и как ты понимаешь не смог рассчитаться вовремя.
– Жесть.
– Вечером он повесился. Чтобы не стать фуфлыжником. И он предпочел умереть.
– А… Да уж… Жизнь или честь… Есть же еще такие люди… А сейчас на что играют?
– На деньги в основном. На наличные или переводы делают на банковскую карту.
– Если научиться играть, можно освободиться богатым человеком.
Домик остановил руку, не кинув кубики, и посмотрел на меня исподлобья.
– Думаешь, потянешь?
– Не знаю… – я пожал плечами.
– Играть на деньги не так–то просто. Это не каждому дано. Надо, во–первых, учителя найти, да и стартовый капитал не помешает. Сколько ты проиграешь, пока не научишься? Карты такая игра – за один вечер не освоишь. Люди годами учатся.
Я кинул кубики и сделал ход.
– А ты даже сейчас не видишь, что я тебя обманываю. У меня было пять – шесть, а я сходил шестой куш. А это всего лишь какие–то деревянные нарды.
– Мы же без интереса играем! Еще и разговариваем параллельно, вот я и проглядел.
– Отвлечь можно по–разному. Способов обмана знаешь сколько? Тем более в карты.
Я уже не сводил глаз с доски и внимательно считал по клеточкам каждый ход.
– И еще кое–что, – вздохнул Домик. – Ты должен это знать: каждый порядочный арестант с каждого выигрыша часть суммы обязательно уделяет на воров.
– На общее в смысле? Чтоб чай–курить было? Ну да, это пр…
– Нет, на воров. А они уже решат, куда эти деньги направить – лагеря греть, тюрьмы или еще что–то.
– А если не уделю? Это же мой выигрыш, мои деньги – куда захочу, туда и дену.
– Ты где находишься? Это тебе не казино! Если ты считаешь себя порядочным, то должен поддерживать воровское, – Домик закрыл глаза и отложил кубики в сторону, – но, чтобы поддерживать воровское, играть в карты необязательно. Ты можешь просто жить нормальным мужиком и поддерживать наш ход своим словом, поступками и образом жизни.
Когда Домик открыл глаза, его взгляд показался мне уставшим и почему–то сочувствующим.
– Ну, все, давай! Иди к себе, – замахал он руками, – я устал.
Интересная личность. И до конца мне неясная. Учитель географии, хм. Только что–то учит он без особого энтузиазма. Я лежал у себя на шконке, глядел в потолок и думал. Вернее, не в потолок, а в верхнюю шконку. Что–то последнее время я много стал думать, не помню себя таким. Вот черт, опять забыл спросить, почему он не стал вором. Ну, ладно, в другой раз.
***
Судебное разбирательство по существу началось осенью. Заседание было открытым, так что пускали туда всех желающих, которых правда было немного: мои и Степины родители. Мне было стыдно смотреть маме и папе в глаза, я боялся увидеть там разочарование. Но в них не было ни капли упрека. Родительское сердце непоколебимо. Глаза излучали любовь, надежду и веру. Веру не в то, что мне дадут мало срока или освободят подчистую, нет. Веру в меня.
Со Степой нас не стали рассаживать по разным клеткам, мы сидели на одной скамейке. Темы дачи показаний мы не касались. Я не хотел про это говорить, а Степа… А я не знаю, что Степа – по его лицу сложно было понять. Хотя, наверное, в тот момент, стоя на эшафоте, я испытывал странные чувства, да и чувства ли это были, понять сложно. Ну, а определить, что переживает в такой момент другой человек, когда сам не можешь понять себя, невозможно. Ты будто стоишь над пропастью, зная, что полетишь вниз, и только ветер в ожидании тебя колышет волосы… Бред. Это не ветер, это страх. Это не описать. Хотите прочувствовать – читайте Достоевского.
Адвокат распалялся: говорил много, говорил по существу, его речь была грамотной и логически выстроенной – заслушаться можно. Можно было поверить, что я такой мальчик–зайчик и ни в чем не виноват. Но на прокурора и судью это не действовало, их лица оставались каменными. Я внутренне готовил себя. Я старался контролировать каждую эмоцию, каждую мысль, пытался просчитать все возможные изменения моего состояния и продумать ответную реакцию. Я был готов.
Когда читали приговор, я стоял и не чувствовал ничего. Двенадцать лет строгого режима и… ничего. Абсолютно ничего. Когда нас выводили из зала, на родителей я не смотрел.
Меня посадили в одиночную камеру КПЗ, и в ожидании этапирования на СИЗО я ходил взад–вперед по камере, когда вспомнил какое сегодня число. Пять дней назад был мой день рождения, а вчера была годовщина смерти потерпевшего. А сегодня меня осудили. Арифметика судьбы. Но почему числа разные? Вообще, я не силен в нумерологии. О чем я думаю…
А ведь я сижу уже второй год, сколько это получается… год и месяц. Полтора месяца. Значит осталось мне десять лет и одиннадцать месяцев. Ну что же, уже не двенадцать. Меня не пугали эти страшные цифры, я складывал и вычитал годы своей жизни как школьные примеры.
Продержали меня там недолго – уже после обеда пришел конвоир и, заковав в наручники, проводил к автозэку, где посадил меня в «стакан» – помещение даже не на одного, а максимум на полчеловека – колени и локти упирались в железные стенки так, что сесть удобно было невозможно, а голова билась о крышу на каждой кочке. В таком скрюченном положении меня и довезли до тюрьмы, и когда, выбравшись из стакана, я расправил затекшие плечи, то в очередной раз поймал себя на мысли, что я хочу поскорее оказаться в камере. Хочу в тюрьму. Жестокая ирония.
Я озвучил цифру с невнятной улыбкой и увидел, как один за одним в глазах, ожидающих приговора людей, гаснут огоньки надежды. Разговаривать ни с кем я не хотел и на все вопросы отвечал лишь кивком головы. Мне говорили, чтобы я не переживал, что можно написать жалобу, да не одну, что могут произойти изменения в законодательстве и срок сократят, что существует право условно–досрочного освобождения, и не придется сидеть весь срок целиком, но я их не слушал. Я устал.
Я лег к себе на шконку и закрыл глаза. И тогда меня накрыло. Наверное, кончились силы держать себя в руках. Было трудно дышать и, казалось, я не мог пошевелиться – сверху что–то давило. Меня как будто накрыло бетонной плитой. Слетели все замки и цепи, которыми я сковывал себя внутри, и только тогда я осознал, что произошло. Только тогда я начал понимать, что такое двенадцать лет… Это не срок, это целая жизнь.