Пётр Петрович Африкантов
Странные истории
Дядя Яша рассказывал, что они с Федюхой в створку окна подсматривали. В дом вошёл вроде бы её сын и с Матрёной разговаривал, только не близко, а на расстоянии, от порога. Выходил из дома он задом, потому как сзади у него хвост и шерсть, чего показывать Матрёне никак нельзя.
Когда змей первый раз прилетел, то у Матрёны соседка была, Марька. Она рассказывала про это так, что сидят они с Матрёной разговаривают, вдруг дверь входная открылась и закрылась, как бы сама по себе. Вроде вошёл кто-то, только Марька никого не видит, а Матрёна с кем-то разговаривает. Затем опять дверь открылась и закрылась и никого.
Два раза к ней этот змей прилетал, после чего знающие люди Матрёну предупредили о том, что как третий раз прилетит, то обязательно её убьёт. Порядок у них такой. Посоветовали ей свечи и лампадку перед иконами зажечь и молитву читать. Помогать читать ей Марька приходила. Прилетать змей в тот вечер прилетал, а в дом войти не мог. Когда увидел, что у него ничего не выходит, то так по углу дома ударил, что из крайнего окна даже рама вылетела.
– Неужели правда!?– Восклицает, притворно удивляясь, Братка.
– А ты Федюху спроси, он скажет. После этого рассказа наступила пауза.
– Я и сама скажу,– прервав паузу, начала баба Даша. – В Ивановке на праздник мужики собрались, заспорили, а среди них Сысой был. Помните Сысоя?
– Кто ж его не помнит, – подтвердил дядя Яша.
– Так вот, – продолжила баба Даша,– Это сваты рассказавали. Заспорили они и чуть ли не до драки. Вадим Парфёнов Сысоя за грудки начал брать. А Сысой и крикни ему: «Полезай на столб!» и пальцем указал. Парфён, как бросится к столбу и мигом макушки достиг, а слезть не может. Это зимой в валенках и полушубке. Сысой ушёл, а мужики начали Парфёна со столба снимать. Столб высокий и гладкий. Пришлось две лестницы связывать, чтоб достать. Кое -как от столба оторвали… Потом ему литр ставили, чтоб на этот столб залез, а он
– А я о чём говорю! – Дядя Яша недовольно хмыкнул и продолжил.– Ладно, Натолий, это давно было, а про Сергунькину свадьбу знаешь, всё совсем недавно произошло. Я на свадьбе не был, а у ихней колитки стоял, когда молодых увозить стали. Лошади в санки были впряжены правленские. Огонь, а не лошади. Федот на облучке. Тронул Федот вожжами коней, а они ни с места. Вперёд шага не могут сделать, только на дыбы встают, как перед стеной какой. Так и не тронулись. Других лошадей впрягли, тогда праздничный поезд и тронулся. Разве, Натолий, ты про это не слыхал? На свадьбе той за молодых стали пить, гости стаканы к губам поднесли, а водка из их стаканов вся в потолок. Ещё налили – и та в потолок. Поняли хозяева что к чему. Гришуньку соседа из за стола за шиворот вытащили и давай ухватом охаживать, а он кричит: «Не бейте! Я больше не буду!» После этого и вино из стаканов перестало в потолок вылетать…
Я верил в эти рассказы и мне было жаль себя, потому как я чувствовал беззащитность перед таинственными силами о которых говорит дядя Яша.
– А что, дядь Яш,– спрашивает Братка, хитрая улыбка опять появилась на его лице,– ты с кладбищем-то того – не пошутил?
– Вот удумал, – дядя Яша сделал доверительную мину, – видно я вам ещё не рассказывал, что со мной произошло по осени.
Он уселся поудобнее и ещё на четверть придвинулся к столу. Так вот слушайте.
– Темно было, луна хоть и светит щербатая, да толку большого нет, а кладбище-то на горе, там снежок не растаял, видно там ещё ветерком его обдувало, а в деревне напрочь весь сошёл, от речки тепло. Часов в десять вечера моя Стрелка залаяла, и всё за ваш двор бросается. Я пошёл посмотреть, вышел в проулок, глядь на гору и меня как током пронзило. А хорошо так видно гору-то, как на ладони. Снежок – не снежок, а так крупа тоненько так разбросана, как курам просо сыпят. А среди могил кто то в белом весь, ходит и в сторону деревни направляется.
Я до чего вроде небоязливый, а сердце холодком обдало,– в это время дядя Яша, переменил положение и ещё дальше отодвинулся от двери, но продолжает говорить.– Тут ещё соседский Тобик подбежал, пёс злобный и вдвоём со Стрелкой бросились к кладбищу. Стрелка рыжая, её хорошо видно, а Тобик серый, рядом пятном тёмным кроет. Только как собакам приблизиться, фигура в белом остановилась и вытянула в стороны руки, собаки разом осеклись, стоят как вкопанные, а потом с визгом назад. Я, хоть человек и неробкого десятка и много чего на свете видывал, а тут мурашки по спине побежали толпой.– Дядя Яша перестал рассказывать, обвёл всех взглядом и ещё отодвинулся от двери уже без всякого предлога ногу переменить, или ещё чего.
– Чё… замолчал-то, – спросил Братка.
– Тут замолчишь,– проговорил дядя Яша,– как вспомнишь, так перед глазами и стоит – руки вытянуты и только белое что-то с головы до пят немного колышется.
– Саван,– ахнула тётка.
– Можа и саван, я ближе не подходил, только собаки оттеля с поджатыми хвостами вернулись и уже не брехали. Стрелка, так та сразу в конуру забилась, будто её и нет.
– Покойник-то куды делся?– спросила баба Даша.
– Можа покойник, а можа и нечистая сила,– заключил рассказчик, и пододвинулся ещё немножко, а баба Даша перекрестилась на угол.– Откель мне знать, кто это был? Тут луна за тучку зашла, покаместь она из-за неё выйдет? Только я дожидатца не стал, холодно, домой ушёл.
– Как же ты всё это помнишь? – Спросила Няня.
– Запомнишь, когда мурашки по спине побегут.– Многозначительно сказал дядя Яша. – Ты вот Натолий, я вижу, не больно этому веришь, – обратился он к Братке,– а я не могу не верить, потому как сам много чего видел и поэтому не могу не доверять тому, кто мне про эти дела рассказывает. Вот, например, что мне дружан из Малой Крюковки рассказывал. Его мать заболела странной болезнью, похоже, как с головой что-то стало. Заговаривается, иногда просто несусветную чушь несёт, злится, нервничает, посуду бьёт… К доктору возили – он сказал, что понаблюдать надо, случай непонятный. А тут мужу больной, Андрияну, посоветовали в Старую Ивановку съездить, там, дескать, один старик живёт, он вылечит.
Запряг Андриян лошадь, поехал. Привозит этого старика с бородой, в дом ведёт. Знахарь этот перед тем, как в дом заходить, говорит Андрияну: «Сейчас, как в дом войдём, ваша баба бросится на меня с кулаками и с руганью. И бросать в меня будет всем, чем непопадя. Я у вас должен прожить три дня. Сегодня она будет сильно буянить, а потом тише станет.
Прошло три дня. Жена Андрияна вылечилась.
На четвёртый день повёз Андриян знахаря назад, в Старую Ивановку. Выехали за деревню, а этот знахарь и говорит: «Деревушка ваша, Андриянк, маленькая, а колдунов то в ней сколько-0-0!!. Хочешь, они сейчас прибегут на этот выгон и раздерутся в пух и прах?!»
«Нет, говорит Андриян,– не надо. Ты уедешь, а мне здесь жить». Так и увёз он этого бородача.
– Это, наверное, был главный колдун в их округе?– заключила Анна,– если он может другими колдунами командовать…
– Не без этого.– Заключил рассказчик.
– Ну ладно, дядь Яш, на сегодня хватит, ребятам спать надо,– сказал Братка и поднялся. Дядя Яша тоже засобирался.
– Проводил бы,– сказала Няня Братке и кивнула в сторону дяди Яши. Тот это заметил и стал протестовать:
– Подумаешь, тут два шага шагнуть,– говорит дядя Яша, – одевая старый армейский бушлат, купленный когда-то по сходной цене у военных и открывая ногой дверь в коридор.– Ты, Натолий, не беспокойся, дорожки я прочистил, дойду,– и за ним захлопнулась дверь.
Братка вернулся из коридора. Но не успел он повесить фуфайку, как на улице раздался истошный вопль. Братка раздетый бегом выскочил в коридор, а из коридора на улицу. Через несколько минут, в коридоре раздались голоса и в открывшуюся дверь ввалились Братка и дядя Яша. Дядя Яша был бледный как полотно. Он стучал зубами и вращал ошалелыми от испуга глазами. Ему дали пить. У дяди Яши стучали зубы, вода в рот не попадала и проливалась на пол. Он продолжал дико вращать глазами и повторять:
– Оно это,… сам видел!!! Налетело сзади, я и в сугроб,… обняло будто верёвками обмотало,… вот силища… А! Если б не Натолька – мне бы конец.
Тут он немного отдышался, помянул крепким словом нечистую силу, будто ей от этого стало хуже.
– Так тебя простынёй накрыло,– сказал Братка весело, когда увидел, что дядя Яша в своём рассудке.– Ветром сорвало у Анки соседки с верёвки простыню, ей и накрыло.
– Я и без тебя знаю, что простынёй,– уже уверенно, и тоном, не желавшим пререканий, сказал дядя Яша.– А за простынёй что было?.. и он многозначительно поднял палец к верху,– То-то же…
– Можа у нас заночуешь?– робко спросила баба Даша. И увидев отрицательный жест дяди Яши проговорила,– Ты уж, Натольк, как следует проводи, прямо до крыльца, чтоб в сени вошёл.
Дядя Яша и Братка ушли. Я лёг спать на своей раскладушке и долго ворочался, потому, как в голове рождались и исчезали образы, то бегущих в ночь собак, то наводящей на людей порчу колдуньи, то образ летящего по воздуху ковра-самолёта из простыни. И почему-то на нём сидит дядя Яша смеётся и машет на прощание рукой. Я тоже машу ему рукой, и мне жалко, что он не взял с собою бабу Дашу, вместе им было-бы не скучно. Я засыпаю.
Саратов, 2007.
Сеня
(рассказ)
У Сени болит душа. Он ходит по дому и не находит себе места. Нет, ничего не болит, не болит явным образом, а вот в груди теснота какая-то. Даже объяснить толком не объяснишь. Пошёл Сеня к врачу, разделся, всё как полагается. Простукал его врач, прослушал, кардиограмму посмотрел, велел зачем-то открыть рот, в него заглянул. И ничего не нашёл. А чего в рот смотреть, когда в груди что-то трепехчется и как бы живое вроде. И это живое не даёт Сене никакого нормального житья. Мужики после зарплаты, как обычно сбросились; отдал свои гроши и Сеня, а пить не стал, не по себе как-то, домой ушёл. Первый раз с ним такое, чтоб вот так не по-человечески… Пить не стал, а душа всё равно болит и это «оно», за грудиной, вроде как шевелится. И теснота везде: в сердце, в лёгких, в глотке даже. И ничего с ней Сеня поделать не может.
Идёт Сеня как-то с работы домой, смотрит бабка Таня на скамеечке сидит, весна, тепло, солнышко, а она в валенках и в шубейке, совсем видно кровь не греет. К ней-то и подсел Сеня. Так, мол, и так, душа, дескать, болит, а что делать ума не приложу. «Это тебя Господь к себе зовёт» – прошамкала старуха. Плюнул Сеня в сердцах: «Тебя,– говорит,– самою Господь к себе зовёт, а ты тут всё на скамеечке сидишь, на солнце шубейку греешь». Плюнул и ушёл. Ушёл-то он ушёл, от старухи немудрено уйти, а вот от себя как уйдёшь, когда оно вот тут ворохтается и житья никакого не даёт.
Жена Люба стала настои трав разные готовить, мужик-то совсем никакой стал, всё о чём-то думает, думает. Вон у Савосиной, так же вот ходил, ходил смурной, а потом раз – и повесился. Бабка Таня велела его святой водой попоить. Съездила в район, в церковь сходила, воды святой привезла. А он чего удумал – взял и на кладбище после работы попёрся. Чего, спрашивается, ему там делать?
– Никола-й!– прокричала она брату, что жил от них через дом,– сходил бы на кладбище, мой туда потопал, как бы чего не удумал.
– Ладно, сейчас. – И Николай, воткнув топор в колоду, пошёл на деревенское кладбище. Пришёл, смотрит, Сеня от могилки к могилке переходит и губами шевелит, вроде как разговаривает.
– «Совсем, видно, мужик с рельс съехал»,– подумал Николай и окликнул зятя. Сеня не удивился появлению Николая.
– Что, моя послала? – Николай кивнул. Оба сели на скамеечку возле оградки. Посидели, помолчали.
– О чём думаешь?– спросил Николай зятя.
– О многом я думаю Коля, ох, о многом,– он покачал головой и добела закусил нижнюю губу. Помолчали. – Вот Любаха боится, что я как бы не того, с собой чего не сделал, тебя сюда прислала. Она думает, что я как Савося голову в петлю суну, так что ли?– и Сеня в упор посмотрел на Николая.– Нет, дорогой, сейчас не суну. Раньше мог сунуть, а теперь нет, теперь мне хочется в самом себе разобраться, на самого себя посмотреть, как говорится, этим самым критическим оком.
– Так и разбирался бы дома,– буркнул Николай.
– Дома никак нельзя. Дома никак…, жисть она здесь, на кладбище начинается.
– Как это?! – опешил Николай.
– А вот так, Коленеька, вот так… Я раньше тоже как ты думал: «Отнесли, закопали, бутылку на двоих проглотили и всё тут». Нет, жизнь она отсюда начинается,– и он указал пальцем на кладбищенскую землю. Почему так – я не знаю, но чует моё сердце, что отсюда и я до этого обязательно докопаюсь. Вот хожу я по могилкам, всматриваюсь в фотографии и думаю: «Как вы жили, милые мои? О чём вы думу думали? Кому свою жизнь посвящали?» Дед Захар сидел на Ямале, а дед Кирьян его охранял. Оба вот здесь и могилы по соседству. Я уж не говорю про ту, старую часть кладбища, там и белые и красные и зелёные, все бок о бок лежат. Так ты мне скажи: о чём они думали, ядрёна вошь, когда друг в друга пуляли? О чём? А ведь с одной деревни…
– А ты их и спроси?
– А я вот и спрашиваю. А они мне отвечают, что о душе своей они ни хрена не думали.
– А ты, стало быть, думаешь?
– А я, стало быть, думаю… Только что стал думать, раньше не думал. Раньше о достатке думал, чтоб семье было хорошо, детям опять же.
– А теперь, ты что, об этом не думаешь? – спросил с иронией Николай.
– Да, думаю я, думаю и об этом. Только не главное это в жизни. Еда, шмотки там разные. Я об этом раньше и не думал, а теперь вот думаю. И так думаю, что из головы просто не идёт. И всё это после того как душа заболела.
– Посмотрю вокруг – все дела какие-то делают, копошатся, спорят, ругаются, смеются и того не видят, что это не жизнь. Нет-нет, жизнь конечно, но только это не совсем жизнь…
– Что ты мне тут в уши дуешь, то тебе это жизнь, а то вдруг, уже не жизнь?– осердился Николай.
– Да жизнь это жизнь, только, как бы, не настоящая что ли? Это всё равно, что человек имеет много детей, стариков там ещё; купил большой дом, а живёт в одной половинке. Всем тесно неудобно, а терпят.
– Что ж они вторую половину не займут? – спросил недоумённо Николай.
– А вот не знай, не занимают и всё, как будто у них её и нет или они её не видят.
– Как это?
– А вот не знаю, сам бы хотел с этим разобраться.
Они помолчали.
– А здесь,– Сеня кивнул на могилки,– жизнь со смертью встречается. Здесь, под этой землёй,– и он топнул кирзовым сапогом,– тайна зарыта. Вот почему я сюда и пришёл. Без этой тайны, нам ни в политике, ни в экономике, ни в собственной жизни не разобраться!
– Так зачем ты сюда припёрся, и семью взбаламутил? раз сам говоришь, что не разобраться.
– Это я, Коленька, только здесь всё это понял, а когда я сюда шёл, то этого ничего и не знал.
– Вот, ешки – матрёшки… Ладно, пошли отсель,– сказал Николай, поворачиваясь к выходу. – Чё здесь делать, когда ты всё понял, да и семья опять же волнуется.
Они стали спускаться с кладбищенского холма.
– Ты, Сеня, когда сюда рванул, ты только о себе думал.
– Я што тебе, кошарь что ли какой, чтобы о себе только думать,– озлился Сеня.– Я, можа, как раз обо всех и думаю.
– А ты не о всех думай, а о себе, от этого толков больше будет.
– А как себя изо всех вычленить, ты мне скажешь? Как руку, ногу из своего организма вычленить и особое попечительство о них одних иметь, ты меня этому научишь?– Сеня неожиданно остановился, взял шуряка за плечи, встряхнул и, давясь словами, проговорил,– а я этому и учиться не хочу, и детей этому учить не желаю.
– Крыша у тебя, Сеня, едет,– сказал тихо Николай, освобождаясь от рук зятя.
– Она у всех в наше время едет, только у одних в правильную сторону, а у других прямо в противоположную. Скорости только разные. У тех, у кого в противоположную, так те аж галопом скачут.
– К психиатру тебе, Сеня, надо или к попу.
– Самому тебе к психиатру надо,– буркнул Сеня и, круто свернув к своему огороду, пошёл домой. Николай посмотрел ему вслед и покачал головой.
В этот день они больше не виделись.
На следующий день Сеня собрался и пошёл к отцу Пахомию. Отец Пахомий жил на самой окраине села. Он не служил, был на пенсии, служить здоровье не позволяло. Дети купили ему в этом селе домик, и он здесь жил уединённо, словно монах в келье. Батюшка был добрый. Днём к нему сходилась детвора и он с ними играл будто маленький.
Когда Сеня подошёл к дому батюшки, то увидел такую картину:
Батюшка в старом подряснике и в тапочках на босу ногу, строил с детишками из песка какое- то убежище, и о чём-то спорил с пятилетней Машей.
– Ты, дедуска,– говорила Маша,– неправильно звезду нарисовал. Она пятиконечная.
– А вот и, правильно,– парировал Пахомий, – у меня звезда Давида, у неё шесть концов.
– Непавильно… непавильно,– упорствовала Маша.
– Разве можно спорить с батюшкой,– сказал подошедший Сеня.
– Можно, можно,– стояла на своём Маша.
– Ладно, ты пока поиграй с Ниночкой, а я с дядей поговорю, – сказал Пахомий ласково, и, вытряхнув из тапочек песок, сел на лавочку. Он не стал дожидаться, пока говорить начнёт гость и начал говорить сам.
– Что, душа страждет? В груди теснота и нет тебе покоя ни днём, ни ночью?
– Ваша, правда, батюшка,– ответил Сеня.
Сеня раньше попов не сильно жаловал. Мог и анекдотец какой – никакой загнуть, или побасенку пересказать. И всё это, пока душа не заболела.
– Да я сам знаю, что моя,– ответил Пахомий не заносчиво, а даже как-то, по-свойски, просто.– Только и тебе, и мне этого не надо – чтобы была только моя правда. А вот, чтобы правда Божия и на мне, и на тебе, и на многих других почивала, нам это очень даже необходимо.– Так ли?– спросил он, испытующе и выжидательно глядя на Сеню.– Ты вот сегодня на кладбище ходил! Почему?
Услышав о кладбище, Сеня вздрогнул,– «На конце села живёт, а уже знает», – подумал он.
– А я тебе скажу, почему – правду Божию ты искал. Потому что, иное – правда Божия, а иное – правда человеческая. Тебе вот новопреставленная бабка Татьяна сказала, а ты не поверил. А ведь через неё тебе Господь тайну открыл.
– Что ж, помру значит скоро?– опешил Сеня, вспомнив слова бабки Тани – «Это тебя Господь к себе зовёт»
– Не к смерти Господь тебя позвал, а к жизни, потому и болезнование в душе имеешь. Потому и вопросы себе не простые задаёшь. Достигает значит тебя царствие небесное,– Пахомий перекрестился,– только человек в это царствие сам должен войти. На верёвочке, как бычка, туда никто и никого не ведёт.
– Что ж у меня там ворохтается?– спросил Сеня, указывая на грудь.
– Сердце там, Семён. Сердце – центр всей человеческой жизни и центр души, А душа во всём человеческом теле находится сразу. Нельзя сказать, что в груди она есть, а в мизинце на ноге её уже и нет. А если сердце заболевает, то и душа заболевает, а значит и человек весь болен.
– Так кардиолог сказал, что сердце в порядке,– недоумённо пролепетал Сеня.
– То плотяное сердце, вещественное, а внутри этого сердца другое сердце имеется. Общение с Христом совершается прежде всего в этом сердце. В этом сердце человек и с Богом соединяется…
– Это что «Место встречи изменить нельзя» что ли?– пошутил Сеня.
– Нельзя, выходит… Духовное сердце – центр нашей личности, это престол Божий, это тайна. Это нечто, где действует нетварная энергия Божия.
Батюшка помолчал, повздыхал, перекрестился,– вот в тебе, что-то заворохтелось и ты в панике, что? Как? Откуда взялось? Ведь не было ничего, врачи болезни не видят, патологии нет, а «оно» есть, так?
– Всё так,– проговорил Сеня, пытаясь проникнуть в сказанное,– я корвалол пил – не помогает.
– Истинная жизнь течёт в глубоком сердце, и эта жизнь сокрыта не только от людей, но и от тебя самого. Это сердце не подчиняется законам природы, оно превосходит всё земное. А ты, – кор-ва-лол. Данное свыше корвалолом не вылечишь.
– А как же мне, батюшка, быть? – опешил Сеня.
– Подобное лечится подобным.
– Что же подобное?
– Бог.
И вдруг, батюшка Пахомий соскочил с скамейки и с криками, побежал вокруг песочницы, изображая ястреба, который хочет утащить цыплят, которых налепили девочки. Маша и Нина захлопали в ладоши, замахали руками, пытаясь защитить цыпляток от коварного хищника, но батюшка, изловчившись, всё же схватил одного цыплёнка и, поднеся его к Сене, сказал, бойся, чтобы тебя вот так же не утащили.
С тех пор прошло три года. Отца Пахомия похоронили рядом с часовенкой. Эту часовенку, почти до конца, срубил Сеня. Рубил после работы в поле, рубил в холод и зной. Ему никто не помогал, но и явно не мешал. Зато к часовне приходил каждый день отец Пахомий и наставлял Сеню, что и как должно быть. И если Сеня сетовал на нехватку материалов, то старый священник говорил: «Ты только верь, Семён, и всё будет, тебе даже и просить ничего не придётся. Верь, ведь это так просто».
Рубил часовню Сеня один, а вот класть верхние венцы и крыть крышу народу прибавилось. Пришёл с топором шурин, за ним пришли два сына бабушки Тани Фёдор и Артём, отец Маши и Нины, пришёл с того конца деревни, даже не зная, что здесь собралась целая артель.
– Нам такие длинные как раз и нужны,– пошутил Сеня, увидев Артёма.– Стойку как будем ставить – он её, в аккурат, и подержит.
Перед тем как установить крест, на крышу стали поднимать стойку. По сути, стойка – это хорошо вытесанное бревно. Его поднимали верёвками.
– Ещё разок! Ещё взяли!– командовал Фёдор, ловко орудуя вагой и направляя комель в засеку. Наконец – нижний конец заправлен и начался медленный подъём. И в то время, когда стойка почти встала на своё место, то есть, заняла вертикальное положение, случилось ужасное – одна из растяжек лопнула и стойка, потеряв равновесие, накренилась и стала падать на стоящих внизу людей. «Поберегись!– кричал Артём, видя со стороны, как стойка падает прямо на братьев. Он, перепрыгивая длинными ногами через доски, бежал к мужикам, понимая, что не успеет и что несчастье неминуемо. А что он мог сделать, разве только свою голову подставить.
Стойка падала медленно и тяжело. Сеня был на самом верху, он видел падающую стойку, видел внизу мужиков, на которых она падала, и бегущего к ним Артёма. Сеня не мог кричать, спазма перехватила горло и он только сипел. Но вдруг, когда до мужиков осталось не больше метра, стойка круто изменила направление, как будто её кто оттолкнул рукой, и упала в стороне.
– Я же видел! Я видел, что она падает на вас!– кричал и радовался Артём. Если бы не видел – не поверил бы. В это время из-за угла часовни появился с палочкой в руке отец Пахомий.
– Батюшка,– кинулся к нему на встречу Сеня,– стойка чуть мужиков не зашибла!
– Так ведь не зашибла же,– проговорил он, и добавил,– пока строятся часовня и церковь – никаких несчастных случаев не будет.
– Отец Пахомий умер зимой в крещенские морозы. Похоронили его около часовни. Николай и Сеня вытесали ему хороший дубовый крест. А через неделю на могилку пришёл Сеня и прибил дощечку с надписью:
«Верьте, ведь это так просто».
Подошёл Николай, спросил:
– Что ж, не имени ни отчества? Не по- людски как-то.
– Всё по- людски, имя его и так никто не забудет, а то что говорил, могут и забыть.
Через неделю он принесёт ещё одну табличку и прибьёт её рядом с первой.
О церкви в селе, пока не говорят.
Робостно
(рассказ)
У маленькой Ксюши нет Мамы. Вернее она есть, но об этом взрослые не знают. Они думают, что они её закопали в могилке, поставили крестик, затем собрали поминки и всё. Нет, не так. Просто взрослые в этих случаях, похожи на совсем ещё маленьких детей, как Рита – её маленькая сестрёнка. Вот та действительно ещё ничего не понимает. Ей два года, она умеет говорить и набивать себе шишки и делать царапины. С ней постоянно возится бабушка. Рита её любит и завёт мамой. Глупая, она даже не знает, что это не мама, а мамина мама. И когда Ксюша говорит сестрёнке, что она глупая, то бабушка ворчит и поправляет: «Нельзя так говорить о сестрёнке. Она не глупая, а глупышка». Только какая разница между словами «глупая» и «глупышка» Ксюша не знает. Она вообще многого не понимает в жизни взрослых. Например, не понимает почему с ними не живёт отец, а ведь раньше, когда была жива мама, он был вместе с ними. Теперь он приходит раз в неделю, а то и реже, приносит какую-нибудь игрушку Рите, спрашивает: «Как дела» у Ксюши и разговаривает с бабушкой.
Они, обычно, общаются на кухне, плотно закрыв за собой дверь. Однажды дверь не была плотно закрыта и Ксюша услышала, что речь шла о какой-то Веронике. Бабушка сидела за столом, обхватив голову руками, а отец ходил от двери к окну, не переставая курил и говорил:
– Вы, Елизавета Терентьевна, просто не понимаете. Вероника хорошая женщина, она любит детей, но ей просто не повезло, ошиблась.
– Это ты называешь словом «ошиблась», – перечит бабушка, – Кукушка она, вот и всё. Не повезло видишь ли ей. А мне, значит, зятёк дорогой, повезло по-твоему? Двое на моих руках, мал – мала меньше, а ты хочешь на мою шею,– и она, закрыв лицо руками, заплакала. Когда она плакала, отец ещё быстрее начинал ходить по комнате, тыкал сигаретой в пепельницу и говорил:
– Я вас прошу потерпеть ещё чуть – чуть, всё образуется. Мне должны дать хорошую работу, естественно, зарплату. Вы же не хотите использовать первый вариант? Вы же этого не хотите!?– Дверь плотно закрылась. Больше Ксюша ничего не слышала кроме отдельных слов: «больница», «операция», «выплаты», «собес», «опекунство». Кроме слов «больница» и «операция», других слов девочка не знала.
О чём они говорят – Ксюша не понимала. Не знала, кто такая хорошая Вероника? И почему её называет бабушка кукушкой. У Ксюши есть книжка с разноцветными иллюстрациями и в ней изображена кукушка. Это птица, в небольшую полоску с рябинкой. «Наверное, Вероника, так одевается похоже», – подумала она,– и ещё у кукушки хвост длинный. Бабушка то же говорила про какой-то хвост, ничего у взрослых не понять. Но после таких разговоров ей очень хотелось увидеть эту самую загадочную Веронику.
«Наверное, на ней папа хочет жениться? – решила Ксюша,– а бабушка недовольна, вот они и спорят». Сделав такой вывод, Ксюша перестала вслушиваться в разговор и направилась в другую комнату к Рите. Рита тихо играла в кроватке с пластмассовым попугаем, увидев сестрёнку, протянула к ней ручки и запрыгала от радости.
Ксюша подошла к Рите и, обняв её, проговорила так как обычно говорит бабушка: «сиротиночка ты моя сиротиночка! Горе ты моё горькое!»
Мама у Ксюши, умерла полгода назад. После родов, она долго болела, часто лежала в постеле и лёжа кормила Риту. Ксюша тоже любила лежать вместе с ними и слушать всякие истории, которые рассказывала мама. Она была очень добрая и ласковая. Ксюша и сейчас помнит её руки и глаза. Вот и теперь, когда Ксюша засыпает, то чувствует, как эти руки гладят её по голове. Этого прикосновения она ни с чем не спутает и потому ей больше всего нравилось засыпать… в это время приходит мама. Ксюша это чувствует, хотя этого и не видит. Но, она видит её, когда мама сидит у окна и что-то шьёт, но почему-то никогда не произносит ни одного слова. Ксюша наблюдает за ней из-под одеяла и молчит. Однажды она громко позвала её «Мама! Мама!» И это, как она поняла, маме не понравилось, она повернула к дочери лицо, приложила палец к губам так, как когда просят молчать, взяла со стола Ксюшино платье, и, покачав укоризненно головой, вышла в другую комнату.
В это время вошла в комнату бабушка с Ксюшиным платьем. Она повесила его на спинку стула.
– Баб, а ты не видела маму?– спросила внучка.
– Нет, не видела,– проговорила бабушка,– сегодня мне ни один сон не приснился.
– А ты разве сейчас с ней не встретилась, когда шла сюда?
– Нет, лапочка моя, не встретилась,– и бабушка испуганно приложила ладонь ко лбу внучки.
– А где ты взяла моё платье?– допытывалась девочка.
– Где ты его положила, там я его и взяла.
– А где, где?– уточняла Ксюша.– Но Елизавета Терентьевна посчитав, что внучка озорничает, не ответила и ушла на кухню.
«Странно,– подумала Ксюша,– бабушка её не видела, а ведь они должны были с ней обязательно столкнуться в прихожей. И потом, почему мама не разрешила звать её? Это было загадочно. Почему мама таинственным образом приходит в детскую, что-то делает с её платьем и при этом её в доме никто не видит, потом – это был не первый приход матери. Она приходила и раньше, поправляла одеяльце на сестрёнке и уходила, только тогда Ксюша думала, что это ей всё снится. И она иногда рассказывала бабушке про эти появления, но как про сон. А теперь, оказывается, что это не сон. И мама совсем живая… да-да… живая, только не живёт вместе с ними, а приходит, и у неё светлое и спокойное лицо и ничего не болит. Она ей сама однажды сказала: «У меня, дочка, ничего не болит, я здорова, только я не могу быть с вами».
В понедельник бабушку увезла скорая помощь, у неё сердце. Ночью с ними ночевала соседка, подруга бабушки, утром она разговаривала с кем-то по телефону и долго плакала. С кем она говорила по телефону? – Ксюша не знала. А через некоторое время пришёл отец. Он вполголоса разговаривал с соседкой, говорили о похоронах и поминках.
В комнатах, после смерти бабушки, повисла тягостная тишина. Даже Рита и то присмирела и потихоньку играла со своим пластмассовым попугаем. Соседка от них почти не уходила, она хлопотала на кухне, часто всхлипывала и говорила вслух: «Что же это такое, совсем осиротели, вот и Лизоньку Бог забрал. Думали, что она ещё поцыкает. Кому нужны чужие дети!?»– из кухни слышались вздохи и бряканье посудой. Когда соседка чем-нибудь была недовольна или расстроена, она всегда брякала посудой. К вечеру приехал отец. Он сказал соседке, что квартира продана и они переезжают.
Начали упаковывать вещи. Их упаковывали целый вечер, а утром к Ксюше пришла мама, пришла в последний раз. Больше она её, кроме как во сне не видела. Мама села рядом с девочками на софе и долго смотрела на них любящими и задумчивыми глазами. Рита проснулась и тоже уставилась на маму. Мама погладила её по головке и обращаясь к Ксюше сказала: «Будешь приходить ко мне на могилку, ладно». Ксюша ничего не успела ответить, как образ матери стал светлеть, светлеть, пока не разошёлся в воздухе как дым от папиной сигареты и его не стало.
Квартира, в которую они переехали, была больше той, в которой они жили с бабушкой, и эта квартира была в новостройке, на самом краю города. Рядом строились ещё дома, фыркали самосвалы, отвозя грунт и привозя кирпич, скрипели, поворачиваясь, башенные краны, светились огоньки сварки. Ксюша подолгу наблюдает с девятого этажа за строителями. Папа ходит и радуется тому, как он удачно продал две квартиры и приобрёл вот эту. Ксюша его радости не разделяет. Ей вообще не нравится и этот дом, и это место, и визгливый лифт за стеной. Ей не нравятся эти дурацкие обои, дурацкая люстра и вообще ей хочется домой.
