Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
Глава двенадцатая
Кто жаждет увидеть открытое море – простор безграничный соленой воды,
То вверх поднимающей волны, то в бездны гонимых бушующим ветром,
И мягкую, нежную рябь – бесформенно серые гряды,
Растущие быстро, как горы, при реве грозящем буруна?
Что миг – изменяется море, но любящий видит его
Всегда неизменным и верным себе.
О так же, не иначе, любит и так же стремится к горам своим горец.
– Я снова обрел мужество, – говорил Е.23 под шум, царивший на платформе. – Голод и холод помрачают ум людей, иначе я мог бы раньше подумать о таком исходе. Я был прав. За мной охотятся. Ты спас мою голову.
Группа пенджабских полицейских в желтых штанах под предводительством разгоряченного, покрытого потом англичанина пробилась через толпу, стоявшую у вагонов. За ними незаметно, словно кошка, шел толстый человечек, похожий на адвокатского клерка.
– Взгляни на сахиба, читающего бумагу. В его руках описание моей наружности, – сказал Е.23. – Они переходят от вагона к вагону, словно рыбаки, забрасывающие сети в пруд.
Когда процессия дошла до их купе, Е.23 перебирал четки уверенным движением руки, а Ким насмехался над ним, уверяя, что он так напился, что потерял щипцы для углей, составляющие отличительный признак садду. Лама, погруженный в размышления, сидел, устремив пристальный взгляд вдаль, а фермер, оглядываясь украдкой, собирал свои пожитки.
– Тут только кучка святош, – громко сказал англичанин и прошел среди общего смятения, так как во всей Индии появление местной туземной полиции связано с лихоимством.
– Теперь все затруднение состоит в том, – шепнул Е.23, – чтобы послать телеграмму с извещением, где я спрятал письмо, за которым меня отправили. Я не могу идти на телеграф в этом виде.
– Разве недостаточно, что я спас тебе голову?
– Недостаточно, если дело не будет закончено. Разве врачеватель больных жемчужин не говорил тебе этого? Идет другой сахиб. А!
Это был высокий, бледный участковый полицейский надзиратель с поясом, шлемом, блестящими шпорами и всем остальным снаряжением. Он гордо выступал, крутя усы.
– Что за дураки эти полицейские сахибы! – весело сказал Ким.
Е.23 взглянул из-под опущенных век.
– Хорошо сказано, – пробормотал он изменившимся голосом. – Я иду напиться воды. Постереги мое место.
Он выскочил и почти попал в объятия англичанина, который осыпал его ругательствами на плохом наречии урду.
– Тум мут?.. Ты пьян? Нельзя так толкаться, словно станция Дели принадлежит тебе, мой друг.
Е.23, у которого не дрогнул ни один мускул на лице, ответил потоком грязных ругательств, конечно доставивших большое удовольствие Киму. Они напомнили ему мальчиков-барабанщиков и казарменных слуг в Умбалле в первое тяжелое время его пребывания в школе.
– Дурак! – протянул англичанин. – Ступай в свой вагон.
Шаг за шагом, почтительно отступая и понижая голос, желтолицый садду влез обратно в вагон, проклиная участкового полицейского надзирателя до самых отдаленных его потомков. Тут Ким чуть было не вскочил с места. В своем проклятье он призывал камень королевы, записку, находящуюся под ним, и коллекцию богов с совершенно новыми для Кима именами.
– Я не знаю, что ты говоришь, – вспылил англичанин, – но это поразительная дерзость! Выйди вон!
Е.23 притворился, что не понимает, и с серьезным видом вынул свой билет, который англичанин сердито вырвал из его рук.
– О, какие притеснения! – проворчал из угла джат. – И только из-за шутки. – Он смеялся, слушая, как свободно управлялся садду со своим языком. – Твои чары что-то недействительны, Служитель Божий.
Садду пошел за полицейским с униженным и умоляющим видом. Толпа пассажиров, занятая детьми и узлами, ничего не заметила. Ким выскользнул вслед за ним. У него в уме мелькнуло воспоминание о том, как этот сердитый глупый сахиб вел громкие разговоры с одной старой дамой, вблизи Умбаллы, три года тому назад.
– Все идет хорошо, – шепнул садду, зажатый громогласной, крикливой, растерянной толпой. Между ног у него очутилась персидская борзая; на спину напирала клетка с кричавшими соколами, находившимися под присмотром сокольничего какого-то раджи. – Он пошел дать знать о спрятанном мною письме. Мне говорили, что он в Пешаваре. Я мог бы знать, что он – как крокодил – всегда в другом потоке. Он спас меня от беды, но жизнью я обязан тебе.
– Разве он один из «нас»?
Ким нырнул под грязную руку погонщика верблюдов и разогнал стаю щебетавших сейкских матрон.
– Один из важнейших. Мы оба счастливо попали. Я подам ему рапорт о том, что ты сделал. Я в безопасности под его защитой.
Он пробрался сквозь толпу, осаждавшую вагоны, и уселся на корточки у скамьи вблизи телеграфного отделения.
– Возвращайся, а не то твое место займут! Не бойся за успех дела, брат, и за мою жизнь. Ты дал мне вздохнуть, а Стриклэнд-сахиб вытащил меня на землю. Мы еще поработаем вместе. Прощай!
Ким бросился в вагон, смущенный, гордый, но в то же время несколько недовольный, что у него не было ключа к окружавшим его тайнам.
– Я еще новичок в Игре, это верно. Я не сумел бы так обезопасить себя, как этот садду. Он знал, что под фонарем всего темнее. Мне и в голову не пришло бы сообщать новости под видом проклятий… А как умно поступил сахиб! Ну ничего, я спас жизнь одному из них… Куда ушел фермер, Служитель Божий? – шепотом спросил он, усаживаясь в набитый вагон.
– Его охватил страх, – ответил лама с оттенком нежного лукавства. – Он увидел, как ты в мгновение ока превратил марата в садду. Это потрясло его. Потом он увидел, как садду попал прямо в руки полицейского – все вследствие твоего искусства. Тогда он взял своего сына и бежал, потому что, сказал он, ты превратил мирного торговца в дерзкого спорщика с сахибами, и он боится такой же участи. Где садду?
– С полицейским, – сказал Ким. – Но ведь я спас ребенка этого человека.
Лама с кротким видом нюхал табак.
– Ах, чела, смотри, как ты попался. Ты исцелил его ребенка только для того, чтобы это вменилось тебе в заслугу. Но ты околдовывал марата с честолюбивым намерением – я наблюдал за тобой, – посматривая во все стороны, чтобы поразить старика и глупого фермера: оттого и произошли беда и подозрение.
Ким сдержался усилием воли, несвойственным его годам. Как всякий юноша, он не любил, чтобы его унижали или неправильно судили о нем, но он чувствовал себя в тисках. Поезд выехал из Дели в темноту ночи.
– Правда, – пробормотал он. – Когда я оскорбил тебя, я был не прав.
– Больше того, чела. Ты пустил в мир действие, и, как камень, брошенный в пруд, так распространятся следствия этого действия – неизвестно, насколько далеко.
Эта неизвестность была благоприятна и для Кима, и для спокойствия души ламы, если подумать, что в это время в Симле передавалась телеграмма о прибытии Е.23 в Дели и другие – еще важнее – о местонахождении письма, которое он должен был похитить. Случайно слишком ревностный полицейский арестовал по обвинению в убийстве, имевшем место в одном отдаленном южном государстве, страшно разгневанного аджмирского маклера, который объяснялся на платформе в Дели с неким мистером Стриклэндом, пока Е.23 пробирался окольными путями в запертое сердце города Дели. Через два часа разгневанный министр одного из южных государств получил несколько телеграмм, сообщавших, что всякий след некоего избитого марата совершенно потерян. И к тому времени, как неторопливо шедший поезд остановился в Сахаруппоре, последняя рябь от камня, который помог бросить Ким, докатилась до ступенек мечети в отдаленном Роуме и помешала молиться благочестивому человеку.
Лама же помолился по всем правилам у решетки, вокруг которой вились покрытые росой растения вблизи платформы, ободренный ясным солнечным светом и присутствием своего ученика.
– Мы оставим эти вещи, – сказал он, указывая на медный паровоз и блестящие рельсы. – Тряска железной дороги – хотя это и удивительная вещь – обратила мои кости в воду. С этого времени мы будем пользоваться чистым воздухом. Пойдем в дом женщины из Кулу.
Ким весело пошел вперед с узлами. Ранним утром дорога в Сахаруппор бывает чиста и полна аромата. Он вспомнил про утро в школе св. Ксаверия, и это довершило его и без того уже большое удовольствие.
– Откуда такая поспешность? Мудрые люди не бегают, как цыплята на солнце. Мы приехали за сотни сотен миль, и до сих пор я не был почти ни одной минуты наедине с тобой. Как можешь ты получать наставления, находясь постоянно среди толпы? Как могу я, обремененный потоками речи, размышлять о Пути?
– Так ее язык не укоротился с годами? – Ученик улыбнулся.
– Не уменьшилась и жажда к талисманам. Я помню, когда однажды я говорил о Колесе Жизни, – лама стал шарить за пазухой, ища последнюю копию, – ее заинтересовали только дьяволы, осаждающие детей. Ей вменится в заслуги, что она приняла нас… через некоторое время… при удобном случае… позже, позже. Теперь мы пойдем не торопясь, поджидая, подчиняясь Цепи Вещей. Поиски верно направлены.
Так шли они не торопясь среди обширных цветущих фруктовых садов, через Аминабад, Сахайгунге, Акролу на Форде и маленькую Фулесу. Линия Севаликских холмов оставалась севернее, а за нею виднелись снега. После продолжительного, сладкого сна путешественники подымались и шли не спеша, гордой поступью через пробуждающееся селение. Ким молча протягивал нищенскую чашу, причем глаза его, вопреки закону, переходили с одного края неба на другой. Потом Ким тихонько прокрадывался по мягкой пыли к своему учителю, сидевшему под тенью мангового или какого-либо другого дерева, чтобы поесть и попить на воле. В полдень после беседы и небольшого перехода они ложились спать и, освеженные, выходили на Божий свет, когда становилось прохладнее. Ночь заставала их вступающими на новую территорию – какое-нибудь выбранное ими селение, замеченное часа три тому назад по обработанной земле, о котором много говорилось по дороге.
Тут они рассказывали свою историю – каждый вечер новую со стороны Кима. Их принимали радушно или жрец, или староста, по обычаю гостеприимного Востока.
Когда тени становились короче и лама тяжелее опирался на Кима, всегда вынималось Колесо Жизни, раскладывалось на вытертые перед тем камни, и лама длинной соломинкой указывал круги, один за другим. Тут наверху сидели боги, и они были снами сновидений. Тут было наше Небо и мир полубогов-всадников, дерущихся среди гор. Тут были картины переселения душ в животных, души подымающиеся или спускающиеся по лестнице, которым нельзя мешать во время их восхождения или нисхождения. Тут был Ад, холодный и горячий, и обиталища мучимых призраков. Пусть чела изучит мучения, которые происходят от обжорства, – вздутые желудки и горящие внутренности. Чела учился послушно, опустив голову и быстро водя смуглым пальцем вслед за указывавшим ему пальцем ламы. Но когда дошли до Человеческого Мира, деятельного и бесполезного, находящегося как раз над адом, ученик стал рассеян, потому что видел, как по дороге катилось само «колесо». Оно ело, пило, торговало, женилось и ссорилось – и все в нем было полно жизни. Часто лама делал предметом своей беседы изображения живых существ на картинах, приказывая Киму – который только и ждал этого – заметить, как плоть принимает тысячи образов, кажущихся людям желательными или отвратительными, но, в сущности, не имеющими никакого значения. Рассказывал он, как неразумный дух, состоящий в рабстве у Свиньи, Голубя и Змеи – жаждущий бетеля, нового ярма быков, женщина или бедняк, видя ритуал – иначе этого нельзя было назвать, – с которым развертывалась большая желтая картина, бросали на край ее цветы или несколько раковинок. [18] Для этих смиренных людей было достаточно, что они встретили Служителя Божия, который, может быть, вспомнит их в своих молитвах.
– Исцеляй их, если они больны, – говорил лама, когда инстинкт спорта разыгрывался у Кима. – Исцеляй их, если они больны лихорадкой, но не прибегай к колдовству. Помни, что случилось с Маратом.
– Значит, всякая деятельность вредна? – заметил Ким, лежа под большим деревом на разветвлении Дунской дороги и наблюдая за маленькими муравьями, бегавшими по его руке.
– Хорошо воздерживаться от действий – кроме тех, которые вменяются в заслугу.
– Во «Вратах знания» нас учили, что воздерживаться от деятельности недостойно сахибов. А я сахиб.
– Всеобщий Друг, – лама прямо взглянул на Кима. – Я – старик, довольствующийся вполне внешним видом природы, как ребенок. Для тех, кто следует по Пути, нет ни черного, ни белого, ни Индостана, ни Бод-Юла. Мы все – души, ищущие освобождения. Какой мудрости ни научился бы ты среди сахибов, когда мы придем к моей Реке, ты освободишься от иллюзий рядом со мной. Ах! Кости мои болят по этой Реке, как они болели в поезде, но дух мой сидит выше костей, в ожидании. Поиски верно направлены.
– Я получил ответ. Могу я предложить вопрос?
Лама наклонил свою величественную голову.
– Я ел твой хлеб в течение трех лет, как тебе известно. Служитель Божий, откуда получались…
– Много богатств, по мнению людей, в Бод-Юле, – спокойно ответил лама. – Когда я сижу на месте, у меня появляется иллюзия почестей. Я прошу то, что мне нужно. Я не забочусь о прибыли. Это остается для моего монастыря. Ах! Высокие черные сиденья в монастыре и стройные ряды послушников…
И он рассказывал историю, рисуя пальцем по пыльной земле громадный, пышный ритуал кафедральных соборов, защищенных от обвалов, говорил о процессиях и танцах дьяволов, о превращениях монахов и монахинь в свиней; о святых городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов; об интригах между монастырями; о голосах среди гор и о таинственном мираже, танцующем на сухом снегу. Он говорил даже о Лхассе и о Далай-Ламе, которого видел и обожал.
Каждый долгий день воздвигал новую преграду, отделявшую Кима от его расы и материнского языка. Он вернулся к мыслям и сновидениям на местном языке и машинально следовал церемониалу ламы при еде, питье и то есть Ум старика все более и более возвращался к своему монастырю, как и глаза его постоянно оборачивались к прочным снегам. Река мало беспокоила его. Правда, временами он долго смотрел на какую-нибудь рощицу или ветку, ожидая, по его словам, что земля разверзнется и явит свое благословение. Но, в общем, он довольствовался тем, что идет со своим учеником, не спеша, при умеренном ветре, дующем с Доона. Это был ни Цейлон, ни Будд-Гайя, ни Бомбей, ни какие-то поросшие травой развалины, на которые он наткнулся два года тому назад. Он говорил об этих местах, как ученый, лишенный тщеславия, как Ищущий, идущий со смирением, как старый человек, умный и сдержанный, охватывающий познания блестящим, глубоким взглядом. Мало-помалу, бессвязно при виде какого-нибудь предмета на пути он рассказал все свои странствования по Индостану. И Ким, любивший его бессознательно, полюбил его за эти рассказы. Итак, они шли, наслаждаясь полным блаженством, воздерживаясь, как требуют Правила, от дурных слов, алчных желаний, не объедаясь, не ложась спать на высокие постели, не надевая дорогих одежд. Желудок говорил им о времени, а люди приносили еду, по пословице. Они были владыками поселений Аминабады, Сахайгунге, Акролы на Форде и маленькой Фулесы, где Ким благословил проходившую мимо женщину.
Но новости быстро распространяются в Индии, и вскоре по полям пробрался к ним, нес с собой корзину фруктов, ящик кабульского винограда и золотистых апельсинов, седобородый слуга – худощавый Урия и попросил их оказать честь его хозяйке своим присутствием. Она в отчаянии, что лама так долго не был у нее.
– Теперь припоминаю, – сказал лама, как будто это была совершенная новость. – Она добродетельна, но чрезмерно болтлива.
Ким сидел на краю коровьих яслей и рассказывал сказки детям сельского кузнеца.
– Она будет только просить о другом сыне для ее дочери. Я не забыл ее, – сказал он. – Пусть это вменится ей в заслугу. Пошли сказать, что мы придем.
Они прошли полями одиннадцать миль за два дня и были окружены вниманием, когда достигли цели путешествия. Старая госпожа сохраняла все традиции гостеприимства и принуждала к тому же и своего зятя, который находился вполне под башмаком у своего дамского окружения и покупал покой ценою займов у ростовщика. Годы не ослабили ни ее языка, ни памяти, и из скромно закрытого решеткой верхнего окна, в присутствии не менее полудюжины слуг, она осыпала Кима комплиментами, которые привели бы в полное смущение европейских слушателей.
– А, это ты, бесстыдный мальчишка из «парао»! – пронзительно кричала она. – Я не забыла тебя. Умойся и ешь. Отец сына моей дочери недавно уехал. Итак, мы, бедные женщины, обречены на молчание и бесполезны.
В доказательство своих слов она неутомимо взывала к своим слугам, пока те не принесли еды и питья, а вечером – когда окутанный медно-коричневым и бирюзовым туманом вечер спустился на поля – она велела вынести свой паланкин на грязный передний двор, освещенный дымящимися факелами, и из-за не слишком закрытых занавесей принялась болтать.
– Если бы Служитель Божий пришел один, я приняла бы его иначе, но с этим плутом нельзя быть достаточно осторожною.
– Магарани, – сказал Ким, выбирая, как всегда, самый важный титул, – разве моя вина, что не кто иной, как сахиб – полицейский сахиб – назвал магарани, лицо которой он увидел…
– Тс! Это было во время паломничества. Когда мы путешествуем… ты знаешь пословицу.
– Назвал магарани «сокрушительницей сердец» и «расточительницей наслаждений».
– Запомнил! Это верно. Он сказал. То было во время расцвета моей красоты. – Она засмеялась отрывистым смехом, словно попугай над куском сахара. – Ну, расскажи мне про твое житье-бытье – насколько это можно слушать без стыда. Сколько девушек и чьи жены висят на твоих ресницах? Вы пришли из Бенареса? Я отправилась бы туда и в нынешнем году, но моя дочь… у нас только два сына. Фай! Вот оно, влияние равнин. В Кулу мужчины – настоящие слоны. Но я хотела бы попросить у твоего Служителя Божия – отойди в сторону, плут – какого-нибудь зелья против страшных колик в желудке, которые бывают у старшего сына моей дочери в то время, как поспевают плоды мангового дерева. Два года тому назад он дал мне хороший заговор.
– О, Служитель Божий! – сказал Ким, вне себя от внутреннего смеха при взгляде на печальное лицо ламы.
– Это правда. Я дал ей средство против ветров.
– Зубов, зубов, зубов! – резко проговорила старуха.
– Исцеляй их, когда они больны, – с наслаждением проговорил Ким, – но ни в каком случае не прибегай к колдовству. Вспомни, что случилось с Маратом.
– Это было два дождя тому назад. Она утомила меня своей надоедливостью. – Лама простонал, как, вероятно, стонал раньше его Неправедный Судья. – Случается, – заметь, мой чела, – что даже те, кто хочет следовать по Пути, сбиваются с него пустыми женщинами. Три дня подряд, когда ребенок был болен, она разговаривала со мной.
– А с кем же я должна была говорить? Мать мальчика ничего не знала, а отец – это бывало по ночам, во время холодной погоды – говорил только: «Молитесь богам», – и снова принимался храпеть.
– Я дал ей заговор. Что мог тут поделать старый человек?
– Хорошо удерживаться от действий, хорошо – кроме тех, которые вменяются в заслугу.
– Ах, чела, если ты покинешь меня, я останусь совершенно одиноким.
– Во всяком случае, молочные зубы у него легко прорезались, – сказала старуха. – А все жрецы одинаковы.
Ким строго кашлянул. Он был слишком молод, чтобы одобрять ее легкомыслие.
– Надоедать мудрецам не вовремя – значит навлечь беду.
– Там, над конюшнями, есть какой-то болтун, – отпарировала старуха с хорошо знакомым щелчком украшенного драгоценностями указательного пальца. – Он в совершенстве усвоил тон семейного жреца. Может быть, я забываю о почестях, которые должна оказывать моим гостям, но если бы вы видели, как он колотит кулаками по своему животу, который похож на не вполне выросшую тыкву, и кричит. «Вот где боль!» – вы простили бы меня. Я почти решаюсь взять лекарство «хакима». [19] Он дешево продает его, и, действительно, от него он стал жирен, как бык самого Шивы. Он не отказывает в лекарстве, но я волновалась за ребенка, потому что находится-то оно в каких-то подозрительных бутылках.
Во время этого монолога лама исчез во тьме в направлении приготовленной ему комнаты.
– Ты, вероятно, рассердила его, – сказал Ким.
– Нет, он не рассердится. Он устал, а я его забыла, потому что я бабушка. (Только бабушка может следить за ребенком. Матери годятся только для того, чтобы рожать детей.) Завтра, когда он увидит, как вырос сын моей дочери, он напишет заговор. Потом он может также судить о снадобьях нового «хакима».
– Кто этот «хаким», магарани?
– Путешественник, как ты, но скромный бенгалец из Дакка – знаток медицины. Он избавил меня от нездоровья после того, как я поела мяса, маленькой пилюлей, которая подействовала, как дьявол, сорвавшийся с цепи. Он путешествует, продавая очень ценные препараты. У него есть даже бумаги, отпечатанные по-«ангрецки» (английски), в которых говорится о том, что он сделал для людей, страдающих болью в спине, и для слабых женщин. Он здесь четыре дня, но, услышав о вашем приходе («хакимы» и жрецы всего мира – змеи и тигры), он, как мне кажется, спрятался куда-то.
Когда она остановилась, чтобы вздохнуть после залпа слов, старый слуга, сидевший на границе светлого круга, отбрасываемого огнями факелов, пробормотал: «Этот дом – словно загон для скота для всех шарлатанов и жрецов. Не давайте ребенку есть плоды манго… Но разве можно доказать что-нибудь бабушке?» – Он почтительно возвысил голос: «Сахиба, „хаким“ спит после еды. Он в помещении за голубятней».
Ким ощетинился, как такса. Вывести на свежую воду и переговорить бенгальца, учившегося в Калькутте, красноречивого даккского торговца снадобьями, было бы хорошим делом. Не следует, чтобы ламу, а следовательно его, оставляли в тени ради такого человека. Ему были знакомы эти объявления на английском языке, помещавшиеся на последних страницах туземных газет. Ученики школы св. Ксаверия иногда тихонько приносили их, чтобы посмеяться между собой. Язык признательного пациента, рассказывающего о симптомах своей болезни, чрезвычайно прост и откровенен. Урия, ничего не имевший против того, чтобы напустить одного паразита на другого, проскользнул к голубятне.
– Да, – сказал Ким со сдержанным презрением. – Вся их торговля заключается в небольшом количестве подкрашенной воды и большом бесстыдстве. Их жертвы – истощенные князья и слишком упитанные бенгальцы. Их барыш – дети, еще не родившиеся.
Старуха рассмеялась отрывистым смехом.
– Не будь завистливым. Заговоры-то лучше, э?.. Я никогда и не отрицала этого. Постарайся, чтобы Служитель Божий приготовил мне хороший амулет к утру.
– Только невежды отрицают, – загудел низкий, грубый голос, и какая-то фигура присела на корточки, – только невежды отрицают значение заговоров. Только невежды отрицают значение лекарств.
– Крыса нашла кусок желтого имбиря и сказала: «Я открою торговлю колониальными товарами», – возразил Ким.
Битва началась, и можно было рассмеяться, как старуха замерла, внимательно прислушиваясь.
– Сын жреца знает имена своей кормилицы и трех богов. Он говорит: «Слушайте меня, или я прокляну вас тремя миллионами Великих». – Положительно, у этого невидимки было несколько стрел в колчане. Он продолжал: – Я только учу азбуке. Я научился всей мудрости сахибов.
– Сахибы никогда не старятся. Они танцуют и играют, как дети, когда становятся дедушками. Сильная порода! – крикнул голос из паланкина.
– У меня также есть снадобья, которые избавляют от головной боли во время жары и от злых людей. Хороший состав, приготовленный в то время, когда луна стоит в подходящем созвездии; и желтые земли у меня есть – арплан из Китая, от которого человек молодеет на удивление своей семьи; шафран из Кашмира и самый лучший кабульский салеп. Многие люди умирали…
– Этому я вполне верю, – сказал Ким.
– Прежде чем познакомились с моими снадобьями. Я не даю моим больным только чернила, которыми написан заговор, а еще разные горячительные снадобья, которые проникают вглубь и борются со злом.
– Очень сильно борются, – со вздохом проговорила старуха.
Незнакомец начал пространный рассказ о несчастьях и банкротстве, украшенный многочисленными упоминаниями о петициях к правительству.
– Если бы не судьба, не благоприятствующая мне, я был бы теперь на государственной службе. У меня есть ученая степень из большой школы в Калькутте, в которую, может быть, поступит сын этого дома.
– Поступит наверно. Если даже мальчишка нашего соседа сможет получить через несколько лет ученую степень, то насколько больше призов смогут получить в богатой Калькутте некоторые знакомые мне дети.
– Никогда не видал я такого ребенка, – проговорил все тот же голос. – Родившийся в благоприятный час и – увы, только бы эти колики не превратились в черную холеру, которая может унести его, как голубя – предназначенный жить долго… ему можно позавидовать.
– Хвалить детей приносит несчастье, не то бы я стала слушать этот разговор. Но задняя часть дома оставлена без присмотра, а и в этом мягком климате люди все те же люди. Отца ребенка также нет дома, и я в мои старые годы должна быть сторожем. Вставайте! Вставайте! Берите паланкин. Пусть «хаким» и молодой жрец решают между собой, что лучше – заговоры или лекарства. Эй! Негодяи, принесите табаку для гостей, а я иду домой.
Паланкин тронулся, качаясь, в сопровождении блуждающих факелов и своры собак. Двадцать селений знали сахибу – ее недостатки, ее язык и ее щедрые милости. Двадцать селений надували ее по обычаю с незапамятных времен, но никто не украл бы у нее или не ограбил бы ее в границах ее владений ни за какие дары мира. Тем не менее она производила большие инспекторские смотры, шум от которых слышался на полпути от Муссури.
Ким смягчился, как это всегда бывает, когда встречаются авгуры. «Хаким», продолжая сидеть на корточках, дружески пододвинул ногой трубку, и Ким затянулся хорошим табаком. Окружающие ожидали серьезных профессиональных прений, а может быть, и дарового лечения.
– Разговаривать о медицине при невеждах то же, что учить павлина пению, – сказал «хаким».
– Истинная вежливость очень часто бывает невниманием, – ответил Ким в тон.
Следует знать, что все это делалось с особыми приемами, рассчитанными на то, чтобы произвести впечатление.
– У меня язва на ноге! – крикнул поваренок. – Взгляни на нее.
– Отойди! Убирайся! – сказал «хаким». – Неужели здесь в обычае надоедать чтимым гостям? Вы толпитесь, словно буйволы.
– Если бы сахиба знала… – начал Ким.
– Ай! Ай! Отойдите! Они – только для нашей госпожи. Когда вылечат от колик ее молодого шайтана, тогда, может быть, и нам, бедным людям, позволят.
– Госпожа кормила твою жену, когда ты был в тюрьме за то, что пробил голову ростовщику. Кто говорит против нее? – Старый слуга сердито крутил седые усы при свете молодого месяца. – Я отвечаю за честь дома. Ступайте прочь! – и он прогнал своих подчиненных.
«Хаким», еле двигая губами, сказал: «Как поживаете, мистер О'Хара? Очень рад увидеть вас».
Ким судорожно ухватился за чубук. Если бы это случилось где-нибудь в другом месте, на Большой дороге, он, может быть, не удивился бы. Но здесь, в мирном затишье жизни, он не ожидал встретиться с Хурри Чендером. Досадно ему также было и то, что он дал себя провести.
– Ага! Я говорил вам в Лукнове: resurgam – я снова появлюсь, и вы не узнаете меня. Насколько вы держали пари, а?
Он медленно жевал зерна кардамона и тяжело дышал.
– Но зачем ты пришел сюда?
– А! Вот в чем вопрос, как сказал Шекспир. Я пришел поздравить вас с вашим удивительным делом в Дели. О-о! Говорю вам, мы все гордимся вами. Сделано чисто и ловко. Нашему общему другу – он старый мой друг – случалось бывать в чертовски затруднительных положениях. Теперь ему придется побывать еще в таких же. Он рассказал все мне, я рассказал мистеру Лургану. И он доволен, что вы действуете так успешно. Весь департамент доволен.
Первый раз в жизни Ким вздрогнул от чувства гордости (которое может все же привести к смертельной пропасти) при похвале департамента – заманчивой похвале от сотрудника, ценимого другими сотрудниками. Ничто на земле не может сравниться с этим чувством. Но инстинкт восточного человека подсказывал ему, что Хурри путешествует не для того, чтобы расточать комплименты.
– Скажи, в чем дело, бабу! – повелительно проговорил он.
– О, пустяки! Только я был в Симле, когда пришла телеграмма о том, что спрятали наш общий друг и старик Крейтон.
Он взглянул на Кима, чтобы убедиться, как тот примет эту дерзость.
– Полковник-сахиб, – поправил ученик школы св. Ксаверия.
– Понятно. Он узнал, что я свободен, и послал меня в Читор, чтобы я нашел это дурацкое письмо. Я не люблю юга – слишком долго ехать по железной дороге, но я получил хорошую подорожную. Ха! Ха! Возвращаясь назад, я встретил в Дели нашего общего друга. Он сидит теперь смирно и говорит, что одежда садду чрезвычайно удобна для него. Ну, тут я и услышал, как хорошо, как ловко вы поступили под влиянием минуты. Это было чудесно. Ну, я и пришел сказать вам мое мнение.
– Гм!
Лягушки неутомимо кричали в канавах. Луна начинала склоняться к закату. Какой-то веселый слуга вышел побеседовать с ночью и поиграть на барабане. Ким заговорил на местном наречии.
– Как ты шел за нами?
– О, это пустяки! Я узнал от нашего общего друга, что вы пошли в Сахаруппор. Иду и я. Красные ламы не могут пройти незамеченными. Я покупаю себе мой ящик с лекарствами. Я действительно очень хороший доктор. Я иду в Акролу у Форда, слышу про вас и по дороге веду разговоры. Узнаю, когда гостеприимная старая госпожа послала слугу. Все они хорошо помнят прежние посещения старого ламы. Я знаю, что старухи не могут обходиться без лекарств. И я являюсь как доктор и – вы слышали мой разговор? Я считаю его очень хорошим. Даю вам слово, мистер О'Хара, на протяжении пятидесяти миль вы и лама известны всему простому народу. Ну вот я и пришел. Понимаете?
– Милый мой, – сказал Ким, смотря на широкое ухмыляющееся лицо, – я сахиб.
– Дорогой мистер О'Хара.
– И надеюсь принять участие в Большой Игре.
– В настоящее время вы подчинены мне по департаменту.
– Так зачем же болтать, как обезьяна на дереве? Люди не идут за кем-нибудь из Симлы и не меняют одежды только для того, чтобы сказать ему несколько сладких слов. Я не ребенок. Говори по-индостански и расскажи суть дела. Ты не говоришь ни одного правдивого слова из двадцати. Зачем ты здесь? Дай прямой ответ.
– Это очень трудно, когда говоришь с европейцем, мистер О'Хара. Вы должны были бы знать это в ваши годы.
