Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
– Но я хочу знать, – со смехом сказал Ким. – Если это относится к Игре, то я могу помочь. Как я могу сделать что-нибудь, когда ты только ходишь вокруг да около?
Хурри Чендер взял трубку и курил ее до тех пор, пока в ней ничего не осталось.
– Теперь я буду говорить по-местному. Сидите смирно, мистер О'Хара… Это касается родословной белого жеребца.
– Опять? Да ведь это давно кончено.
– Большая Игра кончится только тогда, когда умрут все. Не раньше. Выслушайте меня до конца. Пять государей готовили войну три года тому назад, когда Махбуб Али дал вам родословную жеребца. Благодаря этим известиям наша армия напала на них раньше, чем они были готовы.
– Да, восемь тысяч человек с пушками. Я помню эту ночь.
– Но война не продолжалась. Таков обычай правительства. Войска были отозваны, потому что правительство думало, что раджи достаточно напуганы, а кормить людей в высоких горных ущельях не дешево. Чилас и Бунар – раджи с пушками – взялись за вознаграждение охранять проходы от всяких нападений с севера. Они выказывали страх и вместе с тем уверяли в дружбе. – Он захихикал и перешел на английский язык. – Понятно, я говорю все это неофициально, а чтобы объяснить политическое положение, мистер О'Хара. Официально мне запрещается критиковать действия высших властей. Теперь я продолжаю. Предложение понравилось правительству, желавшему избежать расходов, и был заключен договор, на основании которого Чилас и Бунар должны были оберегать проходы, как только правительственные войска отойдут оттуда. В это время – после того, как мы встретились – я до тех пор торговал чаем в Лехе – я стал клерком по денежным делам в армии. Когда войска ушли, я остался, чтобы уплатить кули, которые проводили новые дороги в горах. Эта прокладка дорог составляла часть договора между Бунаром, Чиласом и правительством.
– Так, а потом?
– Скажу вам, что там было чертовски холодно после лета, – конфиденциальным тоном сказал Хурри. – Я боялся, что люди Бунара перережут мне горло как-нибудь ночью. Местные сторожа-сипаи смеялись надо мной! Клянусь Юпитером! Я такой боязливый человек! Ну, да все равно. Я буду продолжать… Много раз я посылаю сказать, что эти два раджи продались северу, и Махбуб Али, который был еще дальше на севере, вполне подтвердил мои сведения. Ничего не было сделано. Только у меня были отморожены ноги и отвалилась пятка. Я послал сказать, что дороги, за прокладку которых я плачу деньги землекопам, готовятся для ног чужестранцев и врагов.
– Для кого?
– Для русских. Это составляло предмет шуток кули. Наконец, меня вызвали, чтобы я рассказал устно, что знаю. Махбуб также приехал на юг. Каков же был конец? В этом году после таяния снегов через проходы, – он снова вздрогнул, – являются два чужестранца под видом охотников на диких коз. С ними ружья, но также и цепи, ватерпасы и компасы.
– Ого! Дело становится яснее.
Чилас и Бунар приветливо встречают их. Они дают щедрые обещания. Они говорят, как представителя своего государя, не скупясь на дары. Они расхаживают по долинам взад и вперед, говоря: «Вот место, где хорошо выстроить бруствер. Здесь вы можете воздвигнуть форт. Здесь вы можете пользоваться дорогой при наступлении армии», это именно те дороги, за которые я платил каждый месяц много рупий. Правительство знает, но ничего не делает. Три других раджи, которым не платили за охрану проходов, посылают гонца с известием о вероломстве Бунара и Чиласа. Когда зло уже сделано, когда два чужестранца с ватерпасами и компасами сумели убедить всех пятерых раджей, что какая-то большая армия устремится не сегодня завтра через проходы, горцы – все глупы, мне, Хурри-бабу, отдается приказание: «Иди на север и посмотри, что делают там эти чужестранцы». Я говорю Крейтону-сахибу: «Это не судебный процесс, чтобы собирать свидетелей». Он снова вернулся к английскому языку. – «Клянусь Юпитером, – сказал я, – почему вы не дадите полуофициального приказания какому-нибудь смельчаку, чтобы он, для примера, отравил их?..» Это – если позволите заметить – самая непростительная слабость с вашей стороны. А полковник Крейтон, он расхохотался надо мной! Это все ваша чертовская английская гордость. Вы думаете, что никто не может устраивать заговоров против вас.
Ким медленно курил, обдумывая положение дел своим проницательным умом.
– Так ты идешь вслед за чужестранцами?
– Нет, навстречу им. Они идут в Симлу, чтобы отдать выделать рога и головы убитых ими коз в Калькутте. Они джентльмены, исключительно любящие спорт, и им предоставлены правительством особые льготы. Конечно, мы всегда поступаем так. Это наша британская гордость.
– Так чего же бояться их?
– Клянусь Юпитером, они не черные люди. Конечно, с черными людьми я могу делать что угодно. Они – русские и самые бессовестные люди. Я… я не хочу иметь дела с ними без свидетелей.
– Что же, они убьют тебя?
– О, это пустяки. Я достаточно хороший спенсерианец, надеюсь, чтобы встретить смерть, которая, как вам известно, суждена мне. Но… но они могут поколотить меня.
– За что?
Хурри Чендер с раздражением щелкнул пальцами.
– Конечно, я пристану к их лагерю в какой-нибудь сверхштатной должности – может быть, переводчика, а не то умственно убогого или голодного человека или что-нибудь в этом роде. В таком случае я могу разузнать что-нибудь. Для меня это так же легко, как разыгрывать господина доктора перед старой госпожой. Только… только, видите ли, мистер О'Хара, к несчастью, я азиат, что приносит серьезный вред в некоторых отношениях. И я также бенгалец – человек боязливый.
– Бог создал зайца и бенгальца. Чего же тут стыдиться? – привел пословицу Ким.
– Я думаю, что это был процесс эволюции от Первичной Необходимости, но факт остается фактом во всем своем cui bono. О, я страшно боязлив! Я помню, раз мне хотели отрубить голову по дороге в Лхассу (нет, я так и не добрался до Лхассы). Я сел и заплакал, мистер О'Хара, предвкушая китайские пытки. Я не думаю, чтобы эти джентльмены стали пытать меня, но, на всякий случай, мне приятно иметь европейскую помощь. – Он закашлялся и выплюнул кардамон. – Это совершенно неофициальное предложение, на которое вы можете ответить: «Нет, Хурри». Если у вас нет какого-нибудь важного дела с вашим стариком, вы могли бы уговорить его. Может быть, я сумел бы подействовать на его фантазию. Мне хотелось бы иметь вас с собою в этом деле, пока я не найду этих спортсменов. Я очень высокого мнения о вас с тех пор, как встретился с моим другом в Дели. И я упомяну ваше имя в официальном рапорте, когда дело будет окончено. Это очень выдвинет вас. Вот истинная причина того, что я пришел сюда.
– Гм, конец рассказа, я думаю, правдив, а как насчет первой части?
– Насчет пяти раджей? О! В этом очень много правды. Гораздо больше, чем вы полагаете, – серьезно сказал Хурри. – Пойдете, а? Отсюда я иду прямо в Дун. Это очень зеленые и живописные луга. Я пойду в Муссури, в добрый старый Муссури-Пахар, как говорят джентльмены и леди. Потом через Пампур в Китай. Они могут пройти только этим путем. Я не люблю ждать на холоде, но придется подождать их. Я хочу пройти с ними до Симлы. Видите, один из них – француз, а я довольно хорошо знаю французский язык. У меня есть друзья в Чандернагоре.
– Он-то, наверное, был бы рад снова увидеть горы, – задумчиво сказал Ким. – За все последние десять дней он только и говорил, что о них. Если мы пойдем вместе…
– О! Мы можем быть совсем чужими по дороге, если так больше нравится вашему ламе. Я буду идти впереди вас на четыре-пять миль. Хурри некуда торопиться. Времени очень много. Они будут обдумывать, межевать, делать карты. Я отправлюсь завтра, а вы послезавтра, если надумаете. Э? Вы будете думать до утра! Клянусь Юпитером, утро уже близко. – Он громко зевнул и, не прибавив ни одного вежливого слова, отправился спать. Ким мало спал в эту ночь и думал по-индостански.
– Игра по праву называется Большой! Я был четыре дня поваренком в Кветте, служа жене человека, у которого украл книгу. И это была часть Большой Игры! С юга – Бог знает откуда – пришел марат и вел Большую Игру с опасностью для своей жизни. Теперь я пойду, я пойду далеко, далеко на север, играя в ту же Большую Игру. Действительно, она, как волан, летит по всему Индостану. А моим участием в ней и моей радостью, – он улыбнулся во тьме, – я обязан ламе. А также Махбубу Али, Крейтону-сахибу, но, в особенности, Служителю Божию. Он прав – великий, удивительный мир, а я Ким, Ким, Ким – один, одно лицо среди всего этого. Но я увижу этих чужестранцев с их ватерпасами и цепями…
– Каков был результат ночной болтовни? – спросил лама после молитвы.
– Пришел какой-то бродячий торговец снадобьями – блюдолиз у сахибы. Его я уничтожил аргументами и молитвами, доказав, что наши амулеты имеют больше значения, чем его подкрашенные воды.
– Увы! Мои заговоры! Неужели добродетельная женщина продолжает настаивать на новом амулете?
– Очень упорно!
– Придется написать, иначе она оглушит меня своим шумом. – Он стал рыться в складках одежды, отыскивая футляр с письменными принадлежностями.
– В равнинах всегда много людей, – сказал Ким. – Насколько я слышал, в горах их меньше.
– О, горы! И снег в горах. – Лама оторвал крошечный кусочек бумаги для амулета. – Ну что ты можешь знать о горах?
– Они очень близко. – Ким распахнул дверь и взглянул на длинную, спокойную линию Гималаев, освещенную золотистыми лучами утреннего солнца. – Я ступал на них ногой только в платье сахиба.
Лама печально втянул в себя воздух.
– Если мы пойдем на север, – Ким предложил вопрос восходившему солнцу, – то нельзя будет избегнуть полуденной жары, если идти по более низким горам… Готов амулет, Служитель Божий?
– Я написал имена семи глупых дьяволов, ни один из которых не стоит песчинки в глазу. Вот как глупые женщины сбивают нас с Пути!
Хурри Чендер вышел из-за голубятни, чистя зубы, как подобает ритуалу. Мясистый, с толстыми бедрами, с бычьей шеей и низким голосом, он совершенно не производил впечатления «боязливого человека». Ким сделал ему почти незаметный знак, что дело идет хорошо, и, покончив с утренним туалетом, Хурри в цветистых выражениях пришел засвидетельствовать свое почтение ламе. Лама и Ким поели, конечно, отдельно от других, а затем старая госпожа, более или менее скрываясь за окном, вернулась к животрепещущему вопросу о коликах младенца. Медицинские познания ламы ограничивались, конечно, сочувствием. Он верил, что испражнения вороной лошади, смешанные с серой и зашитые в змеиную кожу, являются хорошим противохолерным средством. Но символика интересовала его гораздо больше, чем наука. Хурри отнесся к взгляду ламы так благоговейно, с такой очаровательной вежливостью, что лама назвал его любезным врачом. Хурри ответил, что он только неопытный новичок в этих тайнах, но, по крайней мере, – и он благодарит богов за это – он знал, когда находится в присутствии знатока. Он сам учился в пышных залах Калькутты у сахибов, которые не жалеют расходов, но всегда готов признать, что есть мудрость, кроме земной мудрости, – наука размышлений о высоком. Ким с завистью смотрел на него. Знакомый ему Хурри-бабу – вкрадчивый, многоречивый и нервный – исчез, исчез и нахальный вчерашний продавец снадобий. Остался утонченный, вежливый, внимательный, скромный ученый, испытавший многое, в том числе и горе, прислушивавшийся к мудрым словам, вылетавшим из уст ламы. Старуха поведала Киму, что эти ученые разговоры выше ее понимания: Она любила амулеты со множеством чернильных знаков – их можно вымыть в воде, проглотить и покончить дело. Иначе, какая польза в богах? Она любила мужчин и женщин и говорила о них: о князьках, которых знала в прошлом, о своей молодости и красоте, об опустошениях, производимых леопардами, и об эксцентричностях азиатской любви, о податях, аренде, похоронных церемониях, о своем зяте (легко понятными намеками), об уходе за детьми и об отсутствии приличий в настоящее время. И Ким, настолько же заинтересованный мирской жизнью, как и она, готовящаяся покинуть мир, сидел на корточках, прикрыв ноги краем платья, и жадно прислушивался к ее словам в то время, как лама разбивал одну за другой теории излечения тела, предлагаемые Хурри.
В полдень Хурри привязал свой окованный медью ящик с лекарствами, взял в одну руку парадные кожаные сапоги, в другую – яркий, синий с белым, зонтик и отправился на север к Дуну, где, как он говорил, его присутствия требовали мелкие князьки тех мест.
– Мы пойдем вечерком, когда станет прохладно, чела, – сказал лама. – Этот доктор, ученый, знаток лекарств и благовоспитанный, уверяет, что жители в предгорьях набожные, великодушные люди, нуждающиеся в учителе. Очень скоро, по словам «хакима», мы выйдем на свежий воздух и ощутим запах сосен.
– Вы идете в горы? И по дороге в Кулу? О, трижды счастливые! – пронзительно крикнула старуха. – Если бы не домашние заботы, я взяла бы паланкин… но это было бы бесстыдство, пострадала бы моя репутация. О, я знаю эту дорогу – каждый переход этой дороги. Вы везде встретите милосердие, пригожим, красивым людям в нем не отказывают. Я отдам распоряжения насчет провизии. Не нужен ли слуга, чтобы проводить вас? Нет… Ну так, по крайней мере, я приготовлю вам хорошую пищу.
– Что за женщина эта сахиба! – сказал седобородый слуга, когда в кухне поднялась суматоха. – Никогда она не забывала друга. Всю свою жизнь не забывала и недруга. А ее стряпня – ух! – Он потер свой тощий живот.
Тут были и пироги, и сладости, холодная курица, обильно набитая рисом и черносливом, – всего было так много, что Ким оказался нагруженным, как мул.
– Я стара и бесполезна, – сказала старуха. – Никто меня теперь не любит, и никто не уважает. Но мало кто может сравниться со мной, когда я призову богов и займусь моими кухонными горшками. Служитель Божий и ученик, приходите. Комната всегда приготовлена, радушный прием… Смотри, чтобы женщины не ходили слишком открыто за твоим учеником. Я знаю женщин Кулу. Берегись, чела, чтобы он не сбежал, когда почует воздух своих гор… Эй! Не держи мешок с рисом вверх ногами… Благослови всех домашних, Служитель Божий, и прости твоей слуге содеянные ею глупости.
Она вытерла свои старые, красные глаза кончиком покрывала и издала гортанные, кудахтающие звуки.
– Женщины болтают, – проговорил наконец лама, – но это уж женская болезнь. Я дал ей амулет. Она привязана к Колесу Жизни и вся предана здешней жизни, а тем не менее, чела, она добродетельна, добра, гостеприимна, сердце у нее хорошее. Кто скажет, что это не вменится ей в заслугу?
– Только не я, Служитель Божий, – сказал Ким, поправляя щедрый запас провизии на плечах. – В уме, закрыв глаза, я пробовал представить себе такую женщину вполне освобожденной от «Колеса», ничего не желающей, ничего не делающей, так сказать, монахиней.
– И… О, дьяволенок! – Лама чуть не расхохотался вслух.
– Не могу представить себе этой картины.
– И я также. Но перед ней миллионы миллионов жизней. Может быть, в каждой из них она приобретет немного мудрости.
– А не позабудет она на этом пути, как делать тушеное мясо с шафраном?
– Твои мысли направлены на недостойные предметы. Но у нее есть искусство. Когда мы придем к отрогам гор, я стану еще сильнее. «Хаким» верно сказал мне сегодня утром, что ветерок со снегом сбавляет двадцать лет жизни человека. Мы пойдем на некоторое время в горы – высокие горы – под шум потоков тающего снега и шум деревьев. «Хаким» сказал, что мы можем, когда захотим, вернуться на равнину, потому что мы пойдем только вдоль предгорий. «Хаким» полон знаний, но нисколько не горд. Я говорил ему, пока ты разговаривал с сахибой, о странном головокружении, которое бывает временами у меня ночью, и он сказал, что это происходит от сильной жары и может пройти от свежего воздуха. Поразмыслив, я удивился, что не подумал о таком простом средстве.
– Ты рассказал ему о своих поисках? – несколько ревниво сказал Ким. Он предпочитал сам увлечь ламу, а не с помощью Хурри.
– Конечно. Я рассказал ему мое видение, и как мне вменится в заслугу, что я дал тебе возможность научиться мудрости.
– Ты не говорил ему, что я сахиб?
– К чему? Я много раз говорил тебе, что мы только две души, ищущие спасения… Он сказал, и он прав, что Река Исцеления прорвется именно так, как я видел во сне, – у моих ног, если это будет нужно. Видишь, найдя Путь, который должен освободить меня от «Колеса», зачем я буду беспокоиться о пути на земных полях, которые только иллюзия? Это было бы бессмысленно. У меня есть сновидения, повторяющиеся каждую ночь, есть Джтака и ты, Всеобщий Друг. В твоем гороскопе было написано, что Красный Бык на зеленом поле – я не забыл – приведет тебя к почестям. Кто, как не я, видел исполнение этого пророчества? Я даже был орудием исполнения. Ты найдешь мне мою Реку, став, в свою очередь, орудием. Поиски приведут к желанному концу.
Он повернулся лицом цвета пожелтевшей слоновой кости, спокойным и невозмутимым, к манившим его горам. Тень его легла на поле далеко впереди него.
Глава тринадцатая
Кто жаждет видеть моря громадно дерзкие валы,
Что, громоздясь, ревя, в пучину мачты погружают;
Бег облаков в пассатах и вод сафирных красоту;
Нежданно налетевший вихрь из-за утесов мрачных.
О, в каждом чуде ново море и вечно тож всегда
Для тех, чьей владеет душой…
О так же, не иначе, любит и так же стремится
к горам своим горец.
«Кто идет в горы, тот идет к своей родной матери».
Они прошли по Селивакским холмам и полутропическому Дупу, оставили позади Муссури и пошли на север, вдоль узких горных дорог. День за днем они углублялись в жавшиеся друг к другу горы, и день за днем Ким замечал, как к ламе возвращались силы. Среди террас Доона он опирался на плечо юноши и охотно пользовался остановками при дороге. На больших склонах Муссури он подобрался, как старая охотничья собака на памятном ей берегу, и там, где, казалось, должен был бы упасть от истощения, он запахивался в свою длинную одежду, забирал в легкие двойной глоток чудесного воздуха и шел, как может ходить только горец. Ким, родившийся и выросший на равнине, обливался потом и задыхался в изумлении.
– Это моя страна, – говорил лама, – но в сравнении с Сучденом эта местность ровнее рисового поля, – и уверенными, размашистыми движениями бедер шел вперед. На крутых спусках, где приходилось проходить три тысячи футов за три часа, он далеко уходил от Кима, у которого болела спина от усилий удержаться, а большой палец был почти перерезан травяным шнурком от сандалий. Он шел неутомимо под ложившейся пятнами тенью больших лесов из деодоров; среди дубов, оперенных папоротниками, берез, остролистов, рододендронов и сосен, направляясь к голым склонам гор, покрытым скользкой, выжженной солнцем травой, и снова возвращался в прохладу лесов, пока дуб не уступил место бамбуку и пальмам долин.
В сумерки, оглядываясь на громадные хребты позади и на еле видную, узкую линию пройденной дороги, он строил, с удивительной широтой взгляда горца, планы переходов на следующий день; или, остановившись на верху какого-нибудь высокого горного ущелья, выходившего в Спиги или Кулу, протягивал с страстным стремлением руки к глубоким снегам на горизонте. На заре эти снега горели красным цветом над чисто-голубым, когда Кедарнам и Бадринат – цари этой пустыни – принимали первые лучи солнца. Весь день они лежали под лучами солнца, словно растопленное серебро, а вечером снова надевали свои драгоценные уборы. Сначала дыхание гор было умеренно. Ветры, дувшие навстречу путешественникам, были приятны им, когда они только что успели вскарабкаться на какой-нибудь гигантский отрог. Но через несколько дней, на высоте девяти-десяти тысяч футов, эти ветры стали щипаться, и Ким любезно предоставил жителям одного селения возможность приобрести заслугу, дав ему одежду, сделанную из одеяла. Лама кротко удивлялся, что кому-нибудь могут не нравиться режущие, как ножом, ветры, которые скинули несколько лет с его плеч.
– Это только предгорья, чела. Холодно будет только тогда, когда мы дойдем до настоящих гор.
– Воздух и вода хороши, и люди довольно набожны, но пища очень плоха, – ворчал Ким, – и идем мы, словно безумные или англичане. А по ночам подмораживает.
– Может быть, немного, но ровно настолько, что доставляет радость старым костям, когда появляется солнце. Нам нельзя наслаждаться мягкими постелями и обильной пищей.
– Мы могли бы, по крайней мере, держаться дороги.
У Кима, как у жителя равнин, была особая любовь к проторенным дорожкам, не более шести футов в ширину, извивавшимся среди гор. Лама же, как тибетец, не мог удержаться от коротких дорог через вершины и расщелины склонов, усеянных песком. Он объяснял своему хромавшему ученику, что человек, родившийся в горах, может заранее предугадать направление горной дороги, и что низко лежащие облака могут быть препятствием для чужестранца, но не составляют никакого затруднения для вдумчивого человека. Таким образом, после того, что называлось бы в цивилизованных странах большой прогулкой в горах, они, задыхаясь, взбирались на вершину, обходили обвалы и выходили лесом на дорогу под углом в сорок пять градусов. Вдоль их пути лежали селения горцев – глиняные и земляные хижины, иногда деревянные, грубо вырубленные топором, лепившиеся, словно гнезда ласточек, на крутых склонах, толпившиеся на крошечных площадках на половине спуска в три тысячи футов, втиснутые между утесами, служившими центрами всех ветров, или ради пастбищ ютящиеся на площадке, которая зимой бывает покрыта снегом глубиной в десять футов. А жители – бледные, грязные, в шерстяных одеждах, с короткими голыми ногами и почти эскимосскими лицами – выходили толпами и поклонялись ламе. Жители равнин, добрые и кроткие, обращались с ламой, как святейшим из святых. А горцы поклонялись ему, как человеку, имевшему сношение со всеми дьяволами. Их религией был доведенный до ничтожества буддизм, омраченный поклонением природе, фантастичным, как их пейзажи, обработанный, как их крошечные, шедшие террасами, поля. Но они считали великим авторитетом большую шляпу, щелкающие четки и редкие китайские тексты и уважали человека под этой шляпой.
– Мы видели, как ты спускался по черным склонам Эуа, – сказал один горец, подавая им однажды вечером сыр, кислое молоко и черствый, как камень, хлеб. – Мы нечасто употребляем этот путь, только летом, тогда, когда телящиеся коровы заходят туда. Между камнями бывает такой сильный ветер, что валит людей на землю в самый тихий день. Но что значит дьявол Эуа для таких людей, как ты!
Ким, у которого болела каждая косточка, кружилась голова от заглядывания вниз, болели ноги, большие пальцы которых сводила судорога от неудобного положения при спусках во всякие расщелины, испытывал в такие минуты радость при воспоминании о дневном переходе – такую радость, какую может испытывать ученик школы св. Ксаверия, выигравший приз на состязании в беге, когда слышит похвалы, расточаемые его друзьями. Горы согнали с него жир от еды и сладостей. Сухой воздух, который он с усилием вдыхал на вершине ущелий, помогал развитию и укреплению его грудной клетки, а усиленная ходьба развивала крепкие мускулы на икрах ног и на бедрах.
Они часто размышляли о Колесе Жизни, особенно с тех пор, как лама сказал, что они освободились от его видимых искушений. За исключением серого орла и иногда видимого вдали медведя, рывшего землю и выкапывавшего корни на склоне горы, кровожадного пестрого леопарда, пожиравшего козу в тихой долине, на заре, и, временами, какой-нибудь ярко раскрашенной птицы, путешественники были совершенно одни с ветрами и травой, певшей от порывов ветра. Женщины, жившие в дымных хижинах, по крышам которых проходили лама и Ким, спускаясь с гор, жены нескольких мужей, страдавшие зобом, были некрасивы и грязны, Мужчины были дровосеками или фермерами, кроткие и невероятно простые. Но для того, чтобы путешественники не чувствовали недостатка в обмене мыслями, судьба посылала им благовоспитанного врача из Дакки, который то догонял, то обгонял их. Он платил за пищу мазями для излечения зобов и советами, восстанавливающими мир между мужчинами и женщинами. По-видимому, он так же хорошо знал горы, как горные наречия, и уличал ламу в незнании страны, идущей к Ладаку и Тибету. Он говорил, что в каждую данную минуту можно вернуться на равнины. А для тех, кто любит горы, эта дорога занимательна. Все эти сведения сообщались не сразу, но при вечерних встречах на каменных полах хижин, когда доктор, освободившись от пациентов, курил, лама нюхал табак, а Ким наблюдал за крошечными коровами, пасущимися на крышах домов, или, устремив свой взор на глубокие синие пропасти между цепями гор, вкладывал всю свою душу в их созерцание. Кроме того, бывали отдельные беседы в темных лесах, когда доктор искал травы, а Ким, как начинающий врач, сопровождал его.
– Видите, мистер О'Хара, я не знаю, черт возьми, что буду делать с нашими друзьями-спортсменами. Но, если вы будете так любезны и не станете терять из виду моего зонтика, который представляет собой отличный знак для указания пути, я буду чувствовать себя гораздо лучше.
Ким взглянул на горные вершины.
– Это не моя страна, «хаким». Я думаю, легче найти вошь в шкуре медведя.
– О, в этом и состоит преимущество Хурри, что ему некуда торопиться. Я знаю точно, что не так давно они были в Лехе. Они говорили, что пришли из Кара-Корума со своими головами, рогами и со всем остальным. Я боюсь, не отослали ли они все свои письма и вещи, которые могут их скомпрометировать, из Леха на русскую территорию? Конечно, они пройдут как можно дальше на восток, чтобы показать, что они никогда не бывали в западных государствах. Вы не знаете гор? – Он стал чертить палкой на земле. – Взгляните! Они должны были прийти через Сринагар Абботабад. Это прямая дорога вниз по реке у Бунги и Астора. Но они натворили что-то на западе. Поэтому, – он провел черту слева направо, – они идут, идут от Леха (ах, как там холодно!) вниз на Инду до Ханлэ и потом, видите, в Бушар и долину Чини. Это удостоверено методом исключения, а также расспросами людей, которых я лечу так успешно. Наши друзья играют уже давно и производят впечатление. Поэтому они известны уже на большом пространстве. Увидите, что я поймаю их где-нибудь в долине Чини. Пожалуйста, посматривайте на зонтик.
Он колебался, словно колокольчик по ветру, внизу долин и вокруг склонов гор, и в назначенное время лама и Ким, идя по компасу, догоняли Хурри вечером, когда он продавал свои мази и порошки.
– Мы шли этим путем! – Лама беспечно указывал пальцем назад на цепи гор, а зонтик рассыпался в комплиментах.
Они шли по снежному ущелью при холодном свете месяца. Лама, кротко подшучивая над Кимом, брел по колено в снегу, словно бактрианский верблюд, выросший в снегах, – особый вид косматого верблюда, встречающийся в Кашмире. Они продвигались по пластам глины, прятались от бури в лагере тибетцев, торопливо гнавших вниз крошечных овец, каждая из которых была нагружена мешком с бурой. По склонам, покрытым травой, на которой еще виднелись пятна снега, они выходили лесом снова на траву. Несмотря на продолжительную ходьбу, Кедарнат и Бадринат казались по-прежнему далекими. И только после нескольких дней путешествия Ким, взобравшись на какую-то небольшую горку в десять тысяч футов высоты, заметил, что очертания предгорий двух доминирующих высот слегка изменились.
Наконец, они вошли, словно в особый мир, в долину, тянувшуюся на несколько миль. Высокие холмы по бокам ее образовались из мелких камней и наносов со склонов гор. Здесь в один день они, казалось, проходили не больше, чем может пройти сомнамбула в своих сновидениях. В течение нескольких часов они с трудом огибали уступ горы и вдруг оказывалось, что это только вершина отдаленного отрога главного хребта. Когда они достигали его, то перед ними открывалась круглая площадка – обширное плоскогорье, от которого шли склоны, спускавшиеся далеко в долину. Три дня спустя они очутились в мрачном ущелье к югу от плоскогорья.
– Наверно, здесь живут боги, – сказал Ким, пораженный безмолвием и удивительными пятнами теней от движущихся облаков. – Это не место для человека.
– Давным-давно, – сказал лама, как бы говоря сам с собою, – Господа спросили, будет ли мир вечен. На это Всесовершенный не дал ответа… Когда я был на Цейлоне, один мудрый Ищущий привел мне эти строки священного писания. Конечно, с тех пор как мы знаем путь к освобождению, вопрос был бы не нужен, но взгляни и познай иллюзию, чела. Вот настоящие горы! Они похожи на мои горы у Суч-Дзена. Нигде нет таких гор.
Над ними – все еще страшно высоко над ними – земля поднималась к снеговой линии, где с востока на запад, на сотни миль, как бы на черте, проведенной по линейке, остановились последние смелые березы. Над этой чертой нагроможденные глыбами утесы старались пробиться своими вершинами через душившую их белизну. Еще выше над ними, неизменный с начала мира, только изменяющийся на вид сообразно положению солнца и облаков, лежал вечный снег. Путешественники могли видеть пятна на его поверхности, где танцевали буря и метель. Под ним лес простирался сине-зеленой пеленой на целые мили. Еще ниже лежало селение с расположенными террасами полями и горными пастбищами. Хотя в ту минуту гроза бушевала ниже селения, они могли рассмотреть, что там находится склон в двенадцать – пятнадцать сотен футов, ведущий к долине, где собираются потоки, питающие молодой Сетледж.
Лама, по обыкновению, вел Кима по тропинке, которой ходят стада, и по проселочным дорогам далеко от Большой дороги, по которой Хурри, этот «боязливый человек», шел три дня тому назад в такую бурю, что, наверное, девять англичан из десяти отказались бы пуститься в путь. Хурри был не из храбрых людей – он менялся в лице при звуке спускаемого курка, – но, как сказал бы он сам, он был «довольно хороший загонщик» и не напрасно исследовал большую долину с помощью дешевого бинокля. К тому же белый цвет поношенных холщовых палаток издали выделялся на фоне зелени. Хурри видел все, что желал видеть, сидя на растрескавшихся камнях Циглаура, на двадцать миль, если судить по полету орла, и на сорок по дороге, то есть он видел две маленькие точки, которые один день были как раз у линии снегов, а на следующий день подвинулись по склону горы, может быть, на шесть дюймов. Его омытые, толстые, голые ноги могли проходить удивительно большие расстояния, и потому, пока Ким и лама пережидали бурю в хижине с протекающей крышей в Циглауре, грязный, мокрый, но всегда улыбающийся бенгалец на своем лучшем английском языке с невозможными оборотами речи разговаривал с двумя промокшими и несколько ревматичными иностранцами. Он пришел, обсуждая смелые планы, по следам бури, которая свалила сосну на их лагерь. Он доказал кули, несшим багаж иностранцев, что погода не благоприятствует дальнейшему путешествию. Они сразу бросили свою ношу и разбежались. Это были подданные одного горного раджи, который пользовался, по обычаю, их услугами; ко всему чужестранные сахибы пригрозили им своими ружьями. Большинство из кули было знакомо с ружьями и сахибами – это были смелые охотники на медведей и диких коз в северных долинах, но ни разу в жизни они не испытывали подобного обращения. Итак, лес принял их в свои объятия и, несмотря на шум и проклятья, отказывался возвратить их. Ни к чему было представляться дураком – Хурри придумал другой способ встретить любезный прием. Он выжал свою сырую одежду, надел кожаные башмаки, открыл синий с белым зонтик и жеманной походкой, с сильно бьющимся сердцем, явился, как «агент его королевского высочества, раджи Рампура, джентльмены. Чем могу служить вам?»
