Ольга Александровна Коренева
Белая ласточка
Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, и его окликает Лариса:
– Оскар, – она опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». – Все в порядке? Есть молоко?
Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.
– Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем напою. Ты ведь хочешь коктейля?
– Нет, спасибо… – (Вспомнился тот коктейль.)
Мухин прошел к себе.
Ночью шел дождь. Шумели в окно – оно было раскрыто, – шумели, бушевали березы во дворе, а за ними – все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий ветер – прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал… Кто-то все снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной; то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела – подбородком в колени – одна на высокой – высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар! Оскар!..»
Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном – мирный простецкий шум простого дождя, – падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.
Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи.
И снова понемногу дождило.
День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил… Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко. Ветер – в лицо и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком – хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек.
Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигурки. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным.
С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их ростом. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! – подивился Мухин. – Не пойму что-то».
Ветер раскидывает по лесу их голоса – даже до Оскара доносится.
– Левей, Рита, левее!..
– Так? Витёк, так?
– Левей, Рита, левей! .
– Так?
– Теперь так!
Мухин подошел, пригляделся.
Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.
Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение…
Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину.
Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами… То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают…
– Серега, не трогай, не вытягивай! Это ж не наша вешка!
– Ну да! Забыл? Сам вбивал.
– Стой, куда! Куда планку-то потащила!
– А метки, наши метки? Где наши-то колышки?
– Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они…
– Ну, уж «сто». Скажешь тоже.
– Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! – веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. – Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.
«Да это ж студенты Галкиного «стройтеха», – догадался Оскар. – Наверно, и Галка здесь».
Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает свое лицо к нему, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: «Мы белим, а она обратно отваливается». Ах ты, Галка!
– Эй, где наши колышки?! – снова швырнул ветер целую горсть голосов.
«Того гляди и Галка встретится, – думалось Мухину. – Она здесь, в этом лесу».
В лесу потемнело. Забарабанили по листве большие капли. Оскар поскорей свернул в ельник, укрылся под кряжистой старой елкой. Внизу, у самого ствола, было сухо и пыльновато, хоть костер разжигай, и копошились муравьи. Но дождь стал проникать и сюда, и Оскар зашагал от елки к елке, выбирая навес погуще.
Около низинки стеной стояла шеренга старых елей, их острые вершины разной высоты напоминали храм Василия Блаженного. Древний лес. Храмовые ели!.. Мухин подошел ближе, раздвинул ветви ближней к нему елки – и аж присвистнул от неожиданности. Множество глаз блеснуло на него.
Ребята сидели прямо на мху, на куртках, на своих рабочих чемоданчиках. Они хохотали. При виде постороннего – все замолчали. А одна девчонка, уставясь на Мухина, громко фыркнула.
– Кончай, ша, – сказал парень.
Две-три девчонки зашептались,
– Гей, славяне, – сказал Мухин. – Здорово! Неплохо устроились.
Он видел, что все они моложе его, и не робел.
– Над нами не каплет, – сказал парень под дружный хохот. Самые простые слова почему-то вызывали у этих ребят громкий, продолжительный хохот. – Присаживайся!
– Присаживайтесь. Вот сюда, – одна из девушек подвинулась.
Оскар сел между толстой девушкой с косичками и каким-то парнишкой. В этой компании он сразу почувствовал себя своим.
– Эй, Женька! – крикнули ребята кому-то в темноту леса. – Где ты там? Давай свою гитару.
– Же-еня-а! Ждем! – подхватили девушки.
Из-за стволов появился Женя, долговязый паренек, остроглазый и длинноносый, с ухватками штатного местного комика. В руках он держал брезентовый мешок.
– Ну где ж твоя стукалка? – спросил чей-то тенорок.
– Нет больше стукалки! – ответил Женя, пощелкивая пальцем по какому-то деревянному предмету в мешке. – Надоели гитары, у всех теперь гитары. Все! Сменял!
Ребята разочарованно переглянулись.
– А это что? – Женька с ужимкой вытащил из мешка какой-то круглый инструмент.
– Это арбуз! – не растерялась толстушка с косичками. – С двух сторон срезанный.
– На арбузе только ты играешь, – отпарировал Женька. – Банджо, хлопцы!
– Женька, на «банджу» перешел?
– Ну, валяй, играй!
– Жень, спой «Я потомок Мамая»!
– Женька, давай «Провожала бабуся пирата»!
Женя поставил прямо напротив Мухина два чемодана, один на другой, уселся, потренькал на струнах, прислушался. Настроив банджо, он откинулся, сделал потешную мину и запел. Ребята заржали, хотя ничего смешного в песенке не было. Веселье продолжалось долго. Женька пел разные песни. А под конец затянул «Провожала бабуся пирата». Парни серьезно и мрачно ему подпевали мужественными голосами, иногда всхлипывая и вытирая воображаемую слезу, а девчонки прямо визжали от восторга.
…Зря сирот не обижай:
Береги патроны.
Без нужды не посещай
Злачные притоны…
Скрипуче пел Женя, и лицо его сразу делалось скорбное, старушечье. Старушка, в изображении Жени, наставляла внука, который отправлялся на разбой. Тот хрипло и мрачно (тут Женя преображался в пирата) отвечал заботливой бабусе, что он и без нее знает, что ему делать. А бабуся ласково называла внука «соколом одноглазым». Наконец она надоела своими советами верзиле-бандиту, и он заявил, что пусть тогда сама и отправляется на «дело» вместо него. «Ладно, – соглашалась бабуся: – Я – не ты… Давай выкладывай сюда пистолетов пару».
Дождь захлестал вовсю. Вся группа укрылась под навесом из курток и плащей, натянутым между елок. Там девчонки достали из футляра магнитофон.
– Ну как, будем? – воскликнула толстая с косичками.
– Давай, чтоб согреться! – один из парней включил магнитофон и крикнул остальным: – Братцы, пошли танцевать!
Под навесом сразу стало тесно.
Танцевали парами в обнимку, группами – в шейке, а кто просто скакал и дрыгал ногами в своем собственном танце – в танце без названия – и налетал на деревья и кусты. Хохот стоял оглушительный.
– Ося, здравствуй! Ты откуда здесь?
Галя, в пушистом свитере и техасах, пробивалась к нему в толпе танцующих.
– Га-аля! – Оскар замахал ей рукой.
Галя подошла. Она молча остановилась перед обрадованным Оскаром, сложила руки за спиной и принялась его разглядывать. При этом она наклоняла голову то к одному, то к другому плечу, и по-кукольному расширяла глаза…
– Ишь ты! – наконец сказала она. – И он тут.
– Галка! – сказал Оскар.
И они пошли танцевать.
Сначала танцевали молча, в обнимку. Галина мягкая сильная фигура упруго покачивалась в такт музыке…
– Вот не думала, что вы придете, – она положила один локоть ему на плечо, продолжая танцевать. Оскар бережно держал ее за талию.
– А я гулял и наткнулся на ваших.
Он провел ладонями по ее спине. Свитер был пушистый, а спина теплая, податливая.
«Ду ю шейк…» – громко засипел магнитофон, лента была истертая.
– Старая музычка, – сказал Оскар тихо, ближе привлекая к себе Галю.
– А, сойдет, – так же тихо ответила Галя. Она двигалась упруго и небрежно.
Дождь перестал. Словно короткий ливень обессилил небо, и пустые, ветхие облака быстро ушли. Неожиданно светло стало в лесу, на просеке, куда выкатились танцующие, ясно стало вверху за деревьями.
Галины волосы пахли дождем, мокрой травой, рекой. Они натолкнулись в танце на кого-то. Это были толстая с косичками и долговязый Женя. Он по-товарищески подмигнул Оскару и передернул носом, кинув взгляд в сторону Гали: «Давай, мол, жми, не теряйся!» – так можно было понять эту мимику. И они вскачь скрылись за деревьями.
– Вот комики! – засмеялась Галя.
…Потом они шли рядом по просеке.
– Ну вон еще до той сосны, Ось. А то меня наши ждут. Отдохнули, и хватит…
– Ты с кем работаешь? Кто у вас в группе? Женька?
– Ой, Женька! С ним поработаешь! С ним только животики надорвешь… А у нас и так все шиворот-навыворот.
– Не понял, – по-военному сказал Мухин. Ему тоже хотелось быть веселым и бойким, как этот комик Женька, как все эти ребята.
– А я тебе скажу. – Галка взяла его под локоть и пошла медленнее: чтобы успеть рассказать «до сосны». – Знаешь, у нас все колышки куда-то поисчезали. Вот пропадают да пропадают, как сквозь землю проваливаются! Мы вбиваем в почву-то, а потом приходим, а их нет…
Сверкало на кончиках веток, на иголках, на стеблях травы вокруг них, сиял в косом луче пар над просекой. Мухину туманило голову, наверно от испарений, от жара. «Про какие там еще колышки она говорит?.. Ах да, кто-то у них колышки вытаскивает… Какая-то нечистая сила».
– И в поле тоже… Мы их по всему полю искали, бегали-бегали.
Они дошли до сосны, где надо было прощаться.
– Ну, мне пора, – сказала Галка. – Ребята ждут.
И убежала.
Мухин еще раз встретился с Галей. Это было в субботу, через два дня. Он придумал предлог для своего появления в Редькино – пригласить Галю в клуб на танцы. Суббота же! Хотя танцевать Мухину не хотелось. Ему хотелось просто поболтать с ней. Побродить с ней по лесным дорожкам.
Не повезло на этот раз Мухину. Галя все была занята по хозяйству. То она исчезала в сарае, то мать звала ее в огород. И когда наконец они остались вдвоем во дворе на скамейке, мать крикнула с крыльца:
– Галка, к тебе твой архитектор пришел!
«Вот тебе и на, – подумал Мухин, – «твой», да еще «архитектор».
– Ну, в общем, ты как, пойдешь сегодня? – спросил он чужим, ненатуральным голосом.
– Ага. Я бы пошла. Да вот Володька пришел.
– Ну и что? – Мухин делал вид, что не сдается. – При чем тут Володька?
– Это парень мой. Он в архитектурном учится, на первом курсе, – она, как обычно, расширила глаза. – Обидится, если не пойду, мы с ним всегда по субботам ходим.
Она заметила, что Мухин молчит, и вытянутым пальцем дотронулась до его плеча.
– Ну, ты знаешь, это так… Он же не знал. А потом я с тобой пойду.
Мухин стал прощаться.
– Вот прямо завтра. Давай? – сказала Галя. – Или послезавтра.
Но ни завтра, ни послезавтра Галю увидеть Мухину не пришлось. Как назло, зарядили дожди. Практика у студентов временно прекратилась. Многие уехали, Галя тоже.
От нечего делать, на третий день Мухин пошел прогуляться по знакомым местам. Погода уже налаживалась, земля кое-где даже просохла. «После обеда, наверно, и студенты появятся», – подумал Мухин и стал внимательно поглядывать на песчаные обочины и себе под ноги. Ему вспомнились Галины «колышки».
И вдруг с удивлением он заметил, что вот уже третий день с того самого дня, как он попрощался с Галей, он совсем не думает ни о чем другом, кроме нее. Ни о своих делах, ни о подготовке в вуз, ни о Ларисе. Мысленно перед ним Галя стояла, по-сосновому свежая и крепкая, с начесанной гребешком каштановой челочкой. Галка, которая с удивлением глядит на него, Мухина, – «ишь ты, и ты тут!» – наклоняя голову то к одному, то к другому плечу, которая моложе его, Мухина, на целые годы… Ну и Галка!..
«А что касается ее архитектора, это мы еще посмотрим!»
– Мальчишки, ау! – знакомый Ларисин голос разнесся за поворотом тропинки.
Трясогузка, скакавшая по тропке, мигом вспорхнула, как будто оклик ее спугнул. Поддавшись забаве, Оскар шумно хлопнул в ладоши: с куста сорвалась группа воробьев – дружно, как ружейная дробь. Рванули вбок и снова незримо засели в листве, как в засаде. «У, бандиты!» – шикнул на них, воробьишек, Мухин, ему было беспричинно весело.
– Сере-ожа! Ко мне!.. – звенел Ларисин голос.
Мухин дошел до опушки, откуда в глубь леса вела тропинка, и увидел впереди Ларису. Она шла по тропке и, часто наклоняясь, что-то собирала в небольшой мешок или рюкзак. Подбежал к ней старший ее малыш, четырехлетний Сережка, потянул за рюкзак в сторону. Вот они вышли на опушку, пошли по полю, по боковой проселочной дороге. Сережка тоже что-то искал и то и дело обрадованно подпрыгивал, взмахивал руками.
Мухину не хотелось присоединяться к семейству, занятому делом; он предвидел, что Лариса сразу его нагрузит кладью («О, Оскар!.. Подержи, Оскар! Захвати вот это, лапонька!»), а ему хотелось побродить одному. Он наблюдал издали…
Что же они такое собирают? Черт побери – колышки! Лариса выдергивала из мха на бугорках или прямо из земли вдоль обочины четырехугольные короткие деревяшки, вбитые по самую маковку, и аккуратно складывала их в рюкзак. «На растопку», – догадался Мухин. О том, что эти колышки и клинышки носят вполне производственное название «реперы» или «вешки», и о том, что они, очевидно, не случайно стали здесь «произрастать» в таком изобилии, хозяйственная Лариса, наверное, не догадывалась. Это знание ей было ни к чему. Она шла себе все дальше и выдергивала из земли колышки, как выдергивают морковь. На срезах стояли карандашные буквы и цифры. А рюкзак в Ларисиной руке заметно округлялся и тяжелел.
Но Оскар Мухин уже шагал обратно, по пути весело препирался с воробьями, подмигивал промелькнувшей белке, и очень метко носком ботинка подшибал с тропинки сухие шишки.
Клинический случай
Борисов был историк. Свою «зарубежку» читал он очень уж непривычно. Лекцию начинал без всякого вступления, а как-то с середины, словно продолжая давно идущий разговор. Да и каждая фраза начиналась с середины у него; «а мне все понятно», -всегда думала при этом Жанна. В общем, скорее всего, он говорил сам с собой еще задолго до лекции и, придя, продолжал свою мысль вслух, ничуть не заботясь о студентах – понимают они его или нет. Всем было интересно на его лекциях, и такая тишина – муху услышишь. Была у него и такая привычка: рассказывая, ходить по классу со стаканом в руке, то и дело прихлебывая, покашливая и продолжая дальше… Все к этому привыкли и не замечали странностей профессора. Привыкла и Жанка, всегда она жадно слушала интересный рассказ Борисова. А сегодня это его шагание из угла в угол, прихлеб из стакана с каким-то гулким глотанием, и вообще вся эта манера говорить, стали ее раздражать. «И чего ходит, как маятник, в глазах рябит. И воду хлещет, как верблюд, – злилась Жанка. – Тоже мне, экземпляр!»
Глянула в окно. На улицах вьюжит, а тут в аудитории тепло и душно. Разрумянилась, полусонная от духоты, Жанка чертит в тетради от нечего делать «обнаженную натуру»: людские силуэты. Вытащила из замшевой сумочки зеркальце, погляделась, поправила прическу. «И не скажешь, что мне целых восемнадцать. За шестнадцатилетнюю сойду. А все же хорошо он рассказывает. И ни на кого не смотрит».
Она положила зеркальце на стол… Борисов вышагивал от окна к двери, замирал на миг, и снова шел к окну.
«Смешно. Тощий, бесцветный, и стаканом качает. Да еще у доски разгуливает. Нет, просто он такой оригинальный. А говорит здорово!»
Она нарисовала длинноногого атлета с гитарой – нагого, танцующего, с волосами вразлет. «Может, я талантливая, – подумала Жанка. – Мне бы художницей быть. Может, у меня вообще много талантов. Я неисчерпаема, как… как…»
– Древняя история – кладезь… – ни с того ни с сего, показалось Жанке, сказал Борисов.
«Вот именно, сэр, как кладезь, – подхватила она в мыслях. – Вы оценили меня по достоинству. Только крепче держите свой стакан, а то уроните. И сколько же вам все-таки лет? Сорок, тридцать пять? А вы вообще ничего, симпатичный и очень нравитесь мне. Я вам тоже? Мерси. Ну что ж, продолжайте в том же духе. Что? Древние рукописи, библия? А в учебнике про это нет. Вы нестандартны, отнюдь. Да, вы большой умница и даже симпатичны мне…»
Она полюбовалась фигурами в своей тетради и взглянула на часы. Сейчас будет звонок… «Ваши глаза, маэстро, мутны и блестящи, как отшлифованная галька. Настоящего они не видят, и лишь фиксируют события далекого прошлого. Вы случайно не тот чудак, что изобрел машину времени? А-а, понимаю, вы – Калиостро! Ну, ну, очень приятно познакомиться. А вот и звонок. До следующих занятий, сэр».
Студенты шумно устремились к двери. Жанка накинула на плечо ремешок сумки и вышла в коридор.
Зеркало в туалете уже занято: одна девица причесывается, две другие возле нее курят. Эти старшекурсницы вечно все занимают.
– Кто, Борисов-то, по зарубежке? – сказала девица с обесцвеченными, как леска, волосами. – Так он отродясь женат не был. У тебя есть английский словарь, а то мой в общежитии?
– Он что, женоненавистник? – поинтересовалась другая.
– Возможно, – зевнула первая, – он вообще загадочный дядя. Мистер Икс.
«Ого! – подумала Жанка. – Все считают его загадочным…»
Ну как же это вышло, что она сама читает теперь только исторические книги? И страшные исторические сны комментирует его глуховатый четкий голос. За ним, в этих снах, охотится инквизиция, а она трясется от страха, заметает следы его, хочет спасти, спрятать. Но он все так же упорно ее не замечает и молча отказывается от ее помощи. Да у нее самой историческое имя: Жанна! Она сражалась, ее пытали, ее сжигали на площади вместе с одной старой колдуньей, но, запылав, колдунья вдруг становилась юной и спортивно прекрасной, в джинсах и батнике, или вовсе превращалась в одноклассницу Нинку Чувыкину и кричала Жанке: «Ты его не во сне спасай, а наяву!..» Нинка, она всегда такая, любит всех спасать. Это же Нинка!
Потом Жанна узнала, где он живет. После работы он заходил в гастроном или овощной и шел с набитыми авоськами домой.
Теперь на переменах она всегда стоит у окна. Вот сейчас пройдет Борисов, один или с кем-нибудь разговаривая. И она услышит его голос. Говорит он как-то очень уж учтиво и сдержанно, этакая старая петербургская манера… Вот он идет.
– Здрасте, Виктор Константинович!
Не глядя, кивает – «Добрый день» – и мимо.
Ответил, скорее, не он, а его спина – уплывающая по бурлящему людьми коридору, как щепка по течению, стиснутая берегами-стенами. «Да что ж это со мной творится? – терялась Жанка. – Как тяжело на душе, когда появляется этот Калиостро…»
Вот она опять сидит на скамейке в институтском дворе. В руках очередной исторический роман. Но не в книгу она смотрит, а за ворота. На эту пару она не пошла, а следующая – зарубежка. «Что же я написала тебе в письме? Вот так и написала, все как есть, что мне совсем паршиво без тебя, что люблю тебя, вас, синьор, что сама не пойму, как это вышло, неожиданно для меня самой, для тебя, простите, вас, но зачем же, зачем? Не знаю… Я вложила письмо в ваш журнал. Вы что-то отмечали в журнале, увидели письмо, сунули его в карман… А вдруг вы не прочитали его? Ой, хоть бы не читали… Нет, лучше уж прочли бы… Ой, нет… Я другое напишу…»
Жанка, как лунатик, побрела через двор. Она плохо соображала, что творится вокруг. Вахтерша взглянула на часы и надавила на кнопку звонка. Борисов мерил шагами аудиторию и рассуждал с таким видом, будто это он сам стряпал историю, лично устраивал заговоры, а политических деятелей знал как облупленных. В овощном магазине пьяная кассирша никак не могла сесть за кассовый аппарат… Все как-то странно сдвинулось, сместилось в Жанкином сознании.
Теперь чуть ли не каждый день она писала письма ему. И сама кидала их в его почтовый ящик в подъезде. А он… Читал ли эти письма? Как же, угадаешь по нему: бесстрастный, лицо такое – прямо англичанин. А если читал?
«Нет, надо поговорить с ним! Все ему сказать». Но она не могла. Только ходила за ним по пятам.
«Подойди, не бойся! – взывала к себе Жанка. —Я ведь кто, Жанна… Может, он поймет, он же одинокий такой. Хватит снов, бреда. Наяву надо спасать, наяву!..» И все ходила за ним, как тень. Борисов не замечал ее ни возле института, ни в автобусе. Не замечал, что она, как «хвост» в детективе, держа дистанцию, провожает его до дома. Смотрел куда-то мимо или сквозь нее, так он вообще смотрит на все вокруг… А Жанка одна возвращалась домой, плелась по улицам, забитым в часы пик озабоченными и утомленными людьми, – все спешат с работы, все остервенело втискиваются в магазины, в переполненный транспорт. На Жанку натыкались, пихали, толкали в спину, ругаясь на ходу. А она не замечала толчков и убеждала себя: «Ведь надо все ему сказать! Он же поймет! Конечно!»
Устало брел по улице Борисов. После занятий пришлось еще отсидеть на собрании.
Медленно валили хлопья снега. Мягкая, снежная, его любимая погода. В дубленке и шапке с опущенными ушами было дремотно и тепло ему. Усталость тихо отступала, и мысли в голове расплывались, как вата в воде. Навстречу шла женщина; из людского потока только ее выхватил его взгляд, – может, просто случайно или потому, что одета ярко: красное в косую клетку пальто. Лет средних, черноволосая, в меховой шапке абажуром, глазищи с подведенными черными веками, нос с горбинкой. Такое знакомое лицо, что Борисов даже вздрогнул. Даже передернуло его всего. Нет, не она, слава богу. Но как на Дину похожа!
И сразу: резковатый голос, запах дезодоранта, который всегда исходил от Дины, и свисавшие со спинок стульев длинные чулки. Все вспомнилось в один миг! Дина любила капроновые чулки, их у нее было много.
Когда это началось? Когда еще на третьем курсе учились, ему девятнадцать, ей двадцать один. Своего возраста она не скрывала, как другие. Наоборот, даже вроде бы гордилась, что ей уже за двадцать. А может, и это было кокетством? Тогда об этом не думалось, просто и это ему казалось в ней необычным. И еще ему нравился ее говор – медленный, распевный, какой-то округлый. И голос ее завораживал, успокаивал, будто сидишь на берегу под ивой и на воду глядишь. Говорила она в общем-то чепуху, так, наверное, что-то случайное. Но все казалось в ней особенным… Высокая, яркая, и нравилась она многим. Сейчас Борисов вмиг вспомнил ее ту, прежнюю, ее круглые как у совенка глаза и темные завитки над ушами… Подолгу гуляли вместе, и он рассуждал о поэзии символистов, Рембо, Франсе. А Дина поддакивала и думала о своем, но иногда заглядывала ему в лицо наивно-доверчиво и дивилась: «Витька, ты эрудит! Все знаешь». И смеялась, нежная и глуповатая, как дорогая импортная кукла. Простодушие и глуповатость Дине шли. А иногда он заходил в общежитие к ней, и подруги Динкины, переглянувшись и хихикая, исчезали из комнаты. Борисов целовал ее пухлые, как у негритенка, розовые губы. Однажды поцеловал даже в институте, при всех, а она засмеялась и посмотрела ему прямо в лицо, так посмотрела, что все поняли, и он понял, и сделал предложение… Первый год все было вроде хорошо, и он не обращал внимания на забрызганную салом плиту, на свисавшие со всех стульев чулки, похожие на дохлых змей, на ее вечное в день получки: «Хм… Почему так мало? Мы же не проживем на это». Потом что-то у них разладилось. По утрам она, еще сидя в постели (а он тупо глядел на ее скучное смугловатое тело, на вялые, как две стекающие дождевые огромные капли, груди, на большие соски), быстро размазывала по лицу крем-пудру и ворчала: «Черт меня дернул связаться с ученым задрипанным, живем как нищие: вот у Леси муж шофер…» Вечером твердила: «Все читаешь, читаешь. Хоть бы ковер выбил, пока снег на дворе…» Однажды его любимые редкие книги по истории снесла в букинистический магазин… Потом он настолько ее возненавидел, что – какая уж там близость, любовь! Никакой любви не стало у них. И пошли сцены ревности: уязвленная Дина стала допекать его из-за каких-то несуществующих любовниц.
Потом, уже после развода, были у него и другие увлечения. Одна, на которой чуть было не женился, такая поначалу вдумчивая, говорившая о родстве душ, оказалась жесткой себялюбкой и вдобавок истеричкой. Расстались, еле в себя пришел… И снова нарвался. Новая была то ли авантюристкой и распутницей, то ли просто дурой, и от нее он тоже долго не мог отделаться. Не везло со слабым полом молодому тогда доценту Борисову. Ну и намучился он! Может, потому что с юности – весь в книгах, в увлекательных картинах истории, которую он так любил и хорошо понимал. А люди вокруг, особенно женщины, были менее понятны.
Та встречная, в красном клетчатом пальто, давно уже миновала. Борисов отогнал воспоминания, вздохнул и мелко порадовался про себя, что все личные неприятности давно позади. Вот вернется он сейчас домой, в свое спокойное одиночество, в пыльное холостяцкое жилище… поест, включит приемник, завалится с книжкой на диван. Потом, может быть, засядет за работу; вся литература, справочный материал – на столе и под столом, всегда под рукой. И никто к нему не сунется. «Мой дом – моя крепость», банально, но справедливо.
Как до умиления знакома эта всегдашняя дорога домой от института! Каждая скамеечка в сквере… Слегка забренчала струна за спиной, Борисов обернулся. На скамейке сгрудились стайкой подростки. Один с пышными до плеч патлами играл на банджо, от банджо тянулись провода, а из кармана куртки у мальчишки торчала фанерка с привинченными к ней батарейками. Борисов подошел, присел на скамейку рядом с ребятами, вытянул ноги, откинулся. Господи, как приятно развалиться на низкой обледенелой скамье! Не хотелось шевелиться, говорить, думать. Но все-таки сказал:
– Сам сделал? – кивнул на инструмент.
– Сам, – ответил мальчишка с банджо.
В куцей курточке, с лихо задранным воротником, без шапки, паренек, наверное, мерз. Полиловела от холода картофелина носа, щеки синие…
– Смотри, простудишься без шапки-то.
– Не, меня волосы греют. Вот послушай, дядь.
Тронул струны. Голос хрипучий у паренька, но уже чуть басовитый. То ли застуженный голос, то ли прокуренный, а может, ломается: мальчишке лет пятнадцать на вид.
Где мандарины, где абрикосы,
Куда курортников черт заносит,
Там жил спасатель, не зная горя…
Двое других, тоже без шапок, в брюках, заправленных в голенастые ботинки, подтянули:
Там жил спасатель, не зная горя,
Стирал он джинсы в рассоле моря.
Кадрил курортниц, купался в ластах
И поддавал вечерами часто…
Эти двое были помоложе. Сидели, обнявшись, – ни дать ни взять влюбленная парочка. В куртках, в свитерах, с одинаковыми каштановыми вихрами. Один из них завел фальцетом:
Весь день валялся на пляже жарком,
Однажды вышла к нему русалка
Тот из обнявшихся, что с тонким голоском, оказался девчонкой. Куртка нараспашку, под серым в обтяжку свитером небольшие груди. «Хорошенькой будет, когда подрастет», – рассеянно отметил Борисов. Девчонка дерзко глянула на Борисова и запела пронзительно и грубовато:
Она сказала ему, наяда:
Люби меня, ничего не надо.
Стирать я буду, жить помогая,
А я вот голая вся такая…
Борисов опешил слегка. Потом стало весело. «Чудаки ребята, зачем-то выламываются», – подумал он. Они были ему понятны. Покосился на девчонку, снова подметил два тугих бугорка под свитером. Она понимающе усмехнулась и наставила на Борисова свои глаза, нагловатые и глупые. «Да не такая уж она детка, – подумал Борисов. – Лет пятнадцать есть, а то и все семнадцать. Кто ее теперь разберет, эту молодежь?»
– Хорошо поете, ребята, – сказал Борисов. – Ну ладно. Пойду.
Он поднялся и пошел к дому. Девчонка свистнула вслед, тряхнула каштановыми вихрами.
Теперь он зашагал быстрее. Отдохнул немного, надо поторапливаться…
Она выскочила из-за дерева и побежала за ним. Борисов уже сворачивал в арку своего двора. Там Жанна и догнала его. Боялась, что он уйдет. Нет, она ничего не хотела говорить, неловко было даже на глаза ему попадаться. Было темно, под ногами твердела наледь, скользкий утоптанный снег… И вдруг, совсем неожиданно для себя, Жанка вцепилась в рукав профессора, прошептала:
– Виктор… Виктор Константинович!..
Тот вздрогнул, отступил, отдернул руку. Жанна, как в бредовом сне, ужаснулась: «Ой, что же я делаю?» – и стала зачем-то тянуть его рукав книзу. А внутри, во всех жилах, ощутила боль и какое-то гудение, точно сквозь нее пропустили электрический ток.
– Виктор Константинович, – и голос тоже стал глухим, задрожал, вроде дрожащего гуда высоковольтных проводов, – это я писала вам, я… – («Ой, что он подумает…»). Она крепко сжимала край его рукава. – Я люблю вас…
Голос ее взмыл стрелой вверх и сорвался. И вдруг ей стало все равно, что подумает о ней Борисов.
«Это что? Что же такое?! Что ей надо?» Он чуть не взвыл от мгновенного испуга. Кольнуло больно желудок, во рту возник тошный привкус. Хотелось заорать во всю мочь: «Спасите!»
Резко обернулся. Девчонка была совсем молоденькая. «Семнадцать, двадцать? Да чего она добивается?.. И вообще!..» Досада и злость охватили Борисова. Он рванулся, с силой оттолкнул девушку, заспешил к своему подъезду.
Дома долго не мог успокоиться Борисов. В дубленке, в ботинках ходил по комнате, тяжело дышал. Открывал и закрывал форточку. Сел в кресло и сдвинул на затылок ушанку. Так и сидел. Задремал… Так и через сорок минут – не раздеваясь, в распахнутой дубленке, свесив руку через кресло, сидел Борисов и дремал; перед глазами начали мельтешить машины, дома, лица. Преподаватели, соседи, студенты, письмо, которое он нашел между страниц своего журнала, куча писем по утрам в его почтовом ящике – с неба падали, верно (сначала он читал их; потом стал сразу комкать и выбрасывать). Так и сидел.
Натворила что-то ужасное, наверно… потому что, когда хотела вспомнить, боль протыкала все тело и гудели провода. Теперь она никак не могла сообразить, что же это было тогда, где она сейчас? Кажется, она упала. Может, от толчка, было скользко. Ударилась, так больно!.. Парень… Парень поднимал ее, хотел помочь, что-то говорил, она отвечала. Лицо в лицо, она помнит только его широкую переносицу и разметанные брови. Стояли, он поддерживал ее, смотрел в упор. И все что-то говорил ей, спрашивал, а она никак не могла понять, где она, с кем, чего от нее хотят… До сознания долетели – это запомнилось – только слова: «Ты что, под кайфом? Наркоманка?..» Потом она дома, мама и бабушка суют градусник, таблетки, растирают ее; что-то кричат в ухо, а она не слышит ничего… Гул стоял в ушах, провода, метель в поле, ночь, спать хотелось. Врач, где-то далеко от нее, кричал: «У вас на «скорой» что, одни ослы работают? Что вы к нам в отделение кого попало тащите? У нас с сердцем лежат, поняли, с серд-цем!! А вы нам с травмами, с аппендиксом и психов… Ну и что, что мы ближе? Везите по назначению. Эй, «скорая»! «Ско-ра-я»! Тебе говорят, осел!!»
