Пётр Петрович Африкантов
Странные истории
– Вот оно чудо,– думал я в порыве душевного подъёма,– зачем человеку иное чудо и знамение, когда вот оно, проливающееся на каждого из нас. Смена времён года, засыпающая и просыпающаяся природа, благоухание при цветении и пение жаворонка всё это, по большому счёту, необъяснимо и таинственно, как и сам человек с его душевной глубиной и мириадами импульсов в его сердце. Что ты ищешь, человек, когда ты самая страшная тайна и чудо на этом свете, украшенная разумом и всевозможными чувствованиями? Почему тебе спокойно не живётся на этом свете и ты всё время куда-то устремляешься в беспокойстве и надежде?
В таком расположении духа, я подошёл к кладбищенским воротам, около которых спокойно торговали искусственными цветами бабушки и никто из них, прикрывши глаза рукой, не всматривался в небо по направлению высоких деревьев. Прикладбищенская жизнь шла своим чередом. Я посмотрел ещё раз в сторону высоких деревьев и мне показалось, что на какое-то мгновение я увидел один из букетов белых дымчатых роз, а может быть это была игра света на ресничке, на которую, душа выдавила из своей глубины чувственную росинку.
Юркая Газель вобрала в себя пассажиров, быстро отъехала и, влившись в поток машин, засуетилась меж ними, выискивая более удобный путь. Я смотрел в окно: белые, жёлтые, голубые и иных цветов машины струились по дороге, обгоняя друг друга, и переплетаясь в неумолимом беге. Это неким образом напоминало отдалённо небесные, разноцветные струи. Но это были далеко не они.
Саратов, 2007.
Колдуны
(рассказ)
– А посмотри- ка, Михан, вон туда,– прозвучал в ночной тиши тихий мальчишеский голос, перешедший тут же на шёпот.
– Тише ты…,– раздалось в ответ,– Чай не слепой, сам вижу.– Мальчишки замолчали, всматриваясь через входной проём шалаша в ночную мглу.
– Что это? Вроде огоньки какие-то?– спросил испуганно Сережа.– Он был на год помладше своего брата Миши, с которым они приехали к дедушке в деревню на каникулы. Дедушка сторожил, в двух километрах от деревни арбузное поле и мальчишки напросились с ним на ночное дежурство. И вот теперь дедушка, взяв старое охотничье ружьишко, отправился в обход плантации, а ребятишки остались в шалаше.
Миша был рассудительный и спокойный мальчик. Он отличался от Серёжи бесстрашием и был склонен к анализу. Серёжа же, в отличие от брата, имел более художественную, эмоциональную натуру и мог придумывать всевозможные игры. Он был впечатлительне и теперь, при вглядывании в темноту, в его голове рождались всевозможные фантазии, переплетаясь с прочитанным и увиденным по телевизору.
– А вдруг это воры за арбузами идут,– прошептал он.
– Говори нормально, а не шипи,– ответил Миша,– до этих мерцаний не меньше километра, если кто и есть, так тебя всё равно не услышит. А за арбузы не беспокойся, пойдёт тебе вор ночью воровать с фонарём, как же. Сторож сразу увидит, а у него ружо. Ты уж скажи, Серый, что сдрейфил, вот и всё.
– Сам сдрейфил,– сказал Серёжа обиженно и замолчал. В это время из-за облака вышла луна и осветила долину, в самой низине которой поблёскивал полукруг пруда, и чернела плотина с высокими вётлами по сторонам. Вечером мальчишки в этом пруду купались и ставили на ночь с дедушкой ивовые вёрши на карася. Они знали, что за прудом начинается косогор с кустарником наверху. Туда они не ходили, но знали, что если идти прямо, подняться на косогор и миновать небольшое поле, то можно оказаться на краю их деревни. Так это если пешком, напрямки, а их дедушкин сменщик привёз на мотоцикле по окружной дороге.
Луна мерно распределяла свой матовый свет по округе, проявляя лес, низину, косогор, ничего не выделяя и не показывая в полную силу. Мерцания огоньков по ту сторону пруда на косогоре как-то приблёкли, потерялись, но стоило луне спрятаться за облако, как они тут же проявлялись и, слабо колышась из стороны в сторону, двигались как бы по кругу, то соединяясь, то разъединяясь. Иногда отдельное мерцательное пятнышко уплывало в сторону и тут же возвращалось к другим таким же пятнам.
– Может это волки?– спросил Серёжа.
– Где ты видел одноглазого волка?– спросил Миша.
– Почему одноглазого?
– А потому,– объяснил Миша,– огоньки разъединяются и даже остаются по одному. Это откуда же столько одноглазых волков взялось?
– А что, разве такого не может быть,– отстаивал Сережа свою версию,– охотник выстрелил и попал в один глаз, потом другому и третьему.
– И у всех выбил по одному глазу,– съёрничал Миша. Серёжа надулся и замолчал.
– А если это инопланетяне?– сказал Миша.
– Не-е-е-т,– протянул Серёжа,– Над этим местом была бы летающая тарелка.
– И совсем не обязательно,– перебил его Миша. Мальчики заспорили. Но спорили не долго. Место и время не располагали к спору и он затих.
Какое-то время пацаны молча наблюдали за огоньками.
– А что, давай сходим, посмотрим,– предложил Миша.
– Далеко,– немного испугавшись, сказал Серёжа.
– Где ж далеко? – ответил брат.
– Сам же говорил, что километр.
– Это я прибавил,– сказал Миша, – чтоб ты разговаривать не боялся, а то шипишь как дедушкин гусак.
Серёже не хотелось быть боякой в глазах брата и он согласился. Оба потихоньку выбрались из шалаша и пошли по знакомой дороге вниз к пруду. Миша шёл первый, а Серёжа за ним, то и дело выглядывая из-за его плеча и стараясь рассмотреть огоньки.
– Мы только до плотины,– говорил он,– посмотрим и назад.
– Молчи уж, а то все огоньки распугаешь,– приструнил Миша брата.
По мере приближения огоньки становились всё отчётливее и отчётливее. Когда братья спустились к пруду, то на какое-то время их не стало видно. Около пруда было прохладно. Высокие вётлы немного шумели макушками и мальчикам было чуть-чуть страшновато. Но это было знакомое место. Здесь мальчики легко справились со страхом и стали подниматься по косогору на возвышенность. Какое-то время они не видели блуждающих огоньков и, пыхтя, взбирались, то и дело натыкаясь то на бурьян, то на какие-то коряги.
Огоньки появились перед ними внезапно. Мальчики остановились. Впереди, метрах в семидесяти, они явно увидели какие-то палки, кусты и скользящие между ними тени с прилипшими к ним огоньками. Мальчики стояли как вкопанные, затем стали медленно пятиться, а потом обратились в бегство.
Первым не выдержал Серёжа.
– А-а-а-а !!! – прокатилось в ночной тишине и он первый, а затем и Миша кубарем скатились к пруду, а потом уже молча, обгоняя друг друга и падая, неслись к заветному шалашу.
Около шалаша их встретил дед Иван.
– Где шлялись?– спросил он сурово мальчиков.
– Ходили смотреть огоньки,– Виновато ответил Серёжа.
– Светлячков что -ли?– спросил дедушка.
– Не-е-е-е,– протянул Миша,– огоньки там, за плотиной,– и он махнул рукой в сторону пруда,– на бугре.
– И что это были за огоньки, рассмотрели иль нет?– спросил дедушка как- то озабоченно и мягко.
– Нет, мы не рассмотрели, забоялись,– продолжил Миша,– подумали, что это инопланетяне, такие высокие по бугру ходят.
– Инопланетяне, говорите, ну-ну,– проговорил дед сурово,– только непонятно: чего это инопланетянам ночью на кладбище делать?
– Какое кладбище?– спросил Миша.
– Та-а-а-м были только кусты и палки, а кладбища мы не видели,– пролепетал испуганно Серёжа.
– Эх, вы – горе–наблюдатели!– сказал дедушка уже весело,– палки и кусты, это и есть кладбище. Ладно, ложитесь спать, утро вечера мудрёнее. После этого мальчики юркнули под одеяло и над шалашом повисла тишина. Только эта тишина была относительной. Где-то в траве шуршала полевая мышь, свиристело какое-то насекомое, а в шалаш глядела похожая на апельсин луна. Душистое сено, на котором лежали мальчики, действовало успокоительно и они через некоторое время заснули.
Когда мальчики проснулись, солнце уже было достаточно высоко. За шалашом был слышен говор – это приехал дедушкин сменщик. Братья быстро выбрались из шалаша и, протирая глаза, бросились к ведру с водой, чтобы умыться. Потом их дедушка усадил за самодельный, сколоченный из нетёсаных жердин стол, и угостил сладким арбузом.
– Так, что в деревне новенького?– спросил дедушка сменщика – дядьку Григория.
– Так чё там может статься,– медленно проговорил сменщик. Разве что Васька – колдун ключи от склада потерял.
– Как это?– спросил дедушка.
– А то не знаешь как? – проговорил дядька Григорий,– приехали за подкормкой, а он лыка не вяжет, и ключей нет. Так бабы его чуть из штанов не вытряхнули: «Мы,– говорят,– тебя, экстрасенс проклятый, сейчас по своему экзаменовать будем»,– и бах его головой в бочку с водой колодезной. Так хмель моментально прошла. А как ещё два раза окунули, так и ключи вспомнил, где находятся. Оба рассмеялись. Мальчики не знали кто такой этот Васька, это было им не интересно.
– А, чем будешь сегодня заниматься?– спросил дядька Григорий.
– Сейчас отдохну, а к вечеру пойду, покошу траву малость.
После вкусного завтрака дед Иван заторопил мальчишек домой, а сменщик вызвался немного дедушку с внучатами подбросить на мотоцикле, но дедушка отказался, сказав:
– Ты, Григорий, карауль, а мы потихоньку, дойдём. Мне тут ребяткам ещё одно место надо показать,– и они, распрощавшись с дядькой Григорием, пошли в деревню. Знакомой дорогой дед не пошёл, а свернул к пруду.
– Мы что де-да, разве не по дороге пойдём,– спросил Серёжа.
– Да нет, сначала на ваши огоньки посмотрим,– ответил дед Иван.
– Де-да! А кого мы вчера видели?– спросил Миша.
– А вот сейчас и посмотрим, кого вы там вчера видели,– и они, сойдя с плотины, стали подниматься на холм.
И действительно, едва они поднялись на самую вершину холма, перед ними раскинулось старое деревенское кладбище с крестами, холмиками, оградками. Кое- где на крестах не было поперечин и они стояли похожие на вбитые в землю колья.
«Вот какие палки я увидел»,– подумал Серёжа и уселся на поросший травой холмик, чтобы вытряхнуть из ботинка попавший камешек. Дедушка же попросил его сесть рядом с холмиком, объяснив, что это тоже погребение, только крест давно упал и сгнил.
– Я не знал, деда,– оправдывался Серёжа.
– Знаю, что не знал,– сказал дед Иван, направляясь к земляному холмику с крестом. На этом холмике не было травы, видно его соорудили совсем не- давно, даже земля не высохла.
Они подошли к холмику, дедушка, подобранной по дороге суковатой палкой, стал рыхлить на холмике землю то и дело приговаривая:
– Так-так-так… А тут попробуем… вот эдак.– Дед Иван долго рыхлил холмик, пока из -под суковатой палки не вылетела какая то белая картонка.
– Вот и причина ваших страхов,– проговорил весело дедушка и перевернул картонку. Это оказалась фотография красивой улыбающейся молодой женщины. Но тут с него весёлость, как ветром сдуло, он встал на колени, прочитал шёпотом какую- то молитву, размашисто трижды перекрестился, перекрестил фотографию и, достав из кармана спички поджёг её. Фотография горела, потрескивая и разбрасывая искры. Дедушка не уходил. Наконец последняя превратилась в пепел. Пепел упал на траву, дедушка стукнул по нему с силой палкой и пошёл от могилы прочь, громко говоря:
– Вот сволочи! Вот сволочи! Никак им неймётся. Теперь решили Маришку извести. Надо зайти сказать, чтоб поостереглась: дом осветила, молитвы почитала, причастилась.
– Кого это ты ругаешь, дедунь?– спросил впечатлительный Серёжа. На что дедушка с содроганием от нервного напряжения ответил:
– Да колдунов вы вчера видели на кладбище, кол-ду-нов, понимаете?
– Мы огоньки видели,– сказал Сережа, а не колдунов.
– Так это они свечки в руках держали,– проговорил дед,– как только свежая могилка, так они тут как тут со своими прибамбасами.
– Дедушка, расскажи…– попросил Миша.
– Да чего тут рассказывать,– ответил задумчиво дедушка Иван,– схоронят человека, так это отродье старается кому-нибудь пакость сделать. Фотографию того человека найдут, свои колдовские заклинательные молитвы прочитают и вот так на могилке зароют, а как фотография тлеть начнёт, так и на человека болезнь находит.
Какое-то время они шли молча. Серёжа даже раза два потихоньку, чтоб никто не заметил, оглядывался, не бежит ли за ними колдун. И когда они уже отошли от кладбища на значительное расстояние, а с косогора стала видна деревня, дедушка остановился около старого обрубка полугнилой лесины, сел передохнуть. Уселись рядом и ребята.
– А что, деда, расскажи нам ещё что- нибудь про колдунов,– попросил любознательный Миша.
– Эх, Мишуня!,– сказал дед,– портят они людей, скот;
– Как это портят?– перебил Миша.
– Да так,– у коров молоко отнимают, животное болеет, на стену лезет, глаза бешеными становятся, в стаде не ходит. Если человек, то с ним разное происходит: чаще болеет беспричинно, а то и говорит что- либо несуразное.
– А как же врачи?– спросил Сережа.
– Нет внучек, этих болезней врачи не лечат и даже не распознают. Это болезни чисто духовные, их только в церкви Христовой лечат, другого пути нет.
– А что колдуны, они такие всесильные?– спросил Миша.
– Нет, внучек, не всесильные, верующему человеку они зла сделать не могут.
– А что, эта Маришка… неверующая?
– То Бог знает, а предупредить всё равно надо. Ответил дед.
– А ты, дедушка, у себя в деревне кого из колдунов знаешь?– спросил Серёжа, опередив этим вопросом Мишу. Бабушка какого-то Ваську- колдуна поминала и вот дядя Григорий тоже. Наверное, он фотографию закопал?
– Да есть тут один,– сказал дед весело и рассмеялся.– Он не колдун, это у него такое в деревне прозвище. Дедушка немного помолчал и продолжил:– По молодости лет он колдовскому делу учился, да только экзамена их бесовского не выдержал, Господь спас.
– А что это за экзамен такой?– допытывались мальчики.
– Он сам мне рассказывал,– продолжал дед,– Так вот выучил, говорит, я их колдовские заклинания, изучил их колдовские штучки, и тут настал день экзамена, а точнее ни день, а ночь. Завели меня, по-тёмному, в баню, поставили одной ногой на хлеб, а другой на соль, дали в руки ружьё и велели выстрелить в икону Божьей матери. Это полное отречение от отца и матери, и светлых небесных сил. В глубине бани огромная жаба сидит с открытым ртом. После того, как я выстрелю, жаба должна меня пожевать и выплюнуть. Вот тогда я и стану настоящим колдуном. Я,– говорит он,– уже и на хлеб и соль встал, ружьё поднял, а вот выстрелить не смог. Как глянул на Матушку владычицу, да как увидел её пресветлый образ, да как закричу:
«Матушка владычица… помилуй дурака!!!»– бросил ружьё и убежал. Домой прибежал и к иконам, затем батюшке исповедался. А как исповедался, так и народу всё рассказал, и перед жителями повинился.
Колдуном он не стал, а вот прозвище приклеилось. Сначала звали Васька-колдун, а теперь более модным словом заменили. Теперь говорят – Васька – экстрасенс. Так теперь, как этому «экстрасенсу» выпить захочется, так идёт к какой-нибудь жалостливой бабёнке и давай ей рассказывать, как чуть душу дьяволу не продал. А рассказывать он мастак. Так разжалобит, что уж поднесут, это точно. У нас народ сердечный. Может и привирает малость для красного словца, да Бог ему судья. Народ всякое говорит. Только я так не думаю. Ни один горький пьяница на себя такое наговаривать не будет.
Мальчишки притихли, слушая дедушку. И теперь, когда дедушка умолк, они уже не задавали ему никаких вопросов. Каждый сидел и думал о рассказанном. Серёже было жалко красивую тётю Маришку, а Миша пытался понять, каким образом закопанная фотография может повлиять на здоровье человека?
– Чего ещё надо людям?– удивлялся вслух дед Иван,– вон красотища какая, паши, сей, коси; нет надо чем-то досадить, ан сегодня не вышло, не повезло им. А Маришку я всё-таки предупрежу.
Погода была великолепная. Вдали, почти около деревни, тарахтел трактор. На лугу чинно паслись пёстрые коровы, а высоко в небе кружил, выискивая добычу, коршун. С каждым кругом он всё более снижался, пока не замер на секунду, и камнем не упал в подножие холма. На этот раз ему удача не улыбнулась. В его клюве и когтях ничего не было. Коршун чёрной стрелой проскользил над зелёной поляной, над коровами и, редко взмахивая крыльями, стал снова набирать высоту.
Саратов, 2007.
Красная яма
(рассказ)
На деревенском кладбище четверо роют могилу. Отпыхнувшая от мартовского солнышка земля, копалась уже не так как зимой, полегче. Снег сохранился только по балкам, посадкам и оврагам. И то лежал ноздрястый, как сыр, изъеденный по краям заботливыми мышами. Четверо: это дед Антип, покуривая козью ножку, сидит на старом бушлате и пощипывает редкую, давно не бритую бородёнку. Он так привык курить козьи ножки, что и теперь, достав сигарету, тут же скручивает из газетного листа козью ножку и пересыпает в неё табак из сигареты.
Второй, это Лёньша. По прозвищу «Угости». Прозвали его так потому, что часто своих папирос не имел, а стрелял их у односельчан. Лёньша, кое-как закончил школу, дальше учиться никуда не пошёл, а жил с древней бабушкой.
В деревне он был незаменимым. Ему было сорок лет, без малого, но семьи он своей никогда не имел и жил так: день придёт, – и ладно, там видно будет. Нрава он было весёлого и беззаботного. Чего он делал в деревне? – а всё, чего попросят. Попросит кто коров там отпасти или овец, когда очередь подходит – он отпасёт, колорадского жука потравить – пожалуйста, дров в баньку наколоть – в чём же дело, скотину зарезать – его работа. В общем, на все руки от скуки. Только скучать ему никогда не приходилось.
За его услугами в селе всегда очередь. Много он за свою работу не берёт – стакан самогона, закусить что-либо и опохмелка за счёт работодателя. Тем и жив. Спал зачастую там, у кого последнюю дневную работу выполнял, потому, как до дома его ноги не доносили. Теперь он копал могилу и знал, что без хорошей выпивки, и притом светленькой, здесь не обойдётся, а там ещё будут наваристые щи.
Сельчане Лёньшу не обижали и никогда голодным не оставляли. Если он даже у кого и не работает, всё равно пригласят пообедать, только уже без стакана.
Третьим был Савл. Он был то-ли грек, то-ли турок, из приезжих. Приехал из какой-то горячей точки. У него была куча детей. Он просто вселился в пустой дом на закате советской власти, когда деревня совсем обезлюдела, да так и жил. Мужик он был работящий и в селе его приняли за своего. С кем он ближе сошёлся, приглашали на свадьбы или какие ещё гулянки, на которых он пел под струнный, немного похожий на балалайку, инструмент, весёлые песни и пристукивал в повешенный на шею крохотный барабанчик мелодию: «трум бара-ра, трум-ба-ра-ра, трум, трум…».
Савл не очень хорошо говорил по-русски, но сельчане его понимали. Из детей у него были одни дочери. Когда девчушки были совсем маленькие, то казались костлявыми, нескладными, с тонкими с горбинкой носиками. А когда вошли в пору юности, то расцвели и от женихов не было отбоя, потому как были воспитаны в строгости и почитании родителей и старших.
Четвёртым из копателей был Алёшка, по прозвищу «Чеченец». Говорили, что он воевал в Чечне, попал там в какую-то передрягу, чудом выжил. Работает в городе, охраняет какой-то офис и ездит туда, за восемьдесят километров через каждые три дня. О себе он никогда и ничего не рассказывает, ведёт тихий и замкнутый образ жизни. Живут они с сестрой, которая раза три выходила замуж, прижила от трёх мужей трёх детей и теперь они вдвоём с братом их ставят на ноги.
Свою семью Алексей заводить не хотел. Одни говорили, что его невеста, пока он был в Чечне, вышла замуж, а он оказался однолюбом, другие судачили о каком-то стрессе, якобы из-за которого он и не может быть семьянином. В любом случае, так говорят, а как там на самом деле, кто знает? Алексей, после Чечни, стал молчаливым и даже замкнутым. Так и живёт весь в себе, и ничего наружу. С Савлом у Алёшки особые отношения. Поговаривали, что Савл что-то знает об его службе, или даже к этой истории причастен. Впрочем, когда старшая дочь Савла, влюбилась в Алексея, то отец сумел охладить её порыв и свадьбы не допустил. С тех пор у Савла с Алёшкой сложились особые отношения, они как- бы не замечали друг дружку, однако и открытой неприязни не выказывали.
Алексей молча копал красную жирную глину, раздевшись по пояс и играя красивыми сильными мускулами. Остальные, на верху ямы ждали своей очереди копать, потому, как в яме двоим находиться было неудобно, это не начало, когда копали по двое. Яма была уже глубокая и пора было делать подкоп в сторону, так принято.
– Могила, ещё не могила, а просто яма,– рассуждает дед Антип, покуривая козью ножку.– Вот как подкоп готов, тогда это уже могила. И вообще, могилы должны руками копаться, а не как в городу трактором. Выкопают ковшом траншею, метров сто и пихают туда гроб… ко гробу, пока не заполнят. Срамота одна. Персональной могилы нет, не заслужил человек за жись на земле, последний приют – общая траншея. А у вас там как?– обратился он вдруг к Савлу,– на родине вашей?
Савл не торопился отвечать, он водил прутиком по земле и чего-то рисовал.
– У нас нэ так,– сказал он медленно,– хотя многое уже тоже не соблюдаэтца или соблюдаэтца, но уже бэз должного внымания., но чтобы трактором… такого нэт.– Дети его учились в школе и говорили по-русски чисто, без акцента, а он не мог.
– Вот, вот… я и говорю, что не так, – у нас у одних всё не как у людей. Так ладно могилу трактором, то есть яму, тут я допускаю, но персональный подкоп надо делать руками, лопатой. А то, так и закапывают бульдозером. Что, нельзя лопатами закопать что-ли? По-человечески. Столкнуть землю в яму и то трудно,– кипятился дед Антип. – Это, можно сказать, уважение человеку оказать. Человек, вить, не труба водопроводная…– Ему было лет семьдесят, но он был ещё крепкий старик и копал со всеми наравне, хотя ему и предлагали отдохнуть.
– Всё, – сказал Алёшка и, подтянувшись, легко выбросил своё тело из ямы,– осталось подкоп и баста. Можно и отдохнуть.– Они расположились, за столиком около соседней могилки, выпили одну, другую рюмку водочки и стали закусывать. Теперь можно было не торопиться.
– Подкоп рыть, это не яму долбить. Раз-два и готово, – поддакнул дед Антип.
– И то верно,– согласился Лёньша, подставляя солнцу свой конопатый нос и блаженствуя как кот на крыше.
– Коротка жизнь человеческая, коротка-а-а… – подхватил дед Антип, наливая ещё по полстаканчика.
– А откуда тебе знать?– вдруг спросил Алексей. Все немного, после такого вопроса опешили. Дед был старше всех, и говорить ему это в глаза было как-то неприлично.
– Откуда тебе знать?– проговорил опять Алексей чётко и ясно, отрывая слова друг от друга.
– Так ведь года,– промямлил дед недоумённо.
– Ну и что, что года?– не унимался Алексей,– проспал со своей бабкой на печи пятьдесят лет и даже в армии не служил по причине плоскостопия, а рассуждаешь.
Дед Антип совсем опешил, растерялся и не знал что сказать.
– А ты расшифруй, еслы можэшь,– проговорил Савл.– Стариков обижать нэ хорошо. Старики сами тэбэ поклонятца, кол достоин.
– И, правда,– поддержал Лёньша.– Ты в начале обоснуй право на такое заявление. А так, что, так каждый может. Вон Федот до сих пор рассказывает как у самого Жукова в ординарцах был, а сам дальше Татищевских лагерей нигде и не был.
– Я тебе не Федот,– осклабился Алексей. – Раз уж на то пошло, расскажу я вам о чём и помнить, и знать не хочу.– Он, взял бутылку, долил стакан до верха и махом выпил, не закусывая, а только понюхал луковичку и положил на стол. Все не сводили с Алексея глаз. Видно задели слова Лёньши и Савла за самую печёнку. А может время пришло, сказать то, что носил он в своей памяти и сердце. Человек – это тайна.
– Наша рота, заняла оборону по левой стороне ущелья, начал говорить Алексей,– крупных боёв уже не было. По горам бегали мелкие группы наёмников, да в схронах отсиживались местные боевики. Дембиль был не за горами, и я немножко расслабился. Помню весна, солнце, жить хочется. В горах в это время чудно. Ты видел когда-нибудь горы, дед?– обратился он к деду Антипу,– и, не дожидаясь ответа, сказал,– откуда ты их видел, ничего не видел, кроме своей Фёдоровки и обгаженного телятами выгона.
Дед промолчал. Он действительно кроме своей родной и теперь на ладан дышащей Фёдоровки, ничего толком и не видел. Ездил иногда в город на рынок, чтоб продать живность. И то, это было давно, ещё при Советской власти. Теперь этого нет – ездят по деревне скупщики и берут мясо прямо со дворов, затем перепродают его втридорога. Теперь деда Антипа к базару и близко никто не подпускает. Так он и ездить прекратил. Был, правда, года два назад в райцентре, справку выправлял, вот и всё.
– А я видел дед, как люди живут,– продолжил Алексей,– красиво живут. Песни свои поют, под барабан пляшут. Понимаете? Их наполовину поубивали, а оставшиеся со слезами на глазах пляшут. Они за свою землю и веру горы перегрызут. Я их дед видел – ты нет. И рассуждать потому, никак не можешь.– он смотрел куда-то выше голов слушающих и говорил, говорил.– У нас церковь была – где она? У нас в деревне не только мужики, бабы некоторые поспивались, лазают в грязи, под заборами пьяные слёзы льют, да срамные песни поют. А там этого не увидишь. Там себя народ уважает, и других заставляет себя уважать. Да, там тейпы и кланы, но там дисциплина. Дисциплина, основанная не на тупой боязни, а на почитании законов предков. Там это в крови у каждого.
Алексей немного помолчал и продолжил, все слушали его молча, не перебивая.
– А мы, как я понимаю, решили свои исконные, внутренние законы сердца, заменить правами человека,– он криво улыбнулся. Дерьмо из этого получилось. Прав, как не было, так и нет, а остальное за ненадобностью выбросили. Вот поэтому я чеченцев и зауважал. Сильные они, можно всех до одного убить, но не одолеть. Внутренняя сила в человеке, она многого стоит.
– А от чего сила-то?– Спросил Лёньша,– ковырявший палкой в глине. Рассказчик посмотрел на него, иронично улыбнулся, и продолжил говорить.– Истории там разные бывали, война – есть война. Много историй рассказывать не буду, а вот одну расскажу. Сопровождали мы однажды груз. Да так, груз пустячный, а сопровождать надо. Ну и обложили нас в ущелье, а мы стараемся машины с грузом вывести, ну как же, военный груз, приказ… Я говорю лейтенанту: «Ребята гибнут, ведь не боеприпасы сопровождаем и не документы секретные!». Мы могли ещё прорваться, капкан совсем не захлопнулся, а он: «Ни шагу назад!». В результате, шага назад не сделали, а два шага вперёд, запросто.
Отстреливались мы, как говориться, до последнего патрона. Я ещё одиночными из-за колеса стрелял. Машины горят, копоть, а больше ничего не помню. Ударило видно меня чем-то сзади. Очнулся, связанный, в пещерке лежу. Свод надо мной каменный, а за пещеркой с одного края пропасть открывается, а дальше не видно, туман. «Вот,– думаю, – и конец твой солдат пришёл. Не полных двадцать лет, а ты уже свои часы меряешь».
Так вот лежу, в голову мысли всякие роем: то мать заплаканная передо мной, то отец, то сестрёнка с жалостливыми глазами. В общем, всё пронеслось перед глазами, как в калейдоскопе, отдельные моменты и ничего связанного, целого… Голова моя гудит, руки, ноги, чувствую, целые. Не зря же меня чечены связали, значит, по их мнению, могу сбежать. У них в этом деле глаз намётанный.
Обрадовался я немного этим мыслям. Хотел руками и ногами пошевелить. Руки и ноги чувствую, целые, а вот пошевелить не могу, связанные. В этом деле они хорошие специалисты, не развяжешься. Стал осматриваться потихоньку. Смотрю, в стороне наш лейтенант лежит, а рядом ещё двое солдатиков наших же валяются, тоже связанные. Лейтенант стонет, видимо, раненый. Я хотел было с ним заговорить, голос подал. Тот не ответил, зато в пещерку заскочил старик-чеченец, глазами злобно сверкнул, чего-то говоря, видно разговаривать запрещал. А я не понял, да и переспросил его, чего, дескать, ты хочешь. Вместо ответа, получил удар по голове и снова в темноту погрузился.
Очнулся, в пещерке светло. За пещеркой снаружи солнышко играет, видно, как облака белые, как бараньи чеченские шапки по ущелью плывут Присмотрелся, а это не облака, а туман так плывёт. На противоположной стороне ущелья лес видно. Деревья, так и поднимаются в горы, по обрывам карабкаются. Где-то козы кричат; то-ли на пастбище, то -ли селение недалеко. В общем, лежу, скосил глаз на лейтенанта, а его нет. Двоих наших, тоже. «Один, значит, я»,– подумал. Тут, заметил – с потолка в одном месте капли капают. И до того мне пить захотелось, спасу нет. «Будь, что будет, – думаю,– хрен с ними с этими чеченами, убьют, так убьют, а я хоть водички напьюсь». И потихоньку перекатился к этим каплям, рот подставил. И до того мне эта вода вкусной показалась, что так бы и лежал около них и никуда не уходил.
Перекатился я, а никто в пещерку на моё шевеление не заскочил и не стукнул. Стал я осматриваться. Смотрю, в сторонке валун лежит, а из-за валуна на меня ствол автоматный смотрит. Над стволом лохматая чёрная шапка и два глаза, глядят и не смигнут даже. «Вот тебе раз,– подумал я,– а решил, что я один здесь». Лежу, молчу, в автоматное очко смотрю, не шевелюсь. За валуном тоже молчание. Затем шапка лохматая зашевелилась, приподнялась и я увидел лицо мальчика. «Ах, вот кто меня охраняет! – подумал я, но от этого легче мне не стало,– этот выстрелит не задумываясь, как старик сказал, так и сделает».
Стал я ещё осторожнее. «Ты мой охранник?»– спрашиваю, а у самого мысль в голове крутится: «Что, если разговорить, и что-нибудь выведать? ведь удалось же Жилину из рассказа Льва Толстого «Кавказский пленник» выбраться. Только он там всякие поделки делал, а я что сделаю, коли связан? «Нет,– думаю,– там ситуация другая. Там человек долго в плену был, в яме сидел, подружился».
Спрашиваю я его этак осторожно всякое, чтоб разговорить, а он молчит и только шапка над валуном колышется, да пара чёрных глаз в упор смотрят. Потом я спрашивать его перестал. «Наверное, не понимает по-русски,– думаю,– что толку языком молоть?» Долго мы в этом состоянии находились– он караулит – я лежу. Я разговаривать бросил и уж подрёмывать стал, ожидая своей участи. А тут меня, как будто кто в бок толкнул – глаза открываю, и перед моими глазами змея со свода свисает, головой из стороны в сторону водит, в аккурат над мальчишкой. Я не кричу, а ему знак подаю головой, «посмотри, мол, вверх». Мальчишка смышлёным оказался, посмотрел в верх, да так сходу в змею весь магазин и разрядил. Змея в клочья, мальчишка на валун сел, глаза смеются, лопочет чего-то радостно.
На выстрелы старик прибежал, а с ним ещё двое молодых чеченцев. С виду боевики. Увидели меня связанного, успокоились. С мальчиком разговаривают; он им на змею убитую показывает; они её палкой поворачивают – разглядывают как пули прошли, смеются, парнишку хвалят. Мальчишка доволен, показывает соплеменникам, как он увидел, да как стрелял, они его по плечам похлопывают.
