Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
Ким остановился в изумлении при этих словах, потому что он подслушал разговор в музее и теперь узнал, что старик говорил правду, что редко случается, когда туземец входит в сношения с чужестранцами.
– Но теперь я вижу, что он был послан мне с известной целью. Поэтому я знаю, что найду реку, которую ищу.
– Реку Стрелы? – сказал Ким со знающим видом.
– Неужели это еще один посланец? – вскрикнул лама. – Никому не говорил я о моих поисках, кроме хранителя изображений. Кто ты?
– Твой ученик, – просто сказал Ким, сидя на корточках. – В жизни не видел никого похожего на тебя. Я пойду с тобой в Бенарес. И я думаю, что такой старик, как ты, говорящий правду всякому встречному в сумерки, очень нуждается в ученике.
– Но Река – Река Стрелы?
– О, я слышал, как ты говорил это англичанину. Я лежал у дверей.
Лама вздохнул.
– Я думал, что ты проводник, ниспосланный мне. Такие вещи случаются иногда, но я недостоин. Так ты не знаешь реки?
– Не знаю. – Ким смущенно рассмеялся. – Я иду искать быка – Красного Быка на зеленом поле, который поможет мне.
У Кима, как у всякого мальчика, когда он слышал чей-нибудь план, являлся свой собственный; и, как ребенок, он иногда раздумывал целых двадцать минут о пророчестве отца.
– В чем, дитя мое? – сказал лама.
– Бог знает в чем, отец так говорил мне. Я слышал, как ты говорил в Доме Чудес о всех этих новых странных местах в горах, и если такой старый и безобидный, так привыкший говорить правду, может идти ради такой мелочи, как река, мне показалось, что и я должен пуститься в путь. Если нам суждено найти эти вещи, мы найдем их, ты – свою реку, а я – моего быка, высокие колонны и какие-то еще вещи, о которых я позабыл.
– Я хотел бы освободиться от Колеса Всего Сущего, а не искать колонны, – сказал лама.
– Это все равно. Может быть, меня сделают царем, – сказал Ким, невозмутимо готовый ко всему.
– Я научу тебя в пути другим и лучшим стремлениям, – властным голосом проговорил лама. – Пойдем в Бенарес.
– Не ночью. Воры бродят повсюду. Дождись дня.
– Но нам негде спать. – Старик привык к правилам своего монастыря, и хотя спал на земле, согласно уставу, но предпочитал устраиваться прилично.
– Мы найдем хорошее помещение в Кашмирском караван-сарае, – сказал Ким, смеясь над смущением старика. – У меня есть там приятель. Идем.
Жаркие, заполненные народом базары горели огнями, когда они пробирались среди представителей всех народов Верхней Индии. Лама двигался, словно во сне. Он в первый раз попал в большой промышленный город, и набитый людьми трамвай с визжащими тормозами пугал его. То подталкиваемый, то увлекаемый толпой, он добрался до высоких ворот караван-сарая – громадной, открытой площади напротив железнодорожной станции, окруженной монастырями с арками, на которой останавливаются караваны верблюдов и лошадей, возвращающихся из Центральной Азии. Тут были представители населения северной части Индии; они ухаживали за привязанными лошадьми и коленопреклоненными верблюдами, накладывали и снимали тюки и узлы, накачивали воду для ужина из колодца, подкладывали кучи травы громко ржавшим жеребцам со свирепыми глазами, отгоняли угрюмых собак, пришедших с караванами, платили погонщикам верблюдов, нанимали новых слуг, ругались, кричали, рассуждали, торговались на набитой битком площади. Монастыри, ко входу в которые вели по три-четыре каменных ступеньки, представляли собой спасительную гавань вокруг этого бушующего моря. Большинство их было отдано в аренду торговцам. Пространство между колоннами было заложено кирпичами или отделано под комнаты, охранявшиеся тяжелыми железными дверями и громоздкими туземными висячими замками. Запертые двери указывали на отсутствие владельца, а грубые – иногда очень грубые – каракули мелом или краской сообщали, куда он отправился. Например: «Лутуф Улла отправился в Курдистан». Внизу грубые стихи: «О, Аллах, позволяющий вшам жить в одежде Кабульца, зачем дозволил ты жить так долго этой вше, Лутуфу?»
Ким, оберегая ламу от возбужденных людей и животных, добрался вдоль монастырей до отдаленного конца площади, вблизи станции, где жил Махбуб Али, торговец лошадьми, который являлся из таинственной страны за северными проходами гор.
В течение своей короткой жизни, в особенности между десятью и тринадцатью годами, Ким вел много дел с Махбубом, и громадный афганец с выкрашенной в красный цвет бородой (он был пожилой и не желал, чтобы видели его седые волосы) понимал значение мальчика, как разносчика сплетен. Иногда он просил Кима проследить за человеком, не имевшим никакого отношения к лошадям: ходить за ним в течение целого дня и рассказать затем про всякого, с кем он говорил. Вечером Ким понимал, что тут какая-то интрига; главное было в том, что Ким не рассказывал про встречи никому другому, кроме Махбуба, который давал ему прекрасные, горячие кушанья из кухмистерской, а один раз дал даже восемь монет.
– Он здесь, – сказал Ким, ударяя по носу злого верблюда. – Эй, Махбуб Али! – Он остановился у темной арки и спрятался за удивленного ламу.
Барышник, с расстегнутым широким поясом, лежал на двух шелковых ковровых мешках и лениво курил огромную серебряную трубку. Он слегка повернул голову при восклицании Кима и, видя только молчаливую высокую фигуру, засмеялся глубоким, прерывистым смехом.
– Аллах! Лама! Красный Лама! Далеко от Лагора до проходов в горах! Что ты делаешь здесь?
Лама машинально протянул чашу.
– Проклятие Бога на всех неверных! – сказал Махбуб. – Я не подаю вшивому тибетцу; попроси у конюха, он вон там, позади верблюдов. Может быть, они оценят твои благословения. Эй, конюхи, вот тут ваш земляк! Посмотрите, не голоден ли он.
Бритый конюх, пришедший с лошадьми, отказавшийся от буддизма, подобострастно встретил ламу и низким горловым голосом умолял Служителя Божьего присесть к костру, разведенному для конюхов.
– Иди! – сказал Ким, слегка подтолкнув ламу, и тот пошел, оставив Кима у монастыря.
– Иди! – сказал Махбуб Али, возвращаясь к своему куренью. – Беги прочь, маленький индус! Проклятье всем неверным! Попроси у тех из моих слуг, которые одной веры с тобой.
– Магараджа, – захныкал Ким, употребляя индусскую форму обращения и вполне наслаждаясь ситуацией, – мой отец умер, моя мать умерла, мой желудок пуст.
– Проси у моих слуг, говорю я. Там должны быть индусы.
– О, Махбуб Али, да разве я индус? – по-английски сказал Ким.
Торговец ничем не обнаружил своего удивления, но взглянул из-под густых бровей.
– Маленький Всеобщий Друг, – сказал он, – что это значит?
– Ничего. Я теперь ученик этого святого человека, и мы идем вместе в паломничество в Бенарес, как говорит он. Он совсем безумный, а я устал от Лагора. Мне хочется нового воздуха и воды.
– Но у кого ты служишь? Зачем пришел ко мне? – Подозрительность слышалась в его грубом голосе.
– К кому же другому мне было идти? У меня нет денег. Нехорошо бродить без денег. Ты продашь много лошадей офицерам. Очень хороши эти новые лошади, я видел их. Дай мне одну рупию, [4] Махбуб Али, а когда я разбогатею, я заплачу тебе.
– Гм, – сказал Махбуб Али, быстро соображая что-то. – Ты прежде никогда не лгал мне. Позови этого ламу, а сам встань в тени.
– О, наш рассказ будет одинаков, – со смехом сказал Ким.
– Мы идем в Бенарес, – сказал лама, как только понял, куда клонит Махбуб Али. – Мальчик и я. Я иду искать одну реку.
– Может быть, а мальчик?
– Он мой ученик. Я думаю, он был послан мне, чтобы привести меня к этой реке. Я сидел под пушкой, когда он внезапно подошел ко мне. Подобные вещи случались со счастливцами, которым давались указания. Теперь я припоминаю, что он говорил, что он из здешних – индус.
– А его имя?
– Я не спрашивал его. Ведь он мой ученик.
– Его страна – его раса – его селение? Мусульманин он или сейк, индус, джайн, низшей касты или высшей?
– Зачем мне было спрашивать? На Срединном пути нет ни высших, ни низших. Если он мой ученик, возьмет ли кто-нибудь его от меня – захочет ли, может ли взять его? Видите ли, без него я не найду моей реки. – Он торжественно покачал головой.
– Никто не возьмет его от тебя. Пойди сядь с моими конюхами, – сказал Махбуб Али, и лама ушел, утешенный обещанием.
– Ну, разве он не совсем безумный? – сказал Ким, выходя на свет. – Зачем бы я стал лгать тебе, хаджи?
Махбуб молча курил свою трубку. Потом он проговорил почти шепотом:
– Умбалла на пути в Бенарес, если вы оба действительно идете туда.
– Ну! Ну! Говорю тебе, он не умеет лгать, как умеем мы с тобой.
– И если ты передашь мое поручение в Умбаллу, я дам тебе денег. Это касается лошади – белого жеребца, которого я продал одному офицеру, когда в последний раз вернулся с гор. Но встань поближе и протяни руки, как будто просишь милостыню. Родословная белого жеребца не была вполне установлена, и офицер, который теперь находится в Умбалле, потребовал от меня объяснений (тут Махбуб описал лошадь и наружность офицера). Вот что ты должен сказать офицеру: «Родословная белого жеребца вполне установлена». По этим словам он узнает, что ты прислан мной. Тогда он скажет: «Какое у тебя доказательство?» – а ты ответишь: «Махбуб Али дал мне доказательство».
– И все ради белого жеребца? – с усмешкой проговорил Ким; глаза его горели.
– Я дам тебе сейчас родословную – особенным способом – и прибавлю несколько твердых слов. – Какая-то тень мелькнула позади Кима. Махбуб Али возвысил голос: – Аллах! Неужели ты один нищий в городе? Твоя мать умерла. Твой отец умер. Со всеми так бывает. Ну, ну, – он повернулся, как будто ощупывая что-то на полу, и бросил мальчику ломоть мягкого, жирного мусульманского хлеба. – Иди и ложись спать среди моих конюхов – и ты, и лама. Завтра я, может быть, дам тебе дело.
Ким ускользнул, запустив зубы в хлеб, и, как и ожидал, нашел конверт со сложенной тонкой бумагой, обвернутый в клеенку, и три серебряные рупии – неслыханная щедрость. Он улыбнулся и сунул деньги и бумагу в свою кожаную сумочку с амулетом. Лама, которого чудесно угостили слуги Махбуба, уже спал в уголке одной из конюшен. Ким лег рядом с ним и рассмеялся. Он знал, что оказал услугу Махбубу Али, и ни одной минуты не верил в рассказ о родословной белого жеребца.
Но Ким не подозревал, что Махбуб Али, известный как один из лучших барышников в Пенджабе, богатый и предприимчивый торговец, караваны которого проникали далеко в глубь страны, был зарегистрирован в одной из книг департамента тайной полиции в Индии как С.25.Г.В. Два или три раза в год С.25 присылал маленький рассказ, написанный просто, но чрезвычайно интересный и обыкновенно – как это подтверждалось донесениями R.17 и М.4 – совершенно правдивый. Он касался всевозможных отдаленных горных княжеств, исследователей всех национальностей, кроме англичан, и торговли оружием, одним словом, составлял малую часть тех «полученных сведений», на основании которых действует правительство Индии. Но недавно пять союзных правителей, которым вовсе не следовало вступать в союз, были осведомлены одной доброжелательной северной державой, что сведения с их территории проникают в Британскую Индию. Первые министры этих правителей серьезно встревожились и приняли меры, соответствующие восточной моде. Между прочим, они заподозрили дерзкого краснобородого барышника, верблюды которого, по брюхо в снегу, проходили по их странам. Наконец, во время последнего сезона, караван его попал в засаду и был дважды обстрелян по дороге. Люди Махбуба приписывали это нападение трем чужестранцам, которые, может быть, были наняты для этого. Поэтому Махбуб не остановился в нездоровом городе Пешаваре и прямо пробрался в Лагор, где, зная хорошо своих соотечественников, он ожидал интересных новостей.
И кроме того, у Махбуба Али было нечто, чего он не желал держать долее, чем было необходимо, – конверт с очень тонкой бумагой, обвернутый в клеенку, – безличное, никому не адресованное донесение с пятью микроскопическими дырочками, проткнутыми булавкой в уголке. Конверт этот очень ясно выдавал пятерых союзных правителей, симпатизирующую им северную державу, индусского банкира в Пешаваре, фирму оружейных мастеров в Бельгии и важного, полунезависимого магометанского правителя на юге. Это была последняя работа R.17, который, по независящим от него обстоятельствам, не мог покинуть своего наблюдательного пункта.
Махбуб Али получил пакет и вез его вместо R.17. Динамит был кроток и безвреден в сравнении с донесением С.25. И даже уроженец Востока, со всеми восточными взглядами на цену времени, понимал, что чем скорее это донесение будет доставлено по адресу, тем лучше. Махбуб не имел особого желания умереть насильственной смертью. На руках у него были еще две-три незаконченные кровавые распри, когда же с ними будет покончено, он намеревался обосноваться где-нибудь и стать более или менее нравственным гражданином. Он не выходил из ворот караван-сарая со времени своего приезда два дня тому назад, но усердно посылал телеграммы в Бомбей, куда перевел часть своих денег; в Дели, где партнер из его клана продавал лошадей государствам Раджпутана, и в Умбаллу, откуда один англичанин взволнованно требовал родословную белого жеребца. Публичный писец, знавший английский язык, составлял превосходные телеграммы вроде: «Крейтон. Банк Лаурель, Умбалла. Лошадь – арабская, как уже установлено. Досадно, задержана родословная, которую перевожу». Потом, на тот же адрес: «Очень досадная задержка. Пришлю родословную». Своему партнеру в Дели он телеграфировал: «Лутуф Улла. Телеграфировал две тысячи рупий наш кредит банк Лухман Нарайна». Все это относилось к торговому делу, но каждая телеграмма обсуждалась по многу раз людьми, считавшими себя заинтересованными, прежде чем попадала на телеграфную станцию. Глупый слуга, относивший телеграммы, давал всем встречавшимся по дороге прочитывать их.
Когда Махбуб, по его живописному выражению, замутил источники осведомления палкой предосторожности, Ким явился перед ним, словно посланный с неба, и Махбуб Али, решительный и неразборчивый в средствах, привыкший пользоваться всяким удобным случаем, немедленно воспользовался его услугами.
Бродяга-лама с мальчиком-слугой из низкой касты мог возбудить минутный интерес в Индии, стране пилигримов, но никому они не могли показаться подозрительными и тем более никто не стал бы грабить их.
Он велел подать огня для трубки и стал обдумывать положение дел. Если случится самое худшее и мальчик попадется, бумага не может стать вещественным доказательством против кого бы то ни было. И он спокойно отправится в Умбаллу и – даже рискуя возбудить новые подозрения – подтвердит словесно свой рассказ тем, кого это касается.
Однако донесение R.17 являлось ядром всего дела, и было бы очень неудобно, если бы оно не попало в нужные руки. Но Аллах велик, а Махбуб Али чувствовал, что он сделал все возможное в данное время. Ким был единственным существом на земле, которое никогда не солгало ему. Это было бы роковым недостатком Кима в глазах Махбуба Али, не знай он, что в делах, касающихся самого Кима или Махбуба, Ким мог лгать, как любой житель Востока.
Потом Махбуб Али отправился к воротам гарпий, которые подрисовывают себе глаза и завлекают чужестранцев, и с трудом разыскал девушку, находившуюся, по его мнению, в особенно близких отношениях с одним безбородым кашмирским ученым-брамином, который остановил его простака-слугу с телеграммами. Вышла очень глупая история, потому что все они, вопреки закону Пророка, стали пить душистую водку, и Махбуб сильно напился. Язычок у него развязался, и он преследовал «Цветок восторга», бегая за ней на дрожавших от опьянения ногах, пока не упал среди подушек, где «Цветок восторга», с помощью безбородого кашмирского брамина, обыскала его основательно с головы до ног.
Примерно в это же время Ким услышал в пустынной конюшне Махбуба Али чьи-то тихие шаги. Барышник, к удивлению, оставил дверь незапертой, и слуги его праздновали свое возвращение в Индию, поедая целого барана, милостиво предложенного им Махбубом. Ловкий молодой человек из Дели, сооруженный связкой ключей, которую «Цветок восторга» сняла с пояса безжизненно лежавшего Махбуба, оглядел все ящики, узлы, ковры и тюки, принадлежавшие барышнику, еще более систематично, чем «Цветок» и брамин обыскивали их владельца.
– И я думаю, – презрительно сказала «Цветок», облокотясь через час круглым локтем на храпевшее безжизненное тело, – что этот афганский барышник просто свинья, которая только и думает, что о женщинах и лошадях. К тому же он, может быть, и отослал ее – если она действительно была у него.
– Ну, то, что касается пятерых государей, должно лежать близко к его черному сердцу, – сказал брамин. – Так ничего не было?
Человек из Дели засмеялся, входя и поправляя свой тюрбан.
– Я искал в пятках его туфель, пока «Цветок» обыскивала его одежду. Это не тот человек. Я редко ошибаюсь.
– Они и не говорили, что это именно тот человек, – задумчиво проговорил брамин. – Они сказали: «Посмотрите, не тот ли это человек, так как наши советники смущены».
– Эта северная страна кишит торговцами лошадьми, как старая одежда вшами. Там торгуют Сикандер Хан, Нур Али Бег и Фаррук Шах – все крупные торговцы, – сказала девушка.
– Они еще не приехали, – сказал брамин. – Ты должна заманить их.
– Фу! – сказала «Цветок» с глубоким отвращением, скидывая голову Махбуба с колен. – Я зарабатываю деньги. Фаррук Шах – медведь, Али Бег – хвастун, а старый Сикандер Хан – уф! Ступай. Я засну. Эта свинья не двинется до зари.
Когда Махбуб проснулся, «Цветок восторга» строго заговорила с ним о грехе пьянства. Азиаты и глазом не моргнут, когда перехитрят неприятеля, но, когда Махбуб Али прочистил горло, подтянул кушак и, шатаясь, вышел при свете ранних утренних звезд, он почти что торжествовал победу.
«Что за детская проделка! – проговорил он про себя. – Любая девушка в Пешаваре сумеет сделать это! Но все же проделано хорошо. Один Бог знает, сколько мне встретится на пути людей, которым приказано испытать меня, может быть, и с ножом. Итак, мальчик должен ехать в Умбаллу – и по железной дороге, потому что бумага важная. Я останусь здесь, поухаживаю за „Цветком“ и буду напиваться, как следует афганскому торговцу».
Он остановился у палатки, которая была через одну от его собственной. Его слуги лежали в глубоком сне. Не видно было ни Кима, ни ламы.
– Вставай! – разбудил барышник одного из спящих. – Куда ушли те, которые только что лежали тут, – лама и мальчик? Не пропало ли чего-нибудь?
– Ничего, – проворчал слуга. – Старый безумец встал, как только петух пропел во второй раз, говоря, что он пойдет в Бенарес, и молодой увел его.
– Проклятие Аллаха всем неверным! – от души проговорил Махбуб и, ворча, вошел в свою палатку.
Но ламу разбудил Ким. Приложив глаз к замочной скважине, Ким наблюдал за поисками человека из Дели. Простой вор не стал бы переворачивать писем, счетов и тюков, простой вор не стал бы подрезать ножичком подошвы туфель Махбуба или так ловко подпарывать швы тюков. Сначала Ким думал поднять тревогу, крикнуть: «Вор! Вор!», чтобы заставить осветить палатку, но, поглядев внимательнее и положив руку на амулет, он пришел к заключению.
– Должно быть, это родословная несуществующей лошади, – сказал он, – то, что я несу в Умбаллу. Нам лучше идти сейчас же. Те, кто с ножами обыскивают мешки, могут обыскивать с ножами и животы. Наверно, тут кроется женщина. Эй, эй! – шепнул он спавшему легким сном старику. – Идем. Пора, пора идти в Бенарес.
Лама послушно встал, и они вышли из палатки, словно тени.
Глава вторая
Тому, чье сердце так широко,
Что все созданья обоймет,
Доступен будет глас Востока,
Камакура его найдет.
Они вошли на железнодорожную станцию, похожую на крепость, темневшую в предрассветных сумерках. Электрические огни шипели на товарном дворе, где лежали мешки с зерном, полученным с севера.
– Это творение дьяволов! – сказал лама, отступая перед гулким мраком, в котором раздавалось эхо, блеском рельсов между каменными платформами и переплетом ферм наверху. Он стоял в громадном каменном зале, казалось, замощенном мертвецами в саванах – пассажирами третьего класса, взявшими билеты с ночи и спавшими в залах. Все часы в сутках одинаковы для жителей Востока, и потому пассажирское движение урегулировано сообразно этому.
– Вот куда приходят огненные машины. За этой дырой, – Ким показал на билетную кассу, – стоит человек, который выдаст тебе бумагу, чтобы ехать в Умбаллу.
– Но ведь мы едем в Бенарес, – раздражительно ответил лама.
– Все равно. Ну, в Бенарес. Скорей, она подходит.
– Возьми кошелек.
Лама, не так хорошо привыкший к железным дорогам, как он рассказывал, вздрогнул, когда послышался шум поезда, отходившего на юг в 3 часа 25 минут пополудни. Спящие пробудились к жизни, и станция наполнилась шумом и криком, восклицаниями продавцов воды и сладостей, окриками полицейских, пронзительными криками женщин, собиравших свои корзины, своих детей и мужей.
– Это поезд – только проходящий поезд. Он не придет сюда. Подожди. – Ким, пораженный простоватостью ламы, который дал ему мешочек, наполненный рупиями, спросил билет в Умбаллу. Заспанный клерк заворчал и бросил билет до следующей станции, находившейся в шести милях от города.
– Ну, – сказал Ким, с усмешкой посмотрев на билет. – Это годилось бы для фермеров, а я житель города Лагора. Ловко было сделано, бабу. [5] А теперь давай билет в Умбаллу.
Кассир нахмурился и дал требуемый билет.
– Теперь другой, в Амритцар, – сказал Ким, который вовсе не думал тратить деньги Махбуба Али на такое неинтересное дело, как оплата поездки в Умбаллу.
– Стоит билет столько-то. Сдачи столько-то. Я знаю порядки на железной дороге. Ни один иога не нуждался так в ученике, как ты, – весело продолжал он, обращаясь к совершенно растерявшемуся ламе. – Тебя бы вытолкнули на Миан-Мире, если бы не я. Сюда! Иди! – Он возвратил деньги, удержав только по одной анне [6] с рупии за комиссию, как это делается в Азии с незапамятных времен.
Лама бросился к открытой двери вагона третьего класса.
– Не лучше ли было бы идти пешком? – нерешительно проговорил он.
Толстый ремесленник-сейк высунул свою бородатую голову.
– Чего он боится? Не бойся. Я помню, как сам, бывало, боялся железной дороги. Входи. Эта штука устроена правительством.
– Я не боюсь, – сказал лама. – Есть тут место для двоих?
– Тут нет места даже для мыши, – пронзительно закричала жена состоятельного земледельца, индуска из богатого Юлундурского округа. За ночными поездами нет такого тщательного надзора, как за утренними, когда мужчины и женщины строго распределяются по разным купе.
– О, мать моего сына, мы можем потесниться, – сказал супруг в синем тюрбане. – Возьми ребенка. Разве ты не видишь, что это Служитель Божий?
– А у меня на коленях семьдесят семь свертков! Пригласи еще его сесть мне на колени. Бесстыдник! Но все мужчины таковы! – Она оглянулась вокруг, ожидая одобрения. Девушка из Амритцара фыркнула, высунув голову из-за занавески.
– Входите! Входите! – крикнул толстый ростовщик-индус с конторской книгой под мышкой. – Хорошо быть добрым к бедным, – прибавил он с масленой улыбкой.
– Да, при семи процентах в месяц с закладной на еще не родившегося теленка, – сказал молодой солдат, ехавший на юг в отпуск.
Все рассмеялись.
– Пойдет он в Бенарес? – спросил лама.
– Конечно. Иначе зачем бы мы пришли сюда? Входи, а то останемся здесь! – крикнул Ким.
– Смотрите! – пронзительно крикнула девушка из Амритцара. – Он никогда не бывал в вагоне. О, посмотрите на него!
– Ну, поможем, – сказал земледелец, протягивая большую смуглую руку и втаскивая ламу. – Вот как это делается, отец.
– Постой, я сяду на пол. По правилам нельзя сидеть на скамейке, – сказал лама, – к тому же мне тесно.
– Я скажу, – начал ростовщик, поджимая губы, – что нет ни одного правила благочестивой жизни, которого не нарушали бы эти поезда. Например, нам приходится сидеть рядом с представителями разных каст и со всяким народом.
– Да, и, по большей части, с самыми бесстыдными, – сказала жена, грозно смотря на девушку из Амритцара, делавшую глазки молодому сипаю.
– Я говорил, что можно было бы ехать на повозке по дороге, – сказал муж, – и сохранить немного денег.
– Да, и истратить вдвое больше того, что мы выгадали на еде. Это было переговорено десять тысяч раз.
– Да, и десятью тысячами языков, – проворчал он.
– Бог да сохранит нас, бедных женщин. Нам нельзя уже и говорить. Ого! Он из тех, которые не могут ни говорить с женщиной, ни смотреть на нее. – Лама, подчиняясь своим правилам, действительно не обращал на нее ни малейшего внимания. – А ученик его похож на него?
– Нет, матушка, – быстро ответил Ким. – В особенности если женщина красива и, главное, милосердна к голодным.
– Ответ, достойный нищего, – со смехом сказал сейк. – Сама вызвала его, сестра! – Ким протянул руки с мольбой.
– А куда ты отправляешься? – сказала женщина, протягивая ему половину пирога, вынутого из пропитанного жиром свертка.
– В Бенарес.
– Вероятно, фокусники, – высказал предположение молодой солдат. – Не покажите ли каких-нибудь фокусов для времяпровождения? Почему не отвечает этот желтолицый старик?
– Потому, – смело ответил Ким, – что он святой человек и размышляет о вещах, скрытых от тебя.
– Это, может быть, и хорошо. Мы – сейки из Лудианы, – проговорил он звучным голосом, – не утруждаем свои головы мудростями. Мы сражаемся.
– Сын моей сестры – наук (капрал) в этом полку, – спокойно сказал ремесленник-сейк. – Там есть также и отряды догров. – Солдат яростно взглянул на него (потому что догры принадлежат к другой касте, чем сейки), а банкир захихикал.
– Для меня все они равны, – сказала девушка из Амритцара.
– Этому можно поверить, – злобно прошипела жена земледельца.
– Но все, кто служат сиркару с оружием в руках, составляют как бы братство. Есть братство касты, но кроме него, – она застенчиво оглянулась вокруг, – есть братство «пультона» – полка, не правда ли?
– Мой брат служит в полку джатов, – сказал земледелец. – Догры хорошие люди.
– Твои сейки были, по крайней мере, такого мнения, – сказал солдат, угрюмо поглядывая на спокойного старика в углу. – Твои сейки думали так, когда два наших отряда, около трех месяцев тому назад, помогли им у Пирцай-Коталя.
Он рассказал историю пограничной стычки, в которой отличились отряды догров, принадлежавшие полку сейков из Лудианы.
Девушка из Амритцара улыбнулась – она поняла, что он рассказывал, надеясь получить ее одобрение.
– Увы! – проговорила жена земледельца, когда солдат закончил рассказ. – Итак, их села были сожжены, а их маленькие дети остались без крова?
– Они предали поруганию наших мертвецов. Они заплатили большую цену после того, как мы, сейки, проучили их. Что это, Амритцар?
– Да, и тут прорежут наши билеты, – сказал банкир, роясь в своем поясе.
Свет бледнел при свете зари, когда пришел кондуктор. Проверка билетов идет очень медленно на Востоке, потому что пассажиры прячут свои билеты в самые неподходящие места. Ким показал свой билет, и ему сказали, что он должен выйти на этой станции.
– Но ведь я еду в Умбаллу, – возражал он. – Я еду с этим святым человеком.
– Можешь ехать, куда тебе угодно; мне нет дела до этого. Но билет твой действителен только до Амритцара. Выходи.
Ким разразился потоком слез, доказывая, что лама для него и отец и мать, что он поддержка старости ламы и что лама умрет без него. Все пассажиры просили кондуктора сжалиться над Кимом – особенно красноречив был банкир, – но кондуктор выгнал Кима на платформу. Лама моргал глазами: он не понимал, в чем дело, а Ким громко кричал и плакал, стоя на платформе у окна купе.
– Я очень беден. Мой отец умер, моя мать умерла. О, милосердные люди, кто будет ухаживать за стариком, если я останусь здесь?
– Что это, что такое? – повторял лама. – Он должен ехать в Бенарес. Он должен ехать со мной. Он мой ученик. Если нужно заплатить деньги…
– Замолчи, – шепнул Ким, – что мы, раджи, чтобы бросать серебро, когда на свете столько добрых людей!
Девушка из Амритцара вышла с узлами в руках, и Ким следил за нею глазами. Он знал, что женщины ее профессии великодушны.
– Билет, билетик в Умбаллу, о победительница сердец!
Она засмеялась.
– Неужели в тебе нет жалости?
– Святой человек едет с севера?
– С севера, издалека! – крикнул Ким. – С гор.
– На севере среди сосен лежит снег, в горах тоже снег. Моя мать была из Кулу. Возьми себе билет. Попроси его благословить меня.
– Десять тысяч благословений! – громко крикнул Ким. – О, Служитель Божий, женщина оказала нам милосердие так, что я могу ехать с тобой, женщина с золотым сердцем! Я бегу за билетом.
Девушка взглянула на ламу, который машинально последовал на платформу за Кимом. Он наклонил голову, чтобы не видеть ее, и пробормотал что-то по-тибетски, когда она прошла мимо него в толпе.
– Легко достается, легко и уходит, – злобно проговорила жена земледельца.
– Она заслужит награду, – возразил лама. – Без сомнения, это монахиня.
– Таких монахинь тысяч десять в одном Амритцаре. Иди назад, старик, хватило не только на билет, но и на еду, – сказал Ким, вскакивая в вагон. – Ну, поешь, Служитель Божий! Взгляни. Наступает день.
Окрашенный в золотые, розовые, темно-желтые тона утренний туман рассеивался по гладкой земной поверхности. Весь прекрасный Пенджаб лежал в великолепии ярких лучей солнца. Лама отклонялся немного, когда мимо мелькали телеграфные столбы.
– Велика быстрота поезда, – сказал банкир с покровительственной усмешкой. – От Лагора мы проехали путь больший, чем прошли бы за два дня, и скоро приедем в Умбаллу.
– А все же далеко до Бенареса, – устало проговорил лама, разжевывая пирожки, которые дал ему Ким. Все пассажиры развязали свои узлы и принялись за утреннюю еду. Потом банкир, земледелец и солдат приготовили трубки и обволокли купе удушливым едким дымом, причем сами плевались, кашляли и наслаждались. Сейк и жена земледельца что-то жевали, лама нюхал табак и перебирал четки, а Ким, скрестив ноги, улыбался, наслаждаясь ощущением полноты желудка.
– Какие реки у вас, у Бенареса? – внезапно спросил лама, обращаясь к пассажирам вообще.
– У нас есть Ганг, – сказал банкир, когда умолкло легкое хихиканье, возбужденное этим вопросом.
– А другие?
– Какие же другие, кроме Ганга?
– Я думал о Реке, которая приносит исцеление.
– Так это и есть Ганг. Купающийся в нем очищается и отправляется к богам. Я трижды ходил паломником к Гангу.
Он с гордостью огляделся вокруг.
– Необходимо было, – сухо проговорил молодой сипай, и пассажиры расхохотались над банкиром.
– Очищается, чтобы снова вернуться к богам, – пробормотал лама. – И снова идти в водоворот жизни. – Он с неудовольствием покачал головой. – Но, может быть, тут есть ошибка. Кто же сотворил в начале Ганг?
