Ольга Александровна Коренева
Белая ласточка
Запах вереска
Все было обыкновенно, слишком даже обыкновенно, и оттого казалось нереальным. Как во сне, когда снится собственная комната с зеркалом у окна, с брошенным небрежно на стул халатом, обычная обстановка, но все-таки, – может, как раз из-за этой обыденности – отлично сознаешь, что это не на самом деле, а всего лишь сон, и мысленно твердишь: «Как бы не проспать на работу… Встать в полседьмого».
За обыкновенным пыльным окном вагона мелькали однообразные столбы, темная линия леса временами обрывалась, и на какой-то миг возникали бревенчатые дома и огороды, и привязанная к изгороди тощая коза, и старуха с ведрами… Тысячу раз представляла она себе – именно так – эту свою поездку…
А потом стемнело, и в вагоне зажегся свет. Она отвернулась от окна и стала разглядывать пассажиров. И снова ей показалось, что все они – молодежь, и пожилые – как-то однотипны, со стершимися, словно вылинявшими лицами. Каждый раз, когда она смотрела на них, ее поражало однообразие этих лиц, словно на всех застыло одно и то же выражение, и она презрительно думала о них: «Из породы служащих, конторские крысы…»
Потом вспоминалась контора, ее место у окна между Тамарой Алексеевной и Татьяной Сергеевной (одна – толстая, другая – сухонькая и маленькая, обе с неопределенными, одинаковыми, пудреными лицами, в трикотажных кофтах), вспоминались однообразные, так приевшиеся за пять лет работы разговоры по утрам: о юбках, комбинациях, компактной пудре, о том, сколько у такого-то киноартиста детей и с кем он теперь живет, об известной актрисе и ее красивом сыне, а потом и о собственных детях…
Кто-то вышел в тамбур, с силой толкнул дверь – она тихо отъехала, и в дверном стекле отразился весь вагон. Вагон в стекле наклонился влево и тоже беззвучно отъехал в сторону…
Уже давно она копила деньги. Хотела купить модное зимнее пальто. Откладывала по десятке с каждой зарплаты. А потом раздумала покупать пальто. Почувствовала, деньги ей понадобятся на что-то более важное. На что – еще не знала. За пять лет работы на книжке у нее образовалась кругленькая сумма – шестьсот рублей.
Однажды ей сказали на работе:
– Почему ты не вливаешься в наш коллектив?
– Я вливаюсь, – ответила она.
– Так вливайся быстрее…
Но она все равно оставалась вроде бы посторонним наблюдателем. Как всегда. Как везде…
После работы она покупала в ларьке пакетик сухого супа и пельмени, а потом, дома, пока варился обед – обедала она вечером – ставила на проигрыватель пластинку с «Арабесками» Шумана. Но музыку не слышала – ей казалось, что идет она босиком по душистому, теплому, сиреневому вереску куда-то вдаль, в ослепительные волны солнца, а солнце заливается в уши, в рот, дышится удивительно легко, и вот сама она становится прозрачной и невесомой, как тень от облака, она летит над душистой вересковой долиной в эти полыхающие волны солнца.
В двенадцать в их конторе обеденный перерыв. Вместе со всеми поднимается она в буфет, пристраивается в хвост зигзагообразной очереди, заглядывает за прилавок, но издали ничего не может разобрать, кроме двух буфетчиц. Одну из них она знает, Альбину. Да ее все, наверное, знают. Она обсчитывает так откровенно и очаровательно, что никто не возмущается. По всему коридору слышен ее низкий голос:
– А, милые девочки, подходите-подходите, сейчас я вас горячим чайком угощу, лапоньки-красавицы!
Издали ее голос кажется грубым и нахальным, но стоит лишь войти в буфет и увидеть Альбину, как впечатление сразу меняется. Ей под сорок, и она обаятельна: полнеющая шатенка с матовым, как сливки, лицом, а когда очередь значительно продвинется, и вы окажетесь прямо напротив Альбины, то заметите изящный пунктир морщинок на ее лице. Голос ее теплым вином вливается в душу, ободряет, веселит, и никому не жаль лишнего двугривенного, который между делом накидывает небрежно Альбина.
– А вам что, молодые люди, – говорит Альбина лысеющим мужчинам, что стоят впереди. – Чайку хотите, кавалеры-красавчики?
Мужчины улыбаются и просят буженину, копченые спинки, кофе, по апельсину, а она лихо щелкает костяшками и обсчитывает их копеек на сорок.
– Бойкая бабенка…
– Она ничего. Расторопная, хорошая… – перебрасываются репликами мужчины.
А женщины сзади шипят:
– Воровка, связываться неохота…
– Ну это вы зря, Май Аркадьна, зачем же так сразу – «воровка»…
– Она, говорят, с молодым живет…
– Да-да, и я слышала, с симпатичным…
– Ну уж это зря, это поклеп, он муж ее…
– Да-да, и я слышала, со студентиком живет…
Она смотрит на Альбину, и ей чудится: есть в этой женщине что-то солнечное, летнее, как вересковая долина. Люди роятся возле Альбины, будто пчелы над душистым вереском.
Она берет булочку и чай. Ежедневный полдник. Медленно прихлебывает чай, отщипывает от маковой булочки крошки, в рот бросает. И глядит на Альбину. Почему нормальный белый халат сидит на ней так уютно? Оптический обман, что ли? Альбина пахнет вереском и солнцем…
И вспомнился один из праздничных вечеров на работе. Последний, на котором она была… Столики в столовой жмутся к стенам, оставляя место для танцев.
Микрофон, два парня с электрогитарами, магнитофон, путаница проводов возле двери, хаос звуков… А за столиками незнакомые девушки, несколько парней, собирается в основном молодежь. Приходят и не из их конторы – просто с улицы, прохожие.
Она заняла столик напротив буфетной стойки. Потом к ней подсел какой-то курсант из военного училища. Принес бутылку кагора, бутерброды с колбасой и пирожные. Танцевать с ним было трудно – высокий слишком, приходилось виснуть и прижиматься. Что-то он говорил, она не слушала. Пили, потом он еще бутылку принес. А за соседним столиком сидела Лена из их отдела. Она не сразу ее узнала: вместо закрученной на затылке косы у Лены теперь были длинные, до бедер, шикарные волосы, желтые, словно свежий мед. Крылом волос завешено было ее лицо, и, только когда Лена откинула их, чтобы сунуть в рот сигарету, она ее узнала. Ленина компания – три девушки и парень – то ритмично дергались под стоны джаза (и волосы Лены, прочно склеенные лаком, бились об ее тело, как желтый плащ в порывах ветра), то хохотали за своим столиком, расплывчатые и неуловимые в сигаретном дыму, словно четыре нимфы и сатир. А потом из-за буфетной стойки вышла Альбина в широких красных брюках и блузке с цыганскими рукавами.
– А ну-ка, красавчики, цыганочку! – сипло воскликнула Альбина, взмахивая рукавами, и парни с электрогитарами стали наяривать цыганочку.
Альбина, а вслед за ней и все остальные принялись изображать что-то вроде цыганочки, только на западный манер: не то шейк с дрожью, с этаким размахом, разгулом, не то что-нибудь еще…
В ее ушах застревал, вяз, словно в зыбком песке, голос курсанта, она уже забыла его имя. Ладони курсанта, большие и теплые, сжимали ее спину чуть пониже лопаток, ритмично шевелились на ее спине – ей вдруг стало приятно и хорошо с ним. Он что-то говорил, от этого запах сигарет и вина ударял ей в лицо. Особый мужской запах.
Сначала она поняла только этот запах. Потом – слова.
– Вчера штангу держу, говорю Витьке: «Накинь пару колесиков», а майор как заорет: «Отставить»… Выпустил, штанга грохнулась, чуть не по ногам…
Наверно, она слишком много выпила. Перед глазами качалось лицо Альбины и тягучая, непрерывная полоса пролитого из бочки, наверно, – меда. Нет, не меда, чьих-то волос…
Машинально она чистит копченую рыбу. На ее рюмке – жирные кружочки, отпечатки пальцев. Она и курсант теперь за столиком Лены. Роща, четыре нимфы и сатир. Сатир:
– Можно расстегнуть у тебя две пуговки, Лена?
Нимфа:
– Расстегивай все.
Сатир:
– Какая красивая комбинация.
Нимфа:
– Немецкая, двадцать пять рэ.
Сатир (другой нимфе):
– Танюша, у тебя чулки короткие.
Другая нимфа:
– Увидишь длинные, купи, двадцать седьмой размерчик…
Третья нимфа – сатиру:
– Ах, Саша, кто же так делает, у тебя же ладонь как деревянная, ни одна жилочка не дрогнет. Вон, погляди, как Петя на тебя смотрит, ему бы на твое место…
Распаренное, сонное, с тяжелыми веками, лицо курсанта. Его голос:
– А Витька зад выставил, в штангу вцепился, пыхтит…
Наверно, она слишком много выпила в тот вечер. Ее тошнило и на следующий день.
И она поняла, на что копила деньги. Чтобы вот так взять да уехать… Она бросила работу месяц назад. Плюнула на все и подала заявление об уходе. Как удивленно тогда воззрился на нее весь отдел. А в кадрах, наверно, до сих пор считают, что она с кем-нибудь не поладила и что ее выжили.
Тысячу раз – именно так – представляла себе она эту поездку. Пыльное окно вагона, а за ним однообразное мельканье станций и полустанков, столбов, деревьев, бревенчатых домов и огородов, сел и городов. Названья остановок слышатся временами. Но нет среди них одной – той, что с такой зыбкой надеждой ждет она. Ждет, как убежища. Как в сказке ждут хорошего конца. И ровный голос машиниста никогда не произнесет: «Долина цветущего вереска»…
А ей каждую ночь снится контора, жидкие чернила, перья, однообразные лица и еще – снится вечер, тот последний вечер, а по утрам она наскоро одевается и поспешно проглатывает свой завтрак. По привычке.
Вот уже месяц она куда-то едет, то на электричке, то на поезде. Сама не знает, куда. И деньги, скопленные за пять лет работы, уже кончаются…
Крем-брюле
– …Суп в синей кастрюле… хватит на два дня… потом возьмешь из холодильника на нижней полке в пакетах сухой суп любительский… Ты слушаешь меня?..
– Угу. Да, мам, конечно, – отвечала Света.
Мамин голос, быстрый, четкий, долетал до нее словно издали. А была мама рядом и говорила громко, как всегда. И, как всегда, слушая деловой ее голос, Света сразу погружалась в какую-то дремоту.
– …Сходишь в прачечную… взять белье… купишь котлеты и… деньги…
По тусклому мерцающему морю бегут пенные барашки. Они деловито рвутся на части, исчезают в волнах, тут же появляются другие, точно такие же…
Мимо прошел кто-то. Наверно, женщина. Духи пахнут осенними листьями.
На старой квартире, во дворе, было осенью много листьев. Их не убирали почему-то; дворников, что ли, не хватало… Двор, Коляска. Света в коляске. Лист на ее подушке – большой, плоский, похожий на странную ладонь. Лист – это первое, что она увидела в детстве. Листья – первое слово, сказанное ею мысленно. Это когда научилась связывать предметы со словами. Листья, они грустно хрустят под ногами, розовые, желтые, серые. Яркие, словно светящиеся изнутри, и тускло-ветхие, сморщенные. Юные совсем и пожилые. Кленовые, березовые, всякие. Света, в беретике и коротком пальтишке, идет по душистым ломким листьям. Как хорошо вокруг! Вот бы так всю жизнь идти и идти в теплый лиственный настил. Но из окна уже летит мамин голос. Пора обедать. Голос мамин!.. Ясный, резкий луч прожектора шарит по двору. Этот голос разгоняет запах листьев, тихий и темный. «Света! Обедать!» Двор, качели…
– …Пылесось каждый день квартиру, вытирай мебель, не забывай проветривать…
Уже оставалось полторы минуты до отхода поезда, а мама все не отпускала Свету, все наставляла ее.
– Угу. Да, мам. Конечно, – отвечала Света. Длинная, сонная, с торчащими во все стороны короткими прядями, стояла она посередине вагона, в проходе, и мешала пассажирам.
– С дороги уйди, – толкнул ее парень с рюкзаком.
Она отошла и почему-то представила себя со стороны. Да, она всегда была такая: длинная, нескладная, с заспанным лицом. Что о ней подумал этот парень? А впрочем, не все ли равно.
– Готовься к экзаменам тщательнее… – говорит мама.
Она всегда была такая? Нет… В детстве она была аккуратненькая, складная. И мамины знакомые говорили про нее: «Очаровательный ребенок». В детстве… Вот они с братом Гариком рисуют. Приходит мама. Смотрит на их рисунки и подрисовывает, и говорит что-то о перспективе; она все говорит и говорит, и ее назидательный высокий голос буравит настойчиво, как сверло. «Когда же она уйдет наконец…» А мать все говорит и говорит…
Вспомнилось Свете, как она читала книгу, Белля, кажется. Подошла мама своими легкими неслышными шагами, взяла книгу, быстро заглянула на обложку. Светка вздрогнула от неожиданности. Мама, конечно, стала долго разъяснять Свете, что ей еще рано читать такие книги и что вообще западную литературу читать не следует: она развращает, а надо читать программную литературу, которую в школе проходят…
Поезд тронулся. Он шел все быстрее и быстрее. Свете показалось, что это вовсе не поезд едет, а плывет перрон вместе с ней самой, со всеми людьми и строениями на нем. Она пошатнулась и зажмурилась… А поезд увозил родителей и Гарика на дачу. Потом она шла назад по улицам июньским, душным, ехала в метро и думала: «Родители – это, что поделать, неизбежное зло. И экзамены – тоже». А первый экзамен – за все восемь лет учебы – будет послезавтра. Первый – по физике. «Ну что ж, начну готовиться к экзамену», – решила Света. Она остановилась у цветной афиши: нарисованы мужчина и женщина с револьверами. Новый французский кинофильм «Происшествие». Пойти, что ли, посмотреть? А к экзамену можно и потом подготовиться, после фильма. Можно и завтра… И она пошла в кино.
До начала еще полчаса, в холле прохладно, играет оркестр. Как интересно рассматривать все эти актерские лица на стенах! Народу мало. Лохматые парни курят возле лестницы да перебраниваются с дежурной, а та повторяет, что здесь курить нельзя. Две старушки в креслах у стены жуют мороженое. Кто-то, рядом совсем, начинает насвистывать. Краем глаза видит Света парня, тот смотрит на нее, чуть посвистывая. Она отворачивается к окну, разглядывает улицу, машины, людей. Парень тронул ее за плечо и застенчиво заявил:
– Меня зовут Толя.
Света не спеша обернулась.
– Ну и что? – не удивилась она.
Парень был повыше ее ростом, в темной тенниске и слегка расклешенных, неопределенно брезентовых брюках защитной окраски.
– А вас как? – спросил Толя, и принялся зачесывать пятерней набок каштановые лохмы.
– Света, – промямлила она.
Ей понравился и Толин голос: низкий, сиплый, и его руки – крепкие, как грабли, и что он сутулится немного, и как-то так непривычно говорит.
– А я, знаешь, – сразу перешел он на «ты», – в армии я отслужил, да? Ну, домой ехать неохота, да? Я из-под Калуги сам-то. Ну, и остановился пока, у тетки живу, да? В Москве красота. – Он улыбнулся. – Вот работать устроился, на обувную. А говорили – не пропишут, не устроишься, будет трудно… Ништяк. Да? Работаю с трех дня до полдвенадцатого.
– Ночи? – спросила Света.
– Да. Тетка помогла устроиться, она там работала. В Москве хорошо,– повторил он, – да?
Залился звонок, и все пошли в зал. Зал был полупустой. И Толя сел рядом на свободное место. Фильм был цветной, пародия на американский боевик. Было так интересно, что Светка и забыла про соседа. Один, правда, раз вспомнила о нем – когда почувствовала его взгляд. Повернулась, но Толя тут же отвел глаза.
После кино он хотел проводить ее, Света не позволила. И условились встретиться через неделю, после Светкиных экзаменов. Тут же, у кинотеатра.
В булочной она увидела Томку, одноклассницу.
– Слушай, пошли в кафе, – сказала Томка, – у меня трешка есть. Возьмем мороженое.
– Ага. И чего-нибудь еще, – сказала Света.
И они вошли в соседнее кафе. Там было людно: уже начинался обеденный час. За минуту до них в кафе заскочили два долговязых студента. Свои тубусы с чертежами они швырнули на свободный столик и, застолбив место, метнулись к очереди у стойки самообслуживания. Тома и Света, заняв столик, тоже встали в очередь. Студенты перед ними хватко набрасывали различные блюда себе на подносы.
– Чего-то мороженого не видно, – сказала Томка.
– А вон, крем-брюле, – откликнулась раздатчица, выкладывая на стойку железные вазочки с жемчужно-коричневатой массой. Девушки разочарованно переглянулись. На всех углах торговали мороженым, а здесь, как назло, нормального мороженого не было, какое-то крем-брюле. Очередь подвинулась, студент впереди быстро перечислял кассирше:
– Все в квадрате: суп, салат, люля, брюля…
– Три сорок, – объявила кассирша.
– О-ля-ля! – присвистнул студент. – Ладно, обойдемся без брюли! – Он обернулся к товарищу: – Витек, суй мороженое обратно.
– Бедные студенты, – нарочито громко заметила Тома и вздохнула: – Не тянут на повышенную. Свет, угостим их мороженым, что ли?
– Ишь, какие бойкие девчушки, – студент с удивлением глянул на Томку. – От горшка два вершка, а уже кадрятся.
Томка хихикнула, великосветски подняла брови и была, видимо, польщена этим «кадрятся», которое по полному праву приняла только на свой счет.
Пока студенты рассчитывались у кассы, Томка покручивала бедрами, глазела по сторонам и весело болтала.
– Эх, житуха наступила! – говорила она. – Мои на курорт укатили, я одна теперь! – она передернула плечами, совсем как Джульетта Мазина в «Ночах Кабирии». Да и внешне Тома на нее походила: худенькая, беленькая и очень живая. Медлительная Светка возвышалась над ней по-лошадиному, на целую голову.
– И у меня все уехали, – промямлила она.
– И Гарик тоже? – спросила Тома и завертела головой во все стороны.
– Угу, – ответила Света.
Тома заходила иногда к ней уроки делать, но вместо уроков они всегда валяли дурака – все втроем, с Гариком вместе.
– Ха! – сказала Тома. – Теперь у тебя тишина, как в морге! Знаю я твоего братца, он вечно грохочет, как джинн, которого впихивают в бутылку из-под столичной, ха!
Она засмеялась. Свете тоже стало смешно. А Тома вдруг совсем затряслась от хохота и показала глазами куда-то в угол:
– Гляди, гляди, во!
За столиком в углу компания каких-то иностранцев сидела: до лоска черные, туго зачесанные волосы, белоснежные манжеты в запонках, скупой стол и шумное веселье вокруг одной бутылки. Белки глаз и зубы блистали в улыбках, особенно когда смуглые латиноамериканцы (так показалось Светке) поглядывали на девушек.
– Знаешь, Том, я лучше подожду тебя на улице, – сказала она.
Но Тома независимо передернула плечами:
– Ах, ах, застеснялась испанских мальчиков?
Потом они взяли мороженое и молочный коктейль и сели за свой столик. Тома пригладила челочку, покосилась на испанцев, и прошептала:
– Ха! Смотрят, будто в первый раз белую женщину увидели.
Она жеманно повела плечом, куда-то в пространство состроила глазки.
– Коктейль кислый, фу! – отозвалась Света. И, придвинув вазочку с мороженым, стала есть.
Тома деланно подняла брови, уставилась на нее.
– Во! – сказала она. И стала разглядывать подругу с таким интересом, будто это не Света ложечкой ест мороженое, а сидит факир и глотает шпагу.
– Чего ты? – смутилась Света.
Тамара глядела на нее все так же. Света перестала есть, сказала:
– Слушай, не смотри на меня так, когда ем.
– А чего? – спросила Тома.
Света буркнула:
– Подавиться можно.
Дома было до странности спокойно. Ни голоса маминого, непрерывно сверлящего, ни возни и стукотни Гарика – вечно он что-то паял, плющил, заколачивал, завинчивал. На этой почве у него часто бывали стычки с родителями… А сейчас так тихо! Словно ватой заволокла уши тишина. И это настолько хорошо показалось Свете, что она обрадовалась: сейчас можно делать все, что угодно. Ну вот хоть ложись на пол и ногами дрыгай, никто и слова не скажет! Это же здорово, это свобода! Освобождение!.. А от чего освобождение-то?
«От родительского ига, – подумала Света. – Да! Ведь мы с Гариком с самого раннего детства находимся под игом».
И она вспомнила, как в детстве не разрешали ей смотреть телевизор. Кроме детских передач. Однажды она спряталась за диван, ковриком накрылась, чтобы не заметили, и смотрела. Мама подумала, что коврик просто съехал с дивана на пол, подняла его и увидела дочь. Здорово Светке влетело тогда… Позднее ей не позволяли ходить в кино на фильмы «до шестнадцати». Но она все равно пробиралась на эти фильмы – через заднюю дверь, когда зал проветривали. Во время очередной такой вылазки ее поймала билетерша и отвела за руку к родителям. Опять попало! Впрочем, попадало-то ей довольно часто. Слишком много было родительских запретов. Со временем Света научилась их обходить. «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет», – приговаривала она запомнившиеся слова из песенки.
Запретов и сейчас немало. Например, запрещается отцовские книги читать. У него целое собрание переводной прозы. Только папа не любит, чтобы его вещи трогали. А мама считает, что «иностранная литература развращает». Поэтому папина комната всегда заперта. Ну, ничего, у Светы есть отмычки, и не одна отмычка, а набор целый – Гарик сделал.
Пусто в квартире. Красота! Недурно бы отметить освобождение от «ига». Света подбросила на ладони оставленные «на жизнь» деньги. Чего там экономить!.. Она побежала в магазин и – на все – накупила изюма и сгущенки. Шикарно! Да здравствует независимость!
Весь следующий день Света провела дома. Открыла отмычкой папину комнату, выбрала стопку «запрещенной литературы». А мать бы сейчас заниматься заставила, физику учить! Такое при ней не почитаешь. Она бы велела программные книги читать…
Света читала как заведенная, страницу за страницей. Когда уставала, шла на кухню, ела изюм со сгущенным какао. От этого начинало тошнить, и она снова хваталась за книгу.
Физику сдала на тройку. Что ж, большего ей и не надо. «Если учесть, что я не готовилась, то и эта тройка – признак гениальности», – решила Света. Томка тоже сдала на три.
А сдавали они здорово! За минуту до начала экзамена Света подошла к школе. Все уже нервно листали свои тетради. Все уже давно толклись на школьном крыльце. И Тома тоже, но она ничего не листала. А просто сидела на ступеньке и причесывалась. Света подошла и подумала, что экзамен она провалит. Но не огорчилась. Ей все равно было, как будто это не она собирается сдавать физику, а кто-то другой, совсем ей незнакомый. Она безразлично спросила у Томки:
– Ну как, нервишки пошаливают?
– Да вроде нет. Спокойно, как в могиле, – ухмыльнулась Тома.
– Что делать-то будем, всегда завалим?
– Переэкзаменовочку-с заработаем-с, – ответила Тома с интонацией Бальзаминова, собирающегося жениться.
Потом всех позвали в класс, предварительно отобрав книги и тетради. Но едва ученики заняли свои места, как у всех откуда-то взялись справочники, тетради, учебники. Вытащила и Томка из-под кофты пухлую тетрадь, с любопытством принялась изучать ее. Сейчас она напоминала биолога, который только что нашел неизвестное науке насекомое… Кто-то кому-то перекинул открытку: на одной стороне – Джоконда, а на другой – уменьшенное фото какого-то текста. Конспект первых семнадцати билетов. «Вот бы перехватить конспектик! Как бы это сделать!» – раздумывала Света. Но тут из-под парт выскочило несколько рук, открытка молниеносно исчезла. Так исчезают карты в пальцах шулера.
Тихо было в классе. Только с парты на парту перепархивали тетради да исписанные мелко листочки. Проворно, как бабочки, перемещались по комнате справочники и книги, но стоило учителю взглянуть на класс, как все это порхание и движение вмиг замирало: лишь усердно склоненные затылки видел педагог.
В билете был теоретический вопрос и две задачи. Ни то и ни другое у Светы не получалось. Тщетно она размышляла о первой космической скорости, формулу которой следовало вывести. Ничего не могла вспомнить. В голове – сплошной вакуум. Кстати, на вакуум была вторая задачка. А первая – на гравитацию. Потом к ней подсел молодой ассистент и наводящими вопросами все подсказал. Свете только его мысли развивать осталось. Тройку поставил.
Остальные экзамены тоже сдала на тройки. О'кей!
Сегодня? А что сегодня? Ах да. Сегодня – последний день нарушения родительских запретов. А плевать ей на все их запреты с многоэтажной башни!
Последний день – плевать. А дальше уж не поплюешь.
Вот и вернулись. Дома сразу стало шумно.
…Дождь и дождь. Садится Светка на подоконник, открывает окно. Запах листьев и дождя. Плывут внизу зонты по мокрому асфальту. Черные, клетчатые, пестрые круги. Пестрых больше – это зонты японские, они дорогие.
Завтра у них в школе торжественный вечер. А дома шум. Родня набежала. Свету поздравляют, засыпают подарками. Но ей не весело. Она, конечно, изображает на лице восторг, из вежливости, но не весело Светке, нет!.. Эх, зажать бы уши и запереться от всех в ванной.
Мама шьет для Светы платье к праздничному вечеру. То и дело зовет ее примерять. Света быстро раздевается, одевается – приплясывая, чтобы вид был радостный. «Настоящий стриптиз. На что мне вообще платье, – злится она про себя, – я ведь ничего не хочу». А в комнатах – голоса гостей, и громче всех, конечно, властный четкий мамин голос. И вдруг вспоминается Свете другой голос: тихий, медленный. Толин голос… Того самого Толи. Листья душисто и ломко шелестят под ногами. Они идут в парном, грустном запахе листьев. Толя и она. Впрочем, второй-то раз они ходили в кино втроем: она, Толя и Томка. Так уж вышло.
Она смотрит на часы: ровно два. Он уже там, ждет у кинотеатра. Да нет, нельзя же заявляться точно минута в минуту. Кажется, в таких случаях полагается чуть-чуть опоздать. Хотя бы минут на двадцать.
Она заходит в кафе. Да ведь это то самое кафе, где они недавно были с Томкой! Мороженое, что ли, взять? Эх, жаль, Томки нет, поболтали бы… Надо занять место. Света оглядывается, но все столики уже заняты. И она сразу чувствует себя потерянно и одиноко.
Кто-то свистнул. В углу, за столиком – компания испанцев, Света их уже видела здесь. Наверное, они из гостиницы напротив. Они тоже узнали ее, приветливо заулыбались, один махнул ей рукой, а другой, молодой совсем, в защитной рубашке, опять свистнул… Тут и долговязый студент, стоя у окна, ел – на этот раз – мороженое. На подоконнике рядом с ним были уже две пустые вазочки из-под крем-брюле. За неимением места ел он стоя, потом устал стоять и осторожно присел на свой тубус, поставленный вертикально. «Ишь наворачивает, – подумала Света. – Реванш берет!.. И охота есть такую гадость?..»
А впрочем, – она пригляделась, – это был совсем другой студент. Не из тех, которых Томка поддела в прошлый раз.
Света посмотрела на часы над стойкой: десять минут третьего. А ведь в три Толе на работу. Она вышла на улицу.
Вот и кинотеатр. Толпится народ возле афиш. Толя около ступенек у входа. А рядом с ним – какая-то девица в техасах, вертлявая, говорит что-то, жестикулирует. Да ведь это Томка! При чем тут Томка?.. Томка – и Толя. Бред!
Что ей тут надо? Что она болтает? Рукой тычет в сторону, зовет куда, что ли? А он кивает головой. Но не уходит. Ждет. Смотрит на свои часы.
Света стоит за телефонной будкой – ей так не хочется встречаться с Томкой. Без двадцати три. А в три ему на работу! Сейчас он уйдет… Они вместе уйдут, конечно, уж Томка от него теперь не отвяжется… Спелись, готово! Недаром у них и имена-то похожие: Толя, Тома. Звучит! А может, подойти, пока не поздно?..
Все. Кончено. Они уходят вместе. Он, высокий, чуть сутулый, тяжелорукий, и – под ту Джульетту – тощенькая, жеманная она. С лакированной сумочкой через плечо. Ветер треплет, отдувает назад их волосы: каштановые его и ее – белесенькие, бесцветные. Вот и ушли.
Света глядит на часы: ровно три. Он ждал ее до последней минуты. Все…
