Ольга Александровна Коренева
Белая ласточка
Ясновидец
Стянул перчатку – тугая, прилипла к ладони, и он долго дергал за длинные кожаные пальцы, прежде чем она слезла с руки.
Сейчас из-за угла появится троллейбус. Вот он. Далеко, номера не видать. Да это и неважно – там, за окошком водителя, табличка будет: «По маршруту 31». А номер троллейбуса двадцать восьмой.
Вот, так и есть: «По маршруту 31». Вагон будет полупустой. Возле окна там будет девушка с косичками короткими и толстыми, студентка. Она глядит в окно и думает стихами. Талантливая. Сейчас она думает:
Так хмелен этой осени запах,
Во все небо объятья раскинь,
Мой приятель от дурости запил,
Хоть положено пить от тоски…
Мягко подкатил троллейбус… Он ухватился за поручень, подтянулся. Р-раз! – за его спиной с треском захлопнулись дверцы.
Он нашарил в кармане пиджака пятак и бросил в щель кассы, оторвал билет. Троллейбус сильно качнуло, и он, чтобы не упасть, прислонился к стенке – складный круглолицый парень с короткой стрижкой. Внешность неприметная. Глаза вот только особые: внимательные и чуть застенчивые, большие, пристальные. Знает: девушка со светлыми косицами сойдет на следующей остановке. Так и не заметит его.
Она глядит в окно, на шоссе, по которому ветер гонит сухие листья, медленно несет листья…
Как блестят, как филигранны
Клены, склоны, сталь моста!
Все кусты и сады багряны;
И трефовая листва…
«Уже остановка! Ну что ж, будь счастлива… И тебе желаю, и ему, обоим вам… – думает он. – Впрочем, мои пожеланья тут ни при чем. Ты, может быть, скажешь:
И слезы с ресниц, как дождик частый,
И ярче спектра восторг возник.
А радуга – как подкова счастья
Для нас! Но только век ее – миг…
Но я не волшебник. Всего лишь неизвестный ясновидец. А ясновидцы в делах беспомощны. Известный поэт недаром написал:
С подарком он летел, пришел…
Но лишь записку там нашел,
Жонглер взглянул на дверь, вокруг,
И… плитка выпала из рук.
Нет. Не стану больше думать о тебе. И о нем. Забуду твое имя. Жаль…
Вот ты торопливо идешь по тротуару, усталая и юная, в техасах, в синем свитере, а троллейбус тронулся, мы поравнялись с тобой, обогнал и проехал мимо…
Там, возле Кировской, находится Союз ясновидцев. Знаешь, за метро, в кривом переулочке. А напротив – Областное общество баптистов. Смеешься? А между прочим, мы с тобой в одном институте учимся. Только ты на третьем курсе, а я – на пятом. Но мы незнакомы, и ты меня не знаешь. Хочешь, расскажу тебе обо всех в этом троллейбусе? Обо всех пассажирах?.. Ну так слушай.
Возьмем хотя бы эту старушку. Вон, слева сидит. Она библиотекаршей работает. А ровно тридцать два года назад была учительницей в школе, эвакуированной из одного городка.
Откуда я знаю? Да я же ясновидец… Ну, слушай. Вот она в классе, волосы – еще не седые – острижены в кружок, худая, усталая и резкая в движениях от истощения и бессонницы… Она с силой нажала на мел, списанный до половины. Вернее, съеденный. Не усмотрела раз, и ученики съели и растащили весь меловой запас, добрались и до последнего куска, который она припрятывала. В меле, говорят, есть нужные вещества… Полкуска ей все же удалось спасти, и теперь она всегда его при себе держит, в кармане ватника.
Мел глухо стучит о доску, крошится, слова еле видны на ее потускневшей, исцарапанной поверхности. Она торопливо пишет: «Словарь»…
– Бах-х…
Глухое бабаханье… Где-то бомбят… Фронт подступает все ближе.
Буквы получаются узкие, острые, теснят друг друга, словно толпа беженцев под бомбежкой. Буквы падают вперед. Издали это похоже на запись кардиограммы.
Она оборачивается и глядит в угол куда-то – тряпку ищет. А тряпка – на батарее. Вот она увидела, подошла к батарее – высокая, худая, в огромных мужских валенках, наверно, от этого походка ее кажется такой нелепой, утиной. Сзади – хруст. Оглянулась – мел исчез. Она его по оплошности на стол положила. Смотрит на класс: неподвижны лица детей, серые и опухшие. Лишь тихое похрустывание – неизвестно откуда…
Прости, тебе тоскливо от моих слов. Прости.
О чем же еще рассказать? Снова о ней? Ну, теперь ей хорошо, в библиотеке работает. Вот слушай.
Хлопнула дверь. Сквозняк пробежал по комнате, швырнул на пол газету. Надежда Александровна, так эту старушку зовут, с трудом наклонилась, потянулась за ней, – газета шевельнулась, выгнулась, как живая, и отползла, сухо шелестя. И тут в ногах возникла знакомая боль, мелкая, острая, словно множество мелких осколков впились в сосуды ног. Как всегда, боль сначала скрутила пальцы ног, затем затихла, и вдруг клубком заворочалась в ступнях, пошла разматываться выше, поползла в колени, в поясницу…
– Ох ты, господи, – разогнулась она осторожно, и только тут заметила рядом с собой девочку.
Невольно залюбовалась свежим ее лицом, длинными ресницами, красивой стрижкой. Сколько ей лет? Двенадцать, не больше. Модные брючки в красно-синюю клетку, яркий свитер. Девочка нетерпеливо сказала :
– «Новый мир» шестой номер, пожалуйста.
– Как фамилия?
– Смирнова.
Надежда Александровна склонилась над столом, послюнила палец, и формуляры в длинном узком ящике послушно замелькали под ее ладонью. Кожа на ладони была желтая и тонкая, словно папиросная бумага. Потом повернулась к полкам, пробежала глазами по корешкам журналов, нужный достала.
– На, возьми, – протянула девочке толстый журнал в мохристой отрывающейся обложке. «Надо бы переплести…»
Прости, опять я тоску на тебя нагнал. Зачем я стал рассказывать тебе о ней? Может, потому, что она на твою бабушку похожа?
…А теперь ты сидишь на лекции в шестой аудитории, сидишь за последним столом и читаешь Гофмана, ты расплетаешь свои косички и снова заплетаешь их – и даже не замечаешь этого. Тебе они идут. Светлые, коротенькие, густые. Тебе идет курносый нос. Послушай, что я расскажу тебе. Я – ясновидец. Хочешь, расскажу тебе вон о той девушке, ярко накрашенной, со взбитыми волосами? Рассказать?..»
Она закрутила конец косички тонкой аптекарской резинкой и распустила другую. Волосы распушились, приятно щекотнуло щеку, запахло шампунем. Снова разделила мягкий, теплый поток волос на три пряди. Пальцы привычно перебирали пряди, стягивая их в тугую косицу. А глаза снова и снова возвращаются к одной и той же строке. Читает Гофмана, но думает о другом. «Эх, ты, – думает, – а еще ясновидец. Ведь ты видишь все, кроме самого себя, кроме того, что тебя касается. Или у вас, ясновидцев, так принято? Ты знаешь все про какую-то старую библиотекаршу, про мою бабушку, про девушку, что сидит сейчас у окна троллейбуса. Ты ревнуешь меня к тому, к Виктору, и совсем напрасно.
Нет, обо мне ты не знаешь самого главного. А значит, ничего не знаешь.
А я все время вижу тебя… Вот и теперь ты глядишь на меня из страниц, из букв книги, из окон и стен. И твое лицо, круглое, чуть скуластое, роднее всех родных лиц, знакомее всех знакомых, как будто мы видимся с тобой каждый миг вот уже тысячу лет или еще больше. Вижу твои короткие темные волосы, твои глаза, внимательные и застенчивые, пристальные… Я знаю, о чем ты думаешь сейчас. Научилась угадывать твои мысли за тысячу лет дружбы с тобой. А ты не знаешь? Или у вас, ясновидцев, так принято – не знать о себе самого главного? А за окном – шоссе, тихое и задумчивое, как ты, и ветер гонит по нему сухие листья, медленно несет листья…
Почему это ветер их так медленно носит?
Открываю глаза, как большие цветы;
«Это ты?» – а кругом оголтелая осень…
«Это осень?..» – спрошу.
А в глазах – только ты…
Не думай больше о других. Не смей думать. Не думай о той девушке с пышной прической у окна троллейбуса. Не гляди на нее, отвернись…»
«Я не надоел тебе, нет? Знаешь, ведь ясновидцы порой надоедливы. О, тебе даже интересно со мной? Ну, раз так, то расскажу тебе о себе.
Ведь, знаешь, мы с тобой в одном общежитье живем. Только ты на четвертом этаже, а я на третьем. И у меня теперь, знаешь, лекции позже начинаются. Но просыпаюсь я рано. Я стою на лестнице и угадываю твои шаги. Вот ты пошла умываться. А теперь – на кухню. Жаришь яичницу с гренками? Ой, у тебя чай бежит!
А потом за тобой заходит твой парень, он на втором живет. Вот он поднимается к тебе. Везет же некоторым.
Топот, бег, толкотня. Это второй и третий курс торопятся в институт. Первый еще спит, они ведь всю ночь глаз не смыкали – говорили, читали стихи, пили, пели! Им все интересно, все внове.
А вот и ты, заплетаешь на ходу косички, и он рядом. Проходишь мимо меня – и не видишь. Не замечаешь меня. Не знаешь.
И снова едем в одном троллейбусе. И я приезжаю в институт на два часа раньше, чем надо, ведь занятья-то у меня позже.
Иногда ты ночуешь у подруги, и тогда я еду на другой конец города, где подруга твоя живет, и жду твой троллейбус. И опять вместе мы едем к институту. Но ты сходишь на нашей остановке, а я качу дальше, все дальше, до конца. А потом пересаживаюсь и качу обратно. И смотрю в окно, в которое вчера смотрела ты. И как всегда, рассказываю тебе всякую всячину, а ты и не знаешь об этом. И твержу твои стихи, все твои стихи.
А радуга как подкова счастья,
Для нас! Но только век ее – миг.
Прости, что я знаю твои стихи. Я тебе не надоел? Нет? Правда? А хочешь, расскажу тебе всю твою жизнь? Ну, не буду, не буду».
Ясновидец достал из кармана своей куртки перчатку и принялся натягивать ее на ладонь. Перчатка была ему явно мала, скрипела и хрустела, наконец налезла, только сморщилась на пальцах, собралась колечками. Ярко накрашенная девушка с любопытством взглянула на него и усмехнулась. Ясновидец неожиданно резко покраснел, даже уши стали алыми, полез в карман за другой перчаткой, вытащил, повертел ее в руках, сунул назад. Спрятал туда же ладонь – ту, без перчатки. И вразвалку подошел к дверце троллейбуса. На следующей остановке он вышел.
Карпов и Лида
Карпов подошел к шкафу с «делами», сердито распахнул дверцу. Три верхние полки были туго набиты папками, и ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы вытащить из этакой теснотищи нужную. При этом еще две папки выдернулись из ряда, шумно шлепнулись на пол, пыль взметнулась над ними. Карпов чертыхнулся. Он был не в духе сегодня. Он послюнил палец и принялся перелистывать истрепанные листки. Куда же запропастилось это проклятое «Письмо от начальника СМР», черт побери? Вон и «Замечания к пусковому комплексу» здесь, а письма нет. А ведь он обе эти бумажки вместе в «дело» подшивал. Сам подшивал, собственноручно. Он всегда свои документы подшивает сам. И вот теперь, когда это письмо несчастное так ему нужно, оно исчезло. Ух, палки-колеса!..
Он перевернул страницу «дела», и вдруг явственно ощутил, что на него смотрит дверь, входная дверь, два ее глаза горячо отпечатались на его щеке. Карпов осторожно скосил взгляд. Резко обернулся… Нет. Ничего особенного. Дверь как дверь. Никаких глаз. Просто устал, закрутился совсем. Он пролистнул последнюю страницу, и начал все просматривать сначала. Может, нужная бумажка склеилась с другой, сцепилась, и он прозевал ее?
Дверь нагло ухмыльнулась.
Нет. Чушь какая-то мерещится. Измотался. Да где же это письмо, наконец?
Зазвонил телефон. Начальник СМР, наверно. Кстати, кто там у них теперь на СМР?
Карпов оглянулся. Городской телефон переставлен на подоконник. Небось, Аббасов переставил. Дурацкая привычка все переставлять. Карпов видел, как девушка за пишущей машинкой инстинктивно протянула руку в угол стола и схватилась за воздух, потом обернулась, подскочила к подоконнику, взяла трубку:
– Алло? Да?
Причесанная под битника, в брюках и свитере, худая, на мальчишку пятнадцатилетнего похожа.
– Минутку, – безразлично сказала она в трубку, пододвинула к себе столик с местным телефоном, сняла трубку и тронула задумчиво диск, припоминая номер телефона одной из комнат их отдела.
Так она стояла с двумя трубками в одной руке, а другой, свободной, крутила диск местного телефона, когда Карпов вновь почувствовал на затылке эти внимательные, словно прицеливающиеся глаза. Но на сей раз на него глядела не дверь. Кто-то неслышно вошел.
– Кого там? – негромко спросил появившийся за его спиной Аббасов.
– Вас, – Лида опустила на рычажки трубку местного телефона, и пододвинула ему городской.
Аббасов, сухой, высокий, ступал быстро и осторожно, ссутулясь, локти прижав к бокам. Он пересек комнату своей мягкой настороженной походкой и, прежде чем заговорить по телефону, перенес его в угол, на стул. Карпов с неприязнью рассматривал его сосредоточенно спокойное, тщательно выбритое лицо, его безукоризненно отглаженный костюм, сидевший на нем великолепно, накрахмаленные манжеты с янтарными запонками, и думал со злостью о нем, о том, что у Аббасова никогда не бывает срывов, промахов в работе, о его сдержанности и спокойном достоинстве в разговорах с кем бы то ни было и о том, что если будут сокращать их переполненный штат, то сократят, конечно, кого-нибудь из молодежи, как наименее опытных сотрудников, и Аббасов наверняка останется, а он, Карпов, полетит, как тут ни вертись и ни лебези перед начальством.
В управлении Карпов работал недавно. Всего полтора года, как он кончил институт, и ему чудом удалось устроиться на это место с весьма приличным окладом. Так повезло! И он слишком боялся потерять это место. Ведь здесь есть возможности для роста, повышения… Часто думал об этом Карпов, строил всякие планы на будущее…
Голос Аббасова прервал его размышления.
– Аман Царакович, все уже решено, – сказал Аббасов в трубку.
Во взгляде его сквозила какая-то непонятная, затаенная усмешка, взгляд его блуждал по комнате, и когда останавливался на Карпове, тот доверительно улыбался Аббасову. Детское, простодушное лицо было у Карпова. Внутри у Карпова все кипело. Он вдруг поймал себя на том, что хочет понравиться Абббасову, робеет перед ним, будто он начальство. И вспомнился подслушанный им случайно в коридоре разговор секретарш об Аббасове: «Ну-у, этот далеко пойдет», – тянула одна уважительно. Другая перебила: «Большому кораблю…» – «Подумаешь», – пренебрежительно бросила третья.
Карпов смахнул со лба прядь волос и вышел в коридор – покурить, поразмыслить на свободе.
…Да, Аббасов. В сущности, чем он, Карпов, хуже него? Работоспособен, умен. Просто Аббасову везет больше, – думал он.
Тут Карпов посмотрелся в круглое зеркало на стене. Мягкие светлые волосы, лицо матовое, нежное, как у девушки, темные ресницы и брови, вдумчивые глаза. Внешность счастливая. С такой внешностью, да плохо устроиться в жизни? Ерунда. Ведь и работу-то он нашел такую удачную только благодаря своей внешности: соседка по этажу явно симпатизировала ему, она его и устроила через подругу своей подруги, которая там в кадрах работает… Мужчины тоже к нему неплохо относятся.
Это все так. Но что же с документом, с письмом? Не могло же оно само исчезнуть? Вот так взять и исчезнуть? Кто-нибудь наверняка знает тайну его исчезновения. Знает и молчит.
… Конечно, трудно работать, не имея союзников. Надо завести хороших друзей, лучше всего – среди женщин. Он об этом и раньше подумывал, да все руки не доходили. Но сейчас надо. Пора.
Да, но как? С кого начать?
А хотя бы с секретарши Лидочки. Пригласить ее в кино, в ресторан… Нет, ресторан слишком дорого. В кафе…
Он докурил сигарету, вздохнул. Пора идти звонить в Ольховск. Днем он не смог дозвониться: сначала никак не соединяли, а потом все там ушли обедать.
Когда Карпов дозвонился наконец до Ольховского начальства, его разрывало от злобы. Он уже предчувствовал очередной нагоняй из-за металлоконструкций, – пожалуй, еще выговор влепят, чего доброго. Во внутреннем кармане его пиджака лежали две телеграммы: одна из Ольховска, полученная месяц назад: «МЕТАЛЛОКОНСТРУКЦИИ ОТПРАВЛЕНЫ ВОСЕМНАДЦАТОГО С Г» ; другая – сегодняшняя, свеженькая: «ВВИДУ НЕПОСТАВКИ МЕТКОНСТРУКЦИЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СРОКИ ПЛАНА РАБОТ СТРОИТЕЛЬСТВУ ЗАВОДА СОРВАНЫ». Он уже мысленно видел себя за обитыми кожей дверями кабинета Соболева, видел его багровую ряшку с трясущимися щеками, слышал его лающие вопли: «Вы что, не хотите работать с нами? Вы срываете нам работу!..» И он нехорошо и длинно выругался в телефон. В трубке что-то кричал, оправдываясь, ольховский начальник, и голос у него был такой, будто швыряли об стену пустой консервной банкой. Надо ехать в Ольховск, – понял Карпов. Он тяжело надавил ладонью на рычажки телефона. Он смотрел, как они двумя белыми полосками уходят, врезаются в аппарат. Он смотрел пристально, не мигая, стараясь успокоиться, выдавливая на лице свою обычную доверительную улыбку. А потом повернулся к девушке в брюках и попросил ее отпечатать ему командировку в Ольховск. Он сам себе был противен. Ему хотелось, чтобы эта девушка, в затрапезном свитере, причесанная под битника, печатала подольше, как можно дольше. Но она слишком быстро отстучала командировку, и с безразличным видом протянула ему листок.
– Надо выяснить там обстановку, – сказал он ей. И это тоже было лицемерие. Какая там обстановка, просто он хотел смыться от гнева начальства, оттянуть «роковую минуту».
Карпов бережно, едва касаясь, взял из ее рук командировку, улыбнулся томно и простодушно. И, почти не надеясь на положительный ответ, спросил ее:
– Вы свободны сегодня вечером?
Девушка захлопала накрашенными ресницами, сказала:
– Да, свободна.
Вот и конец рабочего дня. Карпов подождал Лиду внизу, у раздевалок. Она сбежала к нему по лестнице, на ходу пригладила ладошкой волосы.
– Я не лохматая?
– Нет.
И вместе они вышли в блекнущий день, в запахи листьев и лета. Из всех учреждений валили толпы народа, у киосков и магазинов росли очереди. Они молчали, не клеился что-то разговор. Лида небрежно и в то же время как-то неловко помахивала замшевой сумочкой на длинном ремне, то закидывала ее за плечо, то брала под мышку. Карпов насвистывал.
– А вы смотрели фильм «Марсела»? – спросил он наконец.
– Да. Приятный фильм, правда? – проговорила она торопливо и поглядела в сторону, потом себе под ноги.
– Не знаю. Я не смотрел. Бразильский, кажется. Или мексиканский?
– Да вроде бразильский, – сказала она, и принялась сбивчиво пересказывать содержание.
Ветер трепал ее «битловые» волосы, раздувал широкие брюки. Карпов поглядывал на Лиду, усмехался про себя и думал: «А все-таки она ничего».
Лида кончила рассказывать, и некоторое время они шли молча, прислушиваясь к уличному шуму. Карпов сказал:
– А я не пошел на этот фильм. Думал, бразильская кинематография слабо развита.
Лида пригладила ладошкой волосы.
– Я тоже так думала, – сказала она неуверенно. – Не собиралась идти, да подружка соблазнила. Я с ней за компанию пошла.
Они опять замолчали.
– Смотрите, – сказала Лида. – Такая толстая женщина, и в брюках. Ей нехорошо в брюках, правда?
– Да, – согласился Карпов. – Она на нашу учительницу похожа, по химии. Строгая была, ушла от нас в седьмом классе.
– А у нас по английскому была, не то чтобы строгая, но мы ее не любили почему-то. И доводили ее жутко! Она от нас в шестом ушла…
Вечерело, и сильнее пахло листьями и травой, а они все шли и шли мимо витрин с манекенами и пирамидами консервных банок, и слушали шум пролетающих мимо пыльных машин, и вслушивались в голоса прохожих, и говорили что бог на душу положит. Так дошли они до кинотеатра и взяли билеты на первый попавшийся фильм.
В фойе было пусто – на журнал опоздали. Они подошли к буфету, и Карпов взял бутылку лимонада и два пирожных.
– Ой, а где стаканы? – спросила Лида.
– Забыл, – улыбнулся Карпов, – сейчас принесу.
Он попросил у женщины в буфете два стакана, и вернулся с ними к столику. Лида жевала пирожное.
– Ничего пирожное? – спросил он.
Лида заторопилась проглотить кусок, сказала быстро:
– Ничего, свежее.
Неловко вытерла тыльной стороной ладони губы, и откусила пирожное с другого конца.
Он налил в стаканы лимонад, и взял с тарелочки свое пирожное.
– Успеем съесть до конца журнала? – спросила она с набитым ртом, и смутилась. Карпов сделал вид, что не заметил ее смущенья, взглянул на часы.
– Вполне.
Они молча жевали пирожные и запивали лимонадом. Потом поднялись наверх и подождали у дверей конца журнала. Но вот зажегся свет, и они вошли в зал, отыскали свои места.
– Какой длинный журнал был, – сказала Лида, усаживаясь.
– Хроника, наверно, – сказал Карпов.
Свет начал медленно гаснуть. Вспыхнул экран, и по нему побежали титры, заиграла музыка. Карпову сейчас не хотелось думать о делах, но ведь надо. Не болтать же он пошел с этой девчонкой. Он пригласил ее, чтобы все разузнать, выведать. Секретарши, как правило, всезнающи. Может, он и про документ пропавший услышит что ненароком, мало ли…
Во время сеанса и потом, когда зажегся свет и все повалили к выходу, Карпов усердно продумывал план действий.
Значит, так. Он поведет ее в кафе. Там, за столиком, он будет говорить с ней… ну, о футболе, к примеру, о положении на Ближнем Востоке, о поэзии. Да, о поэзии… Пожалуй, с этого он и начнет. Скажет пару дежурных фраз, и прочитает две строфы из Бодлера – они у него тоже дежурные, специально на такие случаи заготовлены. А потом, как бы невзначай, начнет о работе…
Но на улице она сама ему сказала:
– А знаете, кто сегодня Аббасову звонил? Ну, Аман-то Царакович, знаете? Дядя его это. Важная птица. Часто звонит ему.
Карпов даже икнул от неожиданности. Это надо, сама все выложила, будто мысли его угадала. Ай да Лидочка. И, осторожно взяв ее ладонь в свою, он спросил удивленно:
– В самом деле?
Ее ладошка расслабленно и нерешительно лежала в его ладони. Рукав ее свитера был слишком короток и затрепан, зашит в нескольких местах, из него нелепо торчало тощее запястье, похожее на цыплячью шейку. Карпов усмехнулся про себя и повторил:
– В самом деле?
– Да, – продолжала она. – А Акулин-то, Акулин! Кто бы мог подумать! Вот помните дело с трубками?..
Конечно, он помнил. Еще бы не помнить.
Акулин ушел в отпуск именно тогда, когда ему подсунули дело с теми злополучными трубками. Акулин ушел, и трубки были переданы Аббасову. По наследству достались, – шутили у них в отделе. Карпов ликовал: ну, теперь-то Аббасову не выкрутиться. Трубки эти надо еще выколотить у местного начальства, да к тому же они имеют тенденцию бесследно испаряться при транспортировке. Понадобится начальству транспорт подо что-нибудь срочное, а где его взять? С транспортом всегда зарез. И конечно, такую мелочь, как трубочки, высыплют до поры до времени прямо наземь, не довезя до склада: зачем загружать склад мелочью всякой? Деятельное население сейчас же их растащит: дескать, нечего добру пропадать, в хозяйстве все сгодится. А ты потом пиши-звони во все концы: где трубки? С места производства, конечно, отвечают: высланы вам ваши трубки. Поди ищи-свищи…
Карпов со злорадством поглядывал на Аббасова, тот был, как всегда, невозмутим. Карпов выжидал, покуривал время от времени возле его комнаты, прислушиваясь к звукам за дверью. Нет, Аббасов не проявлял никаких признаков беспокойства. Но вот, чу? Сухой дробный звук крутящегося телефонного диска. Затем тихий, уверенный голос Аббасова:
– Аман Царакович? Да, я. У меня дело с трубками…
Через две недели с трубками все было улажено, и Аббасов понес Соболеву отчет.
Теперь-то Карпов понял, в чем тут суть. Конечно же Аман, могучий Аман провернул это дельце. Впрочем, он и сам об этом догадывался.
Карпов сощурился, полез в карман за сигаретой. Ветер отдувал назад его светлые волосы. Он отвернулся от ветра, чиркнул спичкой, осторожно поднес огонь к сигарете, затянулся. Волосы теперь падали ему на лицо, мягкие, шелковистые. Он сосредоточенно думал о чем-то.
– Знаешь, – сказал он, – мне пора домой. В командировку завтра, надо еще вещи собрать. Пошли, провожу тебя.
Лида кисло усмехнулась, рывком накинула на плечо длинный ремень сумки.
– Ну что ж, пошли, – сказала неуверенно.
А вечерний город был по-особому прекрасен. Это была собранная и целеустремленная красота, слегка подцвеченная блеском фонарей и реклам.
Они шли молча. Лида прислушивалась к негромкому стуку своих каблуков, время от времени украдкой поглядывала на Карпова. Холодность, иногда прорывающаяся в его голосе, и теперь вот его внезапное равнодушие больно кольнуло ее. Она вдруг почувствовала разочарование и обиду… А внешность у него эффектная. Недурен, что и говорить.
И от этого ей стало еще досадней. Чем бы его пронять, заинтересовать как-нибудь?
И тут ей в голову пришла забавная мысль.
– Знаешь? – сказала она беззаботно. – Я тебе не рассказывала, как с отцом поссорилась?
– Нет, – вяло отозвался он, и щелчком стряхнул с сигареты пепел.
– Я теперь к тетке удрала, у нее живу. А отец мой в министерстве работает, – она лукаво улыбнулась.
– Кем работает? – переспросил Карпов.
– Да он член коллегии, – небрежно бросила она. – А впрочем, это не имеет значения.
Карпов недоверчиво покосился на нее. «Ну да, как же, – подумал он, – дочери членов коллегий не бегают в растянутых свитерах и засаленных брюках».
– У меня с ним напряженные отношения, – болтала Лида, – нелады, в общем.
– Что так? – Карпов сплюнул под ноги окурок.
– А так. Ведь из института я ушла. И вообще не хочу ни от кого зависеть. – Она лихо мотнула головой, отбросила со лба челку.
«Если ты там вообще когда-либо училась, деточка,– подумал Карпов. – Все это маловероятно». И, поглядев на нее с притворным интересом, спросил простодушно:
– Да? А в каком министерстве он работает?
Лида подщелкнула ногой арбузную корку.
– Он-то? – протянула она. Ремень ее сумки сполз с плеча, повис на локте. – Да какое это имеет значение?
– Ну, никакого, конечно. Я так.
Они замолчали. Лида сняла с руки замшевую сумку, и теперь размахивала ею, глядела, как развевается на сумке бахрома. Вдруг остановилась, повернулась к нему, сказала вызывающе и в то же время как-то неловко, нерешительно:
– Вот так-то, Андрюша. Дальше меня не провожай.
«Ага, заело», – понял Карпов, и спросил с наигранным изумлением:
– Но почему? Постой, я не понимаю… Он схватил ее за руку.
– Не знаю, – сказала она тихо.
Ветер взметнул сзади ее волосы, и стала видна тонкая шея.
«Ну и жалкая девица, дворняжка какая-то», – думал Карпов и нежно пожимал ее руку.
– Понимаешь, – сказала она через минуту, – тут один парень живет, сосед мой. Так он жутко ревнивый, наверняка меня сейчас в подъезде сторожит.
«Как же, парень», – усмехнулся про себя Карпов и сказал:
– Ну и что? Я провожу…
– Не советую. Он боксер, разряд имеет. – Она забросила сумку за спину. – Так что гуд бай, мой мальчик. Спи спокойно. – И она быстро пошла вперед, свернула за угол.
Карпов несколько мгновений стоял в растерянности. Не ожидал он, что Лида сама уйдет, первая. И она вроде бы обиделась.
Он пробормотал:
– Вот те на, палки-колеса. Вот те и Лидочка.
А, да ладно. С ней он еще увидится. Да и не в том суть. Первый шаг как-никак сделан.
Он повернулся и пошел назад, к автобусной остановке. Завтра командировка, надо еще вещи собрать…
Удобно, мягко развалился Карпов в кресле, посасывал леденцы и глядел в окно, на мерцающее тускло крыло самолета, по которому временами проскакивали юркие змейки огня, на облака внизу. Землю он увидел позднее, когда самолет пошел на посадку. Сначала земля была сплошным размытым узором, потом превратилась в неровные желтовато-серые четырехугольники. Но вот появились дома, маленькие и плоские, словно нарисованные. Дома увеличивались на главах, стали выпуклыми, игрушечными. Затем возник зеленоватый прямоугольник аэродрома. Все ближе, ближе. Серая полоса… Взлетная площадка… У Карпова заложило уши, в горле защипало, и он отвернулся от окна.
В Ольховск он добрался автобусом. Это не слишком далеко от аэродрома, всего час езды.
А в Ольховске шли дожди. Пять дней пробыл здесь Карпов, и все они походили один на другой. Пять дней он шагал по узким, поселкового типа, улочкам с темно-радужными мазутными лужами и распустившейся глиной, месил грязь от местного управления до завода и обратно, и все, начиная от начальства управления и кончая мастером завода, только руками разводили по поводу таинственного исчезновения метконструкций.
– Да что их, черт на рогах унес, что ли? – кипятился Карпов.
Насчет черта никто ничего не знал. Может, и унес.
А Карпов кричал, что завод-заказчик бомбардирует их управление запросами, телеграммами, а ольховский завод-исполнитель морочит им голову, палки-колеса…
И вдруг, на пятый день пребывания Карпова в Ольховске, его осенило проверить копии нарядов. Гениальная мысль! Он уже и сам начал догадываться, что конструкции скорей всего спокойно мокнут себе в отцепленных вагонах где-нибудь на запасных путях.
Под проливным дождем побрел он на вокзал. Пробирался по улочке, которая превратилась в большую глинисто-бензинную лужу, этакое небольшое мутное озерцо. Он брел по его склизкому краю, то и дело оступался и с трудом удерживал равновесие. Мокрый и грязный, добрался он до вокзала. Долго ждал поезда, продрог и начал уже чихать. Наконец поезд подошел. Карпов сел в вагон у пыльного, в засохших крапинках грязи окна. И по мере того, как одна остановка сменялась другой, догадка его все больше превращалась в уверенность.
Он не удивился, увидев метконструкции в отцепленных вагонах на запасном пути. Спокойно он записал в блокнот название остановки: «Узловая». И все же подумал, что мерзко курировал это дело и что ему здорово нагорит от начальства. Но делать нечего, Карпов взял обратный билет и стал дожидаться поезда… Усталый, почти равнодушный ко всему, вернулся он в гостиницу. Там, в гостинице, он малость отдохнул, перекусил, потом написал рапорт о попустительстве ольховского начальства и, соединившись по телефону со своим управлением, зачитал рапорт Соболеву.
Срок командировки еще не истек, но ему здесь уже нечего было делать. И он заказал билет на самолет.
После Ольховска родной город показался ему удивительно чистым, нарядным, слаженным. И даже очередь за апельсинами казалась какой-то изящно-современной, уютной.
Он купил апельсины, и прогуливался по обсаженному тополями бульвару. И глядел, как на город тихо и мягко спускается вечер, и прозрачные тени ползут по асфальту, тополям, домам. Но мысль о пропавшем письме портила ему всю прогулку. Нет, не могло письмо само собой испариться. Может, он забыл подшить его в дело? Но тогда бы оно лежало на столе, или в ящике стола. А ведь там письма нет, он смотрел самым тщательным образом. Конечно, надо было сразу подшить письмо. Но ведь он и раньше засовывал документы в стол и забывал о них, и никогда у него ничего не пропадало. Исчезло письмо как раз после того собрания, на котором Соболев намекнул на чрезмерную раздутость их штата.
И тут Карпова осенило: его хотят подсидеть!
Вот балда, слепой, раньше не понял! Конечно, подсиживают!
Но кто же, кто, черт подери? Аббасов? Нет, вряд ли. Не похож он на подлеца. Акулин?
