Саша Селяков
Цена прошлого
Я слушал. Слушал и старался дышать как можно тише.
– Но это не мешает им требовать, да, да, именно требовать с мужиков деньги. Деньги, деньги, деньги! Долбанный капитализм. На воров, на наших отцов! Красиво звучит. Но откуда у зэка деньги? Это слезы матерей. И еще неизвестно, с кем они эти деньги делят, – Домик два раза хлопнул пальцами по плечу, или мне показалось. – Я не хочу становиться таким вором.
Нельзя сказать, что я об этом не думал и не догадывался, но когда слышишь такое, можно сказать, из первых уст, мысли начинают обретать видимую форму. Построенные логические цепочки в моей голове обрывались, и на месте сломанных звеньев вырастали новые.
Я пришел домой поздно вечером, разговаривать с кем–то не было никакого желания – со мной говорили сделанные выводы. Когда я ложился спать, то увидел на стопе какую–то болячку, похожую на небольшой гнойник. Может, показаться завтра врачу? Хотя что смеяться, люди кровью истекают, а на прием прорваться не могут, мне–то куда с таким пустяком?
***
Но прорываться мне все–таки пришлось. С утра на моей ноге был уже не один, а пять гнойников, они были большие и сильно болели, а в некоторых местах даже опухли. Мне повезло – после того беспрецедентного вывоза в НИИ врачи перестали относиться ко мне как к очередному больному, поэтому на прием я попал без всякой очереди.
– И это все? – доктор раздраженно подняла брови. Не фонтан, конечно, но хоть менее наплевательски. – Германовна, обработай ему там перекисью и наложи повязку.
Когда медсестра доматывала уже третий бинт, я заметил у себя на локте и внешней стороне предплечья такие же ранки. Замотали и их. На мой вопрос о причинах возникновения этих болячек, она лишь махнула рукой. Исчерпывающий ответ.
К уже привычной хромоте добавилось то, что наступать на замотанную ногу мне было больно. Бинты, трость… Мой внешний вид производил удручающее впечатление.
– Ты как с войны, – озорно улыбнулся Силуан, когда я принес ему очередную пачку сигарет, – в горячих точках не был?
– Горячее, чем здесь, нигде не было.
– Я тоже не был. Братан служил в Африке по контракту, дед с немцами воевал, а я вот сижу. Деда в сорок втором под Кенигсбергом ранили и комиссовали сразу, он до конца войны в госпитале пролежал. Столько всего рассказывал…
– У меня дедушка тоже воевал, его тоже ранили. Осколком, по–моему.
– Докуда дошел? Награды есть?
– Есть вроде. Мы как–то не особо общались.
– Благодарный внук.
Под пристальным взглядом его серых глаз мне опять стало не по себе, и я поежился.
– Так что за херня с тобой происходит? Чего ты весь в бинтах?
– Болячки какие–то повылазили. Откуда, правда, понять не могу.
– Гонишь?
– Ну как тебе сказать… Подганиваю маленько.
– Это нормально, – отрезал он, – ненормально было бы, если б тебе было похер. Но сильно тоже переживать не надо, а то загнешься. Дай спичку, – он прикурил и продолжил, – ты, наверное, обратил внимание, что тот, кто не падает духом и старается жить полной жизнью выздоравливает или по крайне мере держится дольше чем тот, кто в буквальном смысле хоронит себя заживо.
Действительно, если сопоставлять количество спасенных и потерянных душ с их волей к жизни, это не вызывало никаких сомнений. Не раз наглядно убеждался.
– Знаешь, что это? Это доказательство материальности мысли.
Я резко выдохнул, отгоняя от лица едкий вишневый дым, подпер голову здоровой рукой и опустил глаза. Если бы все было так просто. Совладать со своими мыслями не всегда получалось.
– Что бы ни случилось, никогда не падай духом. Знаешь, что тебе может помочь в этом, Игнат?
Я поднял на него глаза.
– Кода смотришь на тех, кто цепляется за жизнь одними зубами, потому что больше нечем, да и те уже гнилые, становится стыдно за свои слабости.
Силуан лежал и курил, глядя на меня безо всяких эмоций, но с такой силой, что я реально ее почувствовал. Поняв это, он улыбнулся, а на меня накатила годами сдерживаемая меланхолия.
– Как же я хочу домой, Господи… Как же я хочу освободиться… Освободиться здоровым… И пусть я неизлечим и пусть сроку помойка, но, сука, я освобожусь. Назло им всем! Назло мусорам, назло врачам…
– Не надо.
– Что?…
– Не надо назло. Делай все на добро.
Я набрал полную грудь воздуха и, медленно выдохнув, взял себя в руки. Все очень просто. Я, кажется, начал понимать.
– А зла в своей жизни ты сделал уже достаточно.
– Да, – внутри меня все сжалось, – я совершил ужасную вещь.
– И не одну.
В задымленной полутьме Силуан казался каким–то нереальным. От одного его взгляда становилось не по себе. Я склонил голову и посмотрел себе под ноги.
Что есть раскаяние? Просто слова? Какими бы искренними они не были, толку от них будет немного.
– Раскаяние в делах.
Я аж подпрыгнул. Он что читает мои мысли?
– Можешь хоть вечность простоять на коленях и умолять о прощении, но то, что сделано, уже не вернешь. И никак не исправишь. Но будущее в твоих руках. И не только твое. Поймешь ли ты это или продолжишь жить как и раньше – в этом и есть суть раскаяния.
Я почувствовал сильную волну мурашек, и моя нога дернулась.
– А с чего ты взял, что ты неизлечим?
– Ну как с чего, врачи говорят.
– Врачи, – многозначительно повторил Силуан, – они говорят то, что им сказали в институте. Вообще, люди они хорошие, но слушать их не всегда надо.
– Кого же тогда слушать?
– Слушай себя. Слушай, что говорит тебе твое тело. Я где–то читал, что в мире зарегистрировано двадцать девять случаев полного исцеления от рассеянного склероза, не говоря уже о тысячах пожизненных ремиссий. И если ты не хочешь стать тридцатым, стоит ли вообще жить?
– Но…
– А если это ложь, шарлатанство или чьи–то выдумки – живи, чтобы быть первым.
Жить, чтобы быть. Наверное, первый раз за всю жизнь я понял, что такое цель.
– …уже. Игнат, вставай!
Я открыл глаза и увидел, что солнце, глядящее на меня через окошко, светит как–то не по–утреннему ярко.
– Ты знаешь, сколько сейчас времени? Давай поднимайся. – Зуб сидел с сигаретой в зубах и пересчитывал тачковки.
Я спустил ноги на пол, посмотрел вниз и закричал. Не ноги, а колотушки. Они распухли до такой степени, что напоминали слоновьи лапы и не влезали в тапки. Взявшись за тумбочку, я попытался встать, но тут же отдернул руки, мои кисти были такими же. Я смотрел на свою ладонь и ужасался – огромная уродливая лапа, сплошь покрытая гнойниками. Я попытался сжать ее в кулак, но это вызвало нестерпимую боль, и мне в лицо брызнул гной из лопнувших ран.
Сигарета выпала у Зуба изо рта.
– Какого ху…
Что было тогда в моих глазах – страх, отчаяние, паника? Да какая разница! Слов нет. Какого ху. Лучше и не скажешь.
Зуб помог мне одеться, накинул на меня старую олимпийку, нашел тапки побольше и проводил до врачебного кабинета. По дороге я заметил, что мои трусы приклеились к ягодицам. Запустив туда руку, я понял, что это гной и попытался оторвать их от кожи. Дикая боль. Вместе с кожей. Меня пошатнуло, и если бы не стена, Зуб не успел бы меня поймать.
Доктор долго не могла произнести ни слова, наверное, она потеряла дар речи. Наконец она сказала:
– Я не знаю, что с тобой делать. На той неделе вызовем дерматолога, а пока… На пока вот эту мазь попробуй…
***
…все лекарства мне, естественно, отменили, колоть такие препараты в моем состоянии было бы больше, чем глупо. Да и куда? На мне живого места не было. Я реально гнил заживо.
Обрабатывать себя мазью я, конечно, пробовал, хотя осознавал, что толку от этого было мало. Не было вообще. Но что мне оставалось делать?
Никакими делами я больше не занимался – Зуб настрого запретил и сказал, что мне, вообще, лучше побольше лежать. Ходить куда–то в таком состоянии действительно было не самой лучшей идеей, и, чтобы чем–то себя занять, я попросил принести мне какой–нибудь литературы. Чтение. Мое забытое таинство.
– Вот. Все, что нашел, – Зуб протянул мне толстый томик в старой затертой обложке.
Судьба иронизировала. Федор Михайлович. Преступление и наказание…
***
…на какое–то из следующих утр я ощутил острую боль в ягодице, когда переворачивался на другой бок. В том месте, где левая нога переходила в самую большую мышцу человека, я нащупал плотную шишку размером с кулак. Спать на левом боку я теперь не мог, сидеть приходилось в весьма неудобной позе. П***ц, короче.
Белье и простыни мне приходилось менять каждый день. Думать не получалось, читать тоже, я просто цеплялся за жизнь. Во время этого ничем другим заниматься не можешь…
***
…вечер. Снова утро. Зуб сидит напротив меня, а я спросонья не могу ничего понять. Он что–то хотел сказать, но почему–то молчал. Когда я уже готов был взорваться, Зуб произнес всего одно слово:
– Домик.
Внутри все оборвалось. Лопнули натянутые нервы. Ощущение пустоты наполнило меня.
Естественно, я предполагал самое худшее, но, когда зашел к нему в палату, понял, что ошибся – он был жив. Хотя еще неизвестно, что было худшим.
Он кричал. Он кричал во все горло от боли. Он крутился из стороны в сторону, насколько позволяла возможность, хватался за шконку так, что белели костяшки, одеяло уже давно было на полу, и я ужаснулся какой же огромный у него живот.
– А–а–а!… Саня! Саня!… Помоги… Я не могу терпеть, бл***… А–а–а!… Найдите что–нибудь, сука–а!… Ну пожалуйста… Саня!… Са–ня…
Он рвал нам души на части. Мы сидели рядом, и все человеческое в нас бурлило и кричало вместе с ним. Оно кричало, чтобы мы ему помогли или как–то облегчили его страдания, но каждый из нас понимал, что он бессилен, и человек скоро умрет, а мы, сука, ничего не можем сделать.
– Так, разойдитесь, разойдитесь! – в палату зашла медсестра со шприцем, полным какой–то жидкости.
Укол в вену. Она ушла. А Домик уже меньше ворочался, но все равно продолжал тяжело дышать, изредка вскрикивая.
– Двадцать минут. Поверьте моему опыту, – сказал кто–то в повисшей тишине… Погодите. Или это сказал я сам?…
Через полчаса Домик перестал дышать, и мы позвали медсестру. Она констатировала смерть.
Его накрыли простыней и унесли, а я еще долго сидел там, пытаясь удержать сигарету распухшими, трясущимися пальцами.
– Игнат, пойдем, – Зуб положил мне руку на плечо.
– Смертельная инъекция для безнадежно больного. Что это? Благородство или подыгрыш смерти?
– Не знаю… Не нам решать.
– Но ведь и не им! – вспылил я.
– Игнат…
– Подожди, что это?
Я взял с уже бывшей тумбочки Домика маленькую записную книжку. Там было всего несколько номеров, и один из них сразу бросался в глаза – одиннадцатизначный с подписью «супруга».
– Пойдем.
***
– Алло.
– Алло, здравствуйте.
– Ну наконец–то вы позвонили! Что с ним?
И как только она узнала? Я ведь даже еще не успел представиться. Поняла. Или почувствовала.
– Я по поводу дяди Вовы. Вы ведь его жена?
– Да, да! Что с ним? Последний раз он звонил из СИЗО, говорил, что печень совсем разболелась, а потом пропал. Как хорошо, что вы позвонили.
Сообщать такую новость у меня не было ни сил, ни желания, ни опыта, но я понимал, что это нужно было кому–то сделать.
– Как вас зовут?
– Ольга… – растерянная пауза, – а что…
– Он…
Истерика. Я не договорил, а она все почувствовала. Или поняла. Она рыдала долго, а я молчал и не пытался ее успокоить. Да и не смел.
– Как он ушел? Расскажите… Вы были с ним?
Говорить такое близкому умершего непомерно тяжело, но промолчать или обмануть я тоже не смел.
– …вы всегда были рядом? Помогали ему, да? А вы тоже больны? Что с вами?
А вот тут можно было и не досказать – уберечь скорбящую от лишней жалости.
– …дай вам Бог здоровья, спаси вас Господь. Как я могу помочь? Скажите, что нужно: лекарства, передача, деньги?
– Нет–нет! Ничего не надо.
– Но… как…
Она хотела меня отблагодарить, отказывать ей в этом тоже было жестоко.
– Вы в церковь ходите?
– Нет, но пойду. Надо поставить свечку за упокой мужа.
– Поставьте еще одну. За здравие. И помолитесь за всех нас…
***
…утро. Снова вечер. Счет времени был утерян, и я уже не обращал на него внимания. Руки и ноги более–менее вернулись к своему человеческому облику, но гнить не перестали. Как и все в моем теле. Гнили даже соски.
В палате было душно и накурено, и чтобы совсем не задохнуться, я вышел покурить в коридор. Стоять на одном месте мне не хотелось, и чтобы хоть как–то разнообразить течение мысли, я решил маленько пройтись. Пусть медленно и вдоль стены, но это было хоть какое–то движение, которого мне так не хватало.
Когда я дошел до угла и развернулся, чтобы идти назад, то заметил на полу кое–что странное: дорогу от палаты до того места, где я стоял, словно крадучись за мной следом, покрывали редкие красные капельки. Я посмотрел вниз. Кап–кап. Это была кровь. Она капала откуда–то между ног. Какого ху…
Кровь хлынула как из–под крана. Я только и успел, что навалиться на стенку. Больно не было, голова не кружилась, это был шок. Я смотрел, как кровь стекает по моим ляжкам и не мог сдвинуться с места.
– Игнат, давай, дружище, опирайся на меня.
Кто это был, не знаю, может я его и видел, но мозг отказывался обрабатывать информацию. Меня взяли под руки и затащили во врачебный кабинет. Мне повезло – была смена, пожалуй, лучшей работающей здесь медсестры. Прикрыв рот рукой, она, конечно, немного поохала, но потом приказала вести меня в перевязочную, где, загнув меня так, как в тюрьме вставать опасно, взяла необходимые инструменты и села сзади на корточки.
– Расчесал?
– Нет. Там шишка какая–то была… Вот она походу… А–а–а! – я почувствовал острую боль, медсестра коснулась того места чем–то железным.
– Абсцесс. Внутри еще остался гной. Терпи.
– Р–р–а–а–а!
Боль была невероятной. Я вцепился в кушетку и, опустив голову, увидел, как кровь вперемежку с зеленым гноем стекает в железную мисочку. Крик, стоны, рычание.
– Терпи! Терпи, птенчик, уже почти все, – успокаивала она меня, продолжая прочищать рану.
Удивительно, но как безошибочно действуют на человека теплые слова. В любой ситуации. Нет, физически легче мне не стало, но от одного маленького «птенчик» я ощутил прилив сил, и по телу растеклось уютное, почти домашнее тепло…
***
…теперь я лежал исключительно на правом боку. Сидеть не мог. Ел стоя. Перевязки делали каждый день, такая рана заживала долго. Как–то днем ко мне подошел молодой парень с кастрюлей и поварешкой:
– Давай чашку.
– Что… Зачем? – но я и так все понял.
– Суп сварили. Хороший, из курицы. Кормить тебя будем, ты же тяжелик.
Ты же тяжелик. Эти слова громыхали у меня в голове, стуча по вискам. Страшно, даже не верилось.
– А ты кто? Что–то я тебя раньше не видел.
Я уже долго жил в обычной палате. После того как стало хуже, меня переложили туда, где поспокойней.
– Я Малой. Недавно приехал. Вот делами занимаюсь.
– Понятно. Домой придешь, скажи Зубу, чтобы ко мне зашел.
– Ты что, не знаешь? Его ж в ШИЗО посадили с переводом в БУР.
– Как?! За что?
– Легавые у него телефон нашли, хотели забрать – ну он и давай с ними тягаться. Одному всю носопырку расхлестал… Короче, жестко. Говорят, на ЕПКТ поедет.
Суп был наваристый, и курицы в нем было много, но аппетит у меня пропал напрочь…
***
…дерматолог, наверное, вообще не приедет. За это время можно было кого угодно сюда привезти, а его все нет и нет. Врачица, кажется, состряпала очередной отводняк. Профессиональная обязанность.
Что делать дальше, я не знал и пошел к человеку, который наверняка знал ответ на мой вопрос. Зайдя в полумрак знакомой палаты, я стал медленно пробираться в самый дальний от входа проход, именно там жил Силуан.
Но его там не было. На его месте спал какой–то старик.
– Эй… Эй! Дед! – я настойчиво дергал его за одеяло. – Где Силуан? Силуан, который до тебя тут жил.
– Чего? Какой еще нахрен Силуан, погнал совсем? Дай поспать.
– Как это какой? На этом месте спал.
– Не знаю, отстань.
Я развернулся и обратился ко всей палате:
– Мужики, кто здесь давно? Где Силуан?
– Ну я давно. Нэ знаю никакой Силуан, – ответил нерусский голос.
– И я уже порядком здесь. Не было таких, – где–то вдалеке чиркнула спичка, озарив лицо говорящего оранжевым пламенем.
– Во! Во! Он тоже вишневые сигареты курил! – сказал я, учуяв знакомый запах.
– Да их вся больница курит, в магазин больше никаких других не завезли. Дрянь такая, но приходится…
– Нет, нет, нет, не может быть, – закружился я, – был! Я же помню… Вы прикалываетесь надо мной, да?…
– Пацан, иди отдохни. Видок у тебя…
– Зовите Малого. У него домовая должна быть. Вот и проверим, – я сел на табурет и с вызовом сложил на груди руки.
Все с сомнением посмотрели на меня, но за Малым сходили.
– Силуан, Силуан… – листал он исписанную карандашом общую тетрадь, – нет. Таких в натуре не было.
– Ты гонишь! Как не было?! – чуть не накинулся я на него.
– Ну вот так! Тут такого нигде не тачковано!
– Да вы все гоните! – резко подскочил я. – А это что?
Я увидел в руках толстого нерусского до боли знакомые перекидухи.
– Это его четки.
– Чего?! Пацан, ты уже борщишь! – медленно начал подниматься он.
– Тихо, тихо, Алеко, спокойно! Видишь же, ему херово.
Сломя голову, я вылетел из палаты…
***
…вечер. Ночь. А что если я действительно сошел с ума? Что если никакого Силуана, и правда, никогда не было? А может и был. Когда–то. Ну нет, это уже реальное сумасшествие, я же не такой. Или все–таки…
Есть отличный способ это проверить. Причем он сам мне его подсказал. Га–ла–пе–ри–дол. Но тогда выходит, если он мне его подсказал, значит, он действительно существовал. И какой смысл тогда проверять? Тогда надо всю ту палату им заколоть! Заколоть всю палату? Так, стоп.
Я не спал. Я лежал и смотрел в темноту, а мои мысли блуждали по замкнутому кругу сознания. Бред. Но ведь я четко их контролирую, четче, чем когда–либо. И я осознаю свои действия. Выходит, я здоров. Нужно просто подумать над тем, что мне делать дальше. Вот и решение. Все очень просто.
Рассеянный склероз. Тут, конечно, не просто, но жить пока можно, так что эту проблему оставим на потом. Стрептодермия. А именно так назвала мое кожное заболевание медсестра. Ну тут уже надо что–то решать – это кошмар. Когда просыпаешься в приклеенных к твоему телу простынях, а на месте засохшего гнойника вырастают два новых, еще б–б–больше и б–б–больнее…. Так, спокойно. Даже мысли начинают заикаться.
Что делать? Я перепробовал, наверное, все мази, кремы и растворы, мне уже ставили специальные капельницы с антибиотиками, но проку – ноль. Медицина бессильна. Традиционная медицина. А значит… Но где мне найти знахарок, дервишей или йогов? Нужно что–то другое… Был бы Силуан, он бы мне подсказал.
Ну конечно! Я подскочил с кровати. Так он уже мне подсказал. «Делай все на добро». Действительно! Если стандартные методы бессильны, а нестандартные находятся вне зоны доступа, что остается кроме того, как творить добро в надежде на всевышнюю благодарность?
***
…и я стал. Я стал помогать людям во всем, в чем могу.
Одному пожилому дядьке объяснил, как правильно составить кассационную жалобу, у него все никак не получалось, а я немного в этом разбирался. Молодого парня, страдающего ВИЧ, и от высокой температуры не способного связно говорить, провел на уколы без очереди. Я ходил и подбадривал духом каждого больного, хотя никто меня об этом не просил. Делился последним, говорил честно, а если не мог помочь сам, искал того, кто сделал бы это вместо меня. Я делал все, что укладывается в понятие добра, а если видимые возможности заканчивались, садился перевести дух, набираясь сил для новых подвигов. По крайне мере, эти поступки больше походили на подвиги в отличие от тех, что я делал раньше. Я без оглядки бросался в этот благостный омут.
Жизнь открывалась для меня в новых красках. Я ложился спать с улыбкой и просыпался с нею. Было тяжело – тело болело и не хотело двигаться, но я старался. Я боролся. Боролся за жизнь.
Обычное утро. Я делал себе бутерброд с сыром, которым вчера меня угостили благодарные люди, когда ко мне в палату зашел мент.
– Собирайся. Ты едешь на этап.
– Что… Какой этап?! Куда?
– К себе на зону. Тебя выписали.
– Выписали? Да вы на меня посмотрите! Я что, по–вашему, здоров?
– У тебя есть тридцать минут, чтобы собраться.
8.
******
– …а?
– Я говорю, у тебя через полчаса лекции начнутся, давай просыпайся, – мама тормошила меня за плечо, а мне так не хотелось вставать.
Вчера мы отмечали начало учебы, новый курс, все дела. Без хорошей доброй пьянки тут было не обойтись. Первый день нового учебного года начинать не было никакого желания, но и прогуливать я тоже не хотел, это не входило в мои привычки и планы.
Вообще, если отбросить крайности, планирование жизни у детей из семьи среднего достатка проходит как под копирку: школа – институт – работа. Всякие дополнительные опции, типа музлицея, танцев, спорта, конечно, у каждого свои, но они избираются строго не в ущерб основному плану. У детей, подверженных юношескому максимализму и чрезмерным личностным амбициям, это вызывает бурю протеста. Быть как все, потонуть в серой массе и не дать раскрыться своему неповторимому эго – это не для них. Такова наша психология, со временем это проходит, если, конечно, за это время человек не успевает нарушить созданный для него план. Тогда уже начинается совсем другая психология.
Первый день прошел без каких–либо новшеств – пары, парты и ребята. Скучно, но я привык. Привык почти сразу, как будто и не было этих шумных летних каникул, а учеба не прекращалась ни на один день. Наша группа порядком сократилась: по личным и различным причинам из нее ушли три девочки и два мальчика. Таким образом, пацанов вместе со мной осталось только трое. Без брутального конкурента.
Однако новый учебный год также внес одну существенную деталь, которую я не сразу заметил – появились первокурсницы. Так–то они были и раньше, но я тоже был первокурсником, был на одном с ними уровне, и это не вызывало у меня никаких ощущений. Другое дело сейчас – я смотрел на них как… Вернее, нет, я наслаждался тем, как они смотрят на меня. Эти, кажущиеся себе неопытными, девушки, только что переступившие порог взрослой жизни, видели во мне беспощадного ловеласа–старшекурсника. И мне это нравилось. Смотреть удавом в эти кроличьи глаза.
Моя личная жизнь продолжала быть беспорядочной. А Света…
Ей не удалось что–то во мне изменить. Она не смогла наставить меня на праведный путь. Хотя, блин, при чем тут она? Виноват я сам, никто другой. Но это я понимаю сейчас, оглядываясь в прошлое, а тогда…
После той волшебной ночи мы стали встречаться. Я все делал честно, я все делал искренне, ни разу ни в чем ее не обманул. Вернее, делала все она – звала погулять, приглашала в кино или кафе, и даже счет был оплачен ею. Инициатором всего, включая тему разговора, была тоже она, и кстати, наши нередкие ночи, а чаще дни, мы проводили исключительно у нее дома. Так продолжалось целых два месяца. А однажды после недельного молчания она позвонила мне и спросила, почему я ее бросил. Я давай нести всякую чушь и оправдания, а она молчала. Когда словарный запас начал подходить к концу, Света тихо спросила:
– Так это правда?
Я опешил. Нет, так–то я ее не бросал. Я думал, она… Хотя, о чем я тогда думал? Что чувствовал и что хотел? Вопросы, на которые у меня нет ответов.
Света умная девушка, она не могла не понимать, что наши отношения хранит только она. А я как слепой шакаленок угодил в первую попавшуюся яму. И даже не пытался из нее вылезти. Света плакала. А я ее бросил. Хотя была ли она моей?
***
«Сережа, в четыре часа кастинг, не опаздывай» – получил я смс где–то на второй паре. Ксюша была очень ответственным капитаном. Широко зевнув, я развалился на стуле и, поигрывая телефоном в руках, стал ждать окончания лекции. Пары, они такие долгие – целых полтора часа, ближе к концу затекают ноги, и начинает хотеться курить. Каждая перемена – стабильно перекур на крыльце или в специально предназначенной для этого беседке. В туалете курить было уже как–то не по статусу.
Свой классический стиль в одежде я разбавил небольшой перчинкой сибирского гламура: джинсы с огромной нашивкой итальянского бренда и короткая куртка с меховым воротником, что позволяло мне чувствовать себя своим в компании современной модной молодежи. Модная молодежь отличалась от немодной тем, что ходила на платные вечеринки того же ночного клуба, куда ходила молодежь немодная. Последние довольствовались лишь эконом–вечерами по флаеру. Пиво получше, сигареты подороже, телефон с интернетом, а не обычная звонилка – вот, пожалуй, и все. А так, тот же хер.
Модных в нашем универе хватало, с ними мне было интересно. Точнее, с ними было совершенно неинтересно, интересно было почувствовать себя в новом образе. Вот уж действительно было занятно. Ну а если мне надоедал весь этот псевдогламур, я одевался попроще и шел общаться с более простыми ребятами. А потом я понял, что можно и не переодеваться – носил спотивный ориджинал «олд скул», так что я чувствовал себя уверенно в любой компании, от мажоров до гопников. Оставалось только сменить выражение лица, следить за речью и не напиваться первые пару часов, когда вживание в образ еще полностью не завершилось. А то случайно можно, прикурив супер–слимс, начать рассказывать отмороженным приятелям про новую коллекцию в одежде.
И вот, в ярко–красной трикотажной олимпийке с узнаваемым значком и тремя белыми полосками на рукавах, я и пошел проводить кастинг. Пришел как обычно раньше и в ожидании команды сидел без дела, копаясь в телефоне. Первой, как и ожидалось, пришла Ксюша. Тоже раньше, чем надо, но все же попозже меня. За ней в знак своей бесконечной пунктуальности пришел Денис. Потом подтянулись и остальные. За год такого плотного существования мы стали близкими друзьями, поэтому встречали друг друга крепкими рукопожатиями и дружескими поцелуями в щеку. Соответственно полу, естественно.
Кастинг начался и один за другим к нам в класс стали заходить молодые парни и девушки, преимущественно первокурсники – желающие постарше отсеялись на прошлогодних кастингах. Ребята умело превращали жесткий отбор в непринужденное веселое времяпрепровождение, а я им в этом помогал. Для меня это было впервые, но вроде получалось. Когда все надежды найти кого–нибудь стоящего начали сводиться к нулю, и я даже немного заскучал, в класс зашел парень с прямыми светлыми волосами, полностью закрывавшими лоб и торчащие уши. Стрижка называлась московской, хотя в Москве так уже давно никто не ходил – в Сибирь вести о моде приходят с большим опозданием. Сам я состриг столичные космы буквально вчера.
Новичком в юморе он не был, чувствовались определенная подготовка и опыт. Он начал представлять какой–то юмористический монолог, построенный на шутках о нашем городе. Очень смешной, но дослушивать его до конца не было смысла – нам и так все было понятно.
– Посиди пока вот тут. Мы скоро закончим, – сказал Денис в привычной для себя манере, и стало понятно, что у нас плюс один.
Когда количество претендентов подошло к концу, мы ласково проводили последних и начали знакомиться с новым участником команды. Где–то я уже это видел. Он оказался своим в доску, он знал, что надо делать. Нам сейчас как раз был нужен такой человек – новое дыхание, свежие силы были необходимы команде. Не знаю, как у других, а у меня с прошлогоднего проигрыша остался неприятный осадок, так что в этом году я собирался приложить все силы для нашей победы.
Когда кастинг закончился, и мы начали расходиться, ко мне подошла Ксюша:
– Клевая олимпийка!
– Да, крутая. Вот еще думаю кроссы взять к ней, белые такие с плоской подошвой.
– И кепку–восьмиклинку. Тогда ты будешь вылитый Серега.
– Не понял.
– Черный бумер, черный бумер…
***
Словиться с Лехой становилось все труднее, и виной тому была не учеба или спорт, что было бы естественно, а девушка. Нет, Леха пацан нормальный и заводить отношения с кем–либо кроме девушек, было бы для него неестественным, но чтобы они стали выше футбика или друганов – это уже что–то новенькое. Да еще и с кем? С Машкой – подругой моей бывшей тайной поклонницы. Что он в ней нашел? Кстати, как ту–то звали?
Но сегодня выловить его мне все–таки удалось. По счастливой случайности мы с ним зашли в один и тот же магазин. Музыкальный, что удивительно, а не вино–водочный. Леха стоял спиной ко мне и выбирал компакт–диски.
– У группы «Дюна» нет дисков, они записывались только на аудиокассеты.
– Чего? – он повернулся и, подняв брови, захлопал своими большими зелеными глазами. – А, это ты, Серый, привет! Че как сам?
– Я–то нормально, ты смотрю совсем плох – на музыку потянуло?
– Да не, я это… Машка попросила. Новый альбом Максим вышел.
– Помешались все что ли…
– А что, нормально поет.
– Фи, – насмешливо фыркнул я. – Не, ну девки я еще понимаю: вдоль ночных дорог, босиком, вся херня. Ну а ты–то куда?
– Все, отвали. Мне нравится, – Леха нашел нужный диск и, стуча по нему пальцами, посмотрел на меня. – А ты… дай–ка угадаю… «Бутырка»? Эй, тузик, я, как и ты, был на цепи?
– Ненавижу этих усачей, вообще слушать не могу. Не, я по классике – Михаил Круг. Одного концерта еще нет, вот за ним и пришел.
– Может, по пивасу?
За разливным пивом была большая очередь и, встав в самый ее конец, мы продолжили обсуждение.
– Хорошо пел, жалко, что убили… Как думаешь, кто?
– Ну не братва точно. А так, не знаю, – пожал я плечами, – думаю, тут государственный след.
– Чего? Им–то зачем? Он вроде в политику не лез.
– Как бы тебе объяснить… Его слушали все, понимаешь? Все классы общества – рабочие, коммерсанты, менты, алкаши, домохозяйки, а особенно молодежь. Еще немного и он мог бы стать новым Высоцким, настолько он был популярен и любим. А его музыка заставляла думать в ненужном для власти направлении. Понимаешь, о чем я?
– Таких много, кто шансон поет.
– Но не так, как он. И не в то время. Это было начало двухтысячных, новая власть только начинала обживаться, ей нужны были мысли народа, чтобы ими управлять. А Круг… Не та идея. Мешал.
– И что? Ты хочешь сказать, что ради этого она… ну, то есть они способны так запросто убить человека?
– А че нет–то? Вон губернаторов на трассе валят, а тут певец какой–то…
– Два стакана жигулей!
Наша очередь уже подошла, и Леха протянул продавщице деньги. Зайдя в ближайший дворик, мы поставили пиво на бетонные плиты и развернули пачку сушеных кальмаров.
– Может быть, может быть, – продолжил Леха и закивал головой, пытаясь разжевать твердые соленые морепродукты. – Кстати, на следующий год у нашего президента заканчивается второй срок. Как думаешь, что будет?
– Мне кажется, он что–нибудь придумает, – сказал я и отхлебнул пива.
Погода стояла безветренной, было тепло, школьники и дошколята веселились и играли во дворе, нисколько не обращая на нас внимания. Пьющих мужиков на их игровой площадке было много.