Пётр Петрович Африкантов
Странные истории
По поведению мальчика я понял, что он обо мне ни слова родичам не сказал. Молодые чеченцы ушли, один старик остался; у входа сел и стал о камень нож точить. Сидит, точит и чего-то мурлычет под нос. Потом увидел, что я за ним наблюдаю, говорит:
– Большой суд будет. Тех увели, а за тобой тоже придут. –
А у меня руки затекли, терпежу нет. Я ему и говорю, всё равно терять нечего:
– Ты, верёвку-то поправь, руки затекли,– а он в ответ засмеялся и говорит:
– Недолго осталось; и так полежишь, не сдохнешь.– Понял я, что недоброе что-то боевики затевают, а у самого мурашки по коже, аж в рубашку упёрлись. Одно – слышать о зверствах, или читать, а другое – связанным их ожидать.
В общем, немного погодя, молодые боевики приходят. Развязали на ногах верёвки, подняли и повели под руки. Тут у меня опять голова закружилась, тошнить стало. Привели меня на лужайку, за скалой была. Там боевиков человек пятьдесят, полукругом расположились: кто сидит на корточках, кто стоит; все вооружённые. Посреди лужайки яма выкопана. На краю ямы наши солдатики связанные. Мне руки развязали, в яму спихнули и лопату вслед бросили, говорят: «Копай!». Понял я, что они меня самому себе могилу заставляют копать. Взял я лопату – копаю. Чуть поработал, руки отошли, слушаться стали. Земля, желтоватая с рыжим камнем, песчаником. Копаю я и думаю: «хорошо хоть в земле лежать будем, не в пропасть сбросят, и за то спасибо.
Я на штык углубил, тут боевики что-то кричать стали. Оказывается, кто-то на машине приехал, приветствуют, автоматами над головами потрясают. Тут меня из ямы за шиворот вытащили, руки связали и на землю бросили. Ударился я головой о камень, в глазах потемнело, на какое-то время отключился. То-есть не так, чтобы совсем, а слышать слышу, что вокруг, а в глазах темнота кругами разноцветными пошла. Тут уж мне не до чечен и не до чего на свете стало, только бы на земле полежать. Для меня в то время полежать – самая отрада была.
Тут чечены успокоились, видно, своего командира слушают, что говорит, и изредка что-то хором вскрикивают одобрительно. Потом слышу, команды раздались на русском, подниматься требуют, а я встать не могу. Пусть, думаю, меня застрелят лежачего, не буду я их поганых команд слушаться. Ударили меня в бок сапогом раз и второй – Я не шевелюсь. Немного погодя, принесли ведро воды и вылили мне на голову. Мне легче стало, за руки меня подняли и в строй поставили.
Стоим мы неподалёку от этой ямы связанные. Каждого сзади за верёвки чечен держит. Командир их под деревом в тени на камне сидит, рядом с ним старик стоит, что меня охранял. Тут командир их платочком махнул, боевики загудели, заликовали. Схватили чечены крайнего из нас и поволокли к яме. Рядом с ямой чечен, обнажённый по пояс стоит. Рослый такой, бронзовые мышцы на солнце переливаются, видно от пота, или намазался чем, кто его знает. В общем, полоснул он нашего парня большим ножом по горлу и, в яму. Чечены орут, автоматами над головами потрясают. Второго к яме поволокли. Он верещит, пробует упираться, да куда там. И его ножом по горлу. Только отпустили, чтоб он в яму упал, а он вдруг с перерезанным-то горлом так быстро, быстро вокруг ямы побежал. Из горла кровь хлещет, а он согнулся и бежит. По периметру яму обежал и снова к ним, они его в яму и направили.
Страхи-то какие,– проговорил Лёньша и спросил,– а ты что же?
Алексей, не обращая внимания на его вопрос, продолжил:
– Я стою, будто окаменелый. По-моему, если бы тогда развязали и сказали: «беги», то навряд-ли бы смог ногами пошевелить. Тут очередь офицера, нашего командира, настала. В это время их главный встал с камня, к лейтенанту подошёл и говорит по- русски, чисто без акцента: «Так, что, лейтенант? Ржавые кровати, что везли, пожалел, а солдат тебе было своих не жалко. Что скажешь?» – а сам так криво улыбается в чёрную бороду, зубы большие белые показывает.
Зубы-то на фоне чёрной бороды особой белизной отдают. «Ладно,– продолжил чеченский командир,– за то, что ты нам праздник помог устроить, тебя не зарежут как барана, а я лично тебя расстреляю. Два шага из строя!»– лейтенант вышел, оглянулся на меня, сказал: «прости», в это время в него борода из пистолета и выстрелил. Он тоже в яму упал.
Рассказчик вдруг замолк, на глазах у него навернулись слёзы. Чувствовалось, что ему было очень трудно говорить, но он продолжил, играя желваками и покусывая губы:
– Подтащили и меня к той яме. Людей в ней не вижу, а то, что стены жёлтые кровью облитые, в глазах стоят. «Вот тебе,– думаю,– и красная яма с железом». Почему я так подумал? Потому что, когда нас в армию забирали, на вокзале цыганки были, солдатам гадали. Одна из них гадает, солдаты около неё кучкой. А я так подхожу и говорю: «Чего вы, с мозгами не дружите, они вас дурят и свой бизнес на вас делают». Цыганка, что гадала, и говорит мне: «Я тебе, касатик, бесплатно погадаю, – бойся красной ямы и железа.– Я плюнул и пошёл от неё, а она мне вслед кричит,– бойся красной ямы и железа, каса-тик!».
Вот так стою я перед ямой, то-ли живой еще, то-ли уже мёртвый, сам не знаю, чечены меня сзади держат. Уж казнитель меня за волосы схватил и вдруг… тишина образовалась. Меня от ямы отдёрнули, лицом к бородачу повернули. А он жестом велит меня к себе подвести. Подводят меня к бородачу, рядом старик стоит и уже совсем не зло на меня смотрит. Бородач спрашивает меня: «Правда ли ты, урус, мальчишку о змее предупредил?– Я в ответ головой кивнул, а сказать ничего не могу, скулы свело.– Доброе дело ты сделал, урус,– говорит он,– добро добром кроется. Я тебе дарую жизнь. Пойдёшь к своим и расскажешь про эту яму».
Завязали мне глаза, старик с мальчишкой вывели меня за пределы кишлака и отпустили. После этого, я больше в боевых действиях не участвовал, долго лежал в госпитале, а потом меня демобилизовали. Такая эта история,– сказал Алексей и посмотрел в упор на деда.
– Вот это да,– проговорил Лёньша, и восхищённо посмотрел на Алексея,– да ты же герой. А мы тут раскукарекались.
– Какой это героизм, сказал Алексей, сконфузившись,– один приказ не по уму выполнял, а другим горло резали. Разве это героизм? Глупость одна.
– Так, вы же выполняли приказ,– встрял дед Антип,– вот ты сейчас, я чувствую, лейтенанта обвиняешь, а ведь он тоже приказ выполнял. Или приказы можно выборочно выполнять? Этот нравится – выполню, а этот не нравится – не выполню…
– Да отстань ты от человека,– перебил Лёньша,– выполню, не выполню. Когда тебе уполномоченный сказал перед домом мусор убрать, ты не больно-то спешил законное требование выполнить, какую канитель поднял вокруг этого смехотворного дела.
– Из-за моей мусорной кучи никто ни в кого не стрелял,– парировал дед Антип.
– А ты мог подождать, когда змея ужалит твоего охранника?– Что бы как-то попытаться сбежать,– спросил его, до этого молчавший, Савл.
– Не знаю,– сказал Алексей,– как получилось, так получилось.
– Он побоялся, что змея сначала мальчика, а потом его,– вставил дед. Все замолчали, как бы на себя примеривая ситуацию.
– А ты, что на это скажэшь?– спросил Савл.
– Оправдываться я не буду,– сказал Алексей. У каждого своя точка зрения. Только учтите – никто из вас там не был, и не вам меня судить.
– Что ж ты дысциплину у чеченцев хвалишь, а когда тэбэ твой командыр приказ отдал, ты его за этот же прыказ и хаешь! Так выходыт,– сказал Савл.
Их глаза встретились,
– Тебе всё не по уму,– продолжил Савл.– Ты там с иноплеменныками воевал, а свою дэревню не любишь и своего народа не знаешь. На западэ, там подчинэние закону, на югэ – подчинение законам внутриродовым. Ты вот складно рассказывал, а что-то я не слышал, что бы ты хот раз Христа помянул. Чеченцы под крики «Аллах акбар» помирают, а ты что твердил, когда на смерть шёл? – После такого вопроса все опешили и посмотрели на Алексея. Его глаза налились кровью:
– Ты моего Бога, чурка, не трожь, – проговорил он сквозь зубы и потянул к себе лопату. Лёньша,– предусмотрительно наступил на её черенок и развёл руками, дескать, знать бы хотелось?– Ты тоже Бога вспоминаешь, когда тебе подносят, быдло колхозное?– обратился он к Лёньше. Но Лёньша нисколько не смутился брошенным ему оскорбитенльным вопросом или произнесённым ему приговором.
– А как же, всегда благодарю Бога, когда и угощают, и когда опохмеляюсь. Я-то хорошо знаю: если не поблагодаришь – то и не поднесут, и не накормят.– Ответил он.
– Вот, посмотрите на него,– засмеялся Алексей,– он и Бога к себе в собутыльники записал, в сотоварищи. Попросил,– так тот ему и налил шкалик. Неплохо устроился. Как компания-то называется?
– Зря ты смэёшься, солдат,– сказал Савл,– нэ знаешь над кэм и над чэм смэёшься!
– А ты, значит, у них адвокат,– засмеялся Алексей с сарказмом, кивнув на деда и Лёньшу, заодно и мой судья, так что ли?
– Я тэбэ не судья, но когда над Богом смеются,– не люблю.
– Успокойся, над твоим Богом никто не смеётся.
– У всех людей Бог один, он тебе жизнь спас.
– Мне бородатый чечен жизнь спас. Вот кто мой бог. Прорицательница сказала, а ничего не исполнилось. На краю ямы был, а чечен всё по – своему исправил, – и он засмеялся.
– Жалко мне тэбя, Алексей, очень жалко,– проговорил Савл, народ тэбэ, в котором родылся, – плохой, дедушка, который на своих плечах вытянул не только перестройку, но и Сталина, и Хрущёва, и всю эту кутерьму, тоже ныкудышный. А на Лёньшу бабы, особенно одынокие, в деревнэ молятца, бабка Катэрина его карточку у себя на стэнэ повэсила. Он выпил на стакан, а сдэлал?.. Он, можно сказать, нэкоторым людям жизнь спас,– Савл запнулся и не стал дальше говорить. Потом справился со стрессом и продолжил. – Вот ты мэня чуркой назвал. А я что, хуже тэбя? Ем нэ так? Пью нэ так? В Бога вэрю нэ так? Работаю нэ так?
– Ты уж про Бога молчи, – сказал Алексей, схватил Савла за грудки и изо всей силы толкнул, тот ударился об ограду и стал медленно оседать на землю. Все разом, и дед, и Лёньша подхватили Савла и положили его на дедов бушлат.
– Ворот ему расстегните, ворот!– кричал Лёньша. Дед никак не мог справиться с застёжками. Ярость тут же ушла из Алексея, он понял, что сотворил, может быть, непоправимое, перемахнул через кучу земли, отпихнул деда и рванул у Савла ворот рубахи. Затрещала материя, звякнув отлетели пуговицы и обнажилась волосатая грудь. Алексей отпрянул. Среди буйной волосатой поросли на груди Савла висел маленький деревянный крестик. Алексей тяжело опустился на землю.
– Дышит!– закричал радостно Лёньша, отнимая ухо от Савловой груди, и стал прикладывать ко лбу Савла снег.
– Слава тебе, Господи!– проговорил дед и, глядя на небо, широко перекрестился. Услышав, что крикнул Лёньша, Алексей поднялся с земли и, видимо, чтобы успокоиться, спрыгнул в яму и мощными ударами лопаты, стал делать подкоп. Рыл он долго и методично. С лопаты, то и дело слетали увесистые комки красной глины и шлёпались на высокий холм, выроставший рядом с могилой.
Савл пришёл в себя, сел и, почёсывая затылок, перекрестился. В это время лопата Алексея, звякнула о камень. Он попытался его вытащить сходу, но тот был большой и не поддавался.
– Лом дайте!– прохрипел Алексей. Подали лом. Двумя мощными ударами тяжёлого лома Леонид развалил рыжий песчаный камень на части. Затем выкинул из могилы лом, тот упал на самую вершину насыпанной земляной кучи.
– Может подменить?– спросил дед участливо, заглядывая в яму.
– Сиди ты,– не сказал, а выдохнул Алексей, хватаясь за песчаник руками и пытаясь вывернуть половинку камня. Наконец это ему удалось и он выбросил половинку из могилы, а сам тут же ухватился за оставшийся кусок, пытаясь его раскачать. Выброшенный им прежде камень, падая, ударился о лом и откатился к ногам Савла.
– Отойдите, мужики, он не в себе и зашибить может,– проговорил дед Антип и стал отодвигаться. Лом же, что лежал на куче, от удара вдруг накренился и, набирая скорость, быстро заскользил вниз, в яму. Увидев это, Лёньша щучкой бросился к нему, пытаясь схватить его рукой, но не дотянулся.
Удара никто не слышал. В яме было тихо. Все молча придвинулись к яме и увидели, стоящего на коленях Леонида, обнявшего руками рыжий песчаник и прижавшегося к нему щекой. Лом острым концом вошёл ему в шею. Лучи клонящегося к западу солнца, резко высветили красные стены ямы и на дне её только что погибшего человека. Савл пошёл заявлять в милицию, дед ходил вокруг могилы и хозяйственно поправлял землю лопатой. На куче земли сидел Лёньша и плакал.
Послесловие.
Через три года после известных событий, на том же самом месте и в тот же самый час происходило следующее:
–Лиза! Соня! Валентина! – кричит средних лет женщина, посматривая во все стороны и выискивая глазами детей.– Куда вы запропастились, негодницы такие? Куда-то сбежали…– говорит она извиняющимся голосом, по всей видимости, подруге, или хорошей знакомой, которая приехала на деревенское кладбище, чтобы навестить родных. Первую звали Даша, а вторую Марина.
– Брата давно не стало?– спросила Марина.
– Три года уже.
– А что же следователи?
– Протокол составили и уехали.
– А говорили, что Савл?
– Раз не наш человек, значит, на него и свалить можно?
– Да, я так спросила.
– Ближе всех к яме стоял мой муж – Лёня. Он лом не успел схватить. До сих пор этим мучается.
– Как, Лёньша твой муж?
– Представь себе.
– Как же это ты в очередной раз замуж решила выйти,– спросила Марина.
– Лучше бы ты спросила, почему десять лет назад не решилась.
– Это что-то уже интересненькое,– сказала испытующе Марина.
– Да нет тут ничего интересного,– просто раньше дура была, да не одна я такая. Свои в деревне ребята были, а мы от них нос воротили. Потом, как чужих пирогов наелись, о своих пряниках вспомнили. Вот мой Лёня. Мы с ним в одном классе учились, в пятом классе за одной партой сидели, он даже за мной ухаживать пытался. А после гибели брата, когда одна осталась, он первый мне и помогать стал. Добрый он, только пил. Вот раз он мне дров привёз, а я ему и говорю: вот что Лёня, хватит тебе по деревне ходить, да рюмки сшибать, оставайся-ка ты у меня. Вот и всё, с тех пор и живём. Дочка у нас ещё одна народилась. Уже три годика.
– А как же ты говорила, что он пил?
– Пил, разумеется. Я его и кодировала, и ампулу ему зашивали – ничего не берёт. Потом мне священник подсказал: «Поезжай,– говорит в город Серпухов, там есть икона Божьей матери «Неупиваемая чаша», помолись, поклонись и по просьбе твоей будет тебе». Денег заняла и в Серпухов. Добрые люди помогли – всё отыскала. Сколько я плакала перед иконой, не знаю, только вывели меня на крыльцо прихожанки тамошние и помогли уехать назад. Вот такая история.
– И что же, не пьёт?
– Теперь он её в рот не берёт. Слава тебе, пресвятая Богородица!– и она несколько раз перекрестилась.– Да вон он с косой идёт, а мы ему обед принесли. Очень он детей любит. Только вот, что пьяного дома не видели, что трезвого – одно и то же.
– Что так?
– Да, ему всех жалко, всем помогает,– женщина видно, застеснялась своей откровенности и добавила,– помогать не водку пить. Пусть, раз душа просит. Если это доброе в нём водка не заглушила, то без водки и подавно.–
Подошёл Лёньша с косой и бруском, поздоровался. Он был такой же, как и прежде, с пучком встрёпанных волос и в мелкую конопушку лицом, только усы отрастил.
– А дюшки где?– спросил он Дашу. Он девочек звал дюшками.
– Вон за кустом прячутся,– кивнула она.– Ты, Лёнь, долго на косьбе не задерживайся, дед Антип просил зайти.
– Што так?
– Хуже ему, Лёнь стало. «Пусть,– говорит, зайдёт, поговорить надо, а то до утра, можа и не доживу?».
– Чего это он тебе сказать хочет?– спросила, играя глазами, Марина.
– Исповедаться он хочет,– ответил Лёньша просто.
– А ты что, в попы по совместительству записался? Поделись секретом,– сказала, улыбаясь, Марина.
– Священника у нас нет,– ответил Лёньша,– а крестьянской душе о грехах своих рассказать надо. Вот друг другу и говорим.
– Не друг другу, а его все бабки зовут,– поправила Даша,– мы твоему Леониду, говорят, всё рассказываем, как на духу.
– Поделись, Лёня, секретами, может тебе про клад тайный кто рассказал?– проговорила со смешинкой в глазах Марина.
– Только языками молоть,– сплюнул Лёньша, и взял у Даши узелок с обедом, показывая этим, что болтать попусту не намерен, отошёл в сторону; Марина, попрощавшись, ушла к машине и тут же уехала. Девочкам надоело сидеть за кустами и они, выглядывая оттуда, кричали:
– А-у, где мы?!
Дядя Яша
(рассказ)
Зима. Холодно. На улице свистит ветер и гонит по селу жёсткую колючую крупу. Я – ученик пятого класса восьмилетней школы, сижу на табуретке около окна и пальцем протаиваю на замороженном стекле маленькие лунки, чтобы через них посмотреть на улицу в направлении Крюковской дороги. Крюковка – это моя деревня, в семи километрах отсюда. А я нахожусь в Фёдоровке, учусь в школе и стою, вместе с сестрой, в зимнее время, на квартире у своей тётки, которую мы зовём Няней.
Мне, говорят, повезло – я живу у родственников. А мне от этого не лучше. Домой хочется и я вместо того, чтобы учить уроки, смотрю и смотрю в протаянную лунку на дорогу между домами на той стороне улицы – не едут ли родители. Нет – не едут, не скрипят полозья саней, не фыркает карий мерин, не скрипят в сенцах промёрзшие валенки отца. Моя лунка потихоньку затягивается ледешком, затуманивается и я вижу уже в ней не дорогу меж домами, а какие-то странные фантастические образы, которые вдруг оживают и начинают дразнить меня: «не приедут, не приедут, не приедут.» Я снова протаиваю в лунке образовавшуюся наледь и мерзкие рожи исчезают, а вместо них, прямо напротив вижу дом дядя Яши.
Дядя Яша живёт один, а если точнее – то вдвоём, с непутёвой дочерью. Только, когда он живёт один, а когда вдвоём никто не знает. Дочь постоянно выходит замуж, уезжает куда-то, затем снова появляется и снова исчезает. А дядя Яша живёт, как и жил: задаёт корове сено, расчищает лопатой снег, проделывает в сугробе дорожку к колодцу и ещё он подолгу с кем – нибудь из прохожих разговаривает и потому знает все деревенские новости. По вечерам он приходит к нам. К этому все привыкли, хотя баба Даша – свекровь моей тётки, услышав в коридоре знакомое покашливание, ворчит по-доброму: «Вот, опять тащится… Сидел бы дома на печи и сидел».
По-доброму может ворчать только баба Даша. У нее это здорово получается, ведь я знаю – она ни капельки не сердится на дядю Яшу и даже жалеет его, а вот чтобы не поворчать, никак не может. Я только не понимаю – почему они всегда потихонечку бранятся с моей тёткой. То из-за сковородки, что не там стоит, то из-за какого-нибудь ведра. При этом баба Даша всегда смотрит на нас с сестрой, как бы ища поддержки, и часто повторяет: «Нет, не угодишь, никак не угодишь» и, всплёскивая руками, хлопает ими по бёдрам.
Вообще, они по-крупному не скандалят, а так, ворчат от скуки. Внуков у бабы Даши нет – один сын и сноха. Нас с сестрой баба Даша любит. Я это чувствую. А ещё, на селе, я знаю, бабу Дашу зовут колдуньей. У неё чёрные с проседью волосы и такие же чёрные глаза. По рассказам я знал, что колдуны все злые, недобрые люди, а баба Даша, какая же она колдунья, когда она о нас так заботится!
И не только о нас она заботится, а как увидит в окно, что какой-то кульдюшонок, не по погоде одет, так обязательно это дело постарается исправить. Выйдет, остановит, спросит: «Дома ли родители?..» и так далее. Нет, таких колдунов не бывает. И зря одноклассники говорят, что пятёрку по литературе мне баба Даша наколдовала. Врут всё. Мне литература даётся, они этого ещё не поняли. А если бы знали, то и о колдовстве бы не говорили. А «кульдюшатами» баба Даша всех зовёт, кто в младших классах учится.
Я сижу у окна и по-прежнему смотрю в проталину. Смеркается. Уже тёмным пятном смотрится дяди Яшин дом, но старик ещё со двора не уходит, что-то там копошится, только видно на белом снегу мельтешит его высокая сгорбленная фигура, да торчат в разные стороны уши от шапки. Я знаю – дядя Яша так будет копаться до позднего вечера, чтобы потом сразу прийти к нам.
Я люблю дядю Яшу, он добрый и не совсем старый. Я сижу и думаю о том, что вот если бы он посватался к бабе Даше, то, наверное, ладно бы жили. Баба Даша никогда не забывает угостить его блинами или ещё чем. Мне всегда кажется, что они друг другом премного довольны. Было бы очень хорошо, если б они вдвоём жили напротив нас, и мы бы ходили к ним. Но, почему-то время идёт, а ничего в этом плане не происходит. Я знаю, что у бабы Даши муж погиб на войне и она после ни разу замуж не выходила, хотя её и сватали, боялась за сына.
Немного погодя пришёл с фермы Братка, это муж моей тётки. Его в деревне любят все: и взрослые, и дети, и старики. И в соседних сёлах тоже любят. «Сейчас будет проверять тетрадки»,– думаю я. Эта процедура всегда немного омрачает вечер. Но вот приходит дядя Яша и всё внимание переключается на него, про меня забывают.
Дядя Яша долго в сенях обметает веником валенки от снега, потом стучит ими друг о дружку, затем, пригнувшись, входит в низкую дверь и садится у печки на приступок. Это его излюбленное место. Отсюда он потом медленно начинает перекочёввывать ближе к столу и останавливается на уровне печного чела. Здесь он, держась за задоргу, потихоньку разоблачается, садится на пол и подсовывает под себя свою незабвенную шапку. Сколько ему раз говорили, что надо раздеться – не соглашается. Сидит молча и смотрит, иногда кивает, или дакает, поддерживая таким образом разговор, и не больше.
При нём начинают играть в карты. Дядя Яша не играет. Мы садимся кругом на полу и начинаем резаться в дурака. Братка нас всегда немного обманывает, да он и не скрывает этого. При игре его широкое с румянцем на щеках лицо, всегда улыбается.
– Натолька, мухлюешь,– говорит баба Даша, притворно сердясь.
– А какие ж это и карты, если их не передёргивать,– говорит Братка, нисколько не смущаясь. Он весело проигрывает, а ещё более весело выигрывает.
У моей сестры – Анны «лошадиная память». Так говорит Братка. Именно она всегда его ловит на разных афёрах, потому как помнит – какие карты выходили, а какие нет. Я же обычно играю азартно, игра захватывает меня гипнотически и я легко просматриваю даже самый грубый Браткин сброс. В карты мы играем недолго – Братка бросает карты и говорит – «баста». Затем на столе появляется противень с калёными подсолнечными семечками. В этот момент может зайти на огонёк лесник. Он живёт через дом и нередко заходит поговорить о том, о сём. Но если его и нет, то это ничего в корне не меняет – настало время дяди Яши.
Он кряхтит, усаживается поудобнее, или просто меняет ногу, на которой сидит, и начинает рассказывать. Рассказывает он всегда об одном и том же – о колдунах, привидениях, мертвецах, змеях и прочей нечисти. Тема одна и та же, а вот рассказы разные.
Дядя Яша почти никогда не повторяется. Говорит он размеренно, не торопясь. В его рассказах главное действующее лицо – он сам. Иногда он выступает в качестве пересказчика или стороннего наблюдателя.
– Собираюсь я к вам сегодня идти… «Схожу,– думаю,– вечер длинный, дома одному скучно, с Филимоновной поговорю», с Бабой Дашей значит.– Только вышел на улицу, глаза-то поднял, а от моего-то дома кладбище хорошо видно, оно на бугре. Над кладбищем ореол, как северное сияние, только пониже и с красноватым оттенком. «Батюшки,– думаю,– знамение что-ли какое?» Вспоминаю – «такое же было перед тем, как моей бабке помереть».
– Дядь Яш,– прерывает его Братка, улыбаясь,– поди, когда к нам шёл так и придумал эту историю?
– Да ты што, Натолий,– искренне возражает дядя Яша,– взаправду видел, да нешто я когда неправду…– и он покачал из стороны в сторону головой,– разве можно… грех.
– Так-то оно так,– вдруг соглашается Братка и хитро нам подмигивает,– так что это было, как ты думаешь?
– Да што я думаю, тут и думать нечего – ведьмы лампы зажгли, их дело. Вот как баушку Мотрю похоронили, так и начались на кладбище всякие несуразности.
– Правда, что ль? – сделал серьёзную-пресерьёзную мину Братка.
– Спрашиваешь тоже, покуролесила старая, чтоб ей. Хотя о покойниках и не принято говорить плохо, а я скажу – людского горя на ней не меряно. Собственного мужа со свету сжила и дочь тоже.
– Про дочь-то я не слыхала, – говорит баба Даша,– о муже всё разговор по селу шёл.
– Ей что, чужих людей разве было мало?– вдруг спросил совсем серьёзно Братка.
– Мало, не мало, а как их бес мучить начинает, чтобы зло делали, так они первого встречного портят: мать, отец, брат, сват… ни с кем не считаются.– И дядя Яша победоносно посмотрел на Братку.
– Ну и ну!
– Вот тебе и «ну и ну!». Я сам видел, как она за сараем в полночь килы пускала. С Сергуней Бариновым засиделись вот так же. Иду от него, глаза к темноте пообвыклись, глядь, а за Мотриным двором человек стоит. Я поначалу думал, что это бельё на морозе сушится, ближе подхожу и остолбенел – Мотря. То стоит, то начинает крутиться на одном месте и аж повизгивает. «Ну,– думаю,– вляпался. Увидит, что я её за таким занятием застал и, пиши пропало». Схоронился за световой столб, стою, жду когда чародействовать кончит. Мёрзнуть уж стал, а она всё подпрыгивает. Пока дождался, покуда уйдёт, думал насквозь проморозился. После этого я к Сергуне ни шагу, а ведь дружаны. Он меня пытает: «обиделся, или что?». Я всё молчал, молчал, а потом не вытерпел и говорю ему: «Или что!» Он догадался, что дело не во мне – перестал спрашивать. Только когда бабка убралась, я ему и рассказал. Ей потом осиновый кол в могилу забили.
– А что это за килы такие, – спрашиваю я, а сам уже жмусь поближе к сестре. Страшно. И представляю бабушку Мотрю, что за сараем чародействует, и дядю Яшу, схоронившегося за столбом.
– Килы – это их слуги, – с видом знатока поясняет дядя Яша. – Как стрелы. Они их по ветру пускают. Попадёт в скотину – скотина мается. В корову – молока там не даёт, а то мычит и на стену лезет. В человека – значит человек сохнет, или болезнь какая приключается ни с того, ни с сего. Врачи природу болезни не определяют, и вылечить не могут.
Все слушают дядю Яшу внимательно, даже Братка перестал отпускать свои шутки. Баба Даша, чтобы не сидеть без дела, взяла свою прялку и стала прясть шерсть. Няня с ручкой в руках, тут же что то высчитывает, она учётчик и краем уха слушает дядю Яшу.
– Давно она померла? Мотря эта? – спросила Няня. Она в эту деревню была отдана три года назад и всех историй и людей не знает.
– Померла то давно, только вот как помирала, страхи Господни. Кричит, мается, всё лицо ногтями изодрала; говорит на третий день: «Стащите с крыши набалдашник, что на коньке прикреплён, в нём моя смерть». Мужики тут же вдарили по нему прямо с земли оглоблей – набалдашник в щепки, а из бабки дух вон.
Я гляжу на дядю Яшу во все глаза и потихоньку отодвигаюсь от тёмного окна. Мне кажется, что сейчас из окна, протянется ко мне старухина рука и… В это время дядя Яша потихоньку начинает двигаться мне навстречу. Мы сидим напротив и я вижу каждое его движение. Он тоже, сильно уверовав в то, что говорит, начинает побаиваться. Однако форса не теряет и своё передвижение от двери маскирует то под затёкшую ногу или под смену уставшей руки.
– Я, Натолий, всегда правду говорю. Всю жись только за неё стою и её держусь…
Он помолчал. Дядю Яшу никто не торопит. Потому как знают, сам всё расскажет и вечера ему на рассказы не хватит.
– Нечисти в нашей жизни много, – начал он, глядя в пол. – Вот я ещё парнем был. Пошли мы с ребятами в Кошаровку вечером к девкам. Сами знаете, сельцо маленькое, а девок там было – пруд пруди… Вышли за крайние дома и откуда ни возьмись свинья… бегает вокруг нас и хрюкает за ноги укусить норовит. Мы и так, и этак, а она не уходит и хода не даёт. Тогда мы решили её поймать. В общем, бегали мы за ней, бегали по полю, поймали. Сёмка в нашей компании был, он её и ухватил за заднюю ногу. Отчаянный парень. Навалились мы на свинью кучей, держим, а Сёмка вытащил перочинный нож и чирк ей по уху, так кончик и отхватил. «Это ребята для заметки, – говорит,– чтоб больше не попадалась».
Сходили мы в Кошаровку. Больше свинья нам не встретилась. Наутро Сёмка к своей бабке пошёл, мать послала. Пришёл, а бабка на печи с перевязанным ухом лежит, стонет и ругается. Кровь на повязке запеклась. Увидела внука, зло на него посмотрела и молчит. Понял Сёмка, что это он собственной бабке ухо ножичком резанул.
Дядя Яша помолчал и добавил.
– Бедовый был парень, этот Сёмка в японскую погиб.
– Как же это человек и свиньёй становится? – Недоверчиво спросила Няня.
– Ведьма просто так в свинью, или кого ещё, не превратится. Ей надо в лунную ночь через двенадцать ножей перекинуться. – С видом знатока заключил дядя Яша.– Ещё могут кожу свиную одевать. Точно никто не скажет, как это у них там происходит, только против фактов не пойдёшь…
– У нашей Пеструшки, у коровы, молоко отнимали.– Проговорила тихо баба Даша. Все повернули головы в её сторону. – Вечером пошла корову доить, а молока в вымени ни капли. Села на крыльцо и не знаю, что делать, хоть в голос плачь. Только коровой и жили в то время. Сижу, смотрю, какой-то белёсый шар по двору прокатился и в торец бревна ударился. У нас брёвна на постройку сарая во дворе были сложены. Пошла посмотреть. Глядь, а это масло. Соскребла его в плошку, захожу в дом и говорю мужикам. У нас они всегда собирались по вечерам. Мой муж простой был, весёлый. К нему и липли. Два соседа за столом Турик Иван, Семён – сосед, да мой среди них. Я рассказываю и плачу. Турик, мужик бывалый, мне и говорит: «Не плачь. Клади это масло в сковороду и на огонь, а сама режь его крестообразно с молитвой. Кто молоко у твоей коровы отнял – тотчас здесь будет, а ты этого человека ругай».
Я всё делаю, как Иван сказал. Немного погодя приходит соседка и говорит Семёну: «Пойдём Сёма домой. К нам гости приехали». А я и давай её бранить за содеянное. Соседка в ответ ни слова. Ушли они, а следом Турик ушёл. Я вышла на улицу, глядь, а в окнах у соседей ни огонька. Вот тебе и «гости приехали». После этого молоко появилось у коровы.
– А я о чём говорю,– встрепенулся дядя Яша. – колдунов в нашем селе много было. Это они сейчас повымирали и то не все…
Я дядю Яшу не слушаю, я представляю клубок масла, что катится по двору и что он не сам катится, а вокруг него мелькают какие-то тени с длинными и тонкими руками и направляют этот клубок на брёвна. Мне страшно.
Особенно мне страшно, когда дядя Яша начинает рассказывать про летающих и сыплющих искрами змей, что летают с кладбища к тем, кто убивается об умерших родственниках. Дядя Яша говорит, что перед домом того, кто убивается чрезмерно, змей падает на землю и рассыпается, как бы, жаром. А уж в дом идёт человеком, точно похожим на умершего и что они такого змея видели. Что этот змей летал к Матрёне, у которой сына автомобилем задавило, а она по нему уж очень плакала.
