Ольга Александровна Коренева
Белая ласточка
Через день, когда Оська встретил инженера во дворе, он впервые с ним вежливо поздоровался. Толик рассеянно кивнул в ответ:
– А, здорово, здорово!
Оська собрался с духом и выпалил:
– Вы, это, позавчера вечером здорово двинули Серому… Без вас бы я… – Оська смущенно искал слова благодарности. – В общем, я вам должен…
– А? – сказал Толик. – Да-да. Там шпана привязалась к какому-то парнишке, я разогнал…
– Вот-вот, – сказал Оська, – это я…
– Ты видел?
– Ага, – сказал Оська. – Всего хорошего.
Оська уныло поплелся домой. Он был разочарован.
Толик, значит, даже и не заметил, кого он выручил! Что ж, изобретатель, талант, рассеянный. А он-то, Оська, чуть было не ляпнул ему: «Спасибо за спасение!» Обрадовался: «Друг, друг!» Тоже, друга нашел… Досадно было Оське за свои ночные фантазии. Снова вернулась неприязнь к Ларисиному Толику. Все встало на свои места.
Давным-давно это было! Где-то за гранью веков, в другой эре. Лет пять назад, до армии… И чего это вспомнилось ему?.. Ах да, зажигалка!
А впрочем, с годами сгладилась его антипатия к Анатолию. Хотя что-то осталось. Что-то в голосе, в спокойных Толиных движениях задевало Оскара. В голосе? Нет, в самой манере разговаривать – медлительной, словно Толя мысленно переводит с иностранного языка, а может, просто упрощает, адаптирует свои мысли, боясь, что для собеседника они будут слишком сложны. И отвечал на вопросы Толя тоже не сразу – сначала помолчит, точно раздумывает, стоит ли вообще отвечать данному товарищу?.. Это раньше задевало Оскара. Конечно, он понимал в душе, что Толя просто флегматик, человек тихий, к тому же рассеянный. Но все равно Оскар его недолюбливал. Хотя было время, когда каждый вечер, допоздна, он засиживался у соседей, играл с инженером в шахматы. Это было после смерти бабушки, за год до армии. А когда отслужил и вернулся, у Николаевых все изменилось.
Все изменилось на свете. Молодая женщина с ресницами, как подснежники, сидела на скамейке в сквере, а рядом стояла коляска. А в коляске – видел Оскар – торчало колечко соски над чем-то белоснежным; очевидно, это был ребенок, очевидно, эта женщина с ясными зимними глазами была матерью, а этот квадратный, рассеянный инженер – счастливый отец семейства. И для Оскара тут места уже нет. Ему тут нечего делать!
А семейство у Николаевых прибавлялось. Через год появился и второй ребенок.
Но все так же, когда он видел ее, сердце в нем замирало. Он все думал о ней. И все еще держалось, жило в нем какое-то предчувствие, предчувствие какой-то радости.
Мухин поднялся, его слегка шатало. Распахнул дверь веранды… Свежесть! Шумной водой и лесом пахнУло в лицо. Туда, в сильные, седые струи дождя, он вытянул руки. От студи пошла пупырышками, заныла покрасневшая кожа. А хорошо! Приятно… Вон соседский забор, весь мокрый, темный. А за ним – в глубине – навесик, а под ним – трехколесный велосипед, издали – как большой паук. Над ним плющ строгими вертикальными рядами добирается до крыши веранды: словно лезет дружная шеренга взломщиков, чтобы осторожно добраться до окон и враз соскочить внутрь. А что, если и впрямь? Ох и взвизгнула бы Лариса!.. А что касается Толика, он бы не смутился, медленно рявкнул бы: «А ну, катитесь!» (вспомнился Серый).
Лариса. Что она там делает? В лото со своим потомством играет? Чистит картошку?.. Занавесками синими с большими ромашками задернуты ее окна. Занавески синие с большими ромашками не дают ему увидеть то, что по-прежнему необходимо видеть ему каждый день: ее хрупкие по-прежнему, но уже чуть покатые плечи, ее спину-пружинку, ее длинные и оголенные из-под короткой – еще короче, чем носят нынешние девчонки, – юбки несоразмерно зрелые ноги. Ее волосы, льющиеся по плечам, рыжие. Но плотно задернуты синие занавески с большими ромашками. Эх, сорвать бы их!.. Лариса всегда занавешивает окна, когда дождь. Боится простуды? Или шума плюща? Или, может, дружными рядами вверх влезающих бритоголовых взломщиков в полосатых пижамах? Лариса – она такая.
И все же – он должен видеть ее каждый день! Ее волосы, ее ноги из-под короткого халата, ее голос – он не может без этого. А если по-честному, Мухин, то ведь ты и приехал опять сюда, в эту старую бабушкину развалюху, чтобы каждый день видеть свою придуманную Ларису. Как привык за все эти последние десять лет. Десять летних сезонов. Когда-то бабушка рассказала соседке про чудесное дачное местечко, и Лариса мигом сняла напротив Мухиных веранду. Бабушки теперь нет, отслужившему Мухину в августе сдавать в институт, и чего бы ему тут делать – а он опять приехал, а Лариса считает… Да ничего она не считает. Будет она вникать в такие пустяки. Она попросту четко использует его для своих хозяйственных нужд, как всегда использовала («ну-ка, мальчик, помоги») его готовность совершить для нее подвиг. Всегда – это-то Мухин давно понял – используя и разменивая эту готовность на мелкие поручения… Ну что ж. Ну, приехал – тут неплохо, кино, танцы в клубе. Иногда и он ходит с какой-нибудь девчонкой на танцы. С ребятами на рыбалку. Но почему-то в толпе он чужой и затерянный, а на рыбалке ему скучно. И снова его тянет – хоть на минуту – в Ларисин мирок эстампов, ковриков, летучего сквознячка ее эфирного лака и духов. Хотя сама хозяйка озабоченно появляется и исчезает то на веранде, то в кухне – не посидишь, не поговоришь толком.
Мухин вышел во двор. Дождь прекратился – сразу, как оборвавшийся широкий занавес, с шумом обрушился, и все. Пар прозрачный, чуть лиловый, пошел от земли. В нем дрожала и струилась трава, и забор внизу, и нижняя ступенька крыльца, и кошка на ступеньке. Мухин видел, как вышла во двор Лариса, поставила на траву ведро с мыльным бельем, стала укладывать в авоську пустые кастрюли. Собралась на речку… А небо просияло после дождя. Синяя река неба заплескалась лучами солнца, стало припекать; острее и слаще травами, почвой, березовым листом запахло в мире, и хозяйственность Ларисы показалась вдруг Мухину ненужной.
Он выскочил за калитку и огородами побежал к речке купаться. Босые ступни радостно, с чавком, глубоко вляпывались в парной, жирный чернозем грядок. Плевать, что до коленок заляпаны техасы! Хотелось петь Мухину, подпрыгнуть, сдернуть с неба облако, ухватить за уголок, как простыню с веревки (но вот беда – облака уже ушли с неба), обнять весь мир и, разлетевшись, с ходу протаранить головой стог – да и вместе со стогом бухнуться в реку. И плыть, колошматить по ней ногами и руками. И он бежал к реке, и пел, и приплясывал, вертя бедрами, и махал над головой руками… Он вволю накупался. Под конец зачесал расческой гладкие влажные волосы, сунул в карман расческу в крупных каплях речной воды и по вечереющим полям пошел домой. Легкость, умиротворенность чувствовал он во всем теле. Тело было кроткое и тихое. В этот день он не думал о Ларисе. Он вернулся и крепко заснул…
А чего еще делать на даче, как не болтаться целый день у реки! Грибов в лесу еще нет. Заниматься ох как неохота (а надо, надо, Мухин! And you must, you must do it, Myhin), все равно неохота, и он снова – на речке, весь день валяется на песке. Ласковым кипяточком поливает утреннее солнце спину и плечи. Хорошо так лежать и загорать, томительно и сонно на горячем песке, и приходят разные мысли.
Мухин знает: Лариса скоро появится. Вот там, на мыску возле ив, их обычное место. Она придет или одна с бельевым тазом под мышкой, кое-что простирнуть и окунуться, или со всем семейством, тогда сзади будет безучастно ступать Толик, неся разные шмотки и подстилки. У него будет вид, будто он непрерывно извлекает квадратный корень из этого утра, неба, реки, берега и всех находящихся на нем.
Хорошо бы сегодня Лариса пришла одна! Без своего инженера.
Мухин вспомнил, как однажды он забежал за какой-то мелочью к Николаевым.
– Проходи в комнату, – улыбалась Лариса. Она была одна. Какую-то неловкость почувствовал он на этот раз. Стоял и не знал, что бы еще сказать.
– A am glad to see you! Ай эм глэд ту си ю!
– Ишь ты, по-английски заговорил, – засмеялась Лариса. – Чего это ты? В Америку собрался?
– В иняз, – Мухин достал сигарету. – Курить у тебя можно?
– Ну, ты даешь! – Лариса округлила глаза. – Ты ж не курил! Армия пошла тебе на пользу, – она захохотала, – сразу двум вещам научился: и курить, и английскому.
– И то, и другое необходимо для успеха в жизни, – от неловкости Оскар пытался острить.
– Ого, да ты стал мужчиной, я вижу! Ну, раз так, за успех надо выпить.
Она поставила на стол два фужера, достала из холодильника бутылку.
– Угощу тебя коктейлем. Собственным, – прибавила она. – Да ты садись.
Оскар потягивал какой-то сок, чуть отдающий слабеньким вином. И, освоившись, рассказывал Ларисе:
– Понимаешь, ну чего терять два года? Вот мы и решили за это время подготовиться в институт, – он стряхнул пепел и оставил тлеющую сигарету на краю пепельницы. – Я и Володька Новиков. Оба москвичи, одногодки, койки рядом. Чтобы ни одного слова между собой – по-русски, а только по-английски, и так все два года. Чуешь?
– Чую, – усмехнулась Лариса. – Ай, молодцы! А что начальство?
– А что начальство! Поддержало, поставило в пример другим: вот, мол, ребята не теряют времени… На второй год – такое постоянство! – сам инженер-капитан занимался с нами. В общем, выдержали железно. За все два года ни слова по-русски… Володька уже поступил в МИМО, в институт международных отношений. А я, ты же знаешь, немножко опоздал…
– Ну ты будешь сдавать-то?..
В тот день Лариса говорила с ним очень уж дружески, как с равным, как-то слишком уж ласково. Чокнулась с ним даже… «За успех»… Правда, в этом чоке и в четком ее голоске звенела обычная Ларисина насмешечка, которую он знал с детства («ну-ка, мальчик, помоги!»). Но тут она видела в нем впервые мужчину, а не мальчика… «Будешь сдаватъ-то…» – спросила она тогда, и это звучало по-настоящему дружески.
– В августе. А как же. Скорей всего, на вечерний.
– Ну, давай, – сказала Лариса. – Если надо, Толик тебе поможет.
Она повернулась к нему спиной и потянулась за кухонным полотенцем – высоко на веревке. Из-под короткого халатика выглянуло кружево черной комбинации. Она потянулась еще выше, Оскар заметил ободок чулка с пристегнутой резинкой. Мухин сам долил себе коктейля из бутылки, залпом выпил. Впрочем, Ларисин коктейль был ненамного крепче фруктового сока.
– Ну как, понравилось? – обернулась Лариса и взглянула на пустую бутылку. А голосок ее звенел лукаво и насмешливо.
Потом она убирала фужеры и протирала их полотенцем, потом они почему-то совсем близко друг к другу стояли в другой комнате и Лариса, чуть нагнувшись над зеркалом, поправляла свои волосы. Зачем-то ей вздумалось ворошить и его, Оскаровы, лохмы на макушке – у Оскара аж мурашки по спине пробежали. Он обнял ее, она резко отстранилась, но голову ему тут же затуманил ее неземной и дохлый настой духов, он еще сильнее привлек ее, шагнул к дивану.
Она всерьез рассердилась. Вырвалась и ушла на кухню.
Когда Мухин выходил, пристыженно и бесшумно, из ее квартиры, Лариса крикнула ему из кухни весело :
– Так знай, Толик поможет, если надо. Ты не стесняйся!..
День, как всегда, идет своим ленивым летним и незаметно молниеносным ходом. Солнце катится по небу с действительно устрашающей быстротой: только с утра расположился у реки – уже полдень, малость позагорал на песочке – уже вечер.
Появляется Лариса:
– Оскар, ты на тот берег поплывешь?
– Угу, – мычит Мухин затылком к Ларисе. Он нарочно не поворачивает голову, чтобы не знать подольше, одна она или с мужем. Подольше побыть в блаженном неведении.
– Осик, спроси там у аборигенов, хлеб в магазине есть или нету сегодня?
«Хоть бы сначала поздоровалась, – со злостью думает Оскар. – Утилитарная женщина. Чёрта, так я тебе и скажу, что привезли хлеб, даже если он там и есть. Совру, а то я знаю, что будет дальше: «Осик, слетай, лапонька, за хлебом, тебе ведь все равно для себя нужно». И волоки вплавь через речку пять буханок на вытянутой руке. Раз сплавал так для тебя, и хватит. Что я тебе, олимпийский чемпион?»
Оскар чувствует, что его совсем разморило от полдневного зноя, что слишком он нудно и длинно мысленно бормочет об этом самом хлебе, о своих обидах на Ларису и, того гляди, совсем задремлет. В башке уже звенит. Он делает усилие и, шатаясь, идет к воде…
Освежившись, накупавшись, выяснив на том берегу у аборигенов, что хлеб есть («Лариса, сегодня хлеба нет!»), он выскакивает и бежит, облитый блеском, по берегу… Глядит на Ларису. Она стоит к нему спиной, выжимает прополосканное белье и бросает его в таз. Толик в стороне, под ивами, лежит и слегка посапывает. Газета мерно вздымается на его спортивном торсе. Налетел с реки ветерок и катнул газету вдоль по песку. Оскар сел, обхватив руками мокрые колени, и глядит.
Странно катится газета! То ворохнется судорожно по песку, то прильнет, снова рванется и снова затихнет. Как солдат, ползущий по-пластунски. Край газеты распахнулся, и виден снимок на развороте: и впрямь солдат на этом снимке. Солдат какой-то чужой, снимок иностранный, что ли. Он в каске, в комбинезоне, а рядом – пленный или кто-то из населения: кажется, девушка. Издали не разберешь. Газета снова катится короткими перебежками…
– Толик, газета! – тонко восклицает Лариса. Толик не слышит, мерно посапывает. Лариса расстилает по траве на солнце белье.
Оскар глядит на ее наклоненную фигуру. Она хорошо загорела, почти бронзовая. Когда она нагибается, видна на коже белая полоска около самых ягодиц, незагорелое место, которое обычно закрывают трусы.
Он вдруг ловит себя на мысли, глупой и дикой, что жаль – он не солдат и сейчас не война. Вот тогда бы… Тогда бы он, прямо из боя, потный, закопченный, вдруг встретил бы Ларису… был бы куда смелее… Какие-то картины стали возникать в его воображении… Тьфу, черт! Сон, просто вздремнул он на солнце, голову напекло. Бред!
Он шумно вздохнул и забормотал что-то.
– Что, армию вспомнил? – прозвучал Ларисин голос.
Распрямившись, она стояла и глядела на него. И весело усмехалась. И счищала ладошкой с бедра присохшие песчинки.
– Да нет, я так, – смутился Оскар.
«Что она, мой сон подсмотрела, что ли? – подивился он. – Телепатия!»
– А вообще, да… Старшина наш Бондаренко припомнился.
– Понятно, – она опустилась рядом на песок, повязала капюшончиком на голове косынку. Потом разлеглась, щекой в ладонь, вытянула длинные ноги.
– Значит, не привезли, Осик?
«О чем она? Кого не привезли?.. Тьфу, она все о хлебе».
От ее близости – опять его охватил волшебный, чуть химический запах ее духов. От этого он ответил невпопад, не то, что хотел.
– Да нет вроде… Я могу сплавать опять, узнать.
– Ты лучше за молоком слетай! А, лапонька? – тут же сказала Лариса. – О господи! – она вздохнула. – Что ни день, то новая проблема. То того нет, то этого… Ну, пойдем окунемся, а то тебя солнечный удар хватит. То-олик! – крикнула она в сторону ив. – Купа-аться!
– Если меня удар хватит, то я за молоком не слетаю, – проворчал Оскар. Но юмор его не дошел до Ларисы.
– Понимаешь, мальчишки без молока сидят, черт знает что! У нас в Глинках, как назло, ни одной коровы… Вся надежда на Редькино.
– Знаю, – кивнул Оскар. По пояс в воде он стоял и поплескивал себе на плечи, медля окунуться после зноя. – Вы у кого там берете?
– Да у Козла. Так его зовут все. Второй дом Козловых, с правой стороны.
– Что ж, могу и слетать, – повторил он и нырнул.
– Ой, лапонька, сейчас, только я бидон сполосну… – крикнула в ответ Лариса.
И удивленно завертела головой в разные стороны: «лапоньки» нигде не было видно. Река была пуста. Мухин дельфиньим ходом шел под водой и не спешил выныривать – хватит! Он хотел вдоволь накупаться, он жаждал свободы – перед тем, как идти выполнять свой обычный оброк для Ларисы!
Мухин бойко зашагал по заливному лугу, в руке его побренькивал да позванивал пустой бидон.
Трава около берега была только что скошена. Пахло плотным, как борщ, запахом созревших трав и молодого сена. Мухин взбежал на взгорок – весь в колкой щетине стерни, как стриженый затылок допризывника.
Оттуда открывалось поле, где травы еще не были скошены и качались пучки самых разнообразных цветов: зонтики, корзинки, кружева разных ромашек и хвощей, а вокруг телеграфных столбов – розовые струистые лианы иван-чая.
Столбы через поле шагали вдаль стометровыми шагами, и каждый столб, окруженный иван-чаем, напоминал ногу в ботфорте. Или в болотном сапоге, только коротком.
Над столбами гудело, когда Мухин проходил мимо них. Провод кое-где провис, а в одном месте столб покосился, вероятно от грозы; но столб не падал, опущенным проводом упираясь в землю, как споткнувшийся человек – рукой.
Вдали в травах на холме стояла корова. Она стояла в солнечном нимбе. Словно обведенная по контуру кисточкой сияющего белого цвета. От этого она казалась чудовищной и фантастической. Голова была опущена в траву, а громоздкое ее тело – когда Мухин подошел ближе – напоминало палатку, изнутри распяленную на кольях.
Мухин шел по горячей тропке между овсами. Его обдавало жаром хлебов. Вдали синела опушка, там шумел прохладный, как море, лес. Так думалось о лесе издали. Оттуда налетел ветер…
Березовый листок прилип Мухину к руке, как билет на вход в лесную прохладу.
Сразу за опушкой, в наилучшем сосновом месте, начинался дачный поселок, который потом постепенно переходил в пыльную, паршивую, обыкновенную деревеньку Редькино.
Около опушки, слева, вился жгутик ручейка, впадающего ниже в реку. Когда-то здесь было большое русло, ныне оно затравенело, по местам образовались глиняные оползни, крутые и желтые, как срезанные гигантской стамеской. В них чернели дыры ласточкиных гнезд.
Ласточки вились и хлопотали над обрывом, и вдруг то одна, то другая – пропадала в дыре, как шар в лузе. Одна из них, подхваченная ветром, взлетела высоко, потом снова упала и заметалась. Своим мельканием она штриховала небо над Мухиным. Мухин остановился и долго глядел на нее. Судорожная, полоумная. «А что, – подумал Мухин, – раз не только люди, но и животные бывают с различной психикой (вспомнилось, как бабушка рассуждала о «разном интеллекте» ее и соседского котов), то и среди птиц могут быть свои ненормальные и несчастные. Недаром говорят: «белая ворона». Нормальными бывают только одни инженеры».
Мухин вошел в лес. Вот и поселок дачный, с одинаковыми какими-то картонно-фанерными домиками, покрашенными под более дорогой материал. Это была подделка. И все тут было какое-то ненастоящее, фальшивое, но с претензией на роскошь. Каждая дачка – всем своим убогим размахом: клумбами, кактусами и фикусами, выставленными в кадушках, фруктовыми деревьями, столиками под ними, гамаками и душевыми бачками и прочим – старалась показаться шикарнее, чем она есть, «работала» под виллу миллионера.
Мухин шел по узкой прямой улочке, посыпанной песочком, как будто он шел в трубе. С обеих сторон были дачные домики. Все домики были убийственно стандартны, все одинаковы, как соседние кабинки вокзальной уборной (такое неинтеллигентное сравнение почему-то пришло в мухинскую голову).
А впрочем, если уж говорить об уборных, то участки лепились так тесно, что в их концах одну уборную от другой отделял только забор. Соседи вполне могли, сидя в них, обсуждать последние известия… Был полдень. Из уборных, из кухонек в садиках, с крылечек веранд – появлялись плотные дамы, на гамаках покачивались, свесив ноги, дочки в брючках, на велосипедах между клумбами катались упитанные чада, похожие на Ларисиных Сашка и Сережку. А молодые женщины, издали похожие на Ларису, занимались хозяйством. В каждом дворике и садике – с ужасом заметил Мухин – по Ларисе: одна Лариса согнулась над клумбой, другая, стоя у столика, чистила овощи; в разноцветных платьях и халатах, черноволосые и рыжекудрые, разного роста, но все прекрасные и стройные – всюду были Ларисы, одни Ларисы! Это была фантасмагория. «Не рехнулся ли я? – думал Мухин. – Может, я – вообще? Того?»
Вдоль всей улицы с обеих сторон, у каждой калитки, сидело по длинношеему мордастому псу. Псы были таких дорогих пород, что даже не лаяли на чужого Мухина, не снисходили до вульгарного лая, только поворачивали вслед ему коробчатые мохнатые головы.
Мухин ускорил шаги, ему было душно. Он шагал мимо домиков-кабинок, мимо шеренги неподвижных псов, похожих на идолов острова Пасхи. Они, как по команде, поворачивали головы и смотрели ему вслед.
Роща стала редеть. Пошли места захудалые, сараи и свинарники, и началась деревня. В начале деревни встретился мужик: здоровенный, черноволосый с проседью, в пестрой трикотажной тенниске навыпуск. Рожа его показалась Мухину зверской, опереточно-разбойничьей. Все дело в том, что мужик был рябой, его красное лицо было усеяно оспинами, как стенка в тире.
– Не скажете, – спросил Мухин, – где тут Козел живет?
– Я Козел, а чего? – ответил мужик.
Он заулыбался, и его «зверская рожа» оказалась довольно симпатичным, добродушным лицом славного дядьки-балагура.
– Ты чего, ко мне, что ль? – спросил мужик.
– Да я за молоком, – Мухин показал на бидон, – мне сказали, у Козловых есть, дом Козловых… – он смущенно мямлил, стараясь исправить свою невольную грубость.
– Ой, браток, а у нас сегодня, кажись, и нет, гости приехали. Родня, понимаешь. А знаешь что, вон второй дом, спроси у хозяйки.
– Ага, ага, спасибо! – заторопился Мухин.
Козел размашисто пошел дальше. Потом обернулся и крикнул издали Оське:
– Если хозяйки нет… там дочка… У нее спроси… Жми дальше, браток!
«Ну и рожа, как стенка в тире. А славный дядька», – подумал Мухин, и стал «жать дальше».
Оська откинул калитку и вошел во двор. Его облаял черный и лохматый пес: выкатился из яблоневого сада и бросился к Мухину.
– Назад, Цыган, ко мне! – раздалось с крыльца. – Смирно, Цыган!.. Да вы не бойтесь, он смирный.
На верхней ступеньке крыльца сидела девушка и глядела на Мухина.
Оська поздоровался. Девушка тоже.
С огородов, из дальнего конца деревни, слышалось пение: «…и с плеча ее бросает в набежавшую волну».
– А сегодня что, деревенский праздник какой-нибудь? – спросил Оскар.
– Праздник вчера был, – ответила девушка, яблочный спас. А это гости наши поют, дядя мой приехал, пошел к родне.
Девушка послюнила палец, провела по пушистым серым бровям, потом пригладила волосы на висках. Рядом с ней на ступеньке стояло прямоугольное зеркало и лежал гребешок. Как видно, она тоже собиралась в гости. Она спросила:
– А вы к нам?
– А я к Козлу за молоком пришел, – сострил Оскар и сам по-глупому рассмеялся.
Тут, рядом с этой простецкой девушкой, он сразу освоился и чувствовал себя свободно. Словно он сам заразился от только что встреченного дядьки его добродушием и балагурством. А может, в этом доме сам дух был такой – веселый, простой и дружеский – и он сразу же охватил и Мухина. Однако его шутка – «к Козлу за молоком», он сам почувствовал, – была действительно глуповата, но девушка, казалось, этого не заметила.
– Да? – она взглянула на Мухина и вздохнула. – А вы знаете, у нас сегодня нет молока. Все ушло на еду… Да вы садитесь, – она подвинулась на ступеньке. – Может, чего придумаем.
Оскар сел рядом. Девушка протянула ему зеркало, а сама взяла расческу.
– Подержите вот так, ага?
Оскар приподнял зеркало, а девушка стала, глядя в него, причесываться.
– Да не так, повыше, повыше! Вот теперь так. – Она отвела его руку немного влево и вверх.
Ладонь ее была жестковатая и теплая. От волос и нежной здоровой шеи пахло парным молоком и сеном.
Она поплевала на гребень и принялась начесывать волосы.
– Ну, вот так, спасибо! – взяла из рук Мухина зеркало, отложила зеркало и расческу в сторону и протянула ему ладошку: – Познакомимся?
– Мухин. Ося.
– Галя… А вас… Вася? Ой! Я не расслышала, —. переспросила девушка.
– О-ся… В общем, Оскар, – передернул плечами Мухин, – такое имя…
С девчонкой было хорошо. Она разговаривала весело, удивляла Мухина простодушием. Чистое скуластенькое ее лицо все время вспыхивало улыбкой.
– Вы всегда здесь живете? – спросил Мухин.
– Раньше жила, а теперь я в городе, в общежитии, – она широко заулыбалась. – Я в техникуме учусь.
– В каком?
– А в строительном техникуме. Сейчас я на практике.
– Где? На стройке? – не сразу сообразил Мухин.
– Прям, на стройке! Тут наш лагерь недалёко, в лесу. Может, видали?
– А, видел, знаю, – соврал Мухин. Лагеря он не видел.
– Ну и вот. У нас танцы там каждый вечер, дачники приходят. А вы почему не приходите? – она посмотрела Мухину в лицо и расширила глаза. Мухин усмехнулся:
– А откуда вы знаете, что не прихожу?
– Чего-то я вас не помню.
– А вы всех помните?.. У вас, наверно, феноменальная память.
– Всех не всех, а вас бы запомнила.
– Э-э… – Мухин пригладил пятерней челку. – Правда?
– Ага. У вас запоминающаяся внешность. А вы женаты?
Мухин поперхнулся от неожиданности:
– И да, и нет…
«Ну и простота святая! – подумал он. – А почему «и да, и нет»? А ладно, пусть поломает голову». Он и сам не знал, почему он так ответил. «Ну и девчонка! Ну, дает!» Мухин хотел было презрительно пофыркать в душе, но, сам того не замечая, с интересом слушал самоуверенные реплики этой простушки, и уже ждал их, втянулся в игру. Девчонка не умолкала. Ясная, крепкая, вся на виду. Все это было так непривычно.
– Эх, – она откинулась и потянулась, – знаете, о чем я думала сейчас?
– Откуда же я могу знать?
– О наших ребятах.
– О студентах?
– Ага! Вот практика была у нас зимой. На стройке. Ой, вот смех-то был! У нас в бригаде шесть девчонок, из стройтеха нашего, – затарахтела Галя. – Значит, практика, зимние каникулы. Вот прораб и говорит нам: «Белите, ребята, стены», – она опять расширила глаза и приблизила к Мухину лицо.
«Странная манера кокетничать», – подумал Оскар.
– А в январе белить, это, значит, мартышкин труд. Стены не просохнут, и вся побелка отвалится. Мы и говорим: «Не будем, говорим, белить, не просохнут стены-то!» А он говорит: «Белите!» А мы: «Не будем!» А он: «Мажьте, а то практику не зачту!» А мы, – она еще больше удивленно округлила глаза, – а мы: «Ну и черт с тобой, не зачитывай!!!» Это по-тихому, конечно, а вслух: «Ладно, говорим, побелим стены, сам ответишь», и побелили.
– Ну, еще бы! – кивнул Мухин. – Раз начальство велит… Ты бы посмотрела, как в армии…
– Ты понимаешь, Оскар! Вот, говорим, побелка отвалится, сам будешь отвечать. А так и вышло. Она и отвалилась. Прораб говорит: «Белите снова!» Мы белим, а она обратно отваливается.
– Глупо! – Мухин захохотал. – Кукольный театр у вас, что ли?
– Чего глупо! Не глупо, а здОрово! – Галины глаза стали совсем круглые, как яйцо, от восторженного испуга.
Вообще, показалось Мухину, Галины глаза обладали способностью расширяться до бесконечности, по нарастающей.
– Белим – отваливается. Белим – отваливается, – повторила Галя.
– Ну, а дальше? – спросил Оскар. Не терпелось узнать, чем же все это кончилось.
– А вот, значит, так всё и белили, а она так все и отваливалась. Покуда практика не кончилась… Ух, и весело было!
Она обхватила руками колени.
– Ну, и ответил прораб? – спросил Мухин.
– Не-а. А чего ему будет-то? Поставил: нам – зачеты, кому надо – пол-литра! И порядок. А еще мы батареи ставили, – продолжала Галя. – Где ставили? – она опять округлила глаза и вытянула губы трубочкой. – В жилом доме… Вернее, ставят мужики да наши парни из техникума. А мы, девчонки, только сидим себе на подоконнике да песни поем. А работяги тяпнули раз, тяпнули два, да еще жильцы-то им в каждой квартире подносят…
«Зачем?» – хотел спросить Мухин, но Галя опередила :
– Это чтобы в комнате побольше секций поставили, чтоб теплее было. Ну вот и накачались. Все у них из рук валится. Стали батареи варить, а у них ка-ак сварка из рук вырвется, ка-ак полыхнет огонь во все стороны, прям гиперболоид инженера Гарина, все жильцы ка-ак побегут, паркет сожгли, кресло, обои – в дым, у одних был сервант заграничный – в дым закоптили… жуть! Вот была потеха!
– Ух ты!
– Ну, а потом уж мы, девчонки, после них мигом батареи поставили, – она послюнила палец и пригладила волосы на висках. – Во как. Не то что ваш брат.
– Да ну? – сказал Мухин. Мужская честь его была задета. «Однако, гордая, – подумал он. – Мастера, парни – все дураки. А вот девчонки всё могут».
– Ага, – Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы у собак боксеров. И вся Галя, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная.
Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но Мухин стеснялся глядеть и отводил глаза.
– Вы очень интересно рассказываете, – сказал Мухин.
Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.
Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были дымчатые. Он только сейчас это заметил.
– Ой, да ну, что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе пододвинула к нему лицо, расширив глаза.
Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть, – подумал Мухин. – Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»
– Интересно, – подтвердил Мухин.
И вдруг взял ее за локоть. Она засмеялась и вскочила.
– А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам налью молока…
– Вы и доить умеете?
– Где ваш бидон?.. Ага! Я умею все, что надо в колхозе. – Она весело вышла.
Мухин сказал ей вслед, когда она выходила:
– Ты универсальна, моя бэби, – насмешкой он старался скрыть какое-то непонятное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.
И поплелся к сараю, где девушка доила корову…
Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами.
Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на всю жизнь!
Сохранить, а как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется, а этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастье не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.
«А то бы… Эх, а если бы это было возможно!.. – размышлял с полной серьезностью Мухин. – Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе – сквозняк, брр… или зима, холодно… – а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера… Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого не дотопали. Позор!..»
