Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
Он обернулся к ламе, которому с таким же успехом мог бы говорить о Месопотамии.
– Они говорят, – глаза старика загорелись, когда заговорил Ким, – они говорят, что теперь исполнилось предсказание, и так как я вернулся – хотя ты знаешь, что я пошел из любопытства, – к этим людям и их Красному Быку, то должен пойти в «мадрисса» и стать сахибом. Я притворюсь, что согласен, так как, в худшем случае, придется только несколько дней не разделить с тобой пищи. Потом я ускользну и пойду по дороге в Сахаруппор. Поэтому, святой человек, оставайся с женщиной из Кулу, ни в каком случае не удаляйся от ее повозки, пока я не вернусь. Без сомнения, мое знамение – знамение войны и вооруженных людей. Посмотри: они дали мне вина и усадили на почетное ложе! Мой отец был, должно быть, важным лицом. Поэтому, если они окажут мне почести, – хорошо. Если этого не будет – и то хорошо. Во всяком случае, я убегу к тебе, когда устану. Но оставайся с госпожой, а не то я потеряю твои следы… О, да, – сказал мальчик, – я передал ему все, что вы велели сказать.
– И я не вижу, зачем ему еще оставаться, – сказал Беннет, роясь в кармане брюк. – Подробности он может узнать впоследствии, а я дам ему ру…
– Дайте ему время. Может быть, он привязан к мальчику, – сказал отец Виктор, протягивая руку, чтобы удержать Беннета.
Лама вынул четки и надвинул на глаза свою широкополую шляпу.
– Что ему нужно?
– Он говорит, – Ким поднял руку. – Он говорит: «Замолчите, потише!» Он хочет поговорить со мной. Ведь вы не понимаете ни одного его слова, и я думаю, что, если вы будете говорить, он может сильно проклясть вас. Видите, когда он берет четки вот так, то, значит, хочет, чтобы его оставили в покое.
Англичане сели в подавленном настроении, но взгляд Беннета обещал мало хорошего для Кима, в случае если он попадется в его руки.
– Сахиб и сын сахиба, – голос ламы звучал резко от душевной боли. – Но ни один белый человек не знает здешней страны и ее обычаев, как ты. Как может это быть верным?
– Не все ли равно, святой человек: помни, что это только на одну-две ночи. Вспомни, как быстро я могу изменяться. Буду тем, чем был, когда я в первый раз говорил с тобой из-под зам-заммаха, большой пушки.
– Мальчиком в одежде белых людей – когда я в первый раз пошел в Дом Чудес. А во второй раз ты явился индусом. Каково будет третье воплощение? – Он мрачно усмехнулся. – Ах, чела, ты обидел старика, потому что мое сердце отдалось тебе.
– А мое тебе. Но как я мог знать, что Красный Бык приведет меня к этому?
Лама снова надвинул шляпу и стал нервно перебирать четки. Ким присел на корточки рядом с ним и ухватился за полу его одежды.
– Значит, теперь известно, что мальчик сахиб? – продолжал лама глухим голосом. – Такой сахиб, как тот, что хранит изображения в Доме Чудес. – Знания ламы о белых людях были очень ограниченны. Он словно повторял урок. – Поэтому ему неприлично поступать иначе, чем сахибы. Он должен вернуться к своему народу.
– На день, ночь и другой день, – умоляюще проговорил Ким.
– Нет, не уйдешь! – Отец Виктор увидел, что Ким пробирается к двери, и загородил ему путь своей сильной ногой.
– Я не понимаю обычаев белых людей. Священнослужитель изображений в Доме Чудес в Лагоре был любезнее этого худого. Этого мальчика возьмут от меня. Из моего ученика сделают сахиба. Горе мне! Как я найду мою реку! Разве у них нет учеников? Спроси.
– Он говорит, что очень жалеет, что не сможет один найти реки. Он говорит – почему у вас нет своих учеников и вы останавливаете его, причиняете ему затруднения? Он желает омыться от грехов.
Ни у Беннета, ни у отца Виктора не нашлось ответа.
Ким, огорченный отчаянием ламы, сказал по-английски:
– Я думаю, если вы отпустите нас, мы уйдем тихо и ничего не украдем. Мы будем искать реку, как прежде, раньше, чем меня поймали. Мне хотелось бы, чтобы я не приходил сюда отыскивать Красного Быка и все остальное. Мне не нужно ничего этого.
– Это лучшее из всего того, что ты когда-либо сделал для себя, молодой человек, – сказал Беннет.
– Боже мой, я не знаю, чем бы утешить его, – сказал отец Виктор, пристально наблюдая за ламой. – Он не может взять мальчика с собой, а между тем он хороший человек, я уверен, что он хороший человек, Беннет, и, если вы дадите ему эту рупию, он проклянет вас и ваших потомков во всех коленах.
Настала такая тишина, что каждому слышно было дыхание других. Так прошло целых пять минут. Наконец, лама поднял глаза и взглянул поверх очков вдаль.
– И я считал себя идущим по Пути, – с горечью проговорил он. – Я грешен, и вот мне наказание. Я представил себе, будто ты послан помочь мне в моем искании. И сердце мое обратилось к тебе, когда я увидел твое милосердие, твою любезность и мудрость в таком юном возрасте. Но те, кто идут по Пути, не должны допускать искры желания или привязанности, потому что все это иллюзия. Как говорит… – Он привел старый-старый китайский текст, дополнил его другим и завершил оба третьим. – Я отступил от Пути, мой чела. Это не твоя вина. Я восхищался при виде новой жизни, новых людей на дорогах и твоей радости при этих встречах. Я был доволен тобой, считая, что ты должен думать о моем искании, и только о моем искании. Теперь я опечален тем, что тебя берут от меня и что моя река далеко от меня. Я нарушил закон.
– Силы тьмы! – сказал отец Виктор. Опытный исповедник, он услышал боль в каждой фразе.
– Я вижу теперь, что знак Красного Быка был столько же знамением для меня, как и для тебя. Всякое желание красно и дурно. Я наложу на себя епитимью и найду один мою реку.
– По крайней мере, поди к той женщине из Кулу, – сказал Ким, – иначе ты потеряешься на дорогах. Она будет кормить тебя до тех пор, пока я вернусь.
Лама махнул рукой, чтобы показать, что он окончательно решил это дело.
– А теперь, – тон его совершенно изменился, когда он снова заговорил с Кимом, – что они с тобой сделают? По крайней мере, я, может быть, могу загладить дурное.
– Сделают меня сахибом – так они думают. Я вернусь послезавтра. Не печалься.
– Каким? Как этот или тот человек? – Он указал на отца Виктора. – Или таким, каких я видел сегодня – людей, носящих сабли и тяжело ступающих?
– Может быть.
– Это не хорошо. Эти люди следуют желанию и приходят к пустоте. Ты не должен быть одним из них.
– Жрец в Умбалле сказал, что моя звезда – война, – перебил его Ким. – Я спрошу этих дураков – но, право, в этом нет необходимости. Я убегу сегодня ночью, ведь я хотел только увидеть что-нибудь новое.
Ким задал отцу Виктору два-три вопроса на английском языке, переводя его ответы на местный язык для ламы.
– Он говорит: «Вы берете его от меня и не можете сказать, что вы из него сделаете». Он говорит: «Скажите мне прежде, чем я уйду, потому что это не пустяк, что станется с ребенком».
– Тебя пошлют в школу. Потом увидим… Кимбалль, я полагаю, ты хотел бы быть солдатом?
– Белого народа? Не-ет! Не-ет! – Ким яростно потряс головой. Дисциплина и рутина были совершенно несвойственны его натуре. – Я не хочу быть солдатом.
– Будешь тем, кем тебе прикажут быть, – сказал Беннет, – и должен быть благодарен за то, что мы хотим помочь тебе.
Ким сострадательно улыбнулся. Если люди настолько заблуждаются, что считают его способным исполнить то, что не нравится ему, тем лучше.
Наступило новое продолжительное молчание. Беннет нетерпеливо ерзал на стуле и предложил позвать часового, чтобы увести «факира».
– Что, среди сахибов преподают учение даром или продают его? Спроси их, – сказал лама. Ким перевел его слова.
– Они говорят, что учителю платят, но что полк дает эти деньги. К чему? Ведь это только на одну ночь.
– И чем больше дают денег, тем лучше учение? – Лама не обращал внимания на планы близкого бегства, о котором говорил Ким. – Нет ничего дурного в плате за ученье. Помогать невежде стать умным всегда составляет услугу. – Четки яростно стучали, словно счеты. Потом лама обернулся к своим притеснителям.
– Спроси их, за какое количество денег они дают мудрое и должное ученье и в каком городе дается это ученье?
– Ну, – сказал отец Виктор по-английски, когда Ким перевел слова ламы, – смотря как полк будет платить за тебя все время, что ты будешь в приюте для детей военных. Ты мог бы попасть и в список Пенджабского масонского приюта для сирот (ни он, ни ты не поймете, что это значит), но лучшая школа для мальчиков в Индии, конечно, св. Ксаверия «in Partibus» в Лукнове. – Перевод несколько замедлился, так как Беннет хотел было прервать его.
– Он желает знать сколько, – спокойно сказал Ким.
– Двести или триста рупий в год. – Отец Виктор давно уже перестал удивляться. Беннет горел нетерпением окончить разговор и ничего не понимал.
– Он говорит: «Напишите это название и деньги на бумаге и дайте ее ему». И он говорит, что внизу вы должны написать свое имя, потому что он напишет вам письмо через несколько дней. Он говорит, вы хороший человек. Он говорит, что другой – дурак. Он уходит.
Лама внезапно встал.
– Я иду продолжать мои искания! – воскликнул он и ушел.
– Он попадет прямо на часовых! – крикнул отец Виктор, вскакивая, когда лама величественно вышел из палатки. – Но я не могу оставить мальчика. – Ким сделал было быстрое движение, чтобы броситься за ламой, но удержался. Снаружи не доносилось никакого шума. Лама исчез.
Ким спокойно уселся на койке капеллана. Лама, по крайней мере, обещал, что он пойдет с женщиной из Кулу, а остальное не имело ни малейшего значения. Ему нравилось, что патеры были, очевидно, сильно взволнованы. Они долго говорили шепотом, причем отец Виктор настаивал на каком-то плане, к которому мистер Беннет относился недоверчиво. Все это было очень ново и увлекательно, но Киму хотелось спать. Они позвали в палатку нескольких людей (один из них был полковник, как предсказывал отец Кима), и те задавали ему множество вопросов, в особенности о женщине, присматривавшей за ним. Ким на все отвечал правдиво. Все думали, по-видимому, что эта женщина недостаточно хорошо охраняла его.
Во всяком случае, это было самое новое из его приключений. Рано или поздно, если ему захочется, он может бежать в большую, серую, бесформенную Индию, далеко от всяких палаток, патеров и полковников. А теперь, если нужно произвести впечатление на сахибов, он произведет его во что бы то ни стало. Ведь он тоже белый человек.
После долгого разговора, которого он не понял, его передали сержанту со строгим приказанием не дать ему бежать. Полк должен был идти в Кимбаллу, а Кима решили отослать за счет Ложи, а частью на деньги, собранные по подписке, в место, носившее название Санавар.
– Это нечто непостижимо чудесное, полковник, – сказал отец Виктор, проговорив без остановки минут десять. – Его друг, буддист, ушел, записав мой адрес и имя. Не могу хорошенько понять, заплатит ли он за образование мальчика, или он готовит какие-нибудь волшебные чары. Потом он обратился к Киму:
– Ты доживешь до того, что будешь благодарен своему другу Красному Быку. Мы сделаем в Санаваре из тебя человека хотя бы и ценой того, что ты станешь протестантом.
– Конечно, конечно, – сказал Беннет.
– Но ведь вы не поедете в Санавар? – сказал Ким.
– Мы поедем в Санавар, мой маленький. Это приказание командира, который несколько поважнее сына О'Хары.
– Вы не поедете в Санавар. Вы поедете на войну.
Все присутствовавшие в палатке разразились громким смехом.
– Когда ты немного побольше познакомишься со своим полком, ты не станешь смешивать приготовлений к войне с обыкновенным ученьем. Впрочем, мы надеемся, что со временем пойдем на войну.
– О, знаю я все это.
Ким снова пустил стрелу наудачу. Если они не отправлялись на войну, то не знали еще того, что он узнал из разговора на веранде в Умбалле.
– Я знаю, что теперь вы не на войне, но я говорю вам, что, как только вы доберетесь до Умбаллы, вас пошлют на войну – на новую войну. Это война восьми тысяч человек, не считая пушек.
– Это чрезвычайно точно. Что, дар пророчества принадлежит к числу других твоих талантов? Возьми его отсюда, сержант. Возьми для него одежду у барабанщиков и смотри, чтобы он не ускользнул у тебя из рук. Кто скажет, что прошел век чудес? Я думаю, я пойду спать. Мой бедный ум слабеет.
Час спустя Ким, чисто вымытый, в ужасной одежде, которая врезалась ему в руки и в ноги, сидел молча, словно дикий зверь, в дальнем конце лагеря.
– Самая удивительная птица, – сказал сержант. – Он является с желтоватым браминским жрецом со свидетельствами из Ложи на шее и говорит Бог знает что о каком-то Красном Быке. Брамин исчезает без объяснений, а мальчик сидит, скрестив ноги, на кровати капеллана и предсказывает кровавую войну всем нам. Индия – дикая страна для богобоязненного человека. Я привяжу его за ногу к жерди палатки, чтобы он не ушел через крышу. Что такое ты говоришь про войну?
– Восемь тысяч людей, кроме пушек, – сказал Ким. – Увидите очень скоро.
– Удивительный дьяволенок! Ложись с барабанщиками и засыпай. Два мальчика, которые лежат рядом с тобой, будут сторожить твой сон.
Глава шестая
Приходят на память собратья,
Скитальцы по дальним морям,
Куда мы мышьяк провозили,
Сбывая его дикарям.
Нас тысячи миль разделяют,
И тридцать годов уж прошло…
Вальдеца не все там уж знают,
Меня же все любят давно.
Песня Диего Вальдеца
Очень рано утром белые палатки были сняты и исчезли. Меверикский полк направился окольной дорогой в Умбаллу. Она не шла мимо того места, где останавливался Ким с ламой, и мальчик, тащившийся рядом с обозом, под огнем комментариев солдатских жен чувствовал себя не так уверенно, как накануне.
Он убедился, что за ним зорко следят как отец Виктор, так и мистер Беннет.
Перед полуднем колонна остановилась. Ординарец на верблюде подал письмо полковнику. Он прочел его и заговорил с майором. Издали, за полмили, сквозь густую пыль до Кима донеслись хриплые, радостные крики. Потом кто-то ударил его по спине и крикнул: «Скажи, как ты узнал это, маленькое сатанинское отродье? Дорогой отец, попробуйте, не можете ли вы заставить его рассказать нам».
Подвели пони, и Кима посадили в седло к патеру.
– Ну, сын мой, твое вчерашнее пророчество оказалось верным. Нам отдано приказание выступить завтра из Умбаллы на фронт.
– Что это значит? – спросил Ким. Слова «выступить» и «фронт» были новы для него.
– Мы идем на войну, как ты говорил.
– Конечно, вы идете на войну. Я сказал это вчера вечером.
– Сказал, но – силы тьмы – как мог ты знать это?
Глаза Кима сверкнули. Он сжал губы, покачал головой. Взгляд его был полон многих невысказанных вещей. Капеллан ехал среди облака пыли, рядовые, сержанты и младшие офицеры указывали друг другу на мальчика. Полковник, ехавший во главе колонны, с любопытством, пристально смотрел на него.
– Это, вероятно, были какие-нибудь слухи на базаре, но все же… – Он взглянул на бумагу, которую держал в руке. – Черт возьми! Дело было решено в последние двое суток.
– Много в Индии таких, как ты? – спросил отец Виктор. – Или ты – особенная игра природы?
– Теперь, когда я все рассказал вам, – сказал мальчик, – отпустите вы меня к моему старику? Я боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной из Кулу.
– Судя по тому, что я видел, он может позаботиться о себе не хуже тебя. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я отвезу тебя в обоз, а вечером ты придешь ко мне.
В течение дня Ким оставался предметом особенного внимания со стороны нескольких сот белых людей. История его появления в лагере, раскрытие его родства, его пророчество – ничего не потеряли от пересказа. Толстая, неуклюжая белая женщина, восседавшая на груде постельного белья, таинственно спросила его, как он думает, вернется ли ее муж с войны. Ким погрузился в глубокое раздумье, потом сказал, что вернется, и женщина дала ему еды. Во многих отношениях эта процессия с игравшей по временам музыкой, с толпой, так легко болтавшей и смеявшейся, напоминала празднество в городе Лагоре. До сих пор не видно было и признака тяжелой работы, и Ким решил оказать свое покровительство этому зрелищу. К вечеру навстречу вышли оркестры, и Меверикский полк вошел под звуки музыки в лагерь вблизи умбаллийской станции железной дороги. Это была интересная ночь. Из других полков приходили солдаты навестить Меверикский полк. В свою очередь, он ходил в гости к другим полкам. Пикеты Меверикского полка поспешно отправились, чтобы вернуть ушедших; встретили пикеты чужих полков, отправлявшихся по тому же делу; и через некоторое время трубы отчаянно трубили, вызывая новые пикеты с офицерами во главе, чтобы усмирить волнение. Меверикскому полку нужно было оправдать свою репутацию. Но на следующее утро он стоял на платформе в полном порядке, и Ким, оставшийся с больными, женщинами и мальчиками, громко, взволнованно кричал прощальные приветствия, когда поезд тронулся. Пока жизнь сахиба оказывалась интересной, но он подходил к ней с осторожностью. Потом его отправили в сопровождении мальчика-барабанщика в пустые, выкрашенные известкой казармы, с полами, покрытыми всяким хламом, веревками и лоскутами бумаги. Его одинокие шаги раздавались под сводами. По туземному обычаю он свернулся калачиком на полосатой койке и уснул. На веранду, хромая, вошел какой-то сердитый человек, разбудил мальчика и назвал себя школьным учителем. Этого было достаточно для Кима, и он спрятался в свою скорлупу. Он с большим трудом мог разобрать различные полицейские объяснения на английском языке в Лагоре, они касались его личного благополучия. Среди многочисленных гостей смотревшей за ним женщины случился раз один чудак-немец, который писал декорации для бродячего театра. Он сказал Киму, что «он был на баррикадах в сорок восьмом году» – так, по крайней мере, показалось Киму. Он научил мальчика писать за прокорм. Ким с помощью колотушек добрался до знания начертаний букв, но не возымел хорошего мнения о них.
– Я ничего не знаю. Убирайтесь! – сказал Ким, почуяв дурное. Тут пришедший схватил его за ухо, протащил до комнаты в дальнем конце казармы, где с дюжину мальчиков-барабанщиков сидели на скамьях, и приказал сидеть смирно, если он ничего не умеет делать. Это приказание Ким исполнил чрезвычайно удачно. Учитель объяснял что-то, чертя белые линии на черной доске в течение, по крайней мере, получаса, а Ким продолжал свой прерванный сон. Настоящее положение дел очень не нравилось ему. Перед ним была именно та школа и дисциплина, которой он избегал в продолжение двух третей своей юной жизни. Внезапно прекрасная мысль пришла ему в голову, и он удивился, что раньше не подумал об этом.
Учитель отпустил их, и Ким первым выскочил с веранды на открытый воздух.
– Эй, ты! Остановись! Стой! – проговорил сзади него высокий голос. – Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не выпускать тебя из виду. Куда ты идешь?
Это был мальчик-барабанщик, который ходил за ним по пятам все утро, толстый, веснушчатый, лет четырнадцати. Ким ненавидел его с головы до ног.
– На базар… купить сладостей… для тебя, – пораздумав, сказал Ким.
– Ну, базар за пределами лагеря. Если мы пойдем туда, то ты получишь славную трепку. Иди назад.
– Как далеко мы можем отойти? – Ким не знал, что значит «пределы», но хотел быть вежливым до поры, до времени.
– Как далеко? Мы можем дойти вон до того дерева, у дороги.
– Тогда я пойду туда.
– Хорошо. Я не пойду. Слишком жарко. Я могу наблюдать за тобой отсюда. Не пробуй бежать. Тебя сейчас же узнают по одежде. Она сделана из полковой материи. Любой пикет в Кимбалле приведет тебя быстрее, чем ты уйдешь отсюда.
Это сообщение подействовало на Кима не так сильно, как сознание, что ему трудно будет бежать в этой одежде. Он дошел до дерева в углу пустынной дороги, ведшей к базару, и стал вглядываться в проходивших туземцев. Большинство их были казарменные служители из низшей касты. Ким окрикнул служителя, который быстро ответил сначала дерзостью, весьма естественно предполагая, что мальчик-европеец не поймет его. Тихий, быстрый ответ образумил его. Ким вложил в него всю свою скованную душу, благодарный, что наконец представился случай выругать кого-нибудь на наиболее знакомом ему языке.
– А теперь пойди к ближайшему писцу на базаре и скажи ему, чтобы он пришел сюда. Я хочу написать письмо.
– Но что ты за сын белого человека, когда тебе нужен базарный писец, чтобы написать письмо? Разве в казармах нет учителя?
– Да, есть, и ад полон подобными ему. Исполни мое приказание! Твоя мать была обвенчана под корзиной! Слуга Лаль-Бега (Ким знал имя бога метельщиков), беги по моему делу, не то мы поговорим еще с тобой!
Служитель поспешно удалился.
– Там, у казарм, под деревом дожидается белый мальчик, который вовсе не белый мальчик, – запинаясь, сказал он первому попавшемуся ему на базаре писцу. – Ты нужен ему.
– А он заплатит? – сказал нарядный писец, быстро собирая письменный столик, перья и сургуч.
– Я не знаю. Он не похож на других мальчиков. Пойди и посмотри. Он стоит этого.
Ким плясал от нетерпения, когда на дороге показался стройный писец. Как только он приблизился настолько, что мог слышать, Ким стал осыпать его ругательствами.
– Сначала я хочу получить плату, – сказал писец. – Дурные слова повысили цену. Но кто ты, одетый таким образом, а говорящий совсем по-иному?
– Ага! Вот это ты и напишешь в письме. Никогда не слышал ты такого рассказа. Но я не тороплюсь. Мне напишет другой писец. Город Умбалла так же переполнен ими, как и Лагор.
– Четыре анны, – сказал писец, садясь и раскладывая свой коврик в тени заброшенного флигеля казармы.
Ким машинально присел на корточки рядом с ним, как могут сесть только туземцы, несмотря на отвратительные узкие штаны.
Писец исподлобья взглянул на него.
– Это цена для сахибов, – сказал Ким. – Назначь мне настоящую.
– Полторы анны. Откуда я знаю, что ты не убежишь, когда я напишу письмо?
– Я не могу уйти дальше этого дерева. Еще надо не забыть и марку.
– Я не беру лишнего за марку. Еще раз спрашиваю, кто ты, странный белый мальчик?
– Это будет сказано в письме к Махбубу Али, торговцу лошадьми в Кашмирском караван-сарае в Лагоре. Он мой друг.
– Чудо за чудом! – пробормотал писец, опуская в чернила кусочек тростника. – Писать по-индусски?
– Конечно. Ну так, Махбубу Али. Начинай: «Я доехал со стариком до Умбаллы по железной дороге. В Умбалле я отнес куда надо известие о родословной гнедой кобылы…» – После виденного им в саду он не хотел писать о белых жеребцах.
– Не торопись. Какое дело тебе до гнедой кобылы? Это Махбуб Али, известный барышник?
– Кто же другой? Я служил у него. Возьми побольше чернил. Дальше: «Что было приказано, я сделал. Затем мы пошли пешком в Бенарес, но на третий день встретили один полк…» – Написано?
– Да, – пробормотал писец, весь превратившись во внимание.
– «…Я пошел в их лагерь и был пойман, и, благодаря талисману на моей шее, который ты знаешь, было установлено, что я сын одного из служивших в полку. Согласно предсказанию о Красном Быке, бывшему, как ты знаешь, предметом общих толков на базаре…»
Ким остановился, чтобы дать этой стреле поглубже вонзиться в сердце писца, прочистил горло и продолжал: «Один священник одел меня и дал мне новое имя… Но другой был дурак. Одежда очень жестка, но я – сахиб, и сердце мое так же жестко. Меня посылают в школу и бьют. Мне не нравится здесь ни воздух, ни вода. Так приди и помоги мне, Махбуб Али, или пришли мне денег, потому что у меня не хватает даже, чтобы заплатить тому, кто это пишет…»
– Тому, кто пишет… Я сам виноват, что дал себя обмануть. Ты так же умен, как Гусайн Букс, который подделал почтовые марки в Нуклао. Но какой рассказ! Какой рассказ! Есть в нем хоть доля правды?
– Невыгодно рассказывать небылицы Махбубу Али. Лучше помочь его друзьям, одолжив марку. Когда придут деньги, я заплачу.
Писец ворча выразил сомнение. Однако вынул из стола марку, запечатал письмо, подал его Киму и ушел. Имя Махбуба Али было могущественно.
– Таким образом можно попасть в милость к богам! – крикнул вслед ему Ким.
– Заплати мне вдвое, когда придут деньги! – крикнул писец через плечо.
– О чем ты болтал с этим негром? [11] – спросил мальчик-барабанщик, когда Ким вернулся на веранду. – Я наблюдал за тобой.
– Я просто разговаривал с ним.
– Ты говоришь так же хорошо по-здешнему, как негр. Не правда ли?
– Не-ет! Не-ет! Я говорю немного. Что мы теперь будем делать?
– Через полминуты затрубят к обеду. Боже! Как бы мне хотелось пойти на фронт с полком! Ужасно только и делать, что учиться. Ты ненавидишь ученье?
– О да!
– Я убежал бы, если бы знал, куда идти, но, как говорится, в этой цветущей Индии всякий человек не что иное, как отпущенный преступник. Нельзя дезертировать без того, чтобы не вернули. Мне это страшно надоело.
– Ты был в Бе… Англии?
– Я только в прошлый набор приехал сюда с матерью. Еще бы я не был в Англии! Что ты за невежественный мальчишка! Ты, верно, воспитывался в какой-нибудь берлоге?
– О да. Расскажи мне что-нибудь про Англию. Мой отец приехал оттуда.
Хотя Ким и не выказал этого, но он, конечно, не верил ни одному слову из рассказа мальчика о Ливерпуле, который составлял для него всю Англию. Так прошло томительное время до обеда, самого неаппетитного угощения, поданного мальчикам и инвалидам в уголке одной из комнат в казарме. Ким впал бы в полное отчаяние, если бы не успел написать Махбубу Али. Он привык к равнодушию туземной толпы, но это полное уединение среди белых людей угнетало его. Он обрадовался, когда после полудня за ним пришел высокий солдат, чтобы отвести его в другой флигель на другом пыльном плацу, к отцу Виктору. Патер читал английское письмо, написанное красными чернилами. Он взглянул на Кима с еще большим любопытством, чем раньше.
– Ну, как тебе нравится здесь пока, сын мой? – сказал он. – Не очень, а? Должно быть, тяжело, очень тяжело для дикого зверька. Выслушай меня. Я получил удивительное письмо от твоего друга.
– Где он? Здоров ли? О, если он знает, куда писать мне письма, то все хорошо.
– Так ты любишь его?
– Конечно, люблю. Он любит меня.
– Судя по тому, что он прислал письмо, кажется, что так. Он не умеет писать по-английски?
– О нет. Я не знаю, конечно, но, вероятно, он нашел какого-нибудь писца, который может очень хорошо писать по-английски, и тот написал. Надеюсь, вы понимаете?
– Теперь все понятно. Ты знаешь что-нибудь о его денежных делах? – На лице Кима выразилось полное незнание.
– Как я могу сказать?
– Вот это я и спрашиваю. Ну, слушай, может быть, ты поймешь что-нибудь. Первую часть мы пропустим. Написано оно по дороге в Джагадхир.
«Сидя у дороги в глубоком раздумье, надеюсь получить одобрение вашей чести за шаг, который рекомендую исполнить вашей чести ради Всемогущего Бога. Воспитание – величайшее благо, если оно самое лучшее. Иначе никакой пользы…» Право, старик попал в самую точку. «Если ваша честь снизойдет дать моему мальчику лучшее образование в Ксаверии (вероятно, это св. Ксаверий in Partibus) на условиях нашего разговора в вашей палатке 15-го текущего месяца (какой деловой тон!), то Всемогущий Бог да благословит ваше потомство в третьем и четвертом колене. (Теперь слушай!) Смиренный слуга вашей чести будет доставлять для соответствующего вознаграждения по триста рупий в год за дорогое образование в св. Ксаверии в Лукнове и доставит в скором времени, чтобы переслать деньги в любую часть Индии, куда адресует ваша честь. Этот слуга вашей чести не имеет в настоящее время места, куда преклонить макушку своей головы, но едет в Бенарес по железной дороге из-за преследования старой женщины, говорящей так много, и не желая жить в Сахаруппоре на положении приближенного». Что это значит?
– Я думаю, что она просила его быть ее «пуро» – жрецом в Сахаруппоре. Он не согласился из-за своей реки. Вот что он говорит.
– Так тебе понятно все? А меня совсем сбивает с толку. «Итак, еду в Бенарес, где найду адрес и перешлю рупии за мальчика, который для меня зеница ока, и, ради Всемогущего Бога, дайте ему образование, а ваш проситель будет считать себя обязанным всегда усиленно молиться за вас. Написано Собрао Сатаи, не попавшим в Аллахабадский университет, за достопочтенного Тешу, ламу из Суч-Дзэн, ищущего Реку. Адрес – храм джайнов в Бенаресе.
P. S. Пожалуйста, заметьте – мальчик зеница ока, а рупии будут высылаться по триста в год. Ради Всемогущего Бога».
– Что это? Безумный бред или деловое предложение? Я спрашиваю тебя, потому что ничего не могу понять.
– Он говорит, что даст мне триста рупий в год, значит, даст.
– О, вот как ты смотришь на это?
– Конечно. Раз он говорит.
Патер свистнул. Потом он обратился к Киму, как к равному: – Я не верю этому. Но посмотрим. Сегодня ты должен был ехать в сиротский приют для детей военных в Санаваре. Там полк продержал бы тебя до тех пор, пока ты мог бы вступить в его ряды. Тебя воспитали бы как члена англиканской церкви. Беннет устроил это. С другой стороны, если ты поступишь в школу св. Ксаверия, ты получишь лучшее образование и истинную религию. Видишь, какова дилемма?
Ким ничего не видел, кроме образа ламы, отправлявшегося по железной дороге на юг без кого бы то ни было, кто мог просить за него милостыню.
– Я, как и каждый другой, могу повременить. Если твой друг вышлет деньги из Бенареса… – Силы тьмы! Откуда уличному нищему набрать триста рупий! – Ты отправишься в Лукнов, и я заплачу за твой проезд, потому что не могу тронуть собранных по подписке денег, раз я намереваюсь сделать из тебя католика. Если он не пришлет – ты отправишься в приют для детей военных за счет полка. Я дам ему три дня сроку, хотя совершенно не верю этому. Даже если потом он не будет вносить денег… Но этого я представить себе не могу. Мы можем делать сразу только один шаг, слава Богу. Беннета послали на фронт, а меня оставили здесь. Не может же он ожидать всего!
– О да, – неопределенно сказал Ким.
Патер нагнулся к нему.
– Я отдал бы месячное жалованье, чтобы узнать, что происходит в твоей круглой головке.
– Ничего там нет, – сказал Ким и почесал голову. Он размышлял, пришлет ли ему Махбуб Али целую рупию. Тогда он может заплатить писцу и писать письма ламе в Бенарес. Может быть, Махбуб Али навестит его, когда приедет на юг с лошадьми. Ведь он, наверно, должен знать, что письмо, переданное Кимом офицеру в Умбалле, вызвало большую войну, о которой так громко говорили за столом взрослые и мальчики. Но если Махбуб Али не знал этого, то не следовало говорить ему. Махбуб Али был жесток с мальчиками, которые знали – или думали, что знают – слишком много.
– Ну, до тех пор, пока я не получу дальнейших известий, – голос отца Виктора вывел его из раздумья, – ты можешь сбегать поиграть с мальчиками. Они научат тебя кое-чему, но не думаю, чтобы это понравилось тебе.
