Павел Степанович Назаров
Гонимый в даль из Кашгара в Кашмир
Спустились к Инду и вошли в его ущелье через некое подобие триумфальной арки в виде чортена, похожего на сторожевую башню какого-нибудь средневекового города. Речной поток зажат меж двух высоких скал, на коих подвешен длинный и узкий мост местной конструкции, разумеется, без перил. Чтобы проехать по такому мосту, когда он раскачивается над бурлящим внизу потоком, нужно быть очень уверенным в своей лошади, и даже чтобы пройти по нему пешком, требуются крепкие нервы. К счастью, наша дорога не пересекала реку, поэтому сомнительное удовольствие подражать ниагарскому Блондену286 отпало само собой.
Всю дорогу до следующего посёлка Нурия (Снурла) мы то двигались вдоль по ущелью близ реки, то взбирались на высокие береговые террасы. Местами ущелье расширялось, и тогда вдоль ручьев, бегущих с гор, взору являлись поля, сады, дома и заросли деревьев, но затем мрачные скалы вновь начинали прижиматься к дороге. В одном таком месте моё внимание привлек крутой склон, покрытый осыпями: он был сверху донизу расписан, словно гигантской кистью, тёмно-зелёными, коричневыми и красными полосами. Гора была сложена из вертикальных пластов песчаника, которые выветрились и приобрели поразительную окраску, что возможно только в засушливых районах, где склоны гор не защищены растительным покровом.
Бунгало в Нурии расположилось над обрывом глубокой расщелины, в глубине которой бушевали зеленовато-голубые воды Инда. Местность вокруг была завалена массами валунов и галечника, но в маленьких садах деревни росло немало абрикоса и грецкого ореха; меня даже угостили маленькими вкусными яблоками. Здесь хорошо было растянуться в кресле на веранде бунгало, но думалось о другом: выбраться бы на открытую равнину, в широкую зелёную степь и, дав волю коню, промчаться по ней хорошим галопом! Но увы… вокруг меня лишь горы, скалы, ледники, теснины да пропасти… Верховая езда на столь тернистых путях возможна лишь осторожным и медленным шагом, она утомительна и скучна, требует постоянного напряжения нервов – таковая всегда меня угнетала. Я жаждал простора и свободы! Но путь ещё был долог и ничего, кроме гор не сулил. Бог один ведал, какие сюрпризы готовила мне дорога…
Да, различия между очаровательной долиной Нубры и почти бесплодной, суровой долиной Инда велики. Там, в окружении увенчанных снегом и льдом высочайших гор, отгороженная от внешнего мира, расположилась уютная долина с ровным ложем и спокойно текущим речным потоком. Здесь же повсюду овраги, крутые откосы; вершины гор скрыты за холмами; река то и дело ныряет в узкие каньоны, ревет, грохочет и бурлит. Там всё причудливо, живописно и красочно, как будто явлено из неведомого, далекого прошлого; всё самобытно, пускай бедно, но приятно; на лицах жителей радость и счастье. Здесь же все серо и уныло, как будто придавлено какой-то внешней силою, что вторглась и испортила изначальный облик и самобытную жизнь страны.
«Вам надо хорошо следить ночью за лошадьми, или запереть их во дворе, – предупредил меня охранник бунгало. – Здесь есть конокрады, которые могут угнать их в Балтистан». – «Что же вы не держите сторожевых псов? – удивился я, вспомнив, каких сильных и красивых собак я видел в Нубре. – «Собак нечем кормить, а зимой с гор спускаются волки и пожирают их».
Но характер тибетцев такой же, как у бхоти: они добродушны, честны, исполнены трудолюбия. Вот одно из свидетельств последнего: на дальнем берегу реки тибетцы собирают среди скал по чуть-чуть, с величайшим трудом и риском для жизни, маленькие копны травы; когда зимой наступят морозы, траву переправят через реку в деревню. А вот чего здесь нет, того нет: не слышно мелодичных песен Нубры, не видно танцев бхоти.
Наш следующий привал пришелся на маленькую деревню Халтзе с её приятными на вид домами и старыми деревьями на крутом склоне долины; здесь уже были почта и телеграф. Маленькое симпатичное бунгало расположилось высоко, ниже раскинулись поля и дома тибетцев. Под огромными тенистыми деревьями грецкого ореха сложены тюки с товарами, здесь же расположился караван яков и лошадей. По другую сторону Инда массивной стеною вздымался горный хребет.
Неподалёку от здания почтовой конторы красовалась вилла миссии, построенная в тибетском стиле287. Преподобный Берроуз и его супруга любезно пригласили меня отобедать с ними, и я провел три приятных часа в их очаровательной компании. Они жили здесь уже не первый год и хорошо знали Балтистан, так что беседа оказалась для меня весьма полезной. Мистер Барроуз не только врачует души туземцев, просвещая их христианским учением, но и лечит их телесно, возвращая зрение слепым путем искусного лечения катаракты.
Кстати говоря, тибетцы гораздо более гуманно относятся к своим страждущим, чем жители Кашгара. Как я уже отмечал, многие паломники лишаются сил и болеют во время хаджа (в основном дизентерией); таковых благоверные просто бросают на произвол судьбы. Незадолго до моего приезда один индус подобрал мусульманскую женщину, брошенную на обочине дороги, и привез её в Лех.
Гостеприимные миссионеры снабдили меня обильным запасом свежих овощей со своего огорода, а также номерами индийской газеты «The Pioneer», которую я с удовольствием читал в далёком Кашгаре. Деревня Халтзе, несмотря на почту и телеграф, является по сути оторванной от внешнего мира дырой, и я всегда испытывал чувство глубокого уважения к самоотверженным труженикам, которые ради христианского долга посвятили свои жизни гуманным целям в диких и пустынных уголках земли.
Погода по-прежнему была великолепной, небо безоблачным, когда наш караван ранним утром покинул деревню. Миновали группу чортенов и спустились к Инду, где дорога разделилась: одна шла по правому берегу в Скарду, а другая по мосту через Инд – в Кашмир.
Интересен и красив был мост. Река, зажатая в том месте вертикальными скалами, сужалась, но всё же оставалась весьма широкой. Подход к реке с правой стороны защищен замком, в точности похожим на настоящий средневековый европейский téte de pont (предмостное укрепление, плацдарм) с башнями, бойницами, крепостными стенами и огромными воротами. Въехав внутрь крепости, путешественник минует узкий двор и попадает прямо на мост, длинный, прогнутый и качающийся словно колыбель. На противоположном, левом берегу мост выводит прямо к отвесной скале, а дорога резко поворачивает вправо и поднимается на террасу. Хотя с близкого расстояния крепость оказывается весьма хлипкой конструкцией, сложенной на обычной глине и имеющей скорее декоративный, нежели оборонительный характер, вид на реку, мост, скалы и замок очень красив и вполне достоин служить антуражем великой реки
Далее тропа круто свернула в узкое и мрачное боковое ущелье и потянулась по уступам над стремниной, гремевшей внизу среди нагромождений скал, камней и конгломератов.
Мост через Инд в Халтзе. (F. De Filippi, 1924)[1]
Глава XII. Переход Ламаюру – Драс
Итак, мы покинули долину Инда и двинули свой караван в южном направлении, по узкому каньону, похожему на глубокую трещину в скальном массиве. Внизу гремел поток реки Йону, берущей начало под перевалом Фоту-ла (4270 м). Узкая тропа прижималась к почти отвесной стене и поднималась над руслом на значительную высоту. Кое-где она была настолько разрушена, что проезд был едва возможен; местами были отчётливо видны следы сорвавшихся вниз животных. На таких участках приходилось вести лошадей в поводу. Вообще надо сказать, что подъём из долины Инда к высотам Ламаюру оказался одним из опаснейших отрезков этапа, хотя и не лишенным красоты.
Вскоре мы достигли того места, где тропа переходила с одного берега на другой. Над мчавшимся в глубине каньона потоком висел очередной мост. Но, к немалому удивлению моему, и большему – моего коня, таковой был, на сей раз, снабжен… перилами! При виде столь необычного явления, как перила вдоль моста, мой верный спутник так опешил, что встал как вкопанный. Пришлось мне выйти на мост первым, дабы лично подать ему пример мужества и отваги.
Поблизости, как ни странно, явилась взору маленькая каменная хижина с крошечным садом, совершенно одинокая в этой бесплодной горной расщелине, ибо далее вокруг не было ровно ничего, кроме голых скал.
Затем путь стал ещё хуже: исчезли уступы на крутом скалистом склоне, и тропа пошла по искусственным опорам, выложенным из камней, по участкам трудным и опасным. Мрачные скалы здесь состояли из конгломератов, гранита, сиенита, гнейса и сланцев, очень твердых, тёмно-зелёных и красных, напоминавших яшму.
Вдруг каньон сузился ещё более и превратился в столь узкую щель средь огромных скал, что вокруг не стало никакого обзора; где-то внизу ревел невидимый водопад. Тропа резко свернула вправо и серпантином пошла вверх по крутому склону. Здесь опасно было двигаться верхом, но и пешком идти утомительно вследствие высоты. Извивы тропы были коротки и круты, и караван подо мной выглядел так, будто ползет по лестнице. Упади здесь лошадь, ничто не спасло бы идущих под ней, все вместе рухнули бы далее вниз. Между тем, бедные животные с трудом преодолевали крутой подъём, и нам приходилось останавливаться каждые несколько минут, чтобы дать им хоть немного отдышаться. Когда мы оказывались на вершине гребня, нам приходилось то подниматься, то спускаться по узкой тропе, извивавшейся над крутыми обрывами. Иногда достигали самого русла, и некоторое время двигались по долине; в таких местах река мирно текла, журча среди камней.
И вот снова подъём по серпантину крутого откоса, снова путь узкий и опасный по краю пропасти, из коей доносился рёв бушующего каскада. Окончание подъёма венчал одинокий скальный жандарм, столб из конгломерата, торчавший словно указательный палец. Итак, преодолев две ступени очень крутого подъёма, очутились мы на обширном холмистом плоскогорье, чья поверхность представляла собой сильно эродированные озёрные отложения. На верхнем краю крутого откоса прилепились монастырские здания, средь коих, судя по внешнему виду, были как старинные, так и построенные сравнительно недавно. Толща лёссовых скал изрыта пещерами – кельями отшельников. Это был знаменитый монастырь Ламаюру288.
Бунгало, где я остановился, расположилось на небольшом возвышении, с верандой на юг, к скалистой горе, у её подножия струился ручей, окаймленный ивами. От Халтзе было всего около 16 вёрст, но мне потребовалось четыре часа, чтобы проехать их, настолько крутым и утомительным был подъем от Инда на плато Ламаюру. Караван прибыл через час после меня.
Ламаюру. Панорама. (F. De Filippi, 1924)[1]
Трубный глас, зовущий к молитве, доносился из ламаистского монастыря и сливался со звонкими голосами клушиц, летавших над склонами. Отобедав, я отправился взглянуть на монастырь.
Средь множества других зданий, расположенных на вершинах лёссовых столбов, одно выделялось особенно – с виду новое, выкрашенное в белое, с балконами, нависающими над обрывом – оно явно довлело над всеми прочими. У подножия горы расположилось множество чортенов; здесь же источник с кристально чистой водой струился вниз по склону. У родника суетились женщины, несколько монахинь в том числе, с большими металлическими сосудами за спиною, в коих носят они воду для монахов. Казалось бы, куда удобнее, проще и практичнее, а также гуманнее использовать ослов, как это делают в Кашгаре. Но, видимо, снабжение монахов водой считается почётной обязанностью прекрасного пола, в то время как сильный пол целиком призван к исполнению молитвенных священнодействий. Впрочем, представители такового не слишком утруждают свои головы чтением священных книг, а предпочитают делегировать молитвословие более удобным и эффективным водяным колесам.
Я поднялся выше и увидел, что весь холм представляет собой целый лабиринт домиков, каменных загонов для скота, дворов и извилистых улочек. Затем вошел в длинный, почти закрытый коридор со ступенями, вырубленными прямо в скале. Он круто поднимался вверх, маленькие окошки, прорубленные в наружной стене, тускло освещали неровные скользкие ступени. Всё было грубо, просто, но в то же время исполнено таинственного смысла.
Молитвенные барабаны в монастыре Ламаюру. (F. De Filippi, 1924)[1]
Странным и почти болезненным было чувство, которое испытал я в странном проходе, в атмосфере истинной древности, как будто очутился в подземном мире, где чудом сохранилась жизнь минувших тысячелетий. Здесь попутно нагнал я молодую монахиню, согбенную под тяжестью железного бака с водой; бедняжка шла медленно, задыхаясь. Воистину, не лёгок путь к воздаянию за службу монахам и ламам!
Коридор вывел на открытое место, с которого моему взору открылась прекрасная панорама. Далеко внизу серебрилась лента реки, и заунывный, едва слышимый крик чибиса доносился с её берегов. Тем временем странный туннель продолжал тянуться вверх. Переход от яркого солнечного света, от жизни, что осталась где-то внизу долины, в мрачные недра массивной скалы не может не впечатлить. Я даже замер в нерешительности. И вдруг из темноты явилась фигура ламы с добродушным лицом и рыжими волосами; вежливым жестом он пригласил меня последовать за ним наверх. Туннель резко повернул вбок, и мы оказались на самом верху утёса, где над обрывом расположилось трехэтажное здание монастыря. Путь к нему проложен по верху высокой стены, которая, вероятно, построена с чисто декоративными целями, ибо с неё сквозь бойницы ничего не было видно, кроме голубого неба.
В главном здании монастыря размещены: кельи монахов, библиотека и конторы; в большом зале – образа, статуи, на столе кадильницы, свечи и прочая атрибутика буддистского обряда, включая фаллосы, вылепленные из теста. Образа выполнены в индийском стиле, но есть и фрески святых с нимбами вокруг голов, как на наших христианских иконах, есть и странные фигуры, похожие на крылатых львов.
Балкон монастыря Ламаюру. (F. De Filippi, 1924)[1]
Я вышел на балкон – захватывающая картина! Словно паришь в воздухе, а вокруг лишь синева небес, будто весь мир остался где-то там, далеко внизу. Воистину странное чувство: стоять на тверди, видеть синее пространство и боле ничего, с взором, предстоящим самому Небу! Начинаешь понимать, откуда оно взялось, это вечное стремление лам к высоте, и что движет ими в их молитвенном порыве в воздушном пространстве над грешным миром. Чувство религиозной экзальтации должно быть особенно сильным в час раннего утра, до восхода солнца, когда всё внизу дремлет в тени ущелий, и только на высотах виден свет от солнца, ещё скрытого за горными пиками.
Никто из тех, кто видел службу тибетских лам, их одеяния, статуи, кадильницы, свечи и проч., не может не поразиться внешним сходством между ней и службою римско-католической. Конечно, здесь не может быть и речи о подражании или заимствовании. Первые миссионеры, достигшие Востока, когда увидели буддийский ритуал, были поражены таковым сходством и объяснили его проделками дьявола, который в причинении зла роду человеческому поспешил начать с народов Востока, дабы научить их религии ложной и служению извращенному. Иезуитский священник Ипполито Дезидери289, который прибыл в Тибет в начале XVIII в., пришел к положительному заключению, что все несообразия ламаизма были вызваны ничем иным, как кознями сатаны.
Осматривая монастырь, я увидел в одной из комнат нескольких монахинь, готовящих обед для братии. Видимо, правила монастыря здесь не слишком строгие, и не настаивают на разделении полов. Полностью аскетический образ жизни, возможно, ведут отшельники, живущие в одиночестве где-нибудь на вершинах скал или в пещерах.
Внизу у родника дети предлагали купить у них гроздья красных ягод шиповника, взамен цветов. Тибетцы вообще очень любят цветы, особенно ноготки, Calendula, а когда их нет, украшают свои головы плодами физалиса, шиповника или узколистного лоха. Тибетские вόроны, Corvus tibetanus, коих здесь великое множество, с важным видом разгуливали среди монастырских зданий. На берегу ручья расположились несколько водяных мельниц с приводом от примитивных турбин. Сооружения эти находятся внутри низких домиков, где разместиться можно разве что сидя; единственный вход внутрь – через круглое отверстие, тщательно закрываемое большим камнем.
Ламаюру находится на высоте 3410 м над уровнем морем, то есть на той же высоте, что и Лех, но растительность здесь ещё беднее, окружающие горы совершенно бесплодны, лишь кое-где в укромных местах торчат скудные травинки, давая пропитание для немногочисленных коз местных жителей.
Монастырь Ламаюру, современный вид. (Dmitry A. Mottl)[25]
Было чудесное утро, когда наш караван покинул Ламаюру, и вдоль полей, мимо длинного ряда чортенов потянулся вверх по долине. Склоны её, сложенные из конгломератов, подверглись здесь сильному выветриванию и являли собой причудливые конусы и колонны, столь характерные для засушливых мест. Кое-где разбросаны обломки сланца и жильного кварца, что наводит на мысль о золоте. Действительно, песок и гравий нижних притоков реки золотоносны, и зимой туземцам удается намыть там некоторое количество драгоценного металла.
Наш путь по притоку реки к перевалу Фоту-ла, чья высота 4270 м, не был ни крут, ни каменист, и чем ближе мы были к цели, тем больше вокруг появлялось растительности: пятна травянистых полян на склонах, зелень заболоченных участков возле источников, низкие кустарники и дикая лаванда перόвския. Всё это радовало взор, и выезд на перевал казался подъёмом на обычную гору. Вместе с тем, на самом верху взору открылась панорама бесконечной цепи голых скалистых вершин, которая ясно говорила о том, что мы преодолевали очередной водораздел.
Панорама горной цепи с перевала Фоту-ла. (F. De Filippi, 1924)[1]
Справа от седловины торчали вертикальные пласты сланцев, видом своим напоминавшие груды бесчисленных досок.
Спуск с перевала оказался ещё легче, чем подъем, ибо шел он по отлогим склонам и впадинам. Через несколько вёрст, миновав несколько стен мани, чортенов и каменных хижин, вышли в поперечную долину. Слева открылось устье живописного ущелья со снежными вершинами вдали, а справа, за изгибом тропы, где нашему воображению чудился крутой обрыв, нас ожидал приятный сюрприз. Долина вдруг расширилась, образуя обширный амфитеатр, прорезанный рекой, с хижинами, полями, рядами чортенов и красивым деревянным мостом через реку. Ещё пара вёрст, и мы достигли маленького бунгало, расположенного в устье бокового ущелья, из него тек канал для орошения полей деревни Карбу. К западу от бунгало стеной возвышалась огромная известняковая скала, за которой уже в три часа дня пополудни скрывалось солнце. По берегам канала раскинулись ивы, у подножия холма столпились чортены – верные свидетели тибетской набожности. Горизонт закрывали вершины, увенчанные снегами. Не было ветра, и ещё не наступил вечер, когда внезапно похолодало: это какой-то пласт холодного воздуха незаметно выполз из ущелья с поверхности скрытого там ледника.
Напротив бунгало расположилась мечеть. В этом районе среди тибетцев много мусульман, мирно живущих бок о бок с ламаистами. То была первая мечеть, которую я видел после Ак- Меджида, или, скорее, после Кёк Яра. Чем дальше мы удалялись от Леха, тем всё больше менялся внешний вид жителей, их жилищ и одежд, тем больше отклонялись они от чисто тибетских типов, виденных мною в очаровательной долине Нубра.
Возле Карбу нередко бывают землетрясения, как, впрочем, и вообще в Ладакхе. Кстати, в ночь моего прибытия в Лех там произошел заметный толчок. Но жители Туркестана привыкли к этому явлению и не обращают на него внимания.
Утром, когда мы покинули Карбу, вода в канале замерзла. Вокруг тянулись широкие аллювиальные террасы, покрытые полями и деревушками. Проехали мимо развалин, о которых упоминал Беллью290, участвовавший в экспедиции Форсайта. Чем дальше мы продвигались, тем больше встречалось доступной для орошения и земледелия земли, тем больше было зелени на холмах, шире долины, гуще и благополучнее их население.
Справа от реки возвышалась одинокая скала с живописными развалинами внушительного старого замка на вершине и небольшой деревушкой, приютившейся возле её подножия. Здесь мы оставили долину реки, свернув направо, и двинулись вверх на перевал, подобный тому, что был пройден в предыдущий день, но даже ещё более лёгкий, покрытый травой, правда, уже засохшей. По дороге встретились миссионеры, муж и жена, и возле седловины перевала – девушка с золотистыми волосами, одиноко бредшая с палкой в руке. Мы остановились.
– Вы швед? – спросила она.
– Нет, я русский беженец, следую из Западного Китая в Индию, затем в Европу.
Мы поболтали несколько минут. Девушка направлялась в Лех, в Моравскую миссию, дабы посвятить себя образованию туземцев, уходу за больными и распространению среди них христианства. Она тепло пожала мою руку при расставании и напутствовала:
– Да благословит вас Господь!
Столь нежданная мимолётная встреча, искренне высказанное пожелание добра произвели на меня впечатление неизгладимое. И досель думается мне: эта девушка, молодая и красивая, покинула свой дом, семью, друзей, мир культуры и развлечений. Движимая христианской добродетельностью, она отправилась в чужую, негостеприимно-холодную страну, чтобы вести там жизнь одинокую, преисполненную труда и лишений! От всего сердца я желаю ей счастья и удачи.
Перевал, что пройден был нами в тот день, был необычайно похож на предыдущий. Слева на седловине взору предстали те же сланцы с зубчатым гребнем, подобным петушиному. Спуск по травянистому склону привел в широкую долину реки Вахат-дарья, иначе Вакха. На её дальней стороне один над другим громоздились ряды скалистых гребней. Слева от нашей дороги, там, где ручей впадает в реку, возвышалась огромная скала, видом своим напоминающая человеческую голову; у её подножия расположилось множество тибетских домиков. По всей округе, даже высоко на склонах гор, видна была сеть оросительных каналов, с рядами ив и террасами полей. Миновали деревню Мулбек и вышли в самый конец долины, теснимой подступающими скалами. Тропа следовала по склонам северной стороны ущелья и подвела к отдельно стоящей скале с развевающимися молитвенными флагами на вершине и кучкой тибетских домов у подножия. Особо выделялось красивое здание с большими окнами, заколоченной дверью и маленьким садом; из крыши торчала скрытая по пояс статуя Будды. Дальше по дороге встретилась ещё одна большая скала с руинами замка на вершине и высоким белым монастырём. Уму непостижимо, как живущие там монахи находят дорогу по крутому склону утёса.
У самого подножия скалы расположился караван-сарай с современной мечетью, как в Карбу. Тропа вела туда сначала по уступам и искусственным подпоркам высоко над дном долины, а затем спускалась к маленькому бунгало, стоящему в окружении тенистых ив. Внизу текла река, за ней виднелись каменные ограды и террасы полей; дальше ярусами чередовались отвесные стены конгломератов и осыпей, над ними громоздились выветренные известняковые пласты в виде причудливых башен, колонн, крепостных стен и развалин.
Тибетцы не выгуливают своих лошадей после завершения утомительного перехода, как это делают наши погонщики в Туркестане, и парень, которому я передал поводья, дабы он выгулял лошадь, просто уселся на стенке ограды с вожжами в руке и принялся, как говорится, бить баклуши. Поскольку никто здесь не понимал нашего среднеазиатского lingua franca, то бишь тюркского, мне не удалось объяснить, чего я от него добиваюсь.
После обеда я отправился посмотреть на статую Будды, что торчала над крышей дома выше пояса. Во время вторжения в Ладакх войск султана Саид Бека, тибетцы закрывали статуи Будды, высеченные в скалах, обнося их стенами зданий. Они не без оснований опасались, что их «Батты» разрушит фанатичный магометанский полководец, для которого статуя Будды всего лишь идол, или какой-нибудь магометанский солдат изуродует святыню, как это сделал революционный французский генерал со Сфинксом, отстрелив несчастному изваянию нос.
Здешний Будда полностью обнажен, лишь на шее ожерелье, у него четыре руки, две из которых держат змею. Охватывающий статую дом побелен, карнизы и окна выкрашены в красный цвет. В одном углу крыши, плоской, как и всех здешних домов, разместилась большая белая ваза грубой работы с букетом из сухоцветов. Выше на скале, прикрепленные к столбам, реяли два белых шёлковых полотнища, что-то вроде юбок с бледно-голубой каймой – видимо, дар статуе от какой-то важной персоны.
Отсюда открывался прекрасный вид на долину, деревню и скалу, похожую на голову, которую заметил я ещё по дороге. На фоне безоблачного тёмно-синего неба живописно возвышалась неприступная скала с ламаистским монастырём, прилепившимся на самом краю, а над ним парил бородач-ягнятник. Вероятно, размышлял я, обитатели столь недоступного убежища не живут в таком же тесном контакте с миром и монахинями, как их собратья в Ламаюру.
Наш караван прибыл поздно и расположился в караван-сарае. Надо сказать, что тибетские пони, несмотря на скромные свои размеры, хорошо несут груз, даже если каждый день им приходится преодолевать трудные подъемы. Тибетцы относятся к своим лошадкам хорошо, не бьют их, не кричат на них и не понукают бранью. Возможно, именно таковое обращение вознаграждается хорошим нравом животных. Так же и араб, относящийся к своей лошади как к члену семьи, сообщает ей спокойствие и дружелюбие. Напротив, нетерпеливый и вспыльчивый нрав сарта из Туркестана, несомненно, сказывается на характере его лошади карабаира, аргамака. Тибетские лошади могут жить сравнительно долго и до глубокой старости сохранять работоспособность. В караване одного миссионера была кобыла тридцати двух лет, которая несла полный груз, выглядела бодрой, лишь зубы у ней износились, а потому каждый день для неё специально распаривали ячмень.
На следующий день нам предстоял этап в 36 вёрст, ничего необычного для хорошей седельной лошади на равнине, но для тибетского вьючного пони на горных тропах это немалое расстояние.
Было 24 октября, всего два месяца прошло с тех пор, как я покинул Кашгар, и теперь был недалек от цели моего долгого путешествия, Сринагара, порога европейской цивилизации. В тот день нам предстояло разбить лагерь в Каргиле, большом селе, центре административного района, где заканчивалась территория буддийской веры и культуры и начиналась область преобладания ислама. Прощайте чортены, священные каменные мантры мани, большие ламаистские монастыри, высокие тибетские дома, своеобразные костюмы! Лишь облик жителей, их лиц и характеров обещал остаться неизменным, мы и далее надеялись встречать представителей народа честного и добродушного.
«Там, за перевалом Зоджи-ла, вы должны быть крайне осторожны, зорко следить за своими вещами, ибо народ тамошний – страшные воры, совсем не такие, как здешние простодушные, честные люди», – напутствовали меня честным и откровенным предупреждением.
В тот день нам пришлось ехать по высоким карнизам, где узкая тропа на мягкой породе рушилась под копытами лошадей, затем по ущелью, меж скал из тёмного серпентина, мимо живописного водопада, спускавшегося вниз серией извилистых каскадов… и вновь по скалистым карнизам с искусственными опорами над пропастью, высоко над рекой. Путь то и дело преграждали боковые расщелины с узенькими мостами, по которым я проезжал с замиранием сердца. Миновали деревню Даргет и достигли места, где ущелье было зажато между двух скал, одна из сланцев, другая из конгломерата. Чтобы объехать эту теснину, пришлось подняться зигзагами по крутому склону на очень значительную высоту, а затем снова спуститься к реке. Здесь, после напряженного преодоления узких карнизов было приятно расслабиться и ехать некоторое время по ровной местности среди зарослей тамариска. Равно было облегчением вновь видеть хоть какую-то растительность, пусть даже скудную. Остановились на обед в деревне под названием Паскум или Пашкюм.
Дальше долина расширилась и разбилась на поля, сады и деревни, вся в зелени и поразительном контрасте с серыми бесплодными горными массивами, её окружавшими. Однако далее она снова выклинилась в непроходимый каньон, промытый в конгломератах, и дорога пошла в обход его по крутому склону.
Когда достигаешь вершины, естественно, ждешь спуска, но я был удивлен, когда увидел перед собой обширную травянистую равнину. Тем более удивил меня оросительный канал, что пересекал дорогу и устремлялся в искусственный туннель, пробитый в конгломерате. Откуда же канал черпал воду, ведь равнина находилась на большей высоте, нежели ручьи и реки, оставленные далеко внизу? Мы ехали целый час по этому плато, и я чувствовал себя так, будто снова оказался в своей любимой степи, и впервые за всё долгое утомительное путешествие позволил себе роскошь двинуть рысью. Мой конь, по всей видимости, вполне разделял мои чувства.
Отсель открылся вид на глубокую и узкую долину реки Суру с городом Каргил. Дорога пошла в котловину, круто ниспадавшую к реке, по каменной кладке к длинному подвесному мосту, соединявшему две части города. На ближней стороне, на горном склоне среди садов и огородов, разделенных улочками, расположилась вилла причудливой архитектуры с арками и ажурными стенами, словно павильон на какой-нибудь выставке. То была резиденция представителя махараджи.
Подвесной мост зловеще раскачивался из стороны в сторону, так что всяк по нему идущий шатался словно пьяный. Возле моста река разлилась, подпруженная естественной плотиною, и вода стояла, как в озере, но ниже бушевала средь камней. Только перебрались на левый берег, как вновь пришлось ехать по искусственной кладке, причем довольно высокой и местами почти полностью разрушенной. Не сомневаюсь, что со временем таковая развалится вовсе
Узкая долина реки, по сути, представляла собой расщелину с поперечным сечением в виде огромной буквы V. Она свернула влево, а дорога пошла прямо всё выше и выше среди разных зданий, мимо почты и телеграфа, пока не достигла открытого места, где в компании двух скрюченных яблонь разместилось бунгало.
Город Каргил в Ладакхе. (Saurabh Lall, 2005)[26]
Когда я осмотрел окрестности города Каргил, убедился, что таковые расположены на старой ледниковой морене, широкой, но ограниченной скальными бортами ущелья. Невероятным трудом и с поразительным искусством морена была разделена на террасы ровных полей, некоторые размерами не больше бильярдного стола. Поля ограничены каменными стенами, уложенными без глины и раствора, но таковые ограды достаточно крепкие. Дома в городе низкие, построены не из камня, а из глины с примесью гравия, стены неровные, нет в них той аккуратности, законченности и чистоты, что присущи домам в Ладакхе. Местные жители суть мусульмане, говорят по-тибетски, понимают язык хиндустани, но никто не понимал моего тюркского. Они носят индийскую одежду с тюрбанами (чалмами).
