Пётр Петрович Африкантов
Странные истории
Нет, тогда она этого не понимала. Она стала понимать её только сейчас, а тогда она готова была обратиться хоть к дьяволу лишь бы кто-либо, неважно кто, спас её дочь. И в этом крылась разделяющая их с дочерью пропасть. Одна понимала всё, а другая понимала больше чем всё. Точнее сказать, это была не пропасть, а пространство, которое одна уже прошла, а другая должна была пройти. Это было не пространство болезни, а пространство понимания и мироощущения. И вот у Лены оно было иное. Она в свои двадцать лет была ближе к Богу, чем её мать, та была только на пути к нему. Но, это она поняла только потом.
Изменения в дочери происходили постепенно, а не вдруг. Анна Андреевна заметила, что дочь стала читать религиозную литературу. Что на столике рядом с её постелью всегда лежало раскрытое Евангелие и другие книги, но тогда её ум это не занимало. Более, её интересовали любые ниточки, дающие надежду на выздоровление дочери, и она хваталась за каждую соломинку, чтобы спасти дочь: ездила за тысячи километров к выдающимся врачам, металась по округе в поиске народных целителей- травников, а затем обращалась за помощью к экстрасенсам и откровенным колдунам. Но всё было тщетно.
Но потом у Анны Андреевны, когда это произошло, был провал: провал в памяти, провал в мироощущении. На какое-то время будущее для неё исчезло, а настоящее было мало узнаваемо. Она жила больше по инерции, не ощущая жизни. Она для неё остановилась, замерла в ожидании. Нет-нет, ожидание пришло потом, а в начале была тупая обречённость и всё. Жизнь для неё в одно мгновение кончилась. Она даже и не хотела её: зачем ей нужна была жизнь, когда было отнято самое сокровенное, чем она жила и для чего она жила. Всё мгновенно рухнуло. Жить было незачем, впереди была пустота, пустота равнины, а сзади, уже в далёком прошлом, оставались в памяти горы всевозможных жизненных коллизий.
– Что я? И что во мне? – спрашивала она саму себя и не находила ответа,– Почему я должна жить пожилая и больная, а она нет? Кто за этим стоит? Люди говорят, что всё в руках Божьих, но почему тогда он так несправедливо жесток ко мне и моему ребёнку? – Эти вопросы не выходили у неё из головы и злое, протестное несогласие затмевало её душу. Да – да, это был протест: протест против неписаных законов, царствующих в мире, против властей и против любой несправедливости, и, в конце- концов, против самой себя, которая жила не так, поступала не так и даже мечтала не так, как в большей степени принято в этом мире, где счастье в добродетели, к которой стремилась она и чему учила свою дочь, иллюзорно, потому что она видела, что большинство людей живут по другим законам и ничего, живы и здоровы, а вот её дочери нет и её самой тоже можно сказать, нет.
О себе самой в то время она тоже говорила в прошедшем времени, потому, что не хотела жить. Жить как большинство – она не хотела, а жить как хотела – уже после небытия дочери она не ощущала необходимости. И, потом, был ли тот иной мир, о котором стало модно говорить? Нет, она его тоже не ощущала и, по большому счёту, в это мало верила. Правда, ей хотелось в него поверить, потому что это давало какую-то призрачную надежду, но верить просто так, без движения души не хотелось, да и стоило ли обманывать себя и знать, что обманываешь? Обмануть себя было нельзя… Но тогда она верила в существование своего внутреннего мира, она его чувствовала.
«Если мой мир внешний и внутренний рухнул, то зачем мне мир чужой, в котором меня ничего не радует?– Рассуждала она,– что мне в нём? Его радости – не мои радости. Его печали – не мои печали. Разве он печалился вместе со мной в моём горе? Нет, он грохотал под моими окнами, когда на меня надвинулось горе, он в пьяном угаре веселья плясал вокруг и везде, когда, она, обняв холодное тело, провожала его в вечный покой. Мир тогда не внимал ей, а почему она должна внимать ему и долго терпеть его?– Его для меня нет», – решила она тогда,– захлопнув дверь души и замкнув её на все запоры, от непрошеного гостя.
В институте заметили резкую перемену в Анне Андреевне.
– Время всё излечит,– говорили коллеги между собой и старались относиться к Анне Андреевне более участливо. Но эта участливость её ещё больше раздражала, и она сказала об этом открыто. Коллеги по работе поняли и стали относиться к ней как обычно, стараясь своим поведением даже не намекать на её горе.
А потом в ней, к удивлению многих, произошли резкие перемены. Люди подумали, что время снизило кровоточивость раны, но они ошибались. Ошибались, потому, что не знали. Не знали того, что знала Анна Андреевна. Они, например, не знали, что своими переменами она обязана дочери. Они видели, что она стремится нисколько не задерживаться на работе, чего раньше за ней не замечалось.
«И вот теперь, когда ей нужно было срочно уйти, появился этот Миша»,– подумала Анна Андреевна и осталась, потому что понимала, что если она выставит Мишу за дверь, то ничего хорошего при встрече её с дочерью не ожидает.
– Низзя!– сказала она громко и улыбнулась.– А может быть « ЗЗЯ»?
Анна Андреевна закрыла программу, на экране появился отец Анатолий. Она не стала с ним разговаривать
– Поговорим завтра,– сказала она ему,– ты же знаешь, что мне некогда. В следующий раз поговорим,– добавила она, выключила компьютер и, одеваясь почти на ходу, вышла из кабинета.
На улице было ещё светло, но Анна Андреевна знала, что вот-вот начнёт смеркаться, и потому торопилась. Маршрутная Газель не заставила себя долго ждать и место в ней было самое подходящее, в сторонке. Ехать ей было далеко, а проще сказать,– до конца маршрута и потому Анна Андреевна старалась сесть так, чтобы не мешать постоянно входящим и выходящим пассажирам. Иногда ей доставалось самое неудобное место, вблизи водителя, где необходимо было передавать деньги за проезд. Но она считала это для себя испытанием, потому что передавать деньги водителю было неудобно, поворачиваться было трудно, а руки как следует уже не гнулись и бывало, что мелкие денежки улетали за сиденья, откуда их было невозможно достать. Анне Андреевне всегда было стыдно за свою неловкость, она мирилась с таким положением и незаметно, докладывала свою мелочь и передавала водителю. Потом, она боялась причинить людям неудобство, за которым последует дочернее «НИЗЗЯ». И этого «НИЗЗЯ» она страшилась больше всего.
Она страшилась этого «НИЗЗЯ», но и одновременно любила его, потому, что это «НИЗЗЯ» вернуло её в мир и вдохнуло в неё жизнь. И эта жизнь была уже совсем другая, даже не та, что была до болезни дочери, она была другой потому, что сама Анна Андреевна была иная, и она чувствовала в себе эту новую народившуюся в ней жизнь, как чувствует мать народившееся в ней дитя, которое с каждым месяцем всё активнее вторгается в её жизнь, подчиняя с каждым часом её желания, своим желаниям.
Всё произошло несколько незаметно и можно сказать обыденно. Анна Андреевна продолжала ежедневно ходить к дочери на могилку, на которой был установлен гранитный памятник с высеченным на нём рельефным портретом дочери. На кладбище она бывала подолгу, особенно в выходные дни. Анна Андреевна разговаривала с Леной, гладила её лицо рукой, пока не заметила, что выражение лица в разные посещения, было различным. Оно, то как бы хмурилась, то как бы обижалась. Иногда по лицу её тонким лучиком скользила улыбка, а то проскальзывала озабоченность и даже тревога.
Сначала, мать подумала, что ей это показалось. Но потом, присмотревшись и понаблюдав, Анна Андреевна поняла, что это действительно так. И когда она это поняла, в этот момент и произошли в ней самые большие перемены. Она поняла, что её жизнь, не кончилась, и что её смерть, равно как и смерть дочери, это тоже не конец. Она от переизбытка возникших в ней чувств то смеялась, то плакала. И это были слёзы её обновления, это были слёзы счастья. Она обнимала памятник, гладила дочь по лицу и повторяла:
– Милая моя деточка. Это правда, правда! Я не ошиблась, ведь мне не показалось! – и эти слова не были вопросами, а, по сути, были утверждением того нового мироощущения, которое в ней народилось и уже не отпускало её от себя. Её душа пела:
– Моя дочь жива…, жива…., жива!!! На этом свете есть Бог! Господи! Прости меня, дуру! Боже! Я вижу тебя! Ты есть. И я чувствую твоё присутствие. Я знаю, что ты есть, потому что чувствую Тебя в своей душе и мне не надо доказывать, что Ты есть. Наша жизнь нужна Тебе. И живём мы здесь для Тебя! И Ты знаешь нас! И она очень отчётливо видела улыбающееся лицо дочери. Она как бы говорила:
«Вот видишь, мама, я же говорила тебе, что у тебя будет всё хорошо, но ты до поры не понимала моих взглядов. И, вот, наконец- то, поняла, и я рада за тебя, рада, что Господь открыл для тебя неведомое, и что ты терпением своим заслужила Его прощение. А ты и я, мы по-прежнему вместе. Мы теперь даже гораздо ближе друг к другу, чем были раньше, потому что видим дальше и понимаем больше. Ты, мама, преодолела то пространство, разделяющее нас, ты молодец. Ты снова со мной, и я с тобой. Мы вместе. Это же здорово. И я говорю тебе «низзя грустить», «низзя тосковать», «низзя не любить». Мир создан для наших испытаний, это полигон, где проверяются и испытуются наши души. Без этого, мама, нельзя. Я, хотя и моложе тебя, но раньше сумела пройти всё, что мне надо было пройти. Мой каждый день в болезнях и мучениях засчитывался за три или даже четыре дня. Вы же жили медленнее, чувствовали медленнее, да и вообще, мама, без меня и моего ухода не было бы сейчас и тебя такой, какая ты есть. Возможно, что ты была бы ещё, где- то, в средине пути и между нами была всё та же пустыня недопонимания».
Анна Андреевна ловит себя на мысли, что уже боится вернуться в прошлое, потому, что боится потерять сегодняшнее. Она боится, что расстроится тот неведомый музыкальный инструмент с невидимыми для обыкновенного человека струнами, и она перестанет слышать ту музыку, которую слышит сейчас, перестанет видеть то, что видит сейчас. И она понимает, что это уже, в какой-то мере, уже не она и что она уже меньше принадлежит этому миру, чем тому, в котором живёт её дочь. Что в ней живёт Тот, который её понимает и знает лучше, чем она знает себя. Её понимает Он, живущий в ней, и её понимает её дочь. Но её не понимает и не поймёт мир. Главное, что она ничего не может никому доказать. Впрочем, ей и не хочется никому и ничего доказывать. Каждому дано своё время и свой час.
Всё это пронеслось в её голове мгновенно, пленив сознание. Анне Андреевне показалось, что это был удар молнии, удар, который был направлен именно в неё. В мгновение она всё поняла и больше уже ни о чём не спрашивала. Она просто смотрела на дочь и повторяла:
– Ладушка ты моя, умница ты моя, радость неизречённая. Да я тебя сейчас ещё больше люблю и понимаю, нежели при твоей жизни на земле. Я не могу сказать:– что «когда ты была рядом», потому что это не так. Ты для меня сейчас намного ближе, чем была раньше. И я помню все твои детские словечки. Хочешь, разговаривай со мной, и я буду понимать: хорошо ли я поступила, или дурно.
Анна Андреевна понимала, что дочь всегда употребляла, чтобы развеселить мать свои некоторые детские словечки типа «НИЗЗЯ», «ЗЗЯ» или «НЕМОЖНО». И теперь она ясно чувствовала их и если раньше они наводили только на грусть, то теперь воспоминание о них несли с собой радость.
И ей было так хорошо, что она не замечала ни январской стужи, ни сброшенного на оградку пальто, ни голосов подошедших людей, которые участливо надевали на неё пальто и застёгивали пуговицы.
– Вишь ты, как надсадилась,– слышала она хрипловатый мужской голос.
– В больницу её надо, ополоумела она,– вторил мужскому голосу женский.
– Да посадите вы её на лавочку, вот на мою сумку!
Это был командный мужской голос, и она почувствовала, как именно руки этого человека крепкие и заботливые усадили её на лавочку и, поддерживая, стали чем-то мягким вытирать её вымокшее от слёз лицо. Это были слёзы недавней горести и слёзы неожиданно возникшей радости. Эти слёзы перемешались на щеках. Да это и не были слёзы, а сама прошлая и нарождающаяся в ней новая жизнь переплелись в её сознании так, что были уже неотделимы и составляли одно целое. Прошлое, настоящее и будущее в едином потоке, в едином стремлении. Она обессилела от вошедшей в её душу перемены и обмякла. Именно в этот момент и подошли к ней люди.
– Да перестаньте вы давать советы, – услышала она опять командный голос.– Сами вы ополоумели.– Не видите, что она просто ослабла от переживания. Пусть немного отдохнёт,– и добавил,– ну ладно, милая, поднимайся потихонечку и пойдём к автобусу, скоро последний рейс.
Нет, Анна Андреевна не была в бессознательном состоянии, как это было с ней не раз на могилке. Наоборот, её сознание было как никогда ясно и каждая её жилочка ощущала новую жизнь, народившуюся в ней здесь на кладбище, но ноги почему- то отказывались идти, не слушались.
– Вот и хорошо, вот и ладненько,– говорил поддерживающий её под руку мужчина, вот церковь, а за ней и автобусная остановка. А ты уже совсем молодец.
Мужчина, чьего она даже не запомнила лица, проводил её до дома. Она могла уже идти сама, но он видимо опасался за её состояние и стоял, пока она не скрылась в дверном проёме старого, разделённого на квартиры, купеческого дома.
Такие воспоминания могли продолжаться весьма долго. Анна Андреевна любила их. Но тут газель неожиданно остановилась, все стали выходить, мысль Анны Андреевны прервалась, потому, что была уже конечная и надо было подниматься с сиденья.
Анна Андреевна шла быстро, она торопилась. Не заметила как миновала церковь, как нашла нужный ряд могил и… . Этого «и» она всегда ждала с большим нетерпением. Потому и подходила к могилке не с боку, а всегда шла дочери навстречу, прямо на памятник, пытаясь разглядеть выражение её лица ещё издали. Последние метры к памятнику она просто бежала. Она не могла рассмотреть рельеф дочери ближе чем за пять метров, потому что уже посадила зрение работой на компьютере и теперь, когда Анна Андреевна приближалась к памятнику, дочь её выплывала как из тумана.
И тут глаза её наполнились слезами, день был прожит не зря, дочь смотрела одобрительно, с мягкой улыбкой на лице.
– Вот я и пришла,– сказала Анна Андреевна, тяжело опускаясь на скамейку.– Значит, я сегодня была молодец? Ну, ну – вижу что молодец. А вот третьего дня ты была не довольная мной. Я знаю почему, потому что ссорилась с отцом. Но я ссорилась потому, что он не пускает меня к тебе. И тут она спохватилась, что, сказала это, в своё оправдание и сказанное немножко не понравилось дочери. Улыбка на её лице как то потихоньку исчезла и лицо стало равнодушно – молчаливым.
Такое выражение её лица говорило о том, что дочь не разделяет мнения матери, но и не спорит с ней.
– Ладно, поговорим потом,– сказала Анна Андреевна, не зная, что сказать дочери. Она понимала, что завтра обязательно согласится с Леной, что она права, но сегодня она была ещё не готова осмыслить её ответ.
Анна Андреевна пыталась объяснить мужу то, что выражения лица на рельефе меняется, но муж даже разительно разные выражения различить не мог. Он считал, что у жены это галлюцинации от частого хождения на кладбище и что он, инженер, не понимает, как гранит может меняться. Анна Андреевна попыталась ещё несколько раз объяснить мужу, явно видимое ей, но тот совершенно не реагировал на её доводы.
Тогда она поняла, что они с мужем так же далеки друг от друга, как когда то были далеки они друг от друга с дочерью. И что потребуется время и много времени, чтобы её муж изменил своё мнение. А пока, пока она говорила с дочерью одна. Она говорила с ней, на только им понятном языке и была этим счастлива. Это было общение в невесомости. И тут Анна Андреевна вдруг поняла, что нашла точное слово для выражения своего душевного состояния и состояние их общения с дочерью. Это было хорошее слово «невесомость». Она очень обрадовалась этому слову.
«Верно, – рассуждала она,– здесь, в бренном мире всё весомо, а вот там, за паутинной сеткой бытия всё по-другому. Там всё невесомо и более тонко, и этого нельзя не увидеть, как нельзя не увидеть улыбки дочери хоть немного не уподобившись в душе и сознании этой невесомости. А чтобы уподобиться, нужно переболеть, и тогда что надо увидишь и услышишь».
И тут Анна Андреевна неожиданно поймала себя на мысли, что уже боится вернуться в прошлое, боится впасть в мирскую суету, боится очерствить душу и сердце. Ей стало дико от того, что она никогда не увидит невесомой улыбки и взгляда дочери и что многое не будет понимать из того, что понимает сейчас. И вдруг её резанула невесть откуда появившаяся мысль:
«А ведь в том дебелом мире была бы жива её дочь… Хочу ли я вернуться к той прежней, пусть неизлечимо больной дочери?» В мозгу её стучало, а виски сдавило словно железным обручем. Вернуться в прежний, её мир ей явно не хотелось, это было всё равно, что одеть туфли на размер или даже два меньше. Ладно, она, может быть ради Леночки и согласилась бы, но захочет ли этого она? Это был вопрос, бьющий наповал. Она явно этого не хотела, но как мать, ради дочери она бы сделала это. Ведь стал Бог человеком ради людей. Этого вопроса она одна разрешить не могла и ей потребовалась срочная поездка на кладбище. Но как дожить до завтра с такой ношей на сердце?»
Итак, Анна Андреевна вошла в калитку, привычно открыла ключом дверь, разделась и прошла в зал. Она села в темноте в кресло, желая немного отдохнуть, но, взбудоражившая её сознание, мысль не уходила. И тут ей стало как-то немного не по себе. Было такое ощущение, что кто-то наблюдает за ней. Она дотянулась до выключателя и зажгла свет.
На неё смотрела с большого портрета дочь Лена, она была очень встревожена, на глазах её навернулись слёзы, и выражение глаз просто кричало «НИЗЗЯ», «НИЗЗЯ» «НИЗЗЯ»! Такое с портретом происходило впервые. Анна Андреевна откинулась в кресле и будто огромная тяжесть упала с её души.
– Низзя,– проговорила она тихо,– ты права, этого делать нельзя. И тут раздался телефонный звонок. Анна Андреевна взяла трубку. Звонила младшая дочь из другого города, где она жила с мужем и годовалой дочкой. Оля рассказывала по телефону, что Настенька научилась говорить кроме ма-ма, па-па, ба-ба, де-да и ещё кое-что.
Настенька в этом возрасте очень была похожая на Леночку и Анна Андреевна частенько называла её не Настей, а Леночкой. А тут на тебе, уже говорит.
– Ну-ка, Настенька, скажи бабушке в трубку что-нибудь, – говорила на том конце провода младшая дочь. Послышалось какое то шуршание, затем в трубке послышались слова произносимые внучкой:
– па-па, ба-ба, ма-ма, а затем послышалось кряхтенье, видно от неё чего-то требовали, а затем Анна Андреевна услышала в трубку громкое и протестное «низзя». Больше Анна Андреевна ничего не слышала, она заливалась слезами, а когда подняла голову,– то увидела на портрете большие смеющиеся глаза старшей дочери.
Саратов, 2007.
Облака
(рассказ)
– С ней мы встретились ещё раз.
– А поточнее, можно?– спросил товарищ.
– Встретился я с той женщиной, помните, рассказ про загоревшуюся свечку на могилке,– вот с этой женщиной я и встретился, Верой её, оказывается, зовут, только после первой встречи, не запомнилось. Наверное, не до того было,– оба были поглощены случившимся. Да, я и в мыслях не держал, что мы когда-либо увидимся. Встретились, разошлись, случайность, вот и вся недолга.
Только, разве это был случай? Конечно, я зря употребил это словцо. Чудеса не случаются, тем более не рукотворные, они происходят. И таят они в себе огромный смысл. Чего люди зачастую не могут понять. Это им не дано. Зачем знать все тайны царствия Божия? Нам дано знать главное – если чудо произошло, то оно произошло для нас и ради нашего спасения. И не надо думать, что вас Бог особо любит, потому и произвёл чудо. Господь всех любит и обо всех печётся и подаёт то врачество, которое для человека в данный момент полезнее.
– Встретились мы опять на кладбище,– продолжил я.– Хоронили моего хорошего знакомого и мне случилось идти по той же дорожке, что и в прошлый раз, только день был летний и солнечный.
Голубое – голубое небо струилось в вышине пучками божественных нитей и проливалось ими на кладбище, делая этот унылый уголок радужным и просветлённым. Нити спускались с небес тончайшими световыми паутинами и повисали над царством могил и оград. Нити эти были не только с оттенками голубого, но вмещали в себе все цвета радуги. Голубые, синие, бирюзовые, лиловые, со всевозможными оттеночными разводами и вкраплениями. Они проливались на землю нескончаемым потоком и высвечивались подобно северному сиянию, Они, то вспыхивали в полёте чарующими фейерверками, рождая каждый раз совершенно иную гамму цветов, то, соединяясь с другими подобными всполохами, давали иную, более чудную картину, и это было бесконечно. Я шёл и зачарованно смотрел на пляску света над царством мёртвых.
– Здравствуйте! – услышал я рядом с собой, мне показалось, знакомый голос. Поворачиваю голову и вижу улыбающуюся пожилую женщину. Я сразу как-то и не узнал её, а потом вспомнил. Да и как было узнать в этой жизнерадостной с искрящимися глазами женщине, ту, с потухшим взором, опущенной головой и плечами, измотанную промозглой непогодой, посетительницу кладбища.
– Вы что, не узнали меня?– спросила она, заглядывая в глаза, и продолжила говорить не ожидая ответа.– Не правда ли, такое чудо можно увидеть только на кладбище?
Мы поняли друг друга, и я продолжил:
– Вы правы. Чудеснее проявления природных сил в их радостном состоянии нигде нельзя встретить кроме как на кладбище, равно как и более удручающего пейзажа в ненастные дни.
– А почему так? – спросила она.
– Думаю, что всё зависит от расположения человеческой души. Здесь она более открыта, более чувственна.
– А я думаю,– сказала она тихо,– что Господь этот уголок, эту лестницу в небо особо убирает, когда желает, чтобы мы и возрадовались и, когда надо, в меру поскорбели. Бывает и то, и другое вместе, как сегодня. Вот я, побыла на могилке сына, поскорбела, а сейчас душа моя поёт, глядя на такое величие и, потом, посмотрите… вон в ту сторону,– она кивнула в направлении высоких деревьев.
Я посмотрел, но ничего не увидел. Вера Николаевна поняла, что я ничего не заметил необычного, и уточнила:
– А вы на облака посмотрите, на облака и на деревья.
Я посмотрел: небольшие, редкие облака белыми шапками плыли высоко в небе и скрывались за верхушками деревьев. Да, красиво, может быть, красивее, чем когда – либо, но ничего необычного в этом нет.
– Вы, что, не видите? – спросила она, заглядывая мне в глаза.
– Простите, Вера Николаевна, но ничего необычного я не вижу.
– Вы что, не видите этих прекрасных букетов роз?
– Каких роз?– переспросил я машинально.
– Да вон же, вон! От самых небес до земли, а точнее, до могилки моего сына спускается овальная широкая белая полоса, а по этой полосе, по овалу с равными промежутками прикреплены букеты белых роз. Вы это видите?
Я этого не видел. Кроме игры света и причудливого переплетения солнечных лучей моя сетчатка более ничего не улавливала. Я понимал, что этот белый овал и розы, видит только Вера Николаевна, и мне не хотелось ей этого говорить. Ведь она думает, что это вижу и я, и множество других людей не только на кладбище, но и все, чьим глазам доступен этот отрезок голубого неба.
Я помедлил с ответом, подыскивая слова. Но она уже, по выражению моего лица обо всём догадалась, хотя надежда, что это, сотканное из облаков, чудо видят и другие, её по-прежнему не покидало.
– Не надо всматриваться, розы белые, на фоне голубого неба, очень отчётливо видны. Один из букетов как бы зацепился за верхушку самого высокого дерева, а ниже букеты и лента видны уже на фоне деревьев. Нижний букет на овале, растёт, как-бы, из земли. Она вопросительно посмотрела на меня.
– Нет, не вижу, – сказал я.
– Я так и знала,– ответила Вера Николаевна тихо.
– Чего вы знали?– спросил я так же тихо.
– А то, что это чудо вижу только я одна. Она как бы в бессилии опустилась на лавочку около рядом стоящей оградки и задумалась. Видно в ней боролись два чувства: ей хотелось, чтобы этот венок из белых роз видели все или, по крайней мере, очень многие, и все бы восхищались той благодатью, которая была ниспослана ей и её сыну. С другой стороны, ей уже довольно было видеть то, что видит она одна.
– Да вы не расстраивайтесь за меня,– сказал я, стараясь вывести женщину из лёгкого оцепенения.
– Я не расстраиваюсь,– и Вера Николаевна приветливо улыбнулась. – Это уже не первый раз,– продолжила она, медленно выговаривая слова.– Замечала уже не раз – я вижу или слышу, а люди нет. Вот и вы не видите, а у меня хоть и зрение не важное, а я вижу. И вижу всё очень отчётливо. Розы – лепесточек к лепесточку, а ведь они из облаков, или, по крайней мере, очень похоже, что это так. Вот и сейчас, сколько прошло времени, а ничего не исчезает, не рассеивается и не становится менее резким. Я, именно это, вижу впервые.
– Значит, это чудо, дано только вам и больше никому,– сказал я.
– Может быть, и ещё кому-то дано это увидеть…– сказала, а не спросила она.
Я посмотрел вокруг. Те, кто был на кладбище, спокойно копошились около родных могилок, и ни один человек не смотрел в сторону больших деревьев.
– Да нет, не им, – Вера Николаевна кивнула на ближайших посетителей,– может быть вообще, кто-нибудь на кладбище видит это?
– А вам, что, так хочется, чтобы это видели многие, или все?
Она не стала сразу отвечать на вопрос, посидела, подумала и, глядя себе под ноги, сказала:
– Раньше хотела, а теперь не хочу. Чудо сделано для меня, не для сына. Я это поняла. Если бы для сына – то было бы прославление, и увидели бы все. А это не прославление, это для моего воцерковления. Она подняла голову и стала смотреть в сторону больших деревьев, затем перекрестилась и заговорила :
– А вы верите, что я ничего не придумываю, а это чудо есть на самом деле?
– Да, верю,– сказал я, нисколько не колеблясь.
– Как же вы не видите, а верите?– спросила она снова.
– Потому, что я верю, что Господь для спасения нашего может сотворить всё.
– Вот видите, как вы это твёрдо говорите,– заметила Вера Николаевна,– а я вот не знаю, поверила бы я или нет, будучи на вашем месте.– Может быть, женщина, то есть я, ополоумела от горя, вот оно ей и мерещится?
Я не знал, что ответить и молчал. В голову лезли разные мысли, но, ни одной не было подходящей, чтобы сказать. Философствовать не хотелось, а ответить просто, как-то не выходило. Паузу прервала она.
– Да вы не жалейте меня, говорите как есть,– баба – дура, нафантазировала невесть что и теперь пристаёт к людям со своими фантазиями…
Вместо ответа я спросил:
– И как долго вы наблюдаете венок из роз? –
По существу, этот вопрос и был ответом на её вопрос, она его ждала. В нём было сокрыто желание знать, что я вижу тоже самое, что видит и она. Вера Николаевна сразу оживилась, глаза её немного повлажнели, и она заговорила быстро-быстро, будто боясь, что её перебьют, и она не скажет самого главного:
– Уже с час наблюдаю. Я и могилку убрала, и ещё две сходила, убрала. Эти две могилки дальше туда, за поворотом дороги, но и оттуда я хорошо видела букеты роз. Я поначалу думала, что это мне вержится. Но, когда, что вержится, то и сразу пропадает, по крайней мере, быстро, а здесь – нет. – Вера Николаевна замолчала и посмотрела на меня, будто я знаю ответ на всё происходящее с ней.
Но я такого ответа не знал. Хотя, я очень верил этой женщине, тем более, что видел на могилке её сына загоревшуюся саму по себе свечку. Оснований ей не верить у меня не было. Я просто не знал, как Веру Николаевну успокоить, но и разделить её радость в полной мере, я тоже не мог, так как не видел предмета её восторга. И она поняла мои мысли.
– Да, конечно. Вы счастливее меня,– проговорила она немного с надрывом.
– Почему?– недоумённо спросил я.
– Потому, что вы верите в то, что не видите. По большому счёту от нас это и требуется. А я вот так, наверное, не могу. Я даже вижу и сама себе не верю. Вот и вас стала спрашивать, а ведь догадывалась, что вы ничего не видите. А ведь этого не увидеть нельзя. Этого не увидеть просто невозможно…
Она немножко помолчала и добавила:
– Фома я неверующий, вот Господь и показывает мне, укрепляя во мне веру. Это чудо было лично для меня и не для кого больше. Я это хорошо поняла. Простите меня, что ввела вас в заблуждение.
– Помилуйте! Да в какое вы меня заблуждение ввели? Никакого заблуждения и не было. Просто вы видите, а я нет. По грехам моим мне и видеть этого не положено,– сказал я.
– Вы мне немножечко льстите,– сказала женщина, но уже не так скованно.– Мне не надо льстить,– добавила она твёрдо.
– А я и не льщу.
– Нет, льстите,– её голос приобрёл металлический оттенок,– а мне не надо льстить. Это меня убивает. Потому что я из слабоверия попадаюсь на крючок самообмана. Если я этим прельщусь, то там и гордыня голову поднимет. Я это знаю, борюсь с этим и, в который раз попадаюсь на один и тот же крючок.
Мы расстались с ней так же неожиданно, как и встретились. Вера Николаевна просто меня проводила, сказав «до свидания», пообещала мне доброго пути, и попросила прощения. Я всё понял. Для Веры Николаевны сейчас было необходимо одиночество. Одиночество, размышление и сопоставление своих мыслей и поступков было одно из основных черт её характера.
– Увидимся, – сказал я и, пошёл по дороге.
Я шёл, не оглядываясь, хотя чувствовал, что она смотрит вслед.
– Зачем оглядываться,– думал я,– что я могу: успокоить, вразумить, ответить на вопросы? Она ведь в этом ни в чём не нуждается. Она задаёт себе вопросы, сама ищет на них ответы. Задаёт иногда вопросы другим, но не ради получения ответа для неё столь насущного, а только ради того, чтобы сверить чувства своего сердца, с чувствами другого. Более того, она задаёт свои вопросы для возбуждения другого сердца, чтобы непосредственно от него слышать ответ, а не то, что скажет её собеседник.
Вот они православные характеры, со своим самокопанием в чувствах, с жизнью по сердцу. Прошла тысяча с лишним лет после крещения Руси, а по сути ничто не изменилось. Они всё такие же. Стоит только затронуть душевные струны и эти струны, невзирая на то, кто их затронул, отзовутся. Я шёл и думал о не увиденном чуде с розами,а о женщине – его главном восприятеле ; и мысли уносились далеко-далеко, а мягкие, шелковистые, с золотистым и серебристым оттенками световые нити всё струились и струились с неба, играя в вышине и опускаясь перед глазами на землю.
