Пётр Петрович Африкантов
Странные истории
Вот и Иван-дурак повесил крестик, здоровенный такой на золотой цепочке, говорит, что не хочет от других отличаться…
Раз мода, так мода… Это даже хорошо, что из-за моды повесил, а не по мозговым соображениям. Только одно неудобство для лешачонка всё же было в этой затее. Раньше Ивану лешак что угодно мог на ухо нашептать, а теперь близко не подступишься, только можно издали говорить, крест мешает. Он хоть для Ивана и атрибутный, только не для лешака. Нового-то теперь Ивану в мозги не внедришь, одно старое, что раньше внедрил, осталось… Беспокойство, да и только.. А тут когортный отчёт требует, запросами замучил. Ему результаты подавай, а какие результаты?.. Про Громкогласова что ли рассказывать, вот и приходится выворачиваться. Потом Иван-дурак возьмёт да нет-нет что-нибудь и выкинет. Вот на прошлой неделе выпил коньячку малость и в микрофон начал о судах на равной и свободной состязательности говорить. Хорошо Гаврюша вовремя микрофонный провод перекусил.
Ах! Да, про этих злосчастных попов, которых иереями зовут, никак нельзя не рассказать, потому, как от них главная беда исходит, особенно от монашествующих. Оденут чёрные одежды и ходят выпендриваются, добрым лешакам на хвосты наступают. Как тут профессоров из академии не вспомнить. Всё верно говорили… И откуда повылазили? Как тараканы! Раньше, как он помнит, никого не было – одна церквушка захудалая стоит, на двести километров вокруг больше ни одной и всё. Народ вообще и лбы то не крестил, а уж там требы подать или причаститься, об этом и речи не было.
Лешаческое воинство то же относительно спокойно жило, знай себе по болотам ухает. Чего к народу-то приступать, когда он, за малым исключением, их поля ягода. Если там по злому умыслу колдун порчу и наведёт, так люди ни в церковь бегут, ни в монастырь, а к «бабке» или «дедке», которые под их же лешаческим контролем и работают, только многие из людей этого не понимали.
Обставятся эти «бабки» иконами, да зажгут вязанку свечей и волхвуют. Чего они над людьми читают, того последние не понимают, думают, что это молитвы святых угодников, а на-ка, выкуси. Есть, конечно, молитовки и из молитвослова, но это так, для прикрытия. Главной среди них является та, которую древний Смрадный лешак вручил. Жаль, что его Гаврюша никогда не видел, потому, что не по чину, о нём даже тысяченачальники шёпотом говорят.
И если самого главного беса Гаврюша не видел, то одного из главных чародеев, а точнее, чародейку повидать пришлось. Хотя, что там смотреть,– тьфу, прости ты меня, нечистая сила, идёт древняя бабулька, вся высохла, в руке клюка, сгорбилась, аж до земли, а по бокам её воинство бесовское разных сословий и рангов сопровождает, потому как все ей служат, споткнуться не дадут. Люди, разумеется, этого не видят, но боятся, потому как, что захочет старуха, так воинство лешаческое всё исполнит. По сравнению с ней, даже те, что по телевидению выступают, руками там машут, мази и кремы заговаривают – можно сказать – мелочь пузатая. Если эта старушенция захочет в кого из людей одного из своих слуг вселить – считай, пропал человек, никакой другой колдун его из этого человека не выгонит и к бабке этой, чтоб её мучить, не отошлёт. Это даже звучит как-то смешно.
А вообще, бес беса не выгоняет, по большому счёту; человек, обратившийся к колдуну за помощью, сам становится, через свою в них веру, причастником их дел, а своих они стараются не обижать. Так, устроят маленький междоусобчик, «стрелкой» по-современному называется, вопросы свои порешат, и все дела. Друг с дружкой ещё в разные защиты, да наветы поиграют, это у них такие приколы, и разойдутся. А тот бедолага, что к ним за помощью обратился, он им по большому счёту и не нужен. Есть у того «крыша» – оставят в покое; нет «крыши» – не обессудь, так всю жизнь и будет маяться.
И потом: в тёмном воинстве свои чиновники, свои министерства, ведомства, так что не всё так просто. Одним словом, идут людишки к этим «бабкам» и «дедкам» вереницей. А того им невдомёк, что вполне могут обойтись без них, потому как давно забыли – кто они такие есть? Об этом среди лешаков говорить не принято, зачем противному воину напоминать о кольчуге перед битвой, забыл, так и хорошо. Тут не до рыцарства, лишь бы шерсть сохранить. Люди забыли, что их главная защита – церковь и храмы, которые они в стойла по своему неразумению и по наущению лешаческому превратили. В последнее время немного понимать стали, храмы появились, монастыри, а в них эти монахи – тараканы чёрные.
Ох, и не любил Гаврюша этих, монахов, страсть как. Иереев не из монахов ещё терпел, а их нет. К ним не подступиться. Своего ничего не имеют, кроме креста, золота им не надо и заморскими курортами их не соблазнишь. Знай себе днями и ночами молятся. Им и старуха-колдунья не указ. Но это ещё не самое страшное.– Есть среди этой братии такие зловредные, что своими молитвами попаляют бесовское воинство и бегут лешаки от их креста – мощевика куда глаза глядят, тут никакие хитрости бесовские помочь не могут. Если сами люди себе же и не навредят.
А этот зловредный монах знай себе кадилом машет – вонь противную распространяет, чтоб уж совсем лешаку было дышать нечем; святой водой, над которой специальные молитвы прочитаны, брызгает; святую книгу, чтоб ей ни дна, ни покрышки, на голову страждущим кладёт, свечи зажигает, молитвы читает, от которых невмоготу становится, да ещё крестом всех осеняет. Нет, такого не только видеть, но и чувствовать, не приведи, Сатана.
И ещё не меньшая напасть – святые источники из-под спуда вышли. Вода в них холодная-холодная, а люди всё равно в неё как оглашенные прыгают. Вот ещё наказание. Внушаешь этим людям, внушаешь: «Вода-то холодная, аки лёд, куда ты, сердешный, лезешь без всякого жирового запасу. Прыгнешь – и душа из тебя бедолаги вон, если не разрыв сердца,– то простуда, как минимум, обеспечена, а того гляди и больше». Нет же – прыгают, редкий послушается его лешаческого вразумлению и отойдёт от источника.
В общем, находятся те, кто к монахам не идёт, и эта единственная отдушина в жизни лешаческой. И боится Гаврюша только одного, чтобы не затащил ненароком этот Громкогласов, бесам воли не видать, его Ивана-дурака в церковь. Вот о чём у лешачка вся душа изболелась, гори ты тогда бесовским огнём и чин, и звания, загонят чиноначальники туда, где Макар телят не пас и будешь только по пустынным болотам ухать да кикимор дразнить. И это почитать будешь за милость.
Подумал так Гаврюша – и вздрогнул. Такая перспектива была-а-а. И на тебе – всё против его шерсти. «Вот если бы как-нибудь этого Громкогласова извести, дружков подговорить что ли? – подумал он». Такая идея лешачку понравилась, он даже похвалил сам себя за такую идею.
– Молодец, Гаврюша,– сказал он сам себе,– не зря ты хвост носишь,– и полетел к дружкам. А те и рады стараться, Гаврюша у них в почёте, да и потом, когда-то в детстве вместе вблизи кладбища людей пугали и всякие козни людям чинили, один прохожий на могилке с мослом в руке и с гнилушкой в другой только чего стоит. Шелудивый, Хвостатый, Пятачок, Вислоухий, Копытошкин… в общем, все старые друзья горой за Гаврюшу; за друга детства кого угодно в распыл пустят. Только указал им Гаврюша недруга своего, этого самого Громкогласова, и начали лешачки к нему подступаться, да не тут-то было.
Громкогласов утренние и вечерние молитвы читает, крестится, в храм Непостижимого ходит, исповедуется. И так исповедуется, что у лешачков шерсть дыбом становится от страха. Всю подноготную о себе говорит и ничего не скрывает: посмотрел на соседку с интересом плотским и сразу к попу, полежал во время работы с часок на диванчике и об этом докладывает, так, мол, и так, повинен в воровстве отведённого на работу времени. Скользкий он для лешачков , ухватиться не за что, страсти от себя гонит, а это для лешачков лучшая зацепка, и ещё святых тайн Непостижимого причащается. То есть дружбу с самим Всемирным водит, где ж здесь подступишься.
Одно остаётся, чтоб Иван-дурак из-под влияния не выходил – надо супротивные мысли внедрять, а так как Иван-дурак человек в бесовских прилогах безграмотный и своих мыслей от его – Гаврюшиных- отличить не может, то этим и надо пользоваться. Здесь главное – человеческий ум не по той дороге направить.
Страшное дело – этот человеческий ум. Если он в помрачённом бесами состоянии – хорошо, а если нет, то просто беда. Сладу с ним никакого нет. Или вот: глядишь, человек профессорского звания, а ум тёмный. Вроде бы многие земные науки изучил, а главного не знает и даже не догадывается о нём. А писателей, журналистов и нравоучителей сколько с помрачённым умом ходят? просто чудненько, не говоря о министрах и экономистах. Помрачение здесь главное дело делает. Лешаки в этом деле своего не упустили – вложили в головы, что страсть к приобретательству – это хорошо, а довольствование малым, чему учат чёрные тараканы, – это плохо, это и есть помрачение ума.
6.
Иван-дурак, тем временем, за ум стал браться. А это означало, стал задумываться о смысле жизни и прочих тонкостях человеческого бытия. Сидит за столом и всякие ему мысли в голову лезут. Лежит себе ночью, а заснуть не может. Поедет за границу на отдых, катается с заснеженных гор в стране Рыжего заката, только и там его противные мысли достают. Вроде бы по его помрачённому уму – всё правильно делает, хочет как лучше сделать, а дело не идёт и получается как всегда. Бьётся он, старается, а ему всё лыко в строку. И чем больше он правильных вещей делает, тем больше его критикуют.
Совсем Иван в тупик вошёл: не делает ничего, всё на самотёк пустит – хвалят, аж слюной брызгают, газеты в руки взять нельзя, вся в слюне. Начнёт делать то, что сообразно со здравым смыслом – бранят, на чём свет стоит. Не может Иван ума приложить – как ему дело вести. Правда, он и о демократии и всех её атрибутах по-прежнему говорит, но уже как-то без вдохновения, без пафоса. И всё больше и больше желает с Громкогласовым разговаривать.
Жена о Громкогласове слышать не желает. Ивану-дураку, дети противятся, соратники его уже терпеть не могут, смуту даже против него, Ивана Ефимовича, затевают, хотят поста лишить, куда его, Ивана-дурака, несколько лет назад под бурные аплодисменты сами и водрузили. А тут ещё Иван засомневался в либеральных ценностях и при всех сказал, что наше могущественное телевидение есть цитадель порока. Что тут началось…, что началось: умопомрачённые с экрана не слезают, слюной брызгают, а из-за рубежа, ноту протеста против него – Ивана-дурака, прислали. И это-то при хвалёной свободе слова и совести.
Совсем уж было закручинился Иван-дурак, что делать – ума не приложит. Вроде бы ум его стал с одной стороны чуть-чуть светлеть, и он уже стал смекать, что к чему, а тут о нём говорят, что он и есть как раз настоящий дурак. И что это не прозвище и не фамилия такая, а его состояние, и что его нужно освидетельствовать, а эксперты должны быть независимые и из самых свободных стран мира, чтоб уж там никакого чёрного пиара, как- будто этот пиар не в самых свободных странах придумали?
Отчаялся, было, Иван: жить по-старому – совесть не велит, а по-новому – грехи не дают, грозят и про старые делишки напоминают, дескать, пойдёшь своей дорогой – опять в истопники отправишься и даже в школьных завхозах не задержишься. А быть снова истопником Ивану ой как не хочется. Там ведь не только стола с секретом нет, но даже дров приличных, чтоб без загогулин, свивов и наростов, от которых одни кровавые мозоли на руках. Вспомнил Иван про эти дрова и подумал: «А ведь отправят опять в истопники, а он, будучи на высоком посту, даже о дровах не позаботился, не то чтобы там… Да и стол было жалко, хороший стол, дубовый. А главное, в этом столе секрет есть – принесёт человек конвертик, Иван бумажками прошелестит и в стол.
Сколько его раз с этими конвертиками хотели застукать и ничего, стол спасал, его хоть рентгеном просвечивай и то ничего не обнаружишь.
В общем, заклинило Ивана: с одной стороны – совесть жить спокойно не даёт, а с другой – со столом расставаться жалко. А тут ещё этот референт Гаврюша…, знай свою песню выводит, про европейские ценности толкует, либерализм, да про Канары. Об этих Канарах Иван совсем слышать не может. Гаврюша говорит «Канары», а Иван первый слог почему-то не воспринимает и у него в голове звучит: «…нары, …нары, …нары.»
Случилось в этот момент прийти к Ивану-дураку Громкогласову Илье.
– Ты чего, Илюша, пришёл?– спрашивает Иван.
– Знаю, помощь тебе нужна, вот и пришёл.
– Это о какой ты помощи говоришь?
– О нашей помощи говорю, о христианской, православной.
– А в чём же она заключается?
– А вот поехали со мной – по дороге скажу.
– Куда ж мы с тобою поедем? Когда у меня дел невпроворот: встреча с экспертами, встреча с журналистами, нумизматами и прочей хренью. –
– Как же ты с ними, Ваня, будешь говорить, когда у тебя ум помрачён?– А Иван-дурак думает, что помрачён – значит уставший. А Илье главное, как-то друга из кабинета вытащить, да в одно место свозить.
– Верно,– отвечает Иван Ефимыч,– развеяться надо, подустал я,– сам на кнопку нажимает, референт входит. – Ты,– говорит он референту, отложи запланированные на сегодня встречи, до завтра. – А кто такой был этот референт, мы знаем и он, конечно, запротивился: «Как это отложить, вы что, Иван Ефимович, разве можно, какая такая нужда?– говорит референт, стараясь переубедить начальника,– помилуйте, а что напишут завтра в газетах, какие будут отклики за рубежом?.. Сами понимаете, что не к чему это: на вас и так давление идёт по части умственной несостоятельности. Говорят, что она под большим вопросом, ваша умственная состоятельность, а сам зло на Илью поглядывает.
А Иван-дурак на своём стоит, машину велит подать. И пока референт с машиной суетился, да водителя подговаривал, чтоб машина сломалась, Иван-дурак вышел незаметно, да в старый обшарпанный Громкогласовский «Запорожец» сел. Это у него просветлённая часть ума так сработала. В общем, в учреждении паника, охрана ничего не знает, референт, то есть Гаврюша, всех чуть-ли не по головам папкой бьёт, а пока понял, что ничего от этих дуболомов ему не добиться, взял да прямо в образе референта в окно видимым образом и вылетел, секретарский люд только рот открыл. Полетел Гаврюша за Иваном-дураком, да припоздал малость, надо было сразу вдогон рвануть, а он на квартиру, так кто же знал?
Илья же своё дело туго знает. Довёз друга до нужного места, Запорожец остановил, выходит и Ивана приглашает выйти:
– Давай,– говорит,– Ваня, немного водички попьём. Тот согласился, к водоёму идёт, а Громкогласов Илья сзади, торопит… и всё по сторонам смотрит, как бы референт откуда не появился. Видит, на западе облачко белёсое обозначилось. Угадал Илья, что это за облачко, Ивана поторапливает. Облако вдруг на глазах в летающую тарелку превратилось, всеми огнями сверкает, привлечь внимание хочет и беглецов до воды не допустить. Да тут уж Иван-дурак источника достиг. Летающая тарелка со злости в змея с тремя головами превратилась. Хотел было змей Ивана когтями схватить и не дать ему воды испить, да Илья Громкогласов изловчился и толкнул Ивана-дурака в источник, а следом и сам прыгнул. И вовремя…, в этот момент над их головами только крылья кожаные, змеиные прошелестели. А как Иван-дурак окунулся три раза в святом источнике, то и помрачение с его ума спало. И увидел он и себя, и дела свои в истинном свете, и ужаснулся.
Тут бы и сказке конец, да надо нам перед прощанием на Гаврилу Тихоновича ещё разок взглянуть, на Гаврюшу, понятно. Чем, значит, начали – тем и кончим.
7.
Лешачонок Гаврюша, после такого конфуза, тут же был отозван к когортному лешаку. Когортный даже разговаривать не стал, только махнул лапой и отослал его выше, к легионному. Дескать, что с тобой, вонючкой, говорить, всех под монастырь подвёл, теперь до второго пришествия этим случаем будут в пятак тыкать, не отмоешься.
Понял Гаврюша, что дела его настолько плохи, он даже не ожидал; вон когортный, даже разговаривать не захотел, а только безнадёжно лапой махнул. «Ладно,– подумал Гаврюша,– дальше Ада всё равно не пошлют, и в котёл жариться вместе с человеческими грешниками не посадят. В худшем случае быть ему при этом котле истопником, то есть ходить вечно в саже с кочергой, да вязанки дров на спине носить» и он направился к легионному.
Болотный Прах сидел поникший и о приватизации котла в преисподней уже не мечтал. Об этом конфузе с Гаврюшей узнал даже лешаческий министр Дерьмоедов, век бы у него за ухом чесалось, а копыто бы туда не доставало. Заинтересовался министр этим делом, велел лешачонка к нему прислать. Может это и к лучшему, а то, что с ним делать: наказать по всей строгости – не поймут, у лешачка свои почитатели имеются; наградить – ещё больше шума будет, можно и поста лишиться. Одним словом, куда не кинь – везде клин.
Посмотрел Болотный Прах на лешачка и только глубоко вздохнул, затем почесал волосатую грудь, хрюкнул и мотнул ушастой головой, дескать, – отправляйте к министру. Только не поняли лешаки как его отправлять к министру: толи с тычками, чтоб впредь неповадно было, или по ковровой дорожке вести. Ведь Болотный Прах на этот счёт ничего вразумительного не сказал. Посовещались, приближённые лешаки и решили, что вести надо по ковровой дорожке, но с тычками, чтоб самим впросак не попасть.
Ведут Гаврюшу к министру – одни лешаки впереди ковровую дорожку раскатывают, а другие сзади идут и Гаврюше пинков отпускают. Привели Гаврюшу к министру, на ковёр перед ним поставили. А в это время министр особо приближённых демонов распекает:
– Как вы, клопастые, на такое важное дело умудрились лешака кладбищенского послать. Что я с него спрошу, когда у него даже академического образования нет!?– кричит, а Гаврюша стоит рядом и с копыта на копыто переминается, голову рогатенькую опустил и хвостик со страху поджал.– Кто у нас в академии учится!?– кричит Дерьмоедов, сам ногами топает, слюной брызгает.– От людей блатом да коррупцией заразились! Вам же было сказано: «людям давать, а самим не пить и не жрать…, скотоложники! В академию бесовскую без взятки не поступишь, за каждый зачёт мзду подавай! Можешь и не учить, а то, что положено, отстегни, так что ли?! Я вас спрашиваю, мозготяпые!! От людей заразились! Вот кто должен учиться в Академии,– и он ткнул в сторону Гаврюши пальцем,– он без соответствующей подготовки, такую кашу заварил…, а вы??!!
Тут лешачок наш немного прибодрился и даже свинячий носик приподнял, всё-таки не так уж он оказывается и плох.– Ладно,– устав кричать, сказал Дерьмоедов,– всем разойтись, после разберусь, а ты,– обратился он к лешачку, отчего тот опять сгорбился и принял жалкий вид,– не бойся, мне такой пройдоха в секретари самому нужен,– и захохотал, приговаривая,– ну и подлец, ну и, хвост его дери, чего выдумал, есть ещё даровитые и в преисподней, не спета ещё наша песня…
Саратов, 2007.
________________
Бранденвильский узник
Мориц лежал на крыше мансарды почти не дыша. Одной рукой, чтобы не свалиться, мальчишка держался за край отдушины, устроенной в крыше мансарды, а другой рукой крепко сжимал конец бельевой верёвки. Верёвка тянулась к самодельной ловушке – западне для ловли птиц. Сеткой ловушки у Морица служил старый вязаный плед, найденный им на свалке. Мориц не знал чья это крыша, и кто живёт в этом доме? Он не знал даже названия этого городка, потому что это было ему ни к чему. Зачем свободному мальчишке – путешественнику, в свободной стране знать название маленького городишки, которое он прочитал на указателе при въезде?
Сколько уже было таких городков, которые мелькнули перед ним как во сне. Ни в одном из них он не оставался более чем на трое суток и то только затем, чтобы пополнить запасы еды, да раздобыть чего-нибудь из одежды, если это было необходимо.
Мориц любил свободу, но ещё больше в этой свободе он любил предаваться мечтам. Сама по себе свобода, которой он уже был сыт, мало чего значила без полного живота. Это, скитаясь по дорогам, мальчишка давно понял. Теперь его уже не мучили обыкновенные фантазии о путешествиях, теперь Морицу хотелось результатов от путешествий и как можно скорее. Он хотел, славы – она не приходила, он хотел внимания – его старались не замечать. Иногда он просто хотел есть, а у него не было ни одного цента в кармане.
Особенно Мориц не любил встреч с полицейскими, потому как мальчик неоднократно видел в газетах объявления о пропавшем ребёнке с его фотографией вывешенных на самых видных местах. Хорошо ещё, что в этих газетёнках была не одна его фотография, а всегда набиралось не менее дюжины любителей приключений, так что запомнить всех было сложновато.
Сейчас Мориц добывал себе еду. Приём был не сложный, но до него надо было додуматься. С собой из дома Мориц прихватил своего любимого голубя из голубятни, и теперь, как только мальчик видел летающих в небе ручных голубей, он выбирал удобное место, ставил сеть, выпускал голубя и прятался в укрытии. Его голубь обязательно приводил с собой лучшую голубку, которую в следующем населённом пункте Мориц тут же продавал и покупал себе еды.
На этот раз ему не везло, голубь никак не мог увлечь за собой пернатую подругу и у мальчишки от неудобной позы начала затекать рука. Он уже хотел было сменить положение тела, как из отдушины мансарды послышались голоса тех, кто находился под ним в комнате. Мальчик прислушался. Говорила пожилая женщина:
– Я опять пригласила к вам доктора Брауна, сэр. Он вам поможет. Браун – хороший доктор. Вы знаете, у него и отец был доктор, и дед тоже. Он лечил ваших родителей. Кстати, вы просили принести вам бумагу, чтобы написать завещание, я выполнила вашу просьбу. Это белая хорошая бумага, на ней не расплываются чернила.
Мориц затаил дыхание. Интересно, о каком завещании идёт речь? Совершенно не слышно слов больного. По всей видимости, он так слаб, что слова его не долетают даже до отдушины. Это было интересно, Мориц оглянулся и увидел неподалёку открытое окно. Держась за лозы дикого винограда, густо оплетавшие крышу, он подобрался к окну. Верёвки хватало, чтобы, если надо, потянуть за конец и захлопнуть ловушку. Мориц осторожно раздвинул листву и заглянул внутрь помещения. Напротив него, на старом кожаном диване лежал лет тридцати мужчина с испитым лицом и большими выразительными глазами.
– Ты молодец, Магда,– сказал больной и попытался улыбнуться. Магда – полнотелая женщина с добрыми и уставшими от бессонной ночи глазами, вдруг прислушалась и сказала:
– Не кажется ли вам сэр, что что-то шуршит на крыше?
– Полно…, кошки или голуби.
– Странно, но наш Сильвестр совершенно на них не реагирует? – и Магда посмотрела на спокойно лежащего на полу довольно большого серого с чёрными пятнами поросёнка, нахоленность которого сразу бросалась в глаза.
За дверью раздались шаги, кто-то поднимался на мансарду по лестнице.
– Это доктор Браун,– сказала Магда и открыла дверь. В комнату вошёл доктор Браун с небольшим ридикюльчиком, с каким обычно ходят люди его профессии. Это был статный пожилой мужчина в добротном костюме и шляпе. Больной сделал знак рукой и Магда вышла.
Доктор Браун окинул взглядом комнату. В ней он был первый раз. Единственное широко распахнутое окно, с нависшими на нём виноградными лозами, мало пропускало света, и в комнате царил полумрак. Лишь одно солнечное пятно чуть дрожало на коричневом крашеном дощатом полу. В центре этого пятна лежал на коврике, вытянув передние ноги вперёд и положив на них голову, а задние подобрав под себя, тёмно-серый с чёрными пятнами поросёнок. Для доктора его присутствие было ново. Он не знал, что у хозяина есть ручной поросёнок.
Браун знал, что Генри ведёт замкнутый, можно сказать отшельнический образ жизни. Он почти не выходит за забор своего дома и даже в своём доме он постоянно пребывает в уединении. Да и кто может это уединение нарушить? Разве одна преданная Магда, которая тоже не отличается словоохотливостью. Она давно служит Генри и ведёт почти такой же затворнический образ жизни, как и сам хозяин.
В городке поговаривали, что Генри сошёл с ума и буквально затворился в последние годы на мансарде. Другие говорили о том, что с наступлением вечерних сумерек Генри идёт на Бранденвильское кладбище, что находится не так уж далеко от его дома, и там просиживает иногда до утренней зари. Другие поговаривали, что он якобы является хранителем страшной тайны, с чем связан его великий взлёт, как биллиардиста в молодости. Насчёт тайны могли быть и досужие домыслы, а вот насчёт успехов в биллиардном деле – эти успехи были несомненны.
Будучи юношей, Генри проявил необыкновенные биллиардные способности, одолев всех соперников в Новом и Старом свете. Не проиграв ни одной партии и не найдя других достойных игроков, он тихо удалился в глухой городишко Бранденвиль на берегу залива и уже больше не участвовал ни в одном турнире. Это было очень странно, особенно в его возрасте. Каких – то неполных двадцать лет и затворничество во цвете лет и огнях славы, ну это уж слишком.
– Проходите, доктор, садитесь…,– тихо проговорил, пытаясь улыбнуться, больной и показал глазами на красивый с гнутыми ножками венский стул, стоящий у небольшого с такими же гнутыми ножками столика.
– Проходите, доктор, проходите,– неожиданно проговорил следом за хозяином хрюкающим голосом, лежащий на полу поросёнок. Доктор опасливо покосился на говорящего поросёнка, обошёл его стороной и сел на краешек стула, поставив ридикюльчик на колени. Он никогда, ни только не видел говорящих свиней, но и не слышал о таковых. На сей раз Браун подумал, что ослышался.
– Слушаю вас,– сказал доктор Браун и ещё раз покосился на поросёнка, продолжая сомневаться, что хрюкающая человеческая речь исходила от него. «Наверное, жара виновата, ходишь целый день по душным пыльным улицам, вот и доходился. Всё,.. последний больной и домой, домой, домой. Сегодня же, как никогда, – все больные с перегревом» – подумал он.
Доктор Браун с большим уважением относился к Генри Стакнеру, знал его отца, мать, которые были приличными людьми и всегда вовремя оплачивали труд Брауна. А эту педантичность, как немец, Браун уважал в людях. Ему было всегда неловко напоминать о деньгах. А тут, нет, тут всё как надо. И при жизни родителей, и без них, всё было как надо.
Браун, как врач, относился к великому заточению Генри по-своему. Он считал, что это просто затянувшаяся на многие годы депрессия. «Что за мода,– ворчал он всегда, посещая Генри,– детей привлекать к взрослым играм. Это неправильно. Хоть и талантлив ребёнок, но он всё равно ребёнок и психика у него детская, а потому все эти преждевременные взлёты ничего хорошего детскому здоровью не несут, один вред. Вот взяли и испортили человека с малых лет». И он, как мог, старался лечить Генри. Правда эта болезнь у юноши была столь необычна. Доктор Браун использовал все свои знания, чтобы вывести Генри из депрессивного состояния, но всё было тщетно. Теперь же Браун, как только позвала его Магда, пришёл не только отследить состояние больного, но и дать ему новое, им самим приготовленное, лекарство.
Браун был хороший доктор, с задатками учёного экспериментатора и ему была, с научной точки зрения интересна болезнь Генри. И вот сегодня он как раз и хотел предложить больному вытяжки из новых, неиспользованных им раньше растений.
– Вот это да!– Изумился и затаил дыхание Мориц.– Значит хозяина зовут Генри и у него есть говорящая свинья.– Лица доктора мальчику не было видно, а вот поросёнка и больного он видел отлично. В общем, Мориц не жалел, что происходящее на мансарде испортило его охоту. Он лежал на крыше и старался не пропустить ни одного слова, ведь это была удача и ради этой удачи он согласен прийти в этот городишко, хоть обогнув земной шар.
– Сколько раз тебе говорилось, Сильвестр: «Не вмешивайся в чужие разговоры»,– немного сконфуженно заметил Генри поросёнку.– Извините,– обратился он к доктору, –… это у нас семейное.
– Да, да.., – пролепетал растерянно доктор, поняв, что он не ослышался и что хрюкающие звуки исходили именно от лежащего на коврике поросёнка.
– Он у меня баловник, – сказал смущённо Генри,– не обращайте внимания,– и незаметно погрозил Сильвестру пальцем.
Доктор знал, что чревовещание имеет место в мире, но насколько оно имеет отношение к животным…? Это был вопрос. В любом случае такое суждение его успокоило. Да и что сказал этот кот – повторил за хозяином два слова. Подражание, это ещё не есть осмысленный разговор.
Доктор раскрыл ридикюль и стал вынимать из него всевозможные медицинские инструменты, но Генри движением руки остановил его.
– В чём дело?– спросил Браун.
– Не надо, доктор,– сказал больной, и вялая усмешка скользнула у него по губам.– Мне это уже не поможет. Я пригласил вас за тем, чтобы вы выслушали меня.– Больному стало трудно дышать, пот выступил у него на лице, но он усилием воли справился с приступом и заговорил дальше.– Просто, доктор,.. когда человек знает о чём-то больше, чем знают другие… – он осёкся,– но справившись с волнением, продолжил. – Нет, не просто знает, как знает в школе учитель, а владеет тайной знания – это уже другое дело.
– Замолчи, Генри,– проговорил поросёнок Сильвестр,– ты не должен никому говорить того, что ты хочешь сказать сейчас, это опасно…
– Доктор опять посмотрел на поросёнка, но уже без изумления. Скорее всего, в его взгляде главенствовало любопытство учёного.
– Мне уже ничего не опасно, Сильвестр. Позаботься лучше ты сам о своей шкуре, буркнул Генри.
– Я сказал, ты ответил,– парировал Сильвестр,– Только эта Магда с тряпкой совершенная дура, в моём хвостике столько же мозгов сколько в её голове.
– Не мешай мне и доктору,– сказал Генри властно.
– Молчу, молчу, ваша честь, но я бы не советовал… – самонадеянно заключило говорящее и рассуждающее животное.
– Надо было раньше советовать,– проговорил больной укоризненно и, переведя взгляд на доктора, продолжил разговор,– дело в том, дорогой доктор, зная тайну ударов и расстановок шаров в биллиарде, необязательно тренироваться физически и закалять свою нервную систему и волю. Эти простаки думали, что я ночей не сплю, упражняя свои мышцы в беспрекословном подчинении сознанию. Обо мне даже говорили, что мои руки – есть продолжение моих мыслей, что их слияние в единое целое и породило то совершенство удара.– Он негромко засмеялся,– Всё это бред, дорогой доктор…, всё это бред.
Доктор Браун, видя, что больной хочет действительно поведать нечто, придвинулся и стал внимательно слушать.
