Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
– Хаджи взял меня на службу из милости, – раздражительно сказал Ким. – Если не веришь, подожди, пока он приедет завтра утром.
Последовала обычная бесцельная болтовня, которой занимается всякий туземец низшей касты при каждом удобном случае. Наконец она замерла, и Ким лег позади маленькой кучки слуг Махбуба, почти под колесами платформы с лошадьми, укрывшись данным кем-то одеялом. Постель среди кирпичных обломков и разных отбросов, в сырую ночь, среди скученных лошадей и немытых конюхов не понравилась бы многим белым мальчикам, но Ким был вполне счастлив. Перемены сцены, занятий и обстановки были для него так же необходимы, как воздух и свет, и мысль о чистых белых койках в школе св. Ксаверия, стоявших в ряд, возбуждала в нем так же мало радости, как и повторение таблицы умножения по-английски.
«Я очень стар, – в полусне думал он. – С каждым месяцем я становлюсь старше. Я был очень молод и совсем дурак, когда передал в Умбалле данную мне Махбубом записку. Даже когда я был в белом полку, я был еще очень молод, мал и не обладал умом. Но теперь я учусь чему-нибудь каждый день, и через три года полковник возьмет меня из „мадрисса“ и пустит меня на Большую дорогу с Махбубом отыскивать родословные лошадей. Может быть, я пойду один, а может быть, найду ламу и пойду с ним. Да, это было бы лучше. Пойду опять, как чела, с моим ламой, когда он возвратится в Бенарес». Мысль его стала работать медленнее и бессвязнее. Он уже погружался в прекрасную страну сновидений, когда до слуха его долетел шепот, тихий и резкий, возвышавшийся над монотонной болтовней у огня.
– Так его нет здесь?
– Где же он может быть, как не в городе? Кто ищет крысу в пруду лягушек? Ступай прочь. Он не у нас.
– Он не должен возвращаться во второй раз через горные проходы. Таково приказание.
– Найми какую-нибудь женщину, чтобы опоила его. Это стоит только несколько рупий и не оставляет улик.
– За исключением женщины. Нужно что-нибудь более верное, и помни цену за его голову.
– Да, но у полиции длинные руки, и мы далеко от границы. Будь это в Пешаваре…
– Да, в Пешаваре, – насмешливо проговорил другой голос. – Пешавар полон его родных, полон дыр, где можно укрыться, и женщин, за платьями которых он может спрятаться. Да, Пешавар и ад одинаково хорошо могут служить нам.
– Ну так какой же план?
– О, дурак, ведь я говорил тебе сто раз. Подожди, пока он ляжет, и затем один удачный выстрел… Платформы будут между нами и погоней. Нам нужно только перебежать через рельсы и затем идти своим путем. Они не увидят, откуда раздался выстрел. Подожди здесь, по крайней мере, до зари. Какой ты факир, если дрожишь при мысли, что придется пободрствовать немного?
«Ого! – подумал Ким, лежа с закрытыми глазами. – Опять Махбуб! Действительно, продавать сахибам родословную белого жеребца не очень-то удобно. А может быть, Махбуб продал еще какие-нибудь новости? Что же делать, Ким?
Я не знаю, где живет Махбуб, а если он придет сюда до зари, его убьют. Тебе это невыгодно, Ким. А дать знать полиции – тоже не дело. Это было бы невыгодно Махбубу и – тут он чуть не расхохотался вслух, – я не могу припомнить ни одного урока в Нуклао, который мог бы помочь мне. Аллах! Ким здесь, а они там. Прежде всего, Ким должен проснуться и уйти так, чтобы они не заметили. Человек просыпается от дурного сна… вот так!..»
Он сбросил с лица одеяло и поднялся внезапно с ужасным, бессмысленным воплем азиата, пробуждающегося от кошмара.
– Урр-урр-урр-урр! Ия-ла-ла-ла-ла! Нарайн! Чурель! Чурель!
«Чурель» – особенно зловещий призрак женщины, умершей при родах. Он появляется на пустынных дорогах: ноги ее вывернуты назад в лодыжках, и она ведет людей на муки.
Дрожащий вопль Кима становился все громче. Наконец он вскочил и, шатаясь, словно во сне, пошел по лагерю, осыпаемый проклятиями разбуженных им людей. Ярдах в двадцати выше по железной дороге он снова лег на рельсы, позаботясь, чтобы до перешептывавшихся донеслись его стоны и охи, когда он снова укладывался. Через несколько минут он скатился с полотна железной дороги и исчез в глубокой тьме.
Он быстро шел по дороге, пока не добрался до стока воды и упал на землю сзади него, подняв подбородок над уровнем воды. Отсюда он мог, незамеченным, наблюдать за движением на дороге.
Проехали с шумом три-четыре повозки, направляясь к предместьям города; прошел с кашлем полицейский; один-два торопящихся пешехода пели, чтобы отогнать злых духов. Потом послышался топот лошадиных подков.
«А! Это более похоже на Махбуба», – подумал Ким, когда лошадь испугалась высунувшейся из-за стока головы.
– Огэ! Махбуб Али, – шепнул он, – берегись!
Всадник так сильно натянул поводья, что лошадь чуть не поднялась на дыбы, а потом подъехал к водостоку.
– Никогда не возьму больше подкованной лошади для ночной поездки, – сказал Махбуб. – Они подбирают все кости и гвозди города. – Он нагнулся, поднял переднюю ногу лошади и опустил голову так, что она оказалась на расстоянии одного фута от головы Кима. Ляг ниже, – пробормотал он. – Ночь полна глаз.
– Двое людей ожидают твоего появления позади платформ с лошадьми. Они застрелят тебя, когда ты ляжешь, потому что за твою голову назначена цена. Я слышал, когда спал у лошадей.
– Видел ты их? Стой смирно, дьявол! – яростно обратился он к лошади.
– Нет.
– Не был один из них одет в одежду факира?
– Один сказал другому: «Какой ты факир, если дрожишь при мысли, что придется пободрствовать немного».
– Хорошо. Иди назад в лагерь и ложись. Я не умру сегодня.
Махбуб повернул лошадь и исчез. Ким бросился вниз по канаве, пока не добрался до места, где лежал во второй раз, прополз по земле, словно ласочка, и снова закутался в одеяло.
– Ну, теперь Махбуб знает, – с удовольствием проговорил он. – И он говорил так, как будто ожидал этого. Не думаю, чтобы сегодняшнее бдение принесло пользу этим людям.
Прошел час, и, несмотря на все желание не спать всю ночь, Ким крепко уснул. Временами ночной поезд с грохотом проносился по рельсам, в двадцати футах от него, но он обладал нечувствительностью восточных людей ко всякому шуму, и этот шум не прервал даже ни одного из его сновидений.
Махбуб не спал. Ему было страшно досадно, что люди не его племени и не затронутые его случайными любовными похождениями покушаются на его жизнь. Его первым, естественным порывом было желание перейти полотно железной дороги ниже того места, где он находился, потом подняться и, зайдя в тыл к своим доброжелателям, сразу убить их. Потом он с сожалением вспомнил, что другой отдел управления, не имевший никакого отношения к полковнику Крейтону, может потребовать объяснений, а представить их будет трудно. Он знал, что к югу от границы из-за всякого трупа подымается смешной странный шум. Его не беспокоили с тех пор, как он послал в Умбаллу Кима со своим посланием, и он надеялся, что находится окончательно вне подозрений!
Вдруг ему пришла блестящая мысль.
– Англичане всегда говорят правду, – сказал он, – и потому мы, жители здешней страны, постоянно оказываемся в дураках. Клянусь Аллахом, я скажу правду кому-нибудь из англичан! Какая польза от правительства, если у бедного афганца крадут лошадей с платформ! Здесь так же плохо, как в Пешаваре. Я заявлю жалобу на станции. Лучше всего какому-нибудь молодому сахибу на железной дороге! Они ретивы, и их награждают, если они ловят воров.
Он привязал лошадь у станции и вышел на платформу.
– Эй, Махбуб Али! – сказал молодой помощник начальника движения данного участка, дожидавшийся поезда, чтобы отправиться вдоль по линии. Это был высокий юноша в грязном костюме из белого полотна. – Что ты здесь делаешь? Продаешь табак?
– Нет, я не насчет лошадей. Я приехал повидаться с Лутуф-Уллой. У меня тут на линии есть платформа с лошадьми. Может кто-нибудь взять их без ведома железной дороги?
– Не думаю, Махбуб. Ты можешь жаловаться на нас, если это случится.
– Я видел, как двое людей почти всю ночь прятались под одной из платформ. Факиры не крадут лошадей, поэтому я не обратил на них внимания. Мне хотелось бы найти Лутуфа-Уллу, моего партнера.
– Черт возьми, ты видел? И не обратил внимания? Даю слово, хорошо, что я встретился с тобой. А на кого они были похожи?
– Это были просто факиры. Они возьмут, может быть, немного зерна с одной из платформ, которых много на линии. Государство никогда не заметит нехватки. Я приехал сюда повидаться с моим компаньоном, Лутуфом-Уллой.
– Брось своего компаньона. Где платформы с твоими лошадьми?
– Несколько в стороне от самого отдаленного места, там, где приготовляют фонари для вагонов.
– Сигнальная будка? Да?
– И на рельсах ближе к дороге, с правой стороны – вот в том направлении. А что касается Лутуфа-Уллы – высокий человек со сломанным носом и персидской бородой… Ай!..
Юноша бросился будить молодого, полного энтузиазма полицейского, так как, сказал он, железная дорога сильно пострадала от хищений на багажном дворе. Махбуб Али усмехнулся в свою крашеную бороду.
– Они пойдут в сапогах, нашумят, а потом будут удивляться, отчего нет факиров. Очень умные мальчики – Бартон-сахиб и молодой сахиб.
Он подождал несколько минут, думая увидеть, как они отправятся на линию в полной готовности. Мимо станции промелькнула небольшая пожарная машина, и он увидел молодого Бартона.
– Я был несправедлив к этому ребенку. Он вовсе не дурак, – сказал Махбуб Али. – Взять пожарную трубу для поимки вора – это ново!
Когда Махбуб Али на рассвете появился в своем лагере, никто не счел нужным рассказать ему о том, что произошло ночью. Никто, кроме маленького конюха, только что взятого на службу великого человека. Махбуб позвал его в палатку, чтобы помочь укладывать вещи.
– Мне все известно, – шепнул Ким, нагибаясь над тюками. – Два сахиба приехали в поезде. Я бегал в темноте по эту сторону платформ, пока поезд медленно двигался взад и вперед. Они напали на двух людей, сидевших под платформой… Хаджи, что делать с этой кучей табаку? Завернуть в бумагу и положить под мешок с солью?.. Да – и схватили их. Но один из этих людей ударил сахиба оленьим рогом факира (Ким говорил про несколько соединенных между собою рогов оленя, которые составляют единственную не монашескую принадлежность факиров), и показалась кровь. Тогда первый сахиб, ударив своего врага так, что он упал без чувств, выстрелил в другого из короткого ружья, которое выпало у того из рук. Все они бесились, словно сумасшедшие.
Махбуб улыбнулся с покорностью небу.
– Нет, это не «девани» (сумасшествие или гражданское дело – это слово имеет два значения), а «низамут» (уголовное дело). – Ты говоришь – ружье? Добрых десять лет тюремного заключения.
– Оба они лежали совсем тихо, и, я думаю, они были почти мертвы, когда их отнесли в вагон. Головы у них качались вот так. И на полотне много крови. Пойдешь посмотреть?
– Видел я кровь и раньше. Тюрьма – надежное место, и, наверно, они назовутся фальшивыми именами, и, наверно, никто долго не найдет их. Это были мои недруги. Твоя судьба и моя, по-видимому, связаны одной нитью. Какой рассказ для «врачевателя жемчуга»! Ну, поскорей давай вьюки и кухонные вещи. Мы возьмем лошадей и отправимся в Симлу.
Быстро, насколько восточные люди понимают быстроту, с длинными объяснениями, с руготней и пустой болтовней, небрежно и с сотнями остановок из-за забытых мелочей, беспорядочный лагерь поднялся и повел полдюжины тяжелых норовистых лошадей вдоль дороги в Калку, ранним утром на заре, по омытой дождем земле. Киму, которого все, кто желал быть в хороших отношениях с патаном, считали любимцем Махбуба Али, не давали никакой работы. Они шли самыми маленькими переходами, останавливаясь через каждые несколько часов где-нибудь у дороги. По дороге в Калку ездит много сахибов. А так как, по словам Махбуба Али, каждый молодой сахиб непременно считает себя знатоком лошадей и должен поторговаться, хотя бы и был по уши в долгах, то сахиб за сахибом, проезжавшие в экипажах по дороге, останавливались и заводили разговор. Некоторые даже выходили из экипажей и щупали ноги лошадей, задавали пустые вопросы, а иногда благодаря полному незнанию местного языка грубо оскорбляли невозмутимого барышника.
– Когда я впервые имел дело с сахибами, а это случилось, когда полковник Соада-сахиб был губернатором форта Абацай я с досады затопил базарную площадь, – признавался Махбуб Али Киму, набивавшему трубку под деревом, – я не знал, насколько они глупы, и сердился. Так, например, – и он рассказал Киму историю, случившуюся из-за одного совершенно невинного выражения. Ким корчился от смеха.
– Но теперь, – он медленно выпустил дым, – я понял, что они такие же, как и все другие люди. Они умны в некоторых отношениях и очень глупы в других. Очень глупо говорить не то слово, которое нужно, чужестранцу. Сердце, может быть, и чисто, но как чужой человек может знать, что его не хотели обидеть? Он, по всей вероятности, скорее станет искать истины с кинжалом в руках.
– Верно. Истинная правда, – торжественно сказал Ким. – Например, говорят о кошке, когда женщина рожает ребенка. Я сам слышал это.
– Поэтому тебе, в твоем положении, особенно следует помнить, как себя держать в обоих случаях. Среди сахибов никогда не забывай, что ты сахиб; среди народов Индостана всегда помни, что ты… – Он замолчал со смущенной улыбкой.
– Что я такое? Мусульманин, индус, джайн или буддист? Это орех, который трудно раскусить.
– Ты, несомненно, неверующий и потому будешь осужден. Так говорил мой закон, или, кажется, что так. Но ты также мой маленький Всеобщий Друг, и я люблю тебя. Так говорит мое сердце. Вопрос о верах похож на вопрос о лошадях. Умный человек знает, что лошади хороши, что они всегда могут принести прибыль; а что касается меня, то хотя я хороший суннит и ненавижу шиитов, я думаю то же о всех верах. Ясно, что кобыла из Каттивара, взятая с песчаных мест своей родины и перенесенная на запад от бенгальских поселений, ни даже балкский жеребец (а нет ничего лучше этих лошадей, если только они не слишком тяжелы) не имеют никакой цены в больших северных степях в сравнении с теми белоснежными верблюдами, которых мне доводилось видеть. Поэтому я и говорю в душе – веры похожи на лошадей.
– Но мой лама говорил совсем другое.
– О, он первый мечтатель и сновидец. Сердце мое немного гневается на тебя, Всеобщий Друг, за то, что ты придаешь такую цену малоизвестному человеку.
– Это правда, хаджи. Но я вижу, чего он стоит, и меня влечет к нему.
– А его к тебе. Сердца похожи на лошадей. Они приходят и уходят без удил и шпор. Крикни-ка Гулю Шерхану, чтобы он крепко держал гнедого жеребца. Я не хочу драк между лошадьми на каждой стоянке. А соловая и вороная будут одеты в путы… Ну, теперь слушай. Для успокоения твоего сердца тебе необходимо видеть ламу?
– Это одно из условий моего договора, – сказал Ким. – Если я не увижу его или если его отнимут у меня, я уйду из «мадрисса» в Нуклао и, раз я уйду, кто найдет меня?
– Это правда. Ни одного жеребенка не держат так на свободе, как тебя. – Махбуб покачал головой.
– Не бойся. – Ким говорил так, как будто мог исчезнуть в любую минуту. – Мой лама сказал мне, что придет повидаться со мной в «мадрисса».
– Нищий со своей чашей в присутствии молодых сахиб…
– Не все там сахибы! – прервал его Ким с резким смехом. – У многих из них глаза посинели, а ноги почернели от крови низшей касты.
И Ким начал родословную, которую мы не станем приводить. Он, не горячась, выяснил этот вопрос, все время жуя кусок сахарного тростника.
– Всеобщий Друг, – сказал Махбуб, передавая мальчику трубку, чтобы он вычистил ее. – Много я встречал мужчин, женщин и мальчиков, немало сахибов. Но никогда, во все дни моей жизни, не встречал такого дьяволенка, как ты.
– Почему же? Ведь я всегда говорю тебе правду.
– Может быть, именно поэтому; потому что этот мир опасен для честных людей. – Махбуб Али поднялся с земли, надел пояс и пошел к лошадям.
– Или продаю ее.
Что-то в тоне его голоса заставило Махбуба остановиться и обернуться.
– Это что еще за чертовщина?
– Восемь анн – тогда расскажу, – усмехаясь, проговорил Ким. – Это касается твоего спокойствия.
– О шайтан! – Махбуб дал деньги.
– Помнишь дельце воров во тьме, там, в Умбалле?
– Так как они покушались на мою жизнь, то не совсем забыл. Ну что же?
– Помнишь Кашмирский караван-сарай?
– Сейчас надеру тебе уши, сахиб!
– Не нужно, патан. Только второй «факир», которого сахибы отколотили до бесчувствия, был тот, кто рылся в твоих вещах в Лагоре. Я видел его лицо, когда его подымали на машину. Тот самый человек.
– Отчего ты не сказал мне этого раньше?
– О, его посадят в тюрьму, и он будет безопасен на несколько лет. Не следует сразу говорить многое. К тому же мне тогда не нужно было денег на сладости.
– Аллах Керим! – сказал Махбуб Али. – Продашь ты также в один прекрасный день и мою голову, если это тебе вздумается!..
Ким будет до самой смерти помнить длинное, неторопливое путешествие из Умбаллы через Калку и лежащие вблизи Пинджорские сады в Симлу. Внезапный подъем воды в реке Гуггер унес одну из лошадей (конечно, самую ценную) и почти утопил Кима среди бурно вздымавшихся волн. Дальше на дороге лошади разбежались в паническом страхе перед слоном, принадлежавшим правительству, а так как они были в очень хорошей форме благодаря тому, что могли вдоволь кормиться, то потребовались сутки с половиной, чтобы собрать их. Потом встретили Сикандер-хана, шедшего на юг с непроданными норовистыми лошадьми – остатками его табуна, а так как в мизинце Махбуба Али было больше уменья обходиться с лошадьми, чем у Сикандер-хана со всеми его помощниками, то, понятно, что Махбуб Али купил двух самых злых, а это потребовало восьми часов деятельных дипломатических переговоров и бесчисленного количества табака.
Но все это было сплошным восторгом – дорога, где приходилось то подыматься в гору, то опускаться в воду, то огибать вершины; сияние утренней зари над отдаленными снегами; ряды развесистых кактусов на каменистых склонах гор; голоса тысячи водяных потоков; болтовня обезьян; торжественного вида деодоры, подымающиеся один над другим с опущенными ветвями; долины, расстилающиеся вдали под ними; беспрерывный звук рогов и дикая скачка лошадей, заслышавших их призыв; остановки для молитвы (Махбуб был очень религиозен и исполнял все омовения и молитвенные возгласы, когда у него хватало на это времени); вечерние конференции на местах отдыха, когда верблюды и быки степенно жевали жвачку, а тупоумные погонщики рассказывали дорожные новости, – все это западало в душу Кима.
– Но когда окончатся пение и танцы, то наступит время полковника-сахиба, а это не так сладко, – сказал Махбуб Али.
– Прекрасная страна, самая красивая страна этот Индостан, а страна Пяти Рек [13] еще красивее, – почти пропел Ким. – Я опять пойду в нее, если Махбуб Али или полковник подымут на меня руку или ногу. Когда уйду, кто найдет меня? Взгляни, хаджа, что это? Город Симла? Аллах, что за город!
– Брат моего отца – а он был старик, когда Макерсон-сахиб только что появился в Пешаваре, – помнил время, когда в городе было только два дома.
Он провел лошадей ниже главной дороги на нижний базар Симлы, набитый битком, как кроличий садок, подымающийся из долины к городской ратуше под углом в сорок пять градусов. Человек, знакомый с дорогой, может провести сюда всю полицию летней столицы Индии – так искусно веранда соединяется с верандой, аллея с аллеей и нора с норой. Тут живут те, кто заботятся о нуждах жизнерадостного города, – веселые молодые люди, сопровождающие носилки хорошеньких дам и проводящие ночи в игре, торговцы колониальными товарами, продавцы масла, дров, жрецы, воры и правительственные чиновники из туземцев; тут куртизанки обсуждают вопросы, считающиеся глубокими тайнами Совета Индии, тут собираются низшие агенты половины туземных государств. Тут Махбуб Али снимал в доме торговца скотом, магометанина, комнату, гораздо лучше запиравшуюся, чем его помещение в Лагере. Это было также и место чудес, потому что в сумерки туда вошел магометанский мальчик, конюх, а час спустя оттуда вышел юноша-индус – краска девушки из Лукнова была отличная – в плохо сидевшей на нем одежде, купленной в лавке.
– Я говорил с Крейтоном-сахибом, – сказал Махбуб Али, – и Дружеская Рука во второй раз отвратила Бич Несчастья. Он говорил, что ты потерял в дороге два месяца и теперь уже поздно посылать тебя в какую-нибудь школу в горах.
– Я сказал, что праздники должны принадлежать мне. Я не пойду в другую школу. Это одно из условий моего договора.
– Полковник-сахиб еще не знает этого контракта. Ты будешь жить в доме Лургана-сахиба, пока не придет время отправиться в Нуклао.
– Я хотел бы жить с тобой, Махбуб.
– Ты не знаешь, какая это честь. Лурган-сахиб сам предложил взять тебя. Ты подымаешься в гору и пойдешь по этому пути до самой вершины, и там ты должен забыть, что ты когда-нибудь видел или говорил со мной, Махбубом Али, продающим лошадей Крейтону-сахибу, которого ты не знаешь. Помни это приказание.
Ким кивнул головой.
– Хорошо, – сказал он, – а кто такой Лурган-сахиб? Нет, – прибавил он, перехватив острый, как меч, взгляд Махбуба, – право, я никогда не слышал его имени. Может быть, случайно, – он понизил голос, – он один из наших?
– Что это за разговор о нас, сахиб? – возразил Махбуб тоном, каким он говорил с европейцами. – Я – патан, ты – сахиб и сын сахиба. У Лургана-сахиба есть магазин среди других европейских магазинов. Вся Симла знает этот магазин. Спроси там… и, Всеобщий Друг, нужно повиноваться малейшему мановению его ресниц. Люди говорят, что он занимается колдовством, но это не твое дело. Подымись на гору и спроси. Теперь начинается Большая Игра.
