Олег Владимирович Фурашов
Разбегающиеся миры, или Вселенская толкотня локтями
– Не пугайте нашу аудиторию, – предостерёг его Рокотов.
– Уж, что было, то было…, – развёл руки Семён Гаврилович. – А в те времена в Казани проживал доктор Герман Волков. Про него знающие люди сказывали: был доктор-невролог, а стал доктор-некролог. И Герман со своим сподручным Альбертом Олби по тайному заказу Лонского вывели породу хищных управляемых собак. Вот они и пригодились. При пробежке молодожёнов в лесопарке эти зверюги их и порвали на куски. А происшествие списали на свору бездомных дворняг, которых благополучно отстреляли. Чуете стиль Лонского? «Весь мир отстой, а я – король!»
– Действительно, жутко! – помотал головой Юрий. – Но какое
отношение это имеет к Диане Лонской?
– Да самое прямое! – наводяще хихикнул Сухолятин. – Когда мы сличили подростковые фото Марины и Дианы – один в один! Даже камера контроля доступа идентифицировала их как одного человека. Вот, сами убедитесь, – передал он фотографии Юрию. – Только одна родилась раньше другой лет на двадцать семь. Говорю приблизительно, ведь запись о рождении Дианы Шелапутина сделала четырьмя годами позже даты смерти Аликиной. И учтите, ни детей, ни сестёр у Марины отродясь не бывало.
– Занимательный поворот сюжета! – теперь отнюдь не отрепетировано встал из кресла Рокотов, сам впервые увидевший снимки. Налицо поразительное сходство на лицо, – в смятении московский гость самопроизвольного каламбура даже не заметил.
– А я чё баю! – пуще прежнего воодушевился пермский пинкертон. – И о чём это говорит? – нарушая законы жанра, уже Сухолятин начал задавать вопросы в студии.
– Затрудняюсь сказать, – растерянно промолвил маститый москвич.
– Хе-хе, у нас с покойничком Жекой гипотезы имелись, – хихикнул герой программы, – да улик не было. И тогда мы отважились отправить Лонскому копию досье, предложив выкупить наше молчание.
– И что? Возник повод, говоря языком животноводов, после утренней дойки Шелапутиной перейти к вечерней дойке «золотого телёнка» нашего времени? – обретая себя, съёрничал Юрий.
– Ага. Заполучили мы доступ к высочайшему вымени.
– И дойка состоялась?
– Ишо какая! Лонской выкупил подлинник досье и наше молчание. И мы с покойничком Жекой неплохо подразжились…
– Послушайте, вы уже в который раз поминаете про покойничка, – не выдержав, перебил псевдоисповедь журналист. – Что случилось, чёрт побери?!
– А вот это уже заключительная часть нашей трилогии, – потупился Сухолятин. – Ну, настригли мы золотого руна, и нам бы угомониться. Ан заело нас бабское любопытство: всё-таки, что связывает Марину и Диану?
– Да, может, вовсе и не любопытство? – выразил сомнение журналист. – А, фигурально выражаясь, вы возжелали ещё раз подёргать за дойки всемогущего олигарха?
– Эх-ма, – скривился пройдоха. – Короче говоря, долго ли коротко ли, а разнюхали мы, что доктор-некролог Волков, который позднее слинял за бугор, в Казани в закрытой клинике строгал человекообразных зомби. Как папа Карло буратинов. И допёрли мы, что Диану склонировали из останков Марины. И таковским уродским способом Лонской заполучил любимую. Заполучил, растерзав. Чуете стиль Лонского? «Весь мир отстой, а я – король!»
– М-м-да…, – промычал Юрий в ответ.
– Ан Жека не успел попользоваться открытием, – скорбно перекрестился Семён Гаврилович. – Убрал его Лонской. Посему…, – откусил Сухолятин заусенец, – заполучу я гонорар за интервью, и из своего пермского бункера кану в небытиё. Где меня не достанут. Чао, господин Лонской!
Венчала передачу музыкальная заставка, навязанная лично Рокецким. Потому Рокотов, выполняя волю шефа, произнёс заранее заготовленную финальную тираду:
– По имеющимся у нас сведениям, – пояснил он воображаемой зрительской аудитории, – «Чао!» Лонскому сказал не только господин Сухолятин, но и Диана Лонская, сбежавшая от него. И она шлёт папочке музыкальный привет в виде песни барда Гоноратия Лепилова «Пигмалион и Галатея».
И далее монтировалась видеозапись выступления Гоноратия на одном из корпоративов:
Ко мне являлась ты в рассветных снах -
Из мира грёз, прелестное созданье,
Сон таял сказкой с мёдом на устах,
И наступало разочарованье.
Ведь до поры была бесплотной страсть,
Я ей шептал напрасные признанья,
Но ты однажды феей родилась,
Из моего заветного желанья!
Тебя ваял я из Луны ночной,
И созидал из призрачных видений,
И ты пришла небесно-молодой,
Ты выткалась из сладких предвкушений!
Твоя реальной стала ипостась,
Так воплотились страстные мечтанья:
Так ты явилась – чудно родилась,
Из моего заветного желанья.
Теперь ты есть: моя и не моя,
Прекрасная, но вольная стихия,
Завоевать тебя смогу ли я,
И окунуться в очи голубые?
Хотя реальна ныне милой стать,
Взаимными не стали ожиданья:
Ведь даже Бог не дал тебе понять,
Что родом ты из моего желанья.
Любовь к тебе, как Ариадны нить,
Из лабиринта к свету выводила,
Прекрасно – Галатею сотворить,
Милее, чтоб она меня любила?
Но если, через сто кругов пройдя,
Не поведу любимую к амвону,
Утешусь, миру подарив тебя,
Как Рафаэль – Сикстинскую Мадонну!
Глава четвёртая
1
«Сладенький мерзавчик» привычно егозился в своём кабинете перед зеркалом, когда туда «на полголовы» заглянул руководитель службы безопасности Глеб Самарин:
– Вадим Юрьевич, прошу прощения, Рокотов из Перми вернулся. Вы наказывали немедля доложить…
– Па-да-ждё-от, – не оглянувшись, по-женски капризно
отмахнулся тот. – Я ско-ора-а-а…
Наведя полный лоск, Полуметросексуал уселся за стол, щёлкнул тумблером переговорного устройства и прощебетал в микрофон: «Глеб, падавайте Рокотова».
Командированный явился для отчёта в каком-то непонятном
для шефа возбуждении. Он был определённо взволнован.
Докладывая о выполнении задания, журналист продемонстрировал патрону на мониторе уже смонтированную видеозапись интервью с Сухолятиным – с комментариями, перебивками и заполнениями. Компоновка материала магнату понравилась.
– Добро, Юрочка, добро! – похвалил Рокецкий помощника. – Оставь мне материал. В понедельник мы ещё вернёмся к записи, сделаем нюансировочку, а сейчас, извини, некогда, – повернулся он к аппарату внутренней связи, чтобы вызвать к себе Сёму Бакулина.
– Вадим Юрьевич, простите! – остановил его Рокотов, извлекая флэш-карту из системного блока компьютера и выкладывая её на стол большого начальника.
– Ну, что ещё? – недовольно пыхтя, развернулся тот мясистой тушей.
– Вадим Юрьевич, я хочу спросить вас про Диану Лонскую.
– Про Диану? А что Диана? С ней всё нормалёк. Ты попросил её припрятать, я и припрятал. Там до неё кусачий спиногрыз Лонской не доберётся.
– Я хотел бы, чтобы в телепередаче речь о Диане шла обезличено. О Лонском конкретно, а о ней – обезличено.
– Как это – обезличено?
– Как об анонимной персоне, ну, или, чтобы она фигурировала под вымышленным именем. И чтоб без фотографий…
– А больше ты ничего не хочешь? – сморщил Сладенький Мерзавчик кончик носика, что служило верным признаком недовольства.
– Но мы же условились перед моим отъездом в Пермь, что…
– Ладно…Подумаем…
– И ещё, Вадим Юрьевич…, – сделал глубокий вдох журналист,
собираясь с духом, – я хотел бы с ней, с Дианой…кгм…повидаться.
– Чего это?
– Хм…У меня к ней личное дело.
– Ка-какое ещё личное дело?! – с привизгиваниями осведомился Рокецкий.
– Хм…Как у мужчины к женщине.
– Погоди-погоди, Юрок…Я чего-то не того…А ты вообще-то кем ей доводишься?
– Кгм, я люблю её…И она меня…Мы любим…
– Лю-ю-убим?! – в удивлении выставил язычок олигарх. – Ну, я не знаю…Это твои проблемы. И не грузи ими меня.
– Но Вадим Юрьевич…
– Что Вадим Юрьевич! – вспылил тот. – Задолбал! Когда ты её приволок, то какой уговор был? Припрятать её. Так?
– Ф-фу…Так.
– Так какой же вульвы тебе надо? Я в такую резню с кусачим хамлом ввязался, а ты меня своей слюнявой лирикой грузишь. Что за вагинальная бестактность?!
– Вадим Юрьевич, мне с ней на пять минут…Она же ждёт меня…
– Папа мой – не мужчина! – на фальцете выругался Рокецкий, теряя последние крохи терпения. – Ничего она не ждёт! Глеб, ко мне! – позвал он Самарина по селекторной связи.
– Да, Вадим Юрьевич? – живо возник начальник охраны в дверном проёме.
– Эта…Диана чего-то просила?
– Никак нет.
– Про…э-э-э…Рокотова спрашивала?
– Никак нет.
– Точно?
– Обижаете, Вадим Юрьевич!
– Слышал? – развернул свиное рыло патрон к журналисту.
– Но Вадим Юрьевич…
– Кат-тись вон, трепло экранное! – по-женски завизжал тот, тряся жирными ляжками. – Глеб! Что за вагинальная бестактность?!…Убери эту болтливую вульвищу, чтобы не воняло здесь!
2
Лонская вторую неделю томилась в заточении у Рокецкого. То, что это оказался самый настоящий плен, ей стало ясно в первый же день «каникул». Отоспавшись после лёгкой операции по удалению из руки чипа, она роскошно позавтракала в два часа дня, после чего погуляла по просторной охотничьей резиденции, расположенной в живописных окрестностях озера Селигер. Бродить вдоль забора с колючей проволокой под напряжением, под камерами слежения и под присмотром охраны ей скоро наскучило. Диана решила выйти за ворота. Тут-то ей от этих самых ворот и дали поворот, недвусмысленно намекнув, что «туда низзя», и что она человек подневольный.
Вернувшись в отведённый ей номер-люкс, девушка бросилась к трельяжу: там, в одном из ящичков, лежала её дамская сумочка, в которой хранились два «мобильника». Она намеревалась связаться с Рокотовым и попенять ему «за подставу». Увы, в сумочке телефонных аппаратов не оказалось, они бесследно исчезли. А персонал резиденции на её гневные филиппики реагировал недоумёнными пожиманиями плеч.
Так в одночасье барский уход и комфорт обернулись пятизвёздочной тюрьмой. Тюрьмой со всеми мыслимыми удобствами, но, вместе с тем, с охраняемой территорией, с коттеджем на хитроумных замках и с пуленепробиваемыми дверями и окнами.
Каждый шаг пленницы был под надзором. Даже в её спальне работала видеосистема. Максимальным достижением двухдневной войны с сухой голодовкой, объявленной Дианой, оказалось то, что видеоаппаратуру убрали из ванной и туалета. В порядке ответной меры из санузлов изъяли все предметы, которыми она могла причинить себе вред. Сверх того, строго проинструктированный бдительный надзиратель раз в три минуты стучал в дверь санузла и просил «княжну Тараканову», как не без иронии меж собой стража именовала особо охраняемую персону, «подать голос». На что Диана демонстративно кряхтела, либо орала: «Занято, Сладенький Мерзавчик! Занято!»
Обманутая женщина – страшная женщина. Доведённая до состояния сварливой карги, Лонская вела себя преотвратно. В минуты истерик она испускала из туалета и ванной такие непрезентабельные звуки некоторыми частями своего внешне красивого тела, или опускалась до столь изощрённо-вычурной
ругани, что и у видавших виды караульных вяли уши.
Несложно вообразить степень затаённой злобы своенравной особы, которая хотела натянуть нос «кроту Лонскому», что заманил в нору «Дюймовочку», а вместо того самой «залетевшей как последняя лохушка». Заложница в большой политической игре не знала ни минуты покоя: её – непризнанную жену олигарха №1, её – некоронованную леди № 1, которую сам «Лев всех зверей» не осмеливался сажать под арест, заперли в мышеловке, как какую-то полудохлую крысу!
Изыскивая лазейки, Диана пускалась во все тяжкие. Особенно в отношении Лупоглазого – так она про себя прозвала самого наивного и наиболее падкого до неё охранника. Так, однажды она, укладываясь спать, сбросила с себя халатик, лифчик, плавки и нагой забралась на кровать. Затем, вопреки логике, девица неожиданно включила яркий свет в спальне, заняв коленно-локтевую позу (если попросту, то встала на четвереньки), наклонив низко-низко голову, а аппетитную попку, напротив, задрав. И в таком виде знойная красотка двинулась ягодицами вперёд в направлении камеры наблюдения. В процессе «атаки» она томно рычала: «Щас забодаю! Забодаю!…»
Достигнув края ложа, она повернула к объективу смеющееся личико и заманчиво проворковала в него: «Э-эй, чмо Лупоглазое, ну и как я тебе?…Если ты не конченый импотент и не полено бесчувственное, то ночью я тебя жду!» И вообразив физиономию невидимого оператора, разбитого параличом растерянности, она, стервозно хохоча, свалилась в постель.
Не брезговала Лонская и тем, что, в попытке склонить к связи очередного караульного, могла бродить по коттеджу «топлес». Пленённой бестии равным образом ничего не стоило, походя запустить руки в штаны зазевавшегося секьюрити, надеясь соблазнить его.
Увы, вышколенные надзиратели, менявшиеся на «посту № 1» каждый день, будучи ужасно охочи до «манкой штучки», тем не менее, шарахались от неё, точно от прокажённой. Уж им ли было не знать, что «в заскоке» квазиженщина Рокецкий более скора и жестока на расправу, нежели любой мужчина. Да и помещения, нашпигованные электроникой, «мотавшей запись», исключали всякую фривольность.
Но сильнее всего Лонскую бесила неизвестность «срока заключения в этом курятнике», а равно и то, что до объяснений с ней не снизошли ни «жирный педик», ни, на худой конец, какой-нибудь его «паршивенький эмиссар». А шансы на побег из «гламурной тюряги» с каждым днём представлялись всё более призрачными. Однако, вопреки всему, Диану ни на секунду не покидала, как она сама говорила, idee fixe16 обретения свободы.
Кто ищет, тот всегда найдёт. Вот и её бедовую головку не мог не посетить продуктивный замысел. Женская задумка состояла в том, чтобы завладеть телефоном. «Зацапать бы мобилу!», – мечтала студентка, а уж для осуществления задуманного, ей хватило бы и минуты.
Затея Дианы возникла не на пустом месте: она подметила, что мобильный телефон в коттедже имелся – его передавали по смене дежурные операторы, сидевшие в «штабе». Штабом, диспетчерской или пультовой персонал называл комнату с пультом управления. Штаб запирался изнутри на запор. «Вот бы Лупоглазого выманить, а самой забраться туда, – рассуждала студентка. – И сбросить эсэмэску моему Топтуну многоразовому».
Текст электронного сообщения Лонская зазубрила заранее. План проникновения у неё вызревал… Штурм штаба назревал…
Наиболее благоприятная ситуация в коттедже обычно складывалась в полдень. Тогда двое караульных из трёх – наружного и внутреннего наблюдения – уходили на обед, запирая
особняк. Внутри оставались лишь охранник у пульта, а равно «княжна Тараканова», нащупавшая «слабое звено» в рядах
секьюрити.
И в текущий полдень искомый час «Ч» пробил. Оставшись в коттедже с Лупоглазым, Диана прошла в ванную. Там она, будучи невидимой, преспокойно воткнула штепсель фена в розетку, но воткнула не плотно. В образовавшийся зазор, на металлические стержни электрической вилки, она опустила заколку, привязанную к нитке. Произошло короткое замыкание. Освещение пропало, электрические приборы отключились. В месте контакта вспыхнул язычок пламени, облизывая пластиковую обшивку. Огонь Лонская и не собиралась тушить. Напротив, выбросив заколку в унитаз, она подбросила в маленький костёр гигиенические салфетки. Огонь быстро разгорался, повалил дым. Сработала противопожарная сигнализация, раздался вой сирены.
Выждав момент, диверсантка проскользнула от ванной к штабу, спрятавшись за шкафом. Ждать ей пришлось недолго. Дверь диспетчерской отворилась, и оттуда выглянул Лупоглазый. Глаза его и в самом деле готовы были выпасть из орбит – настолько он был ошеломлён происходящим. Увидев огонь и дым, валивший из санузла, он метнулся туда, на бегу взбрыкнув по-кенгуриному и взревев не хуже осла Ходжи Насреддина.
Лонская того и добивалась. Она шмыгнула в пультовую, запершись изнутри. Там коварная женщина схватила сотовый телефон и сосредоточенно, без лихорадки, стала «набивать» текст электронного сообщения. Справившись с задачей быстрее намеченного, она набрала эксклюзивный телефонный номер могущественного абонента и отправила на него «эсэмэску». «Ну, давай же, сотик, давай!», – молила она аппарат, жалобно взирая на него. Через дюжину секунд мобильник пискнул, известив о том, что сообщение адресату доставлено. Диана не удовлетворилась результатом. Для надёжности она продублировала отправление. Лишь вторично убедившись в получении послания «Топтуном многоразовым», «радистка Кэт» облегчённо перевела дыхание.
Выполнив задачу-минимум, она уже без спешки удалила текст сообщения и эксклюзивный номер из электронной памяти телефона. Следующее её поползновение тянуло на чисто женскую мстительность: стереть в аппарате всё, что только можно. Однако девушка укротила эту потугу во имя сохранения в тайне проведённой операции. Студентка тщательно протёрла салфеткой корпус телефона, уничтожая отпечатки пальцев, и положила его на место.
Только теперь пленница позволила себе подробнее изучить интерьер штаба. Она осмотрела центральный пульт, на котором имелись тумблеры, с помощью которых открывались центральные и запасные ворота, а равно и некий выход «Омега». Наличие «Омеги» явилось для неё откровением, так как Диана полагала, что в селигерскую резиденцию ведут всего два въезда. Затем на развороте журнала «Табель постов» она обнаружила пять цифр – код замка, установленного на дверях диспетчерской.
Далее, посмотрев сквозь бронированное стекло, хитрая бестия увидела, что на тревожное гудение сирены от других строений к коттеджу, точно угорелые сердечники из парилки, стремглав сбегаются охранники. Даже пуленепробиваемая преграда не в состоянии была заглушить дробный топот их конечностей, которому аккомпанировала разудалая ненормативная русская лексика, в семь этажей покрывающая Селигер и прилегающую территорию.
Аналогичный малочеловеческий рык доносился и из ванной комнаты, где героический огнеборец Лупоглазый вёл неравный бой с пламенем. Причём, если верить его непечатной брани, в ванную набилось много девушек лёгкого поведения, собак женского пола и гомосексуалистов, которым охранник самонадеянно грозил своим детородным органом и немедленными множественными совокуплениями. Лупоглазый мужественно не уступал напору стихии и разврата, лишь изредка очумело ойкая.
Вслед за несгибаемым Лупоглазым ойкнула и Диана, но отнюдь не от того, что в суматохе попала под пресс Лупоглазого вместо какой-нибудь проститутки…В последний момент её осенило: план ей удался до того идеально, что факт проникновения в диспетчерскую вообще может оказаться неустановленным – стоит только захлопнуть за собой дверь штаба. Что она и сделала, выскочив в коридор.
От диспетчерской к своей комнате она кралась мимо входа в особняк, прочнейшая входная дверь которого сотрясалась и вибрировала под нетерпеливым наружным напором молодых и крепких тел. «Лучше бы меня эдак-то потоптали, непутёвые! – сокрушённо посетовала Лонская. – Сколько энергии зря
пропадает!»
Глава пятая
1
Плотских забав, так не хватавших Лонской, с избытком имел «гоп-менеджер» Пакостин. Только радости ему это не доставляло ни на грош.
Змея никто не любил. Его или боялись, или ненавидели, а ещё чаще первое совмещалось со вторым. Так ведь и Пакостин никого не любил – не за что любить. Не зря же какой-то старорежимный деятель по фамилии Гейне, про которого Вован как-то случайно услышал по голографу, изрекал: «Чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки». И правильно: люди – изменники и предатели.
И всё же, несмотря ни на что, у Змея была верная подруга – старая верная кукла Маня. И Палач платил ей тем же: напялится – полюбится. Да вот незадача: недавно Маня лопнула.
Проституток – этих продажных шкур – Вован не переносил, но от безвыходности изредка пробовал. «Кайфа – ноль». А потому приходилось привыкать к новой, только вчера купленной кукле Варе. Если перейти на уголовный жаргон, то в настоящий момент Вован «пялил» её. Варя была слишком молодая, неразмятая, и потому «лезла туго». Как известно, спущенные бабы податливей и выглядят старше. Потому бандит на четверть стравил воздух.
Постепенно «резиновый процесс» у главаря, как тот сам говорил, «покатил так, что запахло жжёной резиной». Физиология уже подпёрла его под самую глотку, когда с бухты-барахты зазвонил сотовый телефон. И звонил он противно, не переставая, отбивая всякое желание. Змей от злобы аж плюнул Варьке в глаз, и приостановил процесс.
– Ну! – рявкнул он в трубку.
– Вован, – донёсся оттуда хрип Щербатого. – Твёйдый Щанкл плибыл.
– Ну и чё?!…Ты чё, харя беззубая!… – теряясь от избытка лютых эмоций, заорал пахан. – Я ж те внятно базарил: полчаса – не трожь, а
ты?! Я те щас последние бивни повыщёлкиваю!
– Дык…, Гитлелович же чмалу пливёз, – обиделся Щербатый.
– Какую ещё чмару? Откуда привёз?
– Дык, бабу зе этого…Листлатова.
– А-а-а, – остывая, протянул Пакостин, заталкивая Варьку под кровать. – В зиндан её, в пыточную. Щас я туда же подвалю.
Зинданом «гопники» называли заброшенный старый завод в южном пригороде Москвы, который они переоборудовали под «исправиловку» – своеобразную тюрьму. До такого нововведения «ссученные» даже додуматься не могли.
Раздраконенный криминальный авторитет укротил гнев и, наперекор привычкам, тщательно умылся, причесался, надел чистое бельё и свежую рубаху, прежде чем показаться Лапоньке – так втайне он прозвал Милену.
Милена Кузовлёва являлась единственной женщиной, что «зацепила» (сама того не ведая и не желая) Палача за гнойное нутро. Он сам себе стыдился признаться в том, что если бы сгодился для такой вот нежной «чистюльки-недотроги», то, не раздумывая, поступился бы к чёртовой матери собственной «крутизной» и блатной ипостасью. Да в том-то адская досада и заключалась, что ни за что и никогда Лапонька на него не посмотрела бы. Из-за того сатанинская тоска и глодала Вована, а он свирепел, в желании растерзать весь этот погано устроенный мир.
Приехав в зиндан, Пакостин зашёл в пыточную, забрался с ногами в кресло-трон и мотнул головой. То был знак Щербатому, что «к базару» с Кузовлёвой «гоп-менеджер» готов.
Пыточная представляла собой большую камеру, в которой на
столе были систематично разложены различного рода заточки, щипцы, молотки и прочие приспособления, предназначенные «для вышибания подлого духа из презренного тела». Там же стоял монитор и лежала видеокамера – главный садист вёл запись издевательств, позже наслаждаясь наиболее кровавыми повторами, а также «попутно забивая косячок». В стены пыточной были замурованы цепи с оковами для фиксации «подопытных кроликов» – тех, кого «арестовал» Вован Палач.
Милену в кабинет завели Щербатый и Шранк. Та пугливой беззащитной ланью сделала несколько шагов и остановилась перед главарём. И эта беззащитность окончательно добила главного «экса». И эта беспомощность показала ему абсолютную недоступность и недостижимость женщины, попавшей в его гнилые лапы. «Ну, что за гадство! – выхаркнул про себя словесную скверну Пакостин. – Натуральное же гадство! К другой бабе в её положении подходить западло, у этой же пузо скоро на лоб полезет, а она всё кайфовее и кайфовее!»
– Свободен, – бросил он Щербатому, синхронно дав знать Шранку, чтобы тот остался.
– Понял, – безропотно подтвердил Щербатый усвоение полученной информации и, не разворачиваясь, «на полусогнутых» вышел вон.
– Ну и чево? Где твой хахаль? – осведомился у женщины Змей.
– Я не знаю, – ответила та. – Георгий говорил, что нам нужно спрятаться и переждать у какого-то знакомого в Забайкалье, но не…Но не конкретизировал.
– Он тебя бросил как…профуру распоследнюю, а ты его кроешь, дура! – ощерил гнилые зубы Вован. – Все вы бабы – дуры! Говори, где он?
– Я не знаю.
– Не зня-аю-ю, – юродствуя, передразнил Пакостин её. – Так я тебе и поверил. Гитлерович, ты базарил с ней? – обратился он к Шранку.
– Базарил.
– Ну и чево?
– Да то же самое бакланит.
– Бак-кланит…Ясен пень, что она тюльку гонит, а ты и брылы развесил. Отвесил бы ей пару хрюнделей, так сразу бы арию Дездемоны запела!
– Баба же…В положении…
– Баба…, – непонятно ухмыльнулся гоп-менеджер. – Баба…Она-то баба, а ты кто?…Какой ты на фиг Твёрдый Шанкр? Мягкий пенис, вот ты кто!
Змей выскочил из кресла. Обойдя Кузовлёву, он остановился
перед ней.
– Ну и чево? Где твой хахаль?
– Не знаю.
– Чё, зигота, пухнешь? Пузо-то ажно на лоб полезло, – показал бандит обкуренным указательным пальцем на живот Милены. – Сколько уже надавышу?
Вместо ответа та отвела лицо, глядя в никуда.
– Фу ты ну ты, фу ты ну ты…, – двоечником-второгодником гаденько принялся кривляться её мучитель. – Какие мы гордые да благородные. Губками пошевелить нам лень. А ежели я тебе, чистюлька, ща между них свой член вставлю, тады как? – озадачил он беременную женщину, разом изменившуюся в лице. – Ну и чево? Махом гонор отшибло! А то, может, просто загнуть тебя, да и поиметь, а?…А чево? Тебе стану хахалем, дитёнку – папой…Га-га-га! – осклабился он, оглядываясь на Шранка. – Кто последний, тот и папа. Га-га-га! В жилу я базарю, Гитлерович?
Бандит Шранк вслед за ним принуждённо ухмыльнулся.
– Так сколько надавышу? – предчувствуя победу, снова нахально полюбопытствовал Вован.
– Во-восемь месяцев, – пусть и не изменив позы, а всё же сменила гордыню на покорность Кузовлёва, и слёзы выступили у неё на глазах.
– Х-хе, давно бы так! – довольно крякнул Змей. – А то, туда-сюда, туда-сюда…Дык, где шукать твоего хахаля?
– Я, правда, не знаю. Георгий говорил…
– Глохни, дура! – оборвал фразу Милены Пакостин. – Думаешь, я тебе верю? Да ни на грош. Пургу чуханам гнать будешь…На меня смотреть, паскуда! – скрипнул он вставными зубами с инкрустированными стразами. – На меня смотреть!
Милена, собравшись с духом, повернула лицо к нему. Для главного «экса» вышло хуже прежнего: Вован оказался не в состоянии смотреть в её бездонные и чистые глаза. Главарь нежданно-негаданно сам отпрянул от неё. Но, ненадолго…Будучи не последним знатоком человеческой психики, он знал надёжный способ подавления собственных никчёмных остатков жалости: надо ударить безвинного и беззащитного; надо «накатить» тому, кто неизмеримо выше тебя. Невыносимо постыден первый тумак, а затем «покатит со склизом».
Вожак банды подскочил к Кузовлёвой, до отказа размахнулся и…по касательной ударил её по макушке. Жестокости у него немедленно прибыло. И ещё Пакостин заприметил, что, получая оплеуху, Милена не втянула голову в плечи, как все, не защищала лицо, а прикрыла обеими руками живот.
– Раз фуфло гонишь, с-сымай трусы, с-сыкуха, – приказал он.
– Нет! – вдруг утратив нездешнюю недоступность и видоизменившись в испуганную девчушку, проронила Милена, отступая к стене.
– Дворянку из себя ломаешь? – прошипел Змей.
Поскольку подлинное воплощение женственности и молодости не дало ему ответа, лишь протестующее вытянув руки, чтобы не подпустить гадподобное существо к себе, Пакостин обезоруживающе процедил:
– Последний раз говорю: сымай трусы, с-сыкуха, или щас как дам по брюху – надавыш пробкой вылетит в стенку!
И такой голый натурализм прозвучал в его голосе, что Кузовлёва утратила всякую способность к сопротивлению во имя сохранения того безмерно любимого создания, что жило внутри неё.
Вован грубо подтолкнул женщину к столу, приклонил головой к столешнице и задрал подол просторного платья для беременной…От происходящего даже Шранка, страшившегося брать на себя грех невмешательства, крючком пригнуло к полу.
– Шанкр! – приостанавливаясь, заорал на него главарь. – А ну, хапай камеру…Хапай камеру, я сказал! Снимай сеанс: ща буду делать маленького змеёныша. Гы-гы-гы! Кто последний, тот и папа, гы-ы…, – глумливо хохотнул он.
– Ы-ыхр, – придушенно всхрапнул Шранк, рванув ворот рубашки – ему не хватало воздуха. Но видеокамеру, тем не менее, он взял.
Меж тем, пауза в действиях садиста явно затягивалась. Как явствовало из ситуации, Пакостин, давно и окончательно отвергший человечность, сейчас отрёкся даже от подобия мужественности: он подозрительно долго копошился в собственном генитальном отребье, точно искал иголку в стогу сена. И его возня в кальсонах сопровождалась каким-то производственным кряхтеньем, далёким от сексуального.
Мелко посуетившись со своей гадливой промежностью на манер нерадивого сантехника со сломавшимся раздвижным ключом, Змей отвернулся от Кузовлёвой. И, не поднимая глаз, сбежал из пыточной, напоследок бросив Шранку: «Эта…Забыл…Мне ж надо на стрелку…А её – в камеру…»
– Тьфу, – выдержав паузу, презрительно сплюнул главарю вслед тот. – Тоже мне, м-мачо без мачете…
2
Рана Заковыкина оказалось не столь уж опасной: сквозная, навылет, кость не задета. А его глубокий обморок объяснялся острой кровопотерей. Минимальную медицинскую помощь бандиты оказали ему в том самом зиндане, куда он так рвался «на свой хребёт». Придя в сознание, Тихон обнаружил себя лежащим с перевязанной ногой на нарах в каменной камере. Его ассоциативная память в этой обстановке сработала, и он вспомнил, что зинданом в некоторых азиатских странах называют тюрьму.
На третьи сутки пребывания в застенках, студента повели из камеры в так называемую пыточную в сопровождении мускулистого свирепого вида верзилы. Про верзилу «пацанва» не без издёвки, но втихую говорила: «Он же Шранк, от же Твёрдый Шанкр, он же Гитлерович, он же Фриц, он же революционный сифилитик…»
В пыточной Шранк «приторочил» приковылявшего пленника к стене, прицепив оковы к рукам и ногам. «Хорошо зафиксированный кролик в анестезии не нуждается», – съязвил он в адрес Тихона. Затем гигант по внутренней переговорной связи доложил:
– Вован, alles.17
– Молодчик, гитлерюгенд! – донёсся в ответ хриплый голос.
– Ща с тобой Вован Палач побазарит, – поставил в известность студента Шранк.
Вован появился в камере через дверь, противоположную той, через которую ввели Заковыкина. Сходство «первого экса» с моложавым Кощеем Бессмертным не заставила пермяка сжаться в ужасе. Скорее, оно внушило ему отвращение.
– Ты знаешь, кто я? – не без напыщенности осведомился главарь у паренька.
– Да, ты Вован Палач, – спокойно ответил тот.
– Молодчик! – похвалил его Пакостин. – Так покатит, будешь жить. Лытку тебе уже продырявили. Ты же не хочешь, чтобы я тебе и башку навылет сделал?
– Не хочу.
– А почему?
– От башки навылет последствия другие.
Змей вкупе со Шранком долго и по-лошадиному ржал над мотивировкой студента.
– А ты ничё, фраерок! – наконец резюмировал Вован. – Шнобеля сюда, – мотнув головой, отрывисто приказал он Шранку.
– Шно-о-обель! – басом рявкнул тот.
– Тута, – из коридора в дверной проём просунулась голова с длинным носом.
В Шнобеле Заковыкин смаху опознал того самого «Сирано де Бержерака», что на пару с Ирокезом обыскивал его в кустах возле дома Листратова.
– Он? – спросил Шнобеля Палач.
– О-он, Вован, – угодливо подтвердил подручный.
– Свободен, – небрежно мотнул головой «гоп-менеджер».
И Шнобель послушно растворился в окружающем пространстве.
