Редьярд Джозеф Киплинг
Ким
– Лурган-сахиб очень умный человек. Но что ты будешь делать теперь?
– Отправлюсь опять на север, ради Большой Игры. Что же мне делать еще? Ты все-таки решил следовать за Красной Шапкой?
– Не забывай, что он сделал меня тем, что я теперь, хотя он и не знал, что выйдет из меня. Год за годом он посылал деньги за мое ученье.
– Я сделал бы то же, если бы это дошло до моей глупой башки, – проворчал Махбуб. – Идем. На базаре зажжены фонари, и никто не узнает тебя. Мы идем в дом Хунифы.
По дороге Махбуб преподал ему разные благоразумные житейские советы и, между прочим, ясно показал, как Хунифа и ей подобные губят правителей.
– А я помню, – лукаво заметил он, – как некто сказал: «Верь змее больше, чем развратной женщине, а развратной женщине больше, чем патану Махбубу Али». Ну, за исключением патанов, к которым принадлежу я, все это верно. Больше всего это верно по отношению к Большой Игре, потому что все наши планы гибнут из-за женщин, и часто мы лежим на рассвете с перерезанным горлом. Так случилось с одним… – И он рассказал самые кровавые подробности.
– Так зачем?.. – Ким замолчал, подойдя к грязной лестнице, которая подымалась в теплую тьму верхней комнаты, позади табачной лавочки Азимы Уллы. Знакомые с этим помещением называют его птичьей клеткой – так оно полно перешептываний, свиста и щебетанья.
Комната с грязными подушками и наполовину выкуренными трубками отвратительно пахла выдохшимся табаком. В одном углу лежала громадная, бесформенная женщина, укутанная в зеленоватые одежды; лоб, нос, уши, шея, запястья, руки, талия и лодыжки были покрыты тяжелыми украшениями из драгоценных камней местной работы. Когда она поворачивалась, то слышался шум, как будто от столкновения медных горшков. Худая, голодная кошка мяукала на балконе за окном. Ким остановился в изумлении у завешенной двери.
– Это новый материал, Махбуб? – лениво проговорила Хунифа, почти не вынимая изо рта мундштука. – О, Буктанус! – как большинство подобных ей, она призывала всех злых духов. – О, Буктанус! На него очень приятно смотреть.
– Это имеет отношение к продаже лошади, – объяснил Махбуб Киму, который рассмеялся.
– Я слышу этот разговор с тех пор, как мне исполнилось шесть дней, – ответил он, усаживаясь на корточки перед огнем. – Куда он ведет?
– К покровительству. Сегодня мы изменим твой цвет лица. От спанья под крышей ты стал белым, как миндаль. Но Хунифа владеет секретом прочной краски. Это не то, что раскрашивание на один-два дня. Таким образом, мы оградим тебя от случайностей на дороге. Это мой подарок тебе, мой сын. Сними все, что есть на тебе металлического, и положи здесь. Готовься, Хунифа.
Ким вынул компас, ящик с красками и только что наполненную аптечку. Все это всегда сопровождало его в путешествиях, и он по-мальчишески высоко ценил эти вещи.
Женщина встала и двинулась, немного вытянув руки вперед. Тогда Ким увидел, что она слепа.
– Да, да, – пробормотала она, – патан говорит правду, моя краска не сходит ни через неделю, ни через месяц, а те, кому я покровительствую, находятся под сильной защитой.
– Когда находишься далеко и один, нехорошо вдруг стать угреватым или прокаженным, – сказал Махбуб. – Когда ты был со мной, я мог наблюдать за этим. К тому же у патана белая кожа. Спусти одежду до пояса и посмотри, как ты побелел. – Хунифа добралась ощупью из задней комнаты. – Ничего, она не видит. – Он взял оловянную чашу из ее унизанных кольцами рук.
Краска казалась синей и липкой. Ким попробовал ее на обратной стороне кисти куском ваты, но Хунифа услышала это.
– Нет, нет, – крикнула она, – это делается не так, а с особыми церемониями! Окраска – дело второстепенное. Я вымолю тебе покровительство на дорогу.
– Колдовство? – сказал Ким, слегка вздрогнув. Ему не нравились белые, незрячие глаза. Рука Махбуба легла ему на затылок и наклонила его так, что нос его очутился в дюйме от деревянного пола.
– Тише. Никакого вреда не будет тебе, мой сын. Я готов принести себя в жертву для тебя.
Ким не видел, что делала женщина, но в течение нескольких минут слышал бряцание ее украшений. Во тьме вспыхнула спичка, до него донеслось хорошо знакомое потрескивание зерен ладана. Потом комната наполнилась дымом – тяжелым, ароматичным и одуряющим. Сквозь одолевшую его дремоту он слышал имена дьяволов – Зульбазанга, сына Эблиса, который обитает на базарах, и «парао», всегда готового на грех и разврат, Дулхана, невидимо присутствующего в мечетях, живущего среди туфель правоверных и мешающего им молиться, и Мусбута, владыки лжи и панического страха. Хунифа то шептала ему на ухо, то говорила как будто издали и дотрагивалась до него мягкими, страшными пальцами, но Махбуб продолжал держать его за шею, пока мальчик, вздохнув, не лишился чувств.
– Аллах! Как он сопротивлялся! Нам ничего не удалось бы сделать без зелья. Я думаю, тут действовала его белая кровь, – раздражительно сказал Махбуб. – Продолжай свои заклинания. Проси дьяволов оказать ему покровительство.
– О ты, который все слышишь! Ты, который слышишь ушами, будь здесь! Выслушай меня, о ты, который слышишь все! – простонала Хунифа, поворачивая к западу свои мертвые глаза. Темная комната наполнилась стонами, прерываемыми резким смехом.
Толстая фигура на балконе подняла круглую, как ядро, голову и нервно кашлянула.
– Не прерывайте этой чревовещательной некромантии, мой друг, – сказала по-английски эта фигура. – Я полагаю, что это очень затруднительно для вас, но нисколько не пугает просвещенных наблюдателей.
– …Я устрою заговор на их погибель! О пророк, имей терпение с неверующими! Оставь их в покое на некоторое время! – Лицо Хунифы, обращенное к северу, страшно подергивалось, и, казалось, будто ей отвечали голоса с потолка.
Хурри вернулся к своей записной книжке и писал, балансируя на подоконнике, но рука его дрожала. Хунифа, в каком-то экстазе, извивалась, сидя, скрестив ноги у неподвижно лежавшей головы Кима, и призывала дьявола за дьяволом по старинному ритуалу, умоляя их направлять каждое действие мальчика.
– …У Него ключи от тайн! Никто не знает их, кроме Него! Он знает то, что есть на суше и в море! – Снова послышались неземные, похожие на свист, ответы.
– Я… я полагаю, что тут нет ничего злонамеренного? – сказал Хурри, наблюдая, как напряглись и дрожали у Кима шейные мускулы в то время, как Хунифа говорила с невидимыми голосами. Не… не убила ли она мальчика? Если да, то я отказываюсь быть свидетелем на суде… Как имя последнего гипотетического дьявола?
– Бабуджи, – сказал Махбуб на местном наречии. – Я не почитаю индийских дьяволов. Эблисы дело другое – и благосклонные или страшные, они одинаково не любят кафиров.
– Так ты думаешь, мне лучше уйти? – сказал Хурри, привставая. – Конечно, это не материализированные феномены. Спенсер говорит…
Кризис Хунифы перешел, как всегда бывает, в пароксизм завываний, причем на губах показалась легкая пена. Измученная и неподвижная, она лежала рядом с Кимом. Странные голоса умолкли.
– Уф! Это дело кончено. Да принесет оно благо мальчику, а Хунифа действительно мастерица в деле заклинаний. Помоги оттащить ее, бенгалец. Не бойся.
– Как я могу бояться абсолютно несуществующего? – сказал Хурри по-английски, чтобы успокоиться. – Ужасно глупо бояться волшебства чар, когда с презрением исследуешь их, и как собирать фольклор для Королевского общества, когда живо веришь во все силы тьмы?
Махбуб усмехнулся. Он и прежде бывал с Хурри на Большой дороге.
– Кончим раскраску, – сказал он. – Мальчик находится под хорошей защитой, если… если у владык воздуха есть уши, чтобы слышать. Я – суфи (свободомыслящий), но, когда можно воспользоваться слабыми сторонами женщины, жеребца или дьявола, зачем подставляться, чтобы получить удар? Выведи его на дорогу, Хурри, и посмотри, чтобы старик Красная Шапка не увел его слишком далеко от нас. Я должен вернуться к своим лошадям.
– Ладно, – сказал Хурри. – В настоящее время он представляет собой любопытное зрелище.
После третьего крика петуха Ким проснулся словно после тысячелетнего сна. Хунифа громко храпела в углу, а Махбуб ушел.
– Надеюсь, вы не испугались? – сказал чей-то масленый голос. – Я присутствовал при всей операции, чрезвычайно интересной с этнологической точки зрения. Это было колдовство высшего сорта.
– Ух! – сказал Ким, узнавая Хурри Чендера, который вкрадчиво улыбался.
– И я имел также честь привезти от Лургана ваш настоящий костюм. Официально я не имею привычки возить такие пустяки подчиненным, но, – он захихикал, – случай с вами отмечен в книгах как исключительный. Я надеюсь, мистер Лурган обратит внимание на мой поступок.
Ким зевнул и потянулся. Так было приятно снова двигаться и поворачиваться в просторной одежде.
– Это что такое? – Он с любопытством взглянул на сверток тяжелой шерстяной материи, распространявшей запах благовоний далекого севера.
– Ого! Это не внушающее подозрения платье челы, состоящего на службе у буддистского ламы, – сказал Хурри, выходя на балкон, чтобы почистить зубы. – Я того мнения, что это не подлинная религия вашего старого джентльмена, а скорее субвариант ее. Я дал заметку (только ее не приняли) по этому вопросу в «Азиатский ежегодник». Любопытно, что сам старый джентльмен совсем лишен религиозности. Он нисколько не щепетилен.
– Вы знаете его?
Хурри поднял руку, чтобы показать, что он занят ритуалом, сопровождающим чистку зубов и тому подобные занятия у хорошо воспитанных бенгальцев. Потом он прочел по-английски особого рода теистическую молитву и набил себе рот жвачкой.
– О-а, да. Я встречал его несколько раз в Бенаресе, а также в Будх-Гайя и расспрашивал его о религиозных вопросах и поклонении дьяволу. Он чистый агностик, такой же, как я.
Хунифа пошевелилась во сне, и Хурри нервно подскочил к медной жаровне с ладаном, почерневшей и потерявшей свой цвет при дневном свете, намазал палец накопившейся сажей и провел им диагональ по лицу.
– Кто умер у тебя в доме? – спросил Ким на местном наречии.
– Никто. Но, может, у нее дурной глаз, у этой колдуньи, – ответил Хурри.
– Что ты теперь сделаешь?
– Я посажу тебя на поезд в Бенарес, если ты хочешь отправиться туда, и расскажу тебе, что «мы» должны знать.
– Я отправлюсь. В котором часу идет поезд? – Он встал, оглядел уныло комнату и взглянул на желтое, восковое лицо Хунифы при свете солнца, лучи которого стлались по полу. – Надо заплатить этой ведьме?
– Нет. Она заколдовала тебя от всех дьяволов и всех опасностей именем своих дьяволов. Это было желание Махбуба. – Он перешел на английский язык. – Я считаю крайне странным такое суеверие с его стороны. Ведь это же простое чревовещание, не так ли?
Ким машинально щелкнул пальцами, чтобы предотвратить всякое зло, которое могло проникнуть в колдовство Хунифы (Махбуб, он знал, не замышлял ничего дурного против него), и Хурри снова захихикал. Но, проходя по комнате, он старался не наступить на тень Хунифы на полу. А то ведьмы, когда для них наступает время, могут схватить душу человека за пятки.
– Теперь слушайте хорошенько, – сказал Хурри, когда они вышли на свежий воздух. – Часть церемоний, при которых мы присутствовали, составляет передача амулета, предназначенного для служащих в нашем департаменте. Если вы дотронетесь до шеи, то найдете маленький серебряный амулет, очень дешевый. Это наш, понимаете?
– О, да, хава-дилли (придающий мужество), – сказал Ким, ощупывая шею.
– Хунифа делает их за две рупии двенадцать анн со всякими заклинаниями. Они совершенно простые, только часть их покрыта черной эмалью, и внутри каждого есть бумажка, заполненная именами местных святых и т. п. Это дело Хунифы. Она делает эти заклинания только для нас, в случае же, если она не сделает их, мы вставляем в амулеты маленькую бирюзу. Мистер Лурган дает ее. Другого источника нет. А выдумал все это я. Конечно, это совершенно неофициально, но достаточно для подчиненных. Полковник Крейтон не знает. Он европеец. Бирюза завернута в бумагу… Да, это дорога к железнодорожной станции… Ну, предположим, что вы идете с ламой или со временем, как я надеюсь, со мной или с Махбубом. Предположим, мы попали в чертовски затруднительное положение. Я человек боязливый, очень боязливый, но в затруднительном положении бывал больше, чем у меня волос на голове. Вы скажете: «Я Сын чар (счастливый человек). Очень хорошо».
– Я не совсем понимаю. Не нужно, чтобы нас слышали здесь разговаривающими по-английски.
– Это ничего. Я только бабу, хвастающийся перед вами своим английским языком. Все мы говорим по-английски, чтобы прихвастнуть, – сказал Хурри, с фатоватым видом оправляя на плече свое платье. Ну, так, говорю я, Сын чар – это означает, что вы можете быть членом Сат-Бхаи – Семи братьев. Общество это считается распавшимся, но я писал заметки, доказывающие, что оно продолжает существовать. Видите, все это мое изобретение. Очень хорошо. Сат-Бхаи имеет много членов, и, может быть, прежде чем перерезать вам горло, они дадут вам шанс на жизнь. Во всяком случае, это полезно. И к тому же глупые туземцы, если они не слишком возбуждены, всегда подумают прежде, чем убить человека, который скажет, что он принадлежит к какой-нибудь определенной организации. Понимаете? Очень хорошо. Но предположим, что я или кто-нибудь другой из департамента пришел к вам совершенно переодетый! Держу пари, что вы не узнали бы меня, пока я не заговорю. Когда-нибудь я докажу это вам. Я прихожу к вам, положим, как торговец камнями и говорю вам: «Хотите купить драгоценных камней?» Вы говорите: «Похож я на человека, покупающего драгоценные камни?» Тогда я говорю: «Даже очень бедный человек может купить бирюзу или таркиан».
– То есть качри, растительную сою, – сказал Ким.
– Конечно. Вы говорите: «Дайте мне посмотреть таркиан». Тогда я говорю: «Она приготовлена женщиной, а, может быть, это не годится для вашей касты». Тогда вы говорите: «Какие там касты, когда люди ходят… искать таркиан!» Остановитесь немного между словами «ходят» и «искать». Вот тебе и весь секрет. Маленькая остановка между словами.
Ким повторил все фразы.
– Вот так. Тогда, если будет время, я покажу вам мою бирюзу и вы узнаете, кто я, и мы обменяемся нашими сведениями, документами и тому подобным. И так поступайте и с другими из нас. Мы говорим иногда о бирюзе, иногда о таркиане, но всегда с маленькой остановкой между словами. Это очень легко. Сначала: «Сын чар» – если вы очутились в затруднительном положении. Это может помочь, может и не помочь. Потом то, что я говорил вам о таркиане, если вы желаете вступить в официальные отношения с чужим. Конечно, теперь у вас нет официального дела. Вы пока сверхштатный, на испытании. Единственный экземпляр. Если бы вы были азиатом по рождению, вы могли бы сейчас же приступить к делу, но за полгода отпуска вы должны перестать быть англичанином по виду, понимаете? Лама, он ждет вас, потому что я полуофициально известил его, что вы выдержали все экзамены и скоро поступите на государственную службу. Видите, вы в служебном отпуске и потому если «Сыны чар» попросят у вас помощи, вы должны употребить все усилия, чтобы помочь им. Ну, теперь я прощусь с вами, дорогой мой, и… и… надеюсь, что вам удастся благополучно достигнуть вершины.
Хурри-бабу отошел шага на два и исчез в толпе на станции Лукнов. Ким глубоко вздохнул от радости. Он ощупал за пазухой своей темной одежды никелированный револьвер. Амулет был у него на шее. Нищенская чаша, четки и кинжал (мистер Лурган ничего не забыл) были под рукой вместе с аптечкой, ящиком с красками и компасом, а в старом кошельке, спрятанном в поясе, украшенном иглами дикобраза, лежало месячное жалованье. Раджа не мог быть богаче. Ким купил у торговца-индуса сладостей в сделанной из листа чашечке и ел их с восторгом, пока полицейский не велел ему уйти с лестницы.
Глава одиннадцатая
Человеку без таланта
Исполнять роль комедианта
Не годится. Бросить шпагу,
Подхватить ее опять.
Проглотить монету быстро,
Возвратить ее опять,
Очарованной змеею
Смело, весело играть -
Он не может. – Клинок ранит,
Не пойдет за ним змея,
Никого он не обманет,
Осмеет толпа, кляня.
А рожденному жонглером
Взять довольно
горсть земли,
Под его волшебным взором
Чтоб цветы на ней цвели.
Всех чарует, всех смешит,
Всех искусством поразит.
Внезапно наступила естественная реакция.
«Теперь я один, совершенно один, – думал Ким. – Во всей Индии нет более одинокого человека, чем я. Если я умру сегодня, кто передаст эту новость – и кому? Если останусь жив и Господь будет милостив ко мне, голова моя будет оценена, потому что я – Сын чар, я – Ким».
Немногие из белых, но множество азиатов могут довести себя до полного оцепенения, повторяя беспрерывно свои имена и предаваясь размышлениям о так называемом тождестве личности. С годами эта способность обыкновенно исчезает, но пока существует, может каждую минуту проявляться в человеке, обладающем ею.
– Кто Ким, Ким, Ким?
Он присел на корточки в уголке шумного станционного зала. Одна мысль овладела им. Он сложил руки на коленях. Зрачки его сузились так, что стали похожи на булавочные головки. Через минуту – через полсекунды он чувствовал, что придет к разрешению потрясающей загадки, но, как всегда бывает, его ум упал с высот с быстротой раненой птицы, он провел рукой перед глазами и покачал головой.
Длинноволосый индус «байраги» (святой человек), только что купивший билет, остановился перед ним и пристально взглянул на него.
– Я также потерял ее, – печально проговорил он. – Это одни из врат к Пути, но для меня они закрыты уже много лет.
– О чем ты говоришь? – сказал пораженный Ким.
– Ты размышлял в уме, что такое твоя душа. Эта мысль внезапно охватила тебя. Я это знаю. Кому и знать, как не мне? Куда ты едешь?
– В Каши (Бенарес).
– Там нет богов. Я испытывал их. Я иду в Прайят (Аллахабад) в пятый раз в поисках Пути к просветлению. Какой ты веры?
– Я также Ищущий, – сказал Ким, употребляя одно из любимых слов ламы. Хотя – на мгновение он забыл о своей северной одежде – хотя один Аллах знает, чего я ищу.
Старик взял свой посох под мышку и сел на клочке красноватой леопардовой шкуры, когда Ким встал при приближении поезда, шедшего в Бенарес.
– Ступай с надеждой, маленький брат, – сказал он. – Длинен путь к стопам Единого, но все мы идем туда.
После этой встречи Ким уже не чувствовал себя одиноким и, отъехав едва двадцать миль в битком набитом вагоне, уже стал веселить соседей самыми удивительными россказнями о волшебных дарах, которыми обладал он и его учитель.
Бенарес поразил его, как особенно грязный город. Приятно было видеть, какое почтение оказывалось его одеянию. По крайней мере, треть населения города постоянно молится той или другой группе многих миллионов божеств и потому почихает святых людей всякого сорта.
Случайно встретившийся фермер из Пенджаба, напрасно обращавшийся ко всем своим местным богам с мольбами излечить его маленького сына и прибегнувший к Бенаресу, как последнему средству, привел Кима в храм джайнов, находившийся на расстоянии около мили от города.
– Ты с севера? – спросил фермер, протискиваясь сквозь толпу в узких, вонючих улицах, подобно своему любимому быку.
– Я знаю Пенджаб. Моя мать была с гор, а отец родом из Амритцара, близ Джандиала, – сказал Ким, приноравливая бойкий язык к потребностям минуты.
– Джандиала – Джаландур? Ну, так мы в некотором роде соседи. – Он нежно кивнул головой плачущему ребенку. – У кого ты служишь?
– У святейшего человека в храме в Бенаресе.
– Все они чрезвычайно святы и чрезвычайно жадны, – с горечью сказал джат. – Я ходил между колонн и топтался по храмам, пока ноги не отказались служить мне, а ребенку ни чуточки не лучше. И мать также больна… Тише, перестань, маленький… Мы переменили ему имя, когда пришла лихорадка. Мы одели его в платье девочки. Мы сделали все. Я сказал это его матери, когда она выпроваживала нас в Бенарес. Ей следовало бы поехать со мной. Я говорил, что Сакхи-Сарвар-Султан лучше всех помог бы нам. Мы знаем его великодушие, а эти здешние боги – чужие нам.
Ребенок повернулся на подушке – ею служили громадные, мускулистые руки отца – и взглянул на Кима из-под отяжелевших век.
– И все было напрасно? – с интересом спросил Ким.
– Все напрасно, все напрасно, – потрескавшимися от жара губами сказал ребенок.
– Боги дали ему, по крайней мере, здоровый ум, – с гордостью сказал отец. – Подумать только, как он слушал все и понял. Вон там твой храм. Теперь я бедный человек: слишком много жрецов имели дело со мной. Но мой сын – мой сын, и если дар твоему учителю может послужить его излечению, я уже не знаю, что и сделать тогда.
Ким задумался, дрожа от гордости. Три года тому назад он быстро воспользовался бы положением и ушел бы беззаботно. Но почтение, оказываемое ему джатом, подтверждало, что он, Ким, взрослый человек. К тому же он перенес сам несколько раз лихорадку и знал достаточно, чтобы понять, что болезнь ребенка происходит от истощения.
– Вызови его, и я дам расписку на лучшую мою пару волов, только бы ребенок выздоровел.
Ким остановился у наружной резной двери храма. Банкир из Аджмира в белой одежде, только что очистившийся от своих грехов, спросил юношу, что он делает тут.
– Я – чела Тешу ламы. Служителя Божия из Бод-юла, находящегося тут. Он велел мне прийти. Скажите ему.
– Не забудь ребенка! – крикнул надоедливый джат и затем стал причитать по-пенджабски: – О святой, о ученик святого и боги надо всеми мирами, взгляните на горе, сидящее у ворот! – Эти крики так обычны в Бенаресе, что никто из прохожих не повернул головы.
Банкир, примиренный со всем человечеством, скрылся в темной глубине храма. Потянулись одно за другим легкие, никем на Востоке не считаемые мгновения. Лама спал в своей келье, и никто из жрецов не хотел будить его. Когда стук его четок, наконец, нарушил покой внутреннего двора, где стоят спокойные изображения архатов, [16] послушник шепнул ему: «Твой чела здесь», – и старик пошел быстрыми шагами, забыв конец молитвы.
Как только высокая фигура ламы показалась в дверях, джат подбежал к нему и, подняв ребенка, крикнул: «Взгляни на него, Служитель Божий, и, если захотят боги, он будет жив, он будет жив!»
Он порылся в поясе и вынул мелкую серебряную монету.
– Что это? – Взгляд ламы обратился к Киму. Он говорил на языке урду гораздо лучше, чем прежде под Зам-Заммахом, но отец не дал им переговорить между собой.
– Это просто лихорадка, – сказал Ким. – Ребенка недостаточно кормят.
– Его тошнит от всякой пищи, а матери нет здесь.
– Если позволите, я могу вылечить его, Служитель Божий.
– Как! Из тебя сделали врача? Подожди здесь, – сказал лама и сел рядом с фермером на последней ступеньке храма, а Ким, искоса поглядывая, медленно открыл ящичек из-под бетеля. В школе он мечтал, как вернется к ламе сахибом, как подразнит ламу прежде, чем откроется ему. Гораздо больше драматизма было в его теперешнем виде, когда он шарил среди бутылочек с нахмуренным лицом, останавливаясь для размышлений и бормоча заклинания. У него был хинин в таблетках и еще какие-то темные лепешки, вероятно, из мясного сока, впрочем, ему это было все равно. Ребенок не хотел есть, но стал жадно сосать лепешки и сказал, что ему нравится их соленый вкус.
– Так возьми вот эти шесть лепешек. – Ким подал их фермеру. – Возблагодари богов и вскипяти три в молоке, остальные три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему это (он подал полтаблетки хинина) и хорошенько укутай. Дай ему воду из-под остальных трех лепешек и другую половину этой белой лепешечки, когда проснется. Вот тут еще темное лекарство, которое он может сосать дорогой.
– Боже, что за мудрость! – сказал фермер, хватая лекарство.
Ким припомнил все, что мог, о том, как его лечили осенью от малярии, прибавив только красноречие, чтобы произвести впечатление на ламу.
– Теперь ступай! И приходи утром.
– Но цена, цена, – сказал джат, поводя своими сильными плечами. Мой сын – мой сын. Теперь, когда он поправится, как я могу вернуться к его матери и сказать ей, что я принял помощь и ничего не дал за нее?
– Все эти джаты похожи друг на друга, – кротко сказал Ким.
Джат стоял со своим ребенком, а мимо шли королевские слоны.
– О, погонщик, – сказал он, – за сколько ты продашь этих осликов?
Джат разразился хохотом, заглушенным извинениями, с которыми он обратился к ламе.
– Это поговорка моей страны, сказанная совсем по-тамошнему. Таковы все мы, джаты. Я приду завтра с ребенком, и благословение богов очага – добрых маленьких богов – да будет над обоими вами… Ну, сын, теперь мы снова станем сильными. Не выплевывай, мой князек! Царь моего сердца, не выплевывай, и к утру станем сильными людьми, борцами, умеющими управляться с дубинами.
Он пошел дальше, напевая и бормоча что-то. Лама обернулся к Киму, и вся старческая, полная любви душа отразилась в его узких глазах.
– Вылечить больного считается большой заслугой, но сначала надо приобрести знания. Это было сделано умно, о Всеобщий Друг.
– Я стал умным, благодаря тебе, Служитель Божий, – сказал Ким, и, забывая только что сыгранную комедию, забывая школу св. Ксаверия, забывая свою белую кровь, забывая даже Большую Игру, он наклонился, по магометанскому обычаю, в пыли храма, чтобы дотронуться до ног своего учителя. – Моими знаниями я обязан тебе. В течение трех лет я ел твой хлеб. Время моего ученья окончено. Я освобожден от всяких школ. Я прихожу к тебе.
– В этом моя награда. Войди! Войди! Все ли хорошо? – Они вошли во внутренний двор, на который падали золотые лучи вечернего солнца. – Встань так, чтобы я мог видеть тебя. Так! – Он оглядел Кима критическим взором. – Это уже более не ребенок, а взрослый, зрелый по уму, врач по виду. Я хорошо сделал, я хорошо сделал, когда отдал тебя вооруженным людям в ту темную ночь. Помнишь ли ты наш первый день под Зам-Заммахом?
– Да, – сказал Ким. – Помнишь, как я выскочил из экипажа в первый день, когда отправился…
– К «Вратам знания»? Помню! А тот день, когда мы ели пирожки за рекой у Нуклао? Много дней ты просил милостыню за меня, а в тот день я просил за тебя.
– Была основательная причина, – заметил Ким. – Я был тогда учеником во «Вратах знания» и одет сахибом. Не забывай, святой человек, – шутливо продолжал он, – я все еще сахиб, по твоей милости.
– Да. И очень почтенный сахиб. Пойдем в мою келью, чела.
– Откуда ты это знаешь?
Лама улыбнулся.
– Во-первых, через доброго священнослужителя, которого мы встретили в лагере вооруженных людей. Теперь он уехал в свою страну, и я посылал деньги его брату. (Полковник Крейтон, ставший попечителем Кима после того, как отец Виктор уехал в Англию со своим полком, вряд ли был братом священника.) Но я недостаточно хорошо понимаю письма сахиба. Их нужно переводить для меня. Я избрал более верный способ. Много раз, когда я возвращался после моих исканий в этот храм, всегда бывший гнездом для меня, сюда приходил один человек, который искал просветления. Он говорил, что был индусом, но все эти боги надоели ему. – Лама указал в сторону архатов.
– Толстый человек? – спросил Ким, прищурив глаза.
– Очень толстый. Вскоре я заметил, что его ум занят только пустяками – дьяволами и чарами, тем, как происходит чаепитие в монастырях и каким образом мы посвящаем новичков. Это человек с бесконечными вопросами, но он был твой друг, чела. Он сказал мне, что ты на пути к большим почестям в должности писца. А я вижу, что ты врач.
– Да, я – писец, когда бываю сахибом, но это остается в стороне, когда я прихожу к тебе, твоим учеником. Я закончил годы, предназначенные для ученья сахиба.
– Ты был вроде послушника? – сказал лама, утвердительно покачивая головой. – Ты освобожден от ученья? Я не хотел бы, чтобы ты вышел незрелым.
– Я совершенно свободен. В назначенное время я поступлю на государственную службу писцом.
– Не воином. Это хорошо.
– Но сначала я пришел побродить с тобой. Поэтому я здесь. Кто просит вместо тебя? – быстро продолжал он, желая прекратить расспросы о себе.
– Очень часто я прошу сам, но, как ты знаешь, я редко бываю здесь, только тогда, когда прихожу посмотреть на моего ученика. Я прошел пешком и проехал по железной дороге весь Индостан с одного конца до другого. Великая, удивительная страна! Но, когда я останавливаюсь здесь, я чувствую себя, как в своем Бод-Юле.
Он оглянул с довольным видом свою маленькую чистую келью. Сиденьем ему служила низкая подушка, на которой он расположился, скрестив ноги, в позе Будды, погруженного в размышления. Перед ним стоял стол из черного тика, менее двадцати дюймов в вышину, уставленный медными чайными чашками. В углу стоял крошечный алтарь, также из резного тика, с медным изображением Будды; перед ним была лампада, жертвенник и пара медных цветочных горшков.
– Хранитель изображений в Доме Чудес получит награду за то, что дал их мне год тому назад, – сказал он, заметив взгляд Кима. – Когда живешь далеко от родной земли, такие предметы служат воспоминанием. И мы должны благоговеть перед Господом за то, что Он указал нам Путь! Смотри! – он показал на странно сложенную кучу раскрашенного риса, увенчанную металлическим украшением. – Когда я был настоятелем монастыря у себя на родине, прежде чем достиг высшего познания, я каждый день приносил жертву. Это – жертва Вселенной Господу. Таким образом в Тибете каждый день весь мир приносил жертву Высшему Закону. И я делаю это и теперь, хотя знаю, что Всесовершенный выше всяких славословий и укоров. – Он понюхал табаку.
– Это хорошо, Служитель Божий, – пробормотал Ким. Счастливый и несколько усталый, он с удовольствием опустился на подушки.
– Еще, – улыбаясь, сказал старик, – я пишу картины «Колеса Жизни». Три дня на одну картину. Я был занят этим, а может быть, закрыл ненадолго глаза, когда ко мне пришли сказать о тебе. Хорошо, что ты здесь: я покажу тебе мое искусство не из гордости, а чтобы ты научился ему. Не вся мудрость мира у сахибов.
Он вынул из-под стола лист желтой китайской бумаги со странным запахом, кисти и плитки красок. Чистыми, строгими линиями он начертал Великое Колесо с его шестью спицами, в центре которых соединяются Свиньи, Змеи и Голубь (Невежество, Гнев и Похоть), а в сегментах были изображены небеса и ад и различные жизненные явления. Рассказывают, что сам Бодисатва впервые написал эту картину из зернышек риса и пыли, чтобы научить Своих учеников Причинам вещей. В течение многих веков картина эта выкристаллизировалась в удивительно условное, наполненное сотнями фигурок изображение, каждая линия которого представляет собой символ. Мало кто умеет объяснить содержание картины; во всем свете нет и двадцати человек, которые сумели бы верно, не копируя, написать ее, а умеющих нарисовать и растолковать только трое.
