Николай Гейнце
Под гнетом страсти
Часть вторая
Купленный муж
I. Сведения собраны
В то утро, когда Ирена в первый раз ждала князя Сергея Сергеевича, последний в первом часу дня еще лежал в постели, отдыхая после бала.
Когда он проснулся, ему подали письмо Виктора Аркадьевича, заключавшее в себе извинение и объяснение его внезапного отъезда из Облонского.
Князь прочел письмо с некоторым удивлением, но не придал ему особенного значения.
Бобров был прекрасный молодой человек, очень честный, умный, князь любил его, но он все-таки был не из его общества – их интересы, склад их ума был различны.
Отсутствие его не могло быть очень заметно для князя среди гостей, наполнявших дом.
Письмо, написанное Виктором Аркадьевичем дрожощей рукой, со слезами на глазах и растерзанным сердцем, было забыто Сергеем Сергеевичем через несколько минут по прочтении.
Если бы князь взял на себя труд, то легко бы догадался о настоящей причине такого внезапного отъезда его «молодого друга», как он называл Боброва, так как был достаточно прозорлив, дальновиден и сведущ в сердечных делах, но, во-первых, после встречи с крайне заинтересовавшей его Иреной ему было не до того, а во вторых, он не мог допустить и мысли, чтобы сын дьячка мог полюбить кого-нибудь из рода Облонских, a особенно, чтобы какая-нибудь из Облонских могла полюбить сына дьячка, как бы красив, умен и знаменит он ни был.
Отъезд Виктора Аркадьевича произвел впечатление только на княжну Юлию и графиню Ратицыну, но впечатление совершенно различное.
Для Жюли это было первое, истинное, глубокое горе после испытанного ею при смерти матери.
Для Надежды Сергеевны этот отъезд представлялся грустной неизбежностью: она жалела и сестру, и Боброва, к которому питала искреннюю дружбу.
Княжна Юлия два дня не выходила из своей комнаты, никого не принимала, даже сестру, объясняя свое поведение усталостью после бала.
Наконец она решилась умыть свежей водой свои покрасневшие от слез и бессонницы глаза и выйти из своего добровольного заточения.
Когда Надежда Сергеевна подошла к ней, то была поражена холодностью ее обращения.
– Ты что-нибудь имеешь против меня? – спросила она ее.
Юлия пристально посмотрела на нее.
– Тебя это удивляет?
– Но что же я такого сделала?
– Ты выразила недоверие ко мне и к нему.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты выгнала отсюда Виктора Аркадьевича.
– Я его не выгоняла, – ласково отвечала графиня. – Я с ним говорила, считая это своим долгом. Я его предупредила, как предупреждала и тебя. Он понял меня лучше, чем ты, так как поблагодарил меня и не сомневается в моей дружбе к нему.
– Чего же ты боялась?
– Чтобы твое увлечение не кончилось бы серьезным чувством.
– Слишком поздно, – ответила княжна Юлия, – не разлуке излечить меня от любви к нему, да я и не хочу излечиваться…
– Это серьезнее, чем я думала! – прошептала Надежда Сергеевна, окидывая сестру тревожным взглядом.
Приход Сергея Сергеевича прервал этот разговор.
Он был в прекрасном расположении духа, так как получил хорошие известия, только что выслушав доклад своего камердинера.
– Ваше сиятельство, вероятно, изволили беспокоиться? – начал Степан, входя после обеда в кабинет. – Но я хотел принести только подробные и неоспоримые сведения.
– Хорошо, посмотрим. Что же это за девушка? – спросил князь, удобнее усаживаясь на диване.
– Ирена Владимировна Вацлавская привезена сюда ее нянькой, Ядвигой Викентьевной Залесской, годовалым ребенком. Ядвига купила ферму, на которой и поселилась со своей воспитанницей. Когда последняя подросла, ей была нанята гувернантка, тринадцати же лет ее отдали в один из московских пансионов, где она находится до сих пор.
– Знает ли она, кто ее мать?
– Не имеет ни малейшего понятия.
– Бывали ли у нее какие-нибудь любовные приключения?
– Никаких! Это образец высокой нравственности.
– Анжель, видимо, приготовила из нее роскошное блюдо, – заметил князь.
– Вы совершенно правы, ваше сиятельство!
– А не узнал ты или не угадал, кому она предназначена?
– Этого сказать не могу, да мне и нечего было об этом беспокоиться, так как ваше сиятельство здесь…
– Какой же способ приступа?
– Никакого… нянька следит неустанно и строго.
– Черт возьми! – проворчал князь.
– Очень предана г-же Вацлавской… предупредила бы ее при первом подозрении, увезла бы молодую девушку или не пустила бы ее никуда от себя.
– Значит?..
– Значит, вашему сиятельству остается рассчитывать только на самого себя, но от этого, я полагаю, унывать вам нечего… Напротив…
– Ты в этом уверен?..
– Я наблюдал за барышней, не будучи ею замечен. Вот уже несколько дней, как она каждое утро ожидает ваше сиятельство…
– Ага!..
– Ваше сиятельство, как и следовало ожидать, очаровали ее, птичка поймана… вырваться не может.
– Ты думаешь?
– Уверен. Я видел ее сегодня возвращающуюся на ферму – она была так грустна, так печальна, что даже тронула меня…
– Тебя? – улыбнулся князь.
– Меня, ваше сиятельство!
– Это важно!
– Ваше сиятельство довольны мной?
– Совершенно!
Через несколько дней, как мы знаем, Ирена была уже на свидании не одна.
II. Окончательный план
Прошло более двух месяцев. Каникулы подходили к концу. Через каких-нибудь две недели Ирена должна была вернуться в пансион.
Облонское, против обыкновения, в конце июля уже совершенно опустело.
Все гости разъехались.
Граф и графиня Ратицыны уехали последними и увезли с собой княжну Юлию.
Ее отец, внезапно и совершенно неожиданно для нее, решил взять ее из пансиона, где, по его мнению, ей было нечего делать, – доканчивать же свое светское воспитание она могла, по его словам, и в Петербурге, под руководством своей замужней сестры. Сергей Сергеевич переговорил об этом с графиней Надеждой Сергеевной и ее мужем, и они охотно согласились принять к себе в дом молодую девушку и руководить ее начинающеюся светскою жизнью.
– Мое положение вдовца лишает меня возможности исполнить всецело эту роль, – сказал князь старшей дочери, – ты же заменишь ей мать…
Юлия была в восторге.
Надо, впрочем, отдать ей справедливость, что не открывающаяся перспектива светских удовольствий шумной невской столицы была главною причиною этой ее радости – жизнь в доме сестры давала ей возможность снова видеться с любимым ею человеком.
Виктор Аркадьевич Бобров был друг дома Ратицыных.
Надежда Сергеевна угадывала существенную причину радостного настроения и шумного восторга своей сестры, и это сильно ее озабочивало.
Она боялась за будущее, но затаила эту боязнь в глубине своей души, дав себе слово быть настороже.
Разговора с сестрой на эту щекотливую тему она не возобновляла.
Сам князь Облонский, как, по крайней мере, говорил своему зятю и дочерям, а также и знакомым, должен был вскоре уехать по не терпящим отлагательства делам за границу и надеялся вернуться в Петербург лишь в половине зимнего сезона…
Этим объяснялся ранний отъезд его из Облонского, где в прежние годы пребывание его семьи обыкновенно продолжалось до половины сентября.
Он, видимо, с какою-то затаенною целью выпроваживал из замка и близких, и посторонних, и, лишь когда экипаж, увозивший его зятя и обеих дочерей, скрылся из глаз князя, стоявшего на террасе, он вздохнул полной грудью человека, сбросившего со своих плеч непосильную тяжесть.
Другая тяжесть, впрочем, осталась на его сердце.
Легкая летняя романтическая интрижка, начавшаяся встречей в лесу с дочерью Анжель, приняла совершенно неожиданные размеры и получила далеко не желательное для него направление.
Он день ото дня все более и более, к ужасу своему, видел и понимал, что увлечение этой наивной девочкой серьезно, что в его сердце, сердце старого ловеласа, привыкшего к легким победам, неразборчивого даже подчас в средствах к достижению этих побед, закралось какое-то не испытанное еще им чувство робости перед чистотой этого ребенка и не только борется, но даже побеждает в этом сердце грязные желания, пробужденные этой же чистотой.
Еженедельно два или три раза в продолжение двух месяцев он проводил с Иреной в лесу несколько часов; она не могла бывать чаще, не возбуждая подозрений Ядвиги, но эти свиданья не только не приближали его, но, напротив, казалось, отдаляли от намеченной им цели – обладания этим чистым, прелестным созданием.
Между тем жажда этого обладания увеличивалась прогрессивно вместе с возникающими нравственными преградами к его осуществлению.
Образ дочери Анжелики, этого честного, не тронутого растлевающим дыханием жизни существа, неотступно носился перед глазами влюбленного князя. Он не узнавал себя, насильственно зло смеялся над собой, составлял в уме планы, один другого решительнее, не доводил их до конца, чувствуя, что покорность, безусловное доверие к нему со стороны Ирены создали вокруг нее такую непроницаемую броню, разрушить которую не хватило сил даже в его развращенном сердце.
У него явилась потребность высказаться, спросить совета, помощи…
Сергей Сергеевич обратился к своему наперснику – Степану, призвав его в кабинет. С горячностью и задушевностью, достойными лучшего слушателя, высказал он ему свою серьезную тревогу.
В чуть дрогнувших мускулах бесстрастного лица лакея князь прочел осуждение своей слабости.
– Что же делать? Так тянуть далее невозможно!
– Мне ли учить ваше сиятельство! – уклончиво отвечал Степан.
– Говори, если тебя спрашивают! – крикнул Сергей Сергеевич.
– В домашней аптеке вашего сиятельства… – начал было Степан.
– Ни слова!.. – вскочил князь с кресла.
Вся кровь бросилась ему в голову. Степан почтительно отступил назад и смолк. Сергей Сергеевич быстрыми шагами стал ходить по кабинету.
– С ней… это невозможно… это подлость… она слишком чиста… – как бы про себя говорил он. – Я, наконец, хочу не бессознательной взаимности.
Во взгляде камердинера выразилось почтительное недоумение, вместе с неуловимым оттенком презрения к слабости решительного в прежнее время на этот счет барина.
– Ступай! – кинул князь Степану.
Тот вышел.
Сергей Сергеевич снова сел в кресло и задумался.
Вдруг он ударил себя по лбу и самодовольно улыбнулся.
«Обойдется и без аптечки… Экий дурак… – послал он по адресу своего верного слуги. – Конечно, придется дать ей слово, клятву, придется обмануть, но где и когда на пространстве всего земного шара, от сотворения мира до наших дней, происходили любовные истории без клятв и обмана?»
«Никогда и нигде!» – подсказал ему ответ его внутренний голос.
Откровенная, доверчивая Ирена подробно передала ему свой сон, разговор с матерью перед отъездом, свое несомненное убеждение в том, что виденный ею ее жених не кто иной, как он, князь Облонский – ее суженый, избранный ей в мужья самой Анжеликой Сигизмундовной.
Сергей Сергеевич полушутя, полусерьезно старался поддерживать в ней это заблуждение и теперь реши построить свой решительный ход на шахматной доске любви именно на этой слабой струнке души молодо девушки.
Он стал припоминать свои разговоры с ней на эту тему и с удовольствием убедился, что почва для решительного шага вполне подготовлена.
«Еще несколько слов, брошенных в ее доверчивую душу, и она поверит всему». Он решился сказать эти несколько слов в будущие свидания и объявил, как мы видели, домашним о необходимости заграничной поездки.
Прошло две недели. Ирена вполне поверила князю, что он тайно переписывается с ее матерью и что последняя очень довольна, что дочь любит ее избранника и всецело доверяется ему.
– Ты скоро с ней увидишься – я тебе готовлю сюрприз, – шепнул ей Сергей Сергеевич в последнее свидание перед отъездом зятя и дочерей из Облонского.
Наконец князь остался в деревенском доме один. Он мог теперь свободно, не стесняясь никем, приводить в исполнение задуманный план, некоторыми деталями которого он поделился со своим камердинером.
Когда экипаж, увозивший его зятя и дочерей, скрылся из виду и князь удалился в кабинет, перед ним как из земли вырос Степан.
– Прикажете мне ехать, ваше сиятельство?
– Да, да, поезжай и в ночь возвращайся обратно…
– Слушаю-с!
Камердинер направился к двери.
– А мои распоряжения на завтра исполнены? – остановил его князь.
– В точности, ваше сиятельство!
– Хорошо, ступай!
Степан вышел.
III. Похищение
Было десять часов утра.
Князь Сергей Сергеевич, пришедший на этот раз первым, ждал на том самом перекрестке, где состояла его первая встреча с Иреной.
Никогда еще его взгляд не блестел таким живым огнем, тем огнем очей искусного генерала, когда последнему, после многих составленных и не приведенных в исполнение планов, удалось, наконец, привести врага на такую позицию, где победа является обеспеченной.
По временам только легкая тень омрачала его лицо.
Это было не беспокойство и не колебание, а скорее что-то похожее на угрызения совести.
Вдруг легкий шорох листьев заставил его поднять голову.
Ирена быстро приближалась к нему.
– Я не опоздала?
– Нет, я пришел раньше, – отвечал он, обнимая ее.
– Мне очень было трудно вырваться из дому. Няню Ядвигу начинают беспокоить мои частые прогулки… и я даже начинаю теряться, чем объяснить ей мое отсутствие.
– Все это скоро кончится, ненаглядная моя, – нежно прошептал он ей на ухо.
– Неужели? – радостно воскликнула она.
– Как я обещал… через несколько часов.
Он загадочно улыбнулся.
– Тебе нечего будет больше скрывать… и не придется больше лгать.
– О, тем лучше! – ответила она. – Я знаю, что моя мать покровительствует нашей любви, как я угадала сразу, и что ты именно тот, кому она меня предназначила, но лгать моей бедной няне даже для того, чтобы доставить тебе удовольствие… мне тяжело. Во лжи вообще есть что-то ужасно неприятное, чтобы лгать, нужно презирать или того, кому лжешь, или себя самое. Когда я вижу, что Ядвига верит тому, что я ей говорю, я чувствую, что мне стыдно за ее доверие. Иногда я себя спрашиваю, не принесет ли мне это несчастье?
– Что за вздор!
Ирена задумчиво продолжала:
– Я дрожу при мысли, что ты сам будешь меня меньше уважать и скажешь себе: «Кто солгал – тот солжет». Ты подумаешь, что когда-нибудь я солгу и тебе…
– Нет, этого-то я прошу не делать, – засмеялся он, – меня, впрочем, и не так легко провести, как Ядвигу.
– Не такого ответа я ожидала! – нежно сказала она, и в тоне ее голоса прозвучала грустная нотка.
– Вот как! Какого же ответа?
– Надо было ответить: «Мне ты никогда не солжешь, потому что ты меня любишь всем сердцем и истинно любить нельзя того, кого обманываешь…»
– Ты меня поражаешь, – проговорил князь с неопределенною улыбкой. – Я не знаю, где ты черпаешь все то, что говоришь?
– В моей любви! Разве ты не в любви почерпнул все то, что говорил мне в течение этих двух месяцев?
– Без сомнения!
На минутку он потупил глаза под взглядом молодой девушки.
– Пойдем, – поспешно сказал он ей, – я тебе обещал сюрприз.
– Куда мы пойдем?
– Дай мне руку. Я тебя поведу.
Она взяла князя под руку и со счастливою, довольною улыбкою последовала за ним.
Разве она могла ему не доверять?
Они шли около получаса, разговаривая, смеясь, как истинные влюбленные, счастливые возможностью быть вместе, вдали от посторонних взоров, идти по мягкой траве, вдыхать благоухание леса, смотреть друг другу в глаза, слушать друг друга, делиться впечатлениями или даже просто молчать, что при любви бывает подчас красноречивее слов.
Ирена не обращала внимания на путь, однако, в конце концов, она заметила, что находится в совершенно незнакомой ей части леса.
– Куда же мы идем? – спросила она с некоторым удивлением, но без малейшего страха.
Разве женщина чего-нибудь боится, когда идет с любимым человеком?
– Мы уже пришли! – отвечал князь.
Они действительно подошли к концу просеки, выходящей на большую дорогу.
Их, видимо, ожидала тут дорожная карета, запряженная четверкой прекрасных лошадей.
Кучер, одетый по-ямщицки, в шляпе с павлиньими перьями, сидел на козлах.
Около экипажа медленно прохаживался камердинер князя Степан.
– Все готово? – спросил князь, подходя вместе с Иреной к карете.
– Все, ваше сиятельство! – отвечал Степан.
Молодая девушка остановилась в нерешительности.
– Что с тобой? – нежно спросил Сергей Сергеевич. – Разве ты мне не доверяешь?
– Нет, – взволнованно отвечала она, – я тебе верю, я верю, что ты увозишь меня по поручению моей матери, с которой я сегодня же увижусь. Ведь правда, увижусь?
Она из-под широких полей своей шляпы умоляющим взглядом посмотрела на него.
– Ведь я же обещал! – нетерпеливо и уклончиво произнес князь.
Он открыл дверцы.
– Садись! – сказал он и, подняв ее на руки, усадил в карету и сам сел рядом.
– Пошел! Живо! – крикнул Степан кучеру и, ловко вскочив на козлы, занял свое место рядом с ним.
Карета быстро покатила по московскому шоссе. Успокоенная перспективой близкого свидания со своею матерью, Ирена весело болтала со своим спутником, с удовольствием нежась в мягких подушках роскошного экипажа.
Время летело незаметно, карета уже катила по улицам Белокаменной и остановилась у широкого подъезда одной из лучших московских гостиниц.
Швейцар широко распахнул двери, а, видимо, ожидавший приезда князя лакей с почтительными поклонами провел его и Ирену в лучшее отделение отеля.
– Ах, как здесь хорошо! – наивно воскликнула молодая девушка, пораженная роскошью меблировки комнат, в которые они вошли.
Отделение состояло из четырех комнат и небольшой передней. Они были убраны действительно роскошно и со вкусом.
Во второй комнате стоял стол, покрытый скатертью ослепительной белизны. На нем блестели серебро и хрусталь двух приборов, стояли вазы с фруктами и конфетами, бутылки и графины всевозможных форм.
Третья комната, в особенности поразившая Ирену, была вся обтянута белым шелком, вышитым цветами; прямо против двери в стене было громадное широкое зеркало; причудливой разнообразной формы мягкая мебель была разбросана в изящном беспорядке у стен, по углам и даже посередине уютного гнездышка, пол которого был покрыт мягким ковром. Масса тропических растений и цветов в жардиньерках и вазах наполняли всю комнату нежным ароматом, смешивающимся с каким-то тонким, но одуряющим запахом духов, которыми была пропитана атмосфера остальных комнат.
Рядом с собой в зеркале Ирена увидала князя, близко наклонившегося к ее хорошенькому личику, смотревшего на нее страстным, решительным взглядом, который пугал ее, но вместе с тем и очаровывал, делая ее слабее ребенка.
– Как все это хорошо! – повторила она с широко раскрытыми от удивления глазами.
Князь, воспользовавшись моментом, ловко снял с нее шляпку и накидку.
Она и не заметила, как очутилась в одном платье. В своем простеньком наряде, мягко и красиво обрисовывавшем ее гибкий стан, Ирена была очаровательна.
Довольно низко вырезанный ворот обнаруживал ее грациозную шейку, полуоткрытые рукава показывали белые красивые руки почти до самого локтя.
Вдруг она как бы застыдилась, на глазах ее показались слезы.
Ее охватил инстинктивный страх.
– Что с тобой опять, Рена? – спросил он, впиваясь ласкающим взглядом в ее смущенный взгляд.
– Я… я… не знаю, мне что-то страшно… Где же моя мама?
– Она приедет сюда сегодня или завтра…
– Завтра?.. – испуганно повторила она.
– Ну да, разве тебе скучно со мной? Посмотри, какая ты хорошенькая. – Не дав ей даже ответить, он повел ее к зеркалу.
Ирена взглянула на себя сначала застенчиво, а потом с улыбкой.
Она осталась довольна собой.
Вдруг она вскрикнула от удивления.
На ее шее что-то ослепительно заблестело; это было бриллиантовое ожерелье, надетое и застегнутое незаметно для нее князем.
Ирена остановилась как вкопанная. Она никогда не видала ничего подобного. Она была так ослеплена, что, впрочем, не помешало ей заметить, что шея ее в ожерелье казалась красивее.
Князь продолжал свое дело. Он снял перчатки с рук молодой девушки. Она не сопротивлялась, почти бессознательно спрашивая себя, не сон ли это?
Он надел ей на обнаженные руки два браслета превосходной работы, на одном, тонком, блестел громадный рубин, другой, более широкий, был весь усыпан бриллиантами.
– Теперь к столу! – весело сказал он, отводя силой Ирену от зеркала. – Ты должна хотеть и пить, и есть – ты, наверное, утомилась с дороги?
Она послушно последовала за ним во вторую комнату, где уже был накрыт роскошный завтрак. От поставленных в их отсутствие на стол блюд с изысканными и дорогими кушаньями несся раздражающий аппетит запах.
IV. Нянька
Частые и довольно продолжительные прогулки Ирены стали, как мы уже знали из ее слов, тревожить ее няньку, хотя Ядвига была далека от каких-либо подозрений, имеющих хотя бы малейшее отношение к действительно происходившему.
Она считала Ирену, по привычке всех нянек, питомцы которых выросли на их глазах, еще совершенным ребенком, и мысль о каких-либо любовных похождениях даже самого невинного свойства, в которых бы играла роль ее «девочка», не укладывалась в голове старой польки. В день последней прогулки ее воспитанницы она как-то инстинктивно стала тревожиться ее отсутствием ранее обыкновенного. Когда же наступило время завтрака, а Ирены все не было, Ядвига положительно испугалась.
– Мало ли что может случиться, и как это я, старая дура, отпускаю ее одну! Она стала такая нервная, слабая, чего-нибудь испугается, упадет в обморок, – корила себя она, с тревогой поглядывая из окон своей комнаты на калитку, ведущую в лес, которую Ирена, спеша на свиданье, забыла затворить.
– Но ведь она гуляет одна целое лето и ничего не случалось… может быть, просто забралась далеко… – старалась она оправдать и утешить самое себя.
Время между тем шло, а Ирена не появлялась.
Беспокойство Ядвиги стало расти. Она послала работника в лес искать барышню и с беспокойным нетерпением стала ждать его возвращения.
Он ходил, казалось ей, очень долго и вернулся один. По его словам, исходив весь лес, он не нашел барышни.
Наступило время обеда, а Ирена все не возвращалась.
Залесская разогнала по лесу всех своих работников и работниц, но они все, иные уже почти к вечеру, вернулись на ферму и заявили, что барышни в лесу нет.
Весть о таинственном исчезновении Ирены, бывшей любимицей не только живущих на ферме, но и всего села Покровского, с быстротою молнии облетела все село.
– Она заблудилась… она умерла… Пропала моя головушка… – на все лады бессмысленно причитала Ядвига, рвавшая на себе волосы.
Она и сама обегала добрую половину Облонского леса, крича изо всей силы имя своей питомицы, но только эхо в некоторых местах откликалось на ее зов.
Поздно вечером на ферму явился один из крестьян села Покровского, только что прибывший из Москвы, и передал Ядвиге, что сегодня, когда он ехал в город, почти у самой заставы его обогнала дорожная карета, запряженная четверкой, и в ней он увидал своими глазами барышню – Ирену Владимировну.
– Когда это было?
– Да уже за полдень! Я еще подумал, что это так рано наша барышня-то укатила, аль мамаша за ней приехала, только одно мне показалось сомнительно…
– Что?
– Рядом с ней, кажись, сидел какой-то барин!
– Это ты обознался! – вскрикнула Ядвига, хотя в душе поняла, что мужик говорит правду.
– Видит Бог, не лгу, как сейчас ее вижу, сидит веселая такая.
– Веселая!.. Нет, это не она! – строго сказала Залесская.
Крестьянин ушел.
После его ухода она тотчас же пошла в комнату молодой девушки. Стоявшие в ней цветы распространи ли нежное благоухание. Окно было открыто. Постель постлана, как всегда. Особенного беспорядка не заме чалось, исключая двух брошенных на стул платьев, доказывавших, что Ирена перед уходом не знала, какое надеть.
Ядвига стала искать какого-нибудь следа, который мог бы указать ей, что происходило в сердце молодой девушки перед ее уходом из дому.
«Было ли это заранее обдуманное намерение, или же она уступила какой-нибудь неожиданной просьбе?
Может быть, она оставила письмо, записку… Так не уезжают, не простившись, для этого нужно быть слишком черствой душой…
А Рена была такая добрая».
Так думала и рассуждала сама с собой добродушная женщина, все продолжая свои поиски.
Она не нашла ничего.
Все было на своем месте, но ни письма, ни малейшего знака, могущего объяснить, указать, не находилось.
«Если она уехала с мужчиной, с любовником, – продолжала соображать Ядвига, – то, стало быть, она его знала уже давно. А я, старая дура, этого и не замечала!»
Она снова предалась неописуемому отчаянию, бегая по комнате со сжатыми кулаками, как бы преследуя соблазнителя и похитителя ее «девочки».
«Но, – вдруг остановилась она, – он, может быть, написал».
Она снова принялась искать, переворачивая все в ящиках стола и комода, шаря по карманам платьев, встряхивая подушки, простыни, одеяло.
В этих поисках прошло более половины ночи, но они не привели, конечно, ни к каким результатам, так как князь Облонский был не из тех, которые пишут женщинам.
Утомившись, Ядвига опустилась наконец на стул, не решаясь, впрочем, уйти из той комнаты, где она все-таки чувствовала себя ближе к Рене, где все напоминало о ней.
Она напрягала слух, не слышно ли какого-нибудь стука, не подъезжает ли экипаж, может быть, Рена вернется, а может быть, мужик и ошибся.
Наступило утро. Ядвига мало-помалу успокоилась. Мысли ее прояснились.
«Заявить полиции! – мелькнуло в ее голове. – Но это будет, несомненно, оглаской. Спросят, кто мать этой девочки? Где она живет? Чем занимается?»
Ядвига знала, что Анжелика Сигизмундовна более всего боится такой огласки.
«Надо ехать к ней самой!» – решила старая полька и, передав заведование фермой своей помощнице – преданной женщине, с первым же поездом уехала в Москву, а затем в Петербург.
