Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
Глава четвертая
О, Фортуна не знатная дама,
Хоть царицей проклятой слывет,
Как беспутная женщина, прямо
Без разбору любовь раздает.
Угождай ей – полюбит другого!
Побежит – не догнать никогда;
А оставишь ее без вниманья -
За тобою помчится тогда.
О, Фортуна! Щедроты без меры
Рассыпай или спрячь от меня.
О тебе не забочусь нимало -
Благосклонность найду у тебя.
Потом они понизили голос и заговорили. Ким собирался отдохнуть под деревом, но лама нетерпеливо дернул его за локоть.
– Пойдем дальше. Здесь нет реки.
– Ой-ой! Разве мы недостаточно прошли за такое короткое время? Наша река не убежит. Терпение, он даст нам что-нибудь.
– Это – Друг Звезд, – внезапно сказал старый воин. – Он принес мне вчера новости. Он видел в видении самого «его», отдающего распоряжения насчет войны.
– Гм! – сказал сын голосом, выходившим из глубины груди. – Он услышал что-нибудь на базаре и воспользовался этими слухами.
Отец рассмеялся.
– Ну, по крайней мере, он не приезжает ко мне, чтобы выпросить нового коня и несколько рупий. Что, полки твоих братьев также получили приказы?
– Не знаю. Я попросил отпуск и поспешно отправился к тебе, чтобы…
– Чтобы они не опередили тебя. О, все вы – игроки и моты! Но ты никогда еще не участвовал в атаке. Тут действительно нужна хорошая лошадь. Для похода нужны также хороший слуга и хороший пони. Посмотрим, посмотрим. – Он барабанил пальцами по эфесу сабли.
– Здесь не место для расчетов, отец мой. Поедем в твой дом.
– По крайней мере, заплати мальчику. У меня нет с собой денег, а он принес важные новости. Э, Всеобщий Друг, ты сказал, что приближается война?
– Да, насколько я знаю, большая война, – спокойно ответил Ким.
– Ну, что же? – сказал лама, перебирая четки.
Он горел желанием отправиться в путь.
– Мой господин не беспокоил звезд из-за платы. Мы принесли новости, будь свидетелем, мы принесли новости и уходим.
Ким слегка подбоченился.
Сын бросил серебряную монету, сверкнувшую в лучах света, и пробормотал что-то о нищих и фокусниках. Этих денег было достаточно, чтобы хорошо прокормить путников в течение нескольких дней. Лама, заметив блеск металла, монотонно пробормотал благословение.
– Иди своим путем, Всеобщий Друг, – слабым голосом проговорил старый воин, поворачивая свою тощую лошадь. – Раз в жизни я встретил истинного пророка, который не служил в армии.
Отец и сын поехали рядом. Старик сидел так же прямо, как и более молодой офицер.
Пенджабский констебль в полотняных желтых штанах, тяжело ступая, перешел через дорогу. Он видел, как пролетела монета.
– Стой! – выразительно крикнул он на английском языке. – Разве вы не знаете о таксе в две анны с головы за каждого, кто выходит на эту дорогу с боковой? За двоих четыре анны. Это приказ сиркара, и деньги тратятся на посадку деревьев и украшение дорог.
– И на желудки полицейских, – сказал Ким, ускользая от протянутой к нему руки. – Поразмысли немного, человек с глиняной головой. Ты думаешь, мы вышли из ближайшего пруда, как лягушка, твоя теща?.. Слышал ли ты когда-нибудь имя твоего брата?
– А кто был он? Оставь мальчика в покое! – крикнул старший констебль. Наслаждаясь этой сценой, он присел на корточки на веранде и закурил трубку.
– Твой брат взял ярлык с бутылки «белайти-пани» (содовой воды) и, приклеив его к мосту, в течение месяца собирал пошлину со всех проезжавших, говоря, что таково приказание сиркара. Потом один англичанин разбил ему голову. А, братец! Я ведь городской ворон, а не деревенский.
Полицейский в смущении отступил, а Ким преследовал его насмешками всю дорогу.
– Ну был ли кто-нибудь таким чела, как я? – весело крикнул он ламе. – Твои кости лежали бы в земле в десяти милях от города Лагора, если бы я не охранял тебя.
– Иногда я думаю, что ты дьяволенок, – медленно, с улыбкой, проговорил лама.
– Я – твой чела.
Ким приноровился к шагам ламы и пошел той неописуемой походкой, которой ходят все бродяги мира.
– Ну, идем, – сказал лама, и при пощелкивании перебираемых четок они молча проходили милю за милей. Лама, по обыкновению, погрузился в глубокое раздумье, но блестящие глаза Кима были широко раскрыты. Он думал, что эта широкая, улыбающаяся река жизни являлась значительным улучшением в сравнении с узкими, переполненными народом улицами Лагора. На каждом шагу встречались новые люди и новые картины – знакомые касты и касты, о которых он не имел понятия.
Они встретили группу длинноволосых, омытых благовониями сансисов с корзинами ящериц и других нечистых животных на спинах. Худые собаки, чуя присутствие животных, шли по пятам за ними. Эти люди держались своей стороны дороги и шли как бы крадучись, быстрыми шагами. Люди других каст уступали им дорогу, чтобы не оскверниться прикосновением к ним. За ними, широко шагая, держась теневой стороны, еще сохраняя воспоминание о ножных кандалах, шел только что выпущенный из тюрьмы преступник. Толстый живот и лоснящаяся кожа свидетельствовали о том, что правительство кормит своих узников лучше, чем может питаться большинство честных людей. Киму отлично была знакома эта походка, и он упражнялся в грубых насмешках, пока они проходили мимо преступника. Затем мимо них гордою поступью прошел Акали, святоша-сейк с дикими глазами, всклокоченными волосами, в синей клетчатой одежде людей его веры, с полированными стальными кружками, блестевшими на верхушке его высокого синего тюрбана конической формы. Он возвращался из одного из независимых сейкских государств, где воспевал былую славу предков перед учившимися в колледжах князьками в сапогах с отворотами и белых штанах. Ким старался не раздражать этого человека, потому что Акали вспыльчивы и скоры на расправу. Временами им встречались или обгоняли их нарядные толпы сельских жителей, отправлявшихся на какую-нибудь местную ярмарку или возвращающихся оттуда: женщины, держа детей на бедрах, шли сзади мужчин, мальчики постарше гарцевали на стеблях сахарного тростника, таща за собою грубые медные модели локомотивов, продающиеся за полпенни, или направляли дешевыми игрушечными зеркалами лучи солнца в глаза старших. Сразу можно было видеть покупки, сделанные на ярмарках, если же оставалось какое-нибудь сомнение, то стоило только взглянуть на жен, которые, вытянув смуглые руки, сравнивали между собой свои новые браслеты из тусклых бус, получаемые с северо-запада. Веселые прохожие шли медленно, подзывая друг друга, останавливаясь, чтобы поторговаться с продавцами сладостей, или помолиться перед каким-нибудь из придорожных жертвенников – иногда индусским, иногда мусульманским, – к которым низшая каста обеих религий относится с полнейшим беспристрастием.
Длинные синие ряды, подымавшиеся и опускавшиеся, словно спина быстро ползущей гусеницы, пробивались сквозь дрожащую пыль и проходили, сопровождаемые громким смехом и шутками. То была толпа женщин, которые работают на насыпях северных железных дорог, – клан полногрудых носильщиц земли в синих юбках, с плоскими ногами, сильными руками. Они торопились на север, узнав, что там есть работа, и не теряли времени по дороге. Они принадлежат к касте, в которой мужчины не имеют никакого значения. Шли они, широко расставив локти, покачивая бедрами и высоко подняв голову, как подобает женщинам, носящим тяжести.
Несколько позже на Большой дороге появилась брачная церемония с музыкой и криками, с запахом златоцвета и жасмина, заглушавшим даже запах испарений и пыли. Видно было, как носилки невесты – красные с блестками – качались в тумане и как украшенный венком пони жениха повернул в сторону, чтобы ухватить клочок сена из повозки проезжего крестьянина. Ким присоединился к фейерверку пожеланий и грубых шуток, желая новобрачным сто сыновей и ни одной дочери, как говорит пословица. Еще больше интереса и криков вызвало появление бродячего фокусника с плохо обученными обезьянами, еще одного, с задыхающимся, слабым медведем, женщины с привязанными к ногам козьими рогами, танцевавшей на слабо натянутом канате. Лошади шарахались в сторону, и громкие, пронзительные крики изумленных женщин оглашали воздух.
Лама все время не подымал опущенных глаз. Он не замечал ни ростовщика, поспешно ехавшего на пони, чтобы собирать свои безжалостные проценты, ни маленькой, громко кричащей низкими голосами толпы туземцев-солдат, еще только начинавших обучаться военному делу и получивших отпуск. Они радовались, что освободились от штанов и мундиров, и говорили самые ужасные вещи почтеннейшим женщинам. Он не видел даже продавца воды из Ганга, а Ким ожидал, что он, по крайней мере, купит бутылку этого драгоценного напитка. Лама упорно смотрел в землю и непоколебимо шел час за часом, душа его витала где-то в другом месте. Но Ким был на седьмом небе от радости. В этом месте Большая дорога шла по насыпи, устроенной для предохранения от потоков, стремившихся с гор зимой. Насыпь немного возвышалась над окружавшей ее местностью и представляла собой величественную террасу, откуда была видна Индия, простиравшаяся направо и налево от него.
Чудесно было видеть тянувшиеся по проселочным дорогам повозки с зерном и хлопком, в каждую из которых было запряжено по несколько волов, слышен был приближающийся скрип их осей, раздававшийся сначала за милю. С криками, визгом и ругательствами подымались возчики на крутой склон и направлялись к твердой главной дороге, осыпая бранью друг друга. Красиво было также наблюдать за молодыми, которые маленькими группами красного, синего, розового, белого и желтого цвета сворачивали с дороги, чтобы идти в свои селения, видеть, как они рассеивались и шли по два-три человека по равнине. Киму очень нравилось все это, хотя он не мог выразить своих чувств и потому довольствовался тем, что часто покупал очищенный сахарный тростник и усердно выплевывал сердцевину на дорогу. Лама временами нюхал табак. Наконец, Ким не мог более вынести молчания.
– Хорошая здесь страна – южная страна! – сказал он. – Хорош воздух, хороша вода! А?
– А все они все-таки подчинены Колесу Всего Сущего, – сказал лама. – Связаны переходом от одной жизни к другой. Никому из них не указан Путь. – Он насильно заставил себя вернуться в здешний мир.
– А теперь мы прошли долгий путь, – сказал Ким. – Наверно, мы скоро придем к какому-нибудь «парао» (место отдыха). Остановимся мы там? Солнце склоняется к закату.
– Кто примет нас сегодня вечером?
– Не все ли равно? Эта страна полна добрых людей. К тому же, – он понизил голос до шепота, – у нас есть деньги.
Толпа увеличивалась по мере того, как они приближались к «парао», представлявшему собой конец их путешествия на этот день. Ряд палаток, в которых продавалась очень простая пища и табак, поленница дров, полицейский пост, колодец, водопой для лошадей, несколько деревьев и под ними истоптанная земля, покрытая черной золой от костров, – вот отличительные признаки «парао» на Большой дороге, если не считать голодных нищих и таких же голодных воронов.
К этому времени солнце уже начало бросать свои длинные, холостые стрелы сквозь нижние ветви манговых деревьев. Попугаи и голуби сотнями возвращались домой; шум и суматоха в ветвях указывали, что ночные птицы собирались в свои похождения. Свет быстро угасал, окрасив на мгновение лица людей, колеса повозок и рога быков в кровавый цвет. Потом наступила ночь, изменив направление ветра: низкой, ровной дымкой, похожей на легкую синюю вуаль, она затянула лицо земли, принеся сильный, отчетливый запах леса, скота и вкусных пшеничных пирожков, жаренных на золе. Вечерний патруль поспешно вышел из полицейского участка, важно покашливая и повторяя приказания. Древесный уголь в чашечке трубки возчика горел ярким красным пламенем. Ким машинально наблюдал за мерцанием последних лучей солнца на медных щипцах.
Жизнь в «парао» очень походила на жизнь в Кашмирском караван-сарае, только в меньших размерах. Ким окунулся в счастливый азиатский беспорядок, среди которого нетребовательный человек, если будет иметь терпение, найдет все, что ему нужно.
Требований у него было мало: так как у ламы не было кастовых предрассудков, то им годилась любая пища из лавочки, но он позволил себе роскошь: купил кизяка, чтобы разводить огонь. Расхаживавшие вокруг небольших костров люди требовали масла, хлеба, сладостей, табаку, толкались, дожидаясь очереди, у колодца. Из остановившихся закрытых повозок среди мужских голосов слышались громкий визг и хихиканье женщин, лица которых не должны были быть видны публике.
Современные образованные туземцы считают, что, когда их женщины путешествуют – а они очень часто ездят в гости, – лучше везти их по железной дороге в хорошо закрытом купе, и этот обычай распространяется в стране. Но всегда остаются люди старого толка, держащиеся обычаев предков, и, главное, всегда бывают старухи, более консервативные, чем мужчины, которые к концу своих дней отправляются в паломничество. Так как они высохли и не могут вызывать желаний, то, в некоторых случаях, не отказываются снимать покрывала. После долгого заточения, во время которого им, впрочем, приходилось соприкасаться по делам с тысячами внешних интересов, они любят шум и движение на открытой дороге, собрания у жертвенников и возможность бесконечной болтовни с единомышленницами-вдовами. Часто для какой-нибудь многострадальной семьи бывает очень удобно, чтобы старая женщина с бойким языком, железной волей ходила таким образом по Индии, потому что паломничество, несомненно, угодно богам. Во всех частях Индии, в самых отдаленных, как и в самых бойких местах, встречается кучка седых слуг, машинально охраняющих старую женщину, более или менее укутанную в покрывала и скрывающуюся в запряженной волами повозке. Это почтенные, осторожные люди, и, когда вблизи находится европеец или туземец высшей касты, они окружают порученную им женщину целой сетью самых утонченных предосторожностей. Вообще же старой женщине бывает не чуждо ничто человеческое. Ким заметил нарядно убранную семейную повозку с вышитым балдахином, с двумя шатрами, похожую на двугорбого верблюда и запряженную волами, которые только что привезли ее в «парао». Ее сопровождало восемь человек, двое из которых были вооружены заржавленными саблями – явный признак, что они сопровождали какое-нибудь значительное лицо, так как простые люди не носят оружия. Из-за занавесей слышался все увеличивавшийся шум жалоб, приказаний, шуток и, как показалось бы европейцу, ругани. Очевидно, то была женщина, привыкшая властвовать.
Ким критически оглядел ее свиту. Половину составляли тонконогие, седобородые урья из южной части страны. В другой половине были горцы с севера в одеждах из шерстяной материи, в войлочных шляпах. Эта смесь говорила сама за себя, если бы даже Ким не подслушал постоянных препирательств между двумя отрядами. Старая дама ехала в гости на юг, вероятно, к богатому родственнику, почти наверно к зятю, который прислал ей конвой в знак уважения. Горцы были ее соплеменниками из Кулу или Кангры. Ясно было, что она не везет дочь, чтобы выдать ее замуж, иначе занавеси были бы крепко затянуты и стража не подпускала бы никого близко к повозке. «Веселая и смелая дама», – думал Ким, подбрасывая кусок кизяка одной рукой, а в другой держа приготовленное кушанье и подталкивая плечом ламу, чтобы провести его через толпу. Может быть, из этой встречи и выйдет что-нибудь. От ламы нельзя ожидать помощи, но Ким, как добросовестный ученик, попросит за двоих.
Он развел огонь насколько возможно ближе к повозке, в ожидании, что кто-нибудь из слуг прогонит его. Лама устало упал на землю, словно отяжелевшая летучая мышь, и снова принялся перебирать четки.
– Отойди подальше, нищий! – крикнул один из горцев на ломаном индостанском языке.
– Ух! Это только «пахари» (горец), – сказал Ким через плечо. – С каких пор горные ослы владеют Индостаном?
В ответ послышался быстрый и блестящий очерк родословной Кима за три поколения.
– Ах! – Голос Кима был особенно нежен: он ломал кизяк на мелкие куски. – В моей стране это называется началом любовного разговора.
Раздавшийся за занавесями тихий, грубый смех подбавил энергии горцу для второго выстрела.
– Не так дурно, не так дурно, – спокойно проговорил Ким. – Но берегись, брат мой, чтобы мы – мы, говорю я – не вздумали проклясть тебя за это. А наши проклятия имеют обыкновение попадать в цель.
Урья расхохотался. Горец с угрозой выскочил вперед. Лама внезапно поднял голову, его громадная широкополая шляпа четко вырисовывалась при свете огня, только что зажженного Кимом.
– Что такое? – сказал он.
Горец остановился, как бы окаменев.
– Я… я спасен от большого греха, – пробормотал он.
– Чужестранец нашел наконец жреца для него, – шепнул один из урья.
– Эй! Почему не отколотили хорошенько этого мальчишку-нищего? – крикнула старуха.
Горец отошел к повозке и шепнул что-то. Наступило мертвое молчание, затем тихое перешептывание.
«Все идет хорошо», – подумал Ким, делая вид, что ничего не видит и не слышит.
– Когда… когда он поест, – льстиво сказал горец Киму, – то некто просит Служителя Божия сделать ему честь и поговорить с ним.
– После того как он поест, он будет спать, – высокомерно сказал Ким. Он не вполне еще понимал, какой новый оборот приняла игра, но решил воспользоваться им. – Теперь я достану ему пищи. – Последняя фраза, громко произнесенная, закончилась вздохом как бы от слабости.
– Я, я сам и другие из моего народа позаботятся об этом, если будет дозволено.
– Дозволено, – еще высокомернее проговорил Ким. – Служитель Божий, эти люди принесут нам пищу.
– Страна хороша. Вся южная страна хороша – великий и страшный мир, – сонным голосом проговорил лама.
– Оставьте его спать, – сказал Ким, – но позаботьтесь, чтобы нас хорошенько накормили, когда он проснется. Он очень святой человек.
Опять один из урья презрительно сказал что-то.
– Он – не факир. Он не нищий из нижней страны, – строго продолжал Ким, обращаясь к звездам. – Он – самый святой из святых. Он выше всех каст. Я его ученик.
– Пойди сюда, – сказал низкий слабый голос за занавеской, и Ким подошел, чувствуя, что на него пристально смотрят невидимые ему глаза. Худой, смуглый палец, покрытый кольцами, лежал на краю повозки. Начался разговор.
– Кто этот человек?
– Замечательный святой. Он идет издалека. Он идет из Тибета.
– Где Тибет?
– За снегами – очень далеко. Он знает звезды. Он составляет гороскопы. Он читает предзнаменования. Но он делает это не ради денег, он делает это из доброты и великого милосердия. Я – его ученик. Меня зовут также Друг Звезд.
– Ты не горец?
– Спроси его. Он скажет, что я был послан ему со звезд, чтобы указать конец его паломничества.
– Гм! Помни, мальчишка, что я старуха и не совсем глупая. Я знаю лам и с благоговением отношусь к ним, но ты такой же ученик его, как мой палец – дышла моей повозки. Ты – индус без касты – смелый, бесстыдный попрошайка, приставший к святому человеку, вероятно, из-за наживы.
– А разве все мы работаем не из-за наживы? – Ким быстро приноровил тон разговора к изменившемуся тону старухи. – Я слышал, – то была пущенная наугад стрела, – я слышал…
– Что ты слышал? – резко оборвала она, стуча пальцем.
– Не помню хорошенько, какой-то разговор на базаре, вероятно, ложь, будто даже раджи – маленькие горные раджи…
– Но все же хорошей крови раджи.
– Конечно, хорошей крови. Так вот, даже эти раджи продают своих самых красивых женщин ради наживы. Они продают их на юг…
Ничто так страстно не отрицают маленькие горные князья, как именно это обвинение. Но этому вполне верят на базарах, когда там обсуждается вопрос о таинственной торговле рабами в Индии. Старая дама сдержанным, полным негодования шепотом точно объяснила ему, какой он зловредный лжец. Если бы Ким намекнул на это, когда она была девушкой, то в этот же вечер был бы убит хоботом слона.
– Ай! Ай! Я ведь только мальчик-нищий, попрошайка, как сказала «Глаз Красоты», – стонал он с преувеличенным ужасом.
– «Глаз Красоты», скажите пожалуйста! Кто я, что ты можешь бросать мне свои нищенские нежности?
А все-таки она рассмеялась при давно забытых словах. Это можно было сказать лет сорок тому назад, и довольно верно. Да, даже тридцать лет тому назад. Это постоянное шатание взад и вперед по Индостану виной тому, что вдова раджи должна встречаться со всяким сбродом и служить предметом насмешек для нищих.
– Великая королева, – быстро проговорил Ким, чувствуя, что она вся дрожит от негодования, – я действительно такой, каким меня считает великая королева, но мой господин тем не менее святой человек. Он еще не слышал приказаний великой королевы.
– Приказание?.. Я могу отдать приказание святому человеку!.. Учителю закона – прийти поговорить с женщиной! Никогда!
– Пожалей мою глупость. Я думал, что это было приказание…
– Нет. То была мольба. Поможет ли вот это объяснить дело?
Серебряная монета звякнула о край повозки. Ким взял ее и отвесил глубокий поклон. Старая дама признала, что его следует умилостивить, как глаза и уши ламы.
– Я только ученик святого человека. Когда он поест, он, может быть, придет.
– О, противный, бессовестный мошенник! – унизанный драгоценностями палец погрозил Киму, но он расслышал прерывистый смех старухи.
– Ну, что это? – сказал он, переходя к своему обычному ласковому и уверенному тону, которому, как он знал, мало кто мог противостоять. – Не нуждается ли твоя семья в сыне? Говори откровенно, потому что мы, жрецы… – последняя фраза была явно заимствована у одного факира у Таксалийских ворот.
– Мы, жрецы! Ты еще недостаточно стар, чтобы… – она остановилась и закончила шутку смехом. – Поверь мне, раз и навсегда, о жрец, мы, женщины, думаем о многом другом, кроме сыновей. К тому же у моей дочери родился ребенок мужского пола.
– Две стрелы в колчане лучше одной, а три еще лучше. – Ким проговорил пословицу, покашливая в раздумье и скромно опустив глаза в землю.
– Верно, о, верно. Но, может быть, так и будет. Конечно, эти брамины совершенно бесполезны. Я посылала им подарки, деньги и снова подарки, и они пророчествовали.
– А, – протянул Ким с бесконечным презрением, – они пророчествовали! – Профессионал не мог бы выразить больше презрения.
– И только тогда, когда я вспомнила моих богов, молитвы мои были услышаны. Я выбрала благоприятный час, и, может быть, святой человек слышал о настоятеле Лунг-Чосского монастыря? Я обратилась к нему, и вот в свое время случилось то, чего я желала. Брамин в доме отца сына моей дочери говорил, что это произошло благодаря его молитвам – маленькая ошибка, которую я разъясню ему, когда мы достигнем конца нашего путешествия. А потом я поеду в Буддах-Гайя, чтобы принести жертву за отца моих детей.
– Мы идем туда.
– Вдвойне благоприятное предзнаменование, – прощебетала старая дама. – По крайней мере, второй сын!
– О, Всеобщий Друг! – Лама проснулся и просто, как ребенок, удивленный, что лежит в чужой кровати, позвал Кима.
– Иду! Иду, Служитель Божий! – Он бросился к костру и нашел ламу, окруженного блюдами. Горцы относились к нему с видимым обожанием, южане имели угрюмый вид.
– Убирайтесь! Прочь! – крикнул Ким. – Разве мы едим публично, как собаки?
Они закончили ужин в молчании, несколько отвернувшись друг от друга. На закуску Ким выкурил туземную сигаретку.
– Не говорил ли я сотни раз, что юг – хорошая страна? Вот здесь добродетельная, высокорожденная вдова горного раджи. По ее словам, она отправляется в паломничество в Буддах-Гайя. Она присылает нам эти блюда, а когда ты хорошенько отдохнешь, она желала бы поговорить с тобой.
– И это тоже твое дело? – спросил лама, запуская глубоко руку в бутылку из тыквы, наполненную табаком.
– А кто же оберегал тебя с тех пор, как началось наше чудесное путешествие? – Глаза Кима весело бегали, когда он выпускал из ноздрей едкий дым, который стелился по пыльной земле. – Разве я не заботился, чтобы тебе было удобно, Служитель Божий?
– Да будет благословение над тобой. – Лама торжественно наклонил голову. – В моей долгой жизни я знавал многих людей и немало учеников. Но ни к одному из людей – если только ты рожден от женщины – не влекло так мое сердце, как к тебе – внимательному, мудрому и любезному, но все же несколько напоминающему дьяволенка.
– А я никогда не видел такого священнослужителя, как ты. – Ким внимательно разглядывал все морщины желтого лица. – Нет еще и трех дней, как мы идем вместе, а мне кажется, что прошло уже сто лет.
– Может быть, в одной из прежних жизней мне было дозволено оказать тебе какую-нибудь услугу. Может быть, – он улыбнулся, – я освободил тебя из западни, или, поймав тебя на крючок в то время, когда я не был просвещен, я бросил тебя в воду.
– Может быть, – спокойно сказал Ким. Он часто слышал такие предположения из уст многих людей, которых англичане не считали наделенными воображением. – Что касается женщины в повозке, запряженной волами, то, я думаю, она желает второго сына для своей дочери.
– Это не относится к Пути, – со вздохом сказал лама. – Но, во всяком случае, она с гор. Ах, горы и снег гор!
Он встал и пошел к повозке величественной походкой. Ким отдал бы уши, чтобы пойти за ним, но лама не пригласил его, а некоторые слова, долетавшие до него, были на неизвестном ему языке, потому что они говорили на наречии горцев. По-видимому, женщина задавала вопросы, на которые лама отвечал после обдумывания. Иногда до Кима доносилась цитата на китайском языке. Сквозь опущенные веки Ким видел странную картину. Лама стоял, выпрямившись во весь рост, причем глубокие складки его желтой одежды прорезали черные полосы при свете костров, горевших в «парао», совершенно так же, как длинная тень от солнца прорезает узловатый пень дерева. Он говорил, обращаясь к лакированной, украшенной мишурой повозке, которая горела, при мерцающем освещении, как разноцветный драгоценный камень. Рисунки на вышитых золотом занавесках то подымались, то опускались, изменяясь по мере того, как складки колебались от ночного ветра. Когда разговор становился оживленнее, покрытый драгоценными камнями указательный палец точно раскидывал блестящие искорки между вышитыми занавесками. За повозкой из глубины мрака выступали светящиеся точки и еле уловимые тени движущихся фигур и лиц.
Звуки раннего вечера перешли в успокоительный гул, самой низкой нотой которого являлось ровное чавканье волов над яслями с рубленой соломой, а самой высокой – звук музыкального инструмента бенгальской танцовщицы. Большинство людей уже поело и курило. Лама наконец вернулся. За ним шел горец с одеялом из бумажной материи, подбитым ватой, и заботливо разложил его перед огнем.
– Она заслуживает десяти тысяч внуков, – подумал Ким. – Но все же без меня не бывать бы этим дарам.
– Добродетельная женщина и мудрая. – Лама медленно опустился на землю. – Мир полон милосердия к идущим по Пути. – Он набросил большую часть одеяла на Кима.
– А что сказала она? – Ким завернулся в свою половину.
– Она предложила мне много вопросов о догматах, большинство которых – пустые рассказы, слышанные ею от служащих дьяволу жрецов, которые прикидываются, что идут по Пути. На некоторые я ответил, а про другие сказал, что они глупы. Многие внешне схожи с ищущими, но мало тех, кто держится истинного Пути.
– Верно. Это верно. – Ким говорил тем задумчивым успокоительным тоном, к которому прибегают люди, желающие вызвать на откровенность собеседника.
– Сама по себе она вполне права. Она очень желает, чтобы мы пошли с ней в Буддах-Гайя. Насколько я понимаю, наша дорога идет к югу на протяжении нескольких дней.
– И?..
– Немного терпения. На это я ответил, что мои поиски важнее всего для меня. Она слышала о многих глупых легендах, но никогда не слышала о великой истине моей Реки. Таковы священнослужители нижних гор! Она знала настоятеля Лунг-Чо, а не знала ни о моей Реке, ни предания о стреле.
– И?..
– Поэтому я говорил ей об Искании и о Пути и о других полезных вещах. Она же желала только, чтобы я сопровождал ее и помолился о даровании ей второго внука.
– Ага! «Мы, женщины, не думаем ни о чем, кроме детей», – проговорил Ким сонным голосом.
– Ну, так как наши дороги совпадают до известного места, то я не считаю, что мы уклонимся от наших поисков, если проводим ее, по крайней мере, до… я забыл название этого города.
– Эй! – сказал Ким. Он обернулся и заговорил громким шепотом с одним из урья, находившимся в нескольких ярдах от него. – Где дом вашего господина?
– Несколько дальше Сахаруппора. – Он назвал селение.
– Вот именно это место, – сказал лама. – По крайней мере, до него мы можем идти с ней.
– Мухи летят на падаль, – сказал урья равнодушным тоном.
– Около больной коровы – ворон, около больного человека – брамин. – Ким проговорил пословицу, как бы обращаясь только к темным вершинам деревьев над головами. Урья проворчал что-то и замолчал.
– Итак, мы идем с ней, Служитель Божий?
– Есть что-нибудь против? Я ведь могу уклониться от одного пути с ней и исследовать все реки, проходящие по дороге. Она желает, чтобы я пошел с ней. Она очень желает этого.
Ким заглушил смех, уткнувшись в одеяло. Раз эта властная старая женщина сумела оправиться от естественного страха перед ламой, ее стоило бы послушать.
Он уже засыпал, когда лама внезапно произнес пословицу: «Мужья болтливых женщин получают впоследствии большую награду». Ким слышал, как он втянул три понюшки табаку, затем заснул, продолжая смеяться.
Сверкающая алмазами заря пробудила сразу людей, воронов и волов. Ким сел, зевнул, отряхнулся и вздрогнул от восторга. Теперь он действительно видел свет. То была жизнь, какую он желал: люди суетились и кричали, застегивали пояса, колотили волов, разводили костры и приготовляли пищу, колеса скрипели. Повсюду новые картины открывались перед восхищенным взглядом Кима. Утренний туман рассеялся в серебряном вихре. Попугаи крикливыми зелеными стаями улетали к какой-то отдаленной реке. Вороты всех ближайших колодцев принялись за работу. Индия проснулась, и Ким был частью ее. Пробудившийся и возбужденный более, чем кто-либо, он жевал ветку, собираясь воспользоваться ею как зубной щеткой, по привычке, распространенной в его любимой стране. Об еде нечего было беспокоиться, не нужно было тратить денег в набитых толпами людей палатках. Он был ученик святого человека, к которому присоединилась властная, сильная женщина. Все будет готово для них, и, когда их почтительно пригласят, они сядут и станут есть. К тому же – тут Ким захихикал, чистя зубы – их хозяйка только увеличит наслаждение дорогой. Он критически оглядел ее волов, которые подошли, хрюкая и фыркая под ярмом. Если они побегут слишком быстро, что не очень вероятно, то для него может найтись приятное местечко у дышла, а лама сядет рядом с возницею. Конвой, конечно, пойдет пешком. Старуха, наверно, будет говорить очень много, и, судя по тому, что он слышал, разговор ее будет не без соли. И теперь уже она приказывала, увещевала, упрекала и, надо сказать правду, проклинала своих слуг за медлительность.
