Николай Гейнце
Под гнетом страсти

Полная версия

X. Опоздал

– Дома-с, у них граф Лев Николаевич, – почтительно доложил на вопрос Виктора Аркадьевича Боброва княжеский швейцар.

У молодого человека болезненно сжалось сердце.

«Опоздал!» – пронеслось в его голове.

Он поспешил с визитом к князю Облонскому, желая именно предупредить объяснение его с зятем, этим непрошеным и неумелым ходатаем, который может только испортить все, думал и, как мы успели убедиться, не безосновательно Виктор Аркадьевич.

«А быть может, он еще не говорил?» – мелькнул луч надежды в уме Боброва.

С замирающим сердцем шел он по анфиладе княжеских комнат к кабинету Сергея Сергеевича.

Последний, между тем, бросил доложившему о посетителе лакею лаконическое:

– Проси!

И по уходе слуги, не обращая ни малейшего внимания на горячность своего зятя, сказал ему тем же ровным, металлическим голосом:

– Я принимаю его в последний раз, надеюсь, что и вы не примете его к себе, по крайней мере, пока дочь моя находится под вашим кровом.

Ратицын что-то хотел возразить, но в эту минуту дверь отворилась и Виктор Аркадьевич вошел.

В холодном тоне князя, с которым он с ним поздоровался, в смущенном виде графа Ратицына и чересчур крепком пожатии руки, которым он наградил его, Бобров с проницательностью влюбленного, скорее сердцем, нежели умом, угадал, что ходатайство графа уже было предъявлено и что последний потерпел, быть может, для него, Боброва, крайне унизительное фиаско.

Кровь прилила к его мозгу, у него застучало в висках, и он почти бессознательно повиновался любезно-холодному приглашению Сергея Сергеевича и уселся в кресло.

Князь начал с ним официальную беседу, спросил, как он поживает, как его дела, как веселится, какое впечатление произвел на него вчерашний вечер, все это общество, в которое, как он заявил ему вчера, он попал впервые? Последний вопрос он задал с предвзятою целью. Он еще вчера заметил удивление молодого человека при встрече с ним в салоне кокотки, да еще при таких исключительных обстоятельствах, но не обратил на это никакого внимания. Теперь же, когда этот обласканный им мальчишка – как мысленно назвал князь Боброва – является претендентом на руку его дочери, целая буря оскорбленного тщеславия неудержимо поднялась в душе этого аристократа, и он, несмотря на любовь к этому достойному, по его же мнению, молодому человеку, невольно вознегодовал на него за такую неслыханную дерзость. Он хотел показать ему, что он не только не смеет помышлять породниться с ним, князем Облонским, но и должен смотреть на него не иначе как снизу вверх и тем менее судить его поступки и действия, прикидывая их на свою мерку. Между им, вельможей, и этим parvenu – целая бездна.

Так думал Сергей Сергеевич и не ошибся в расчете: Виктор Аркадьевич чутко понял это, в душе его клокотала тоже целая буря злобы и страдания, и он, насилуя себя, давал по возможности удачные, хотя и односложные ответы.

В глазах его вертелись кровавые круги.

«Она потеряна для меня навсегда, а с ней теряется и жизнь!» – то и дело мелькало в голове Виктора Аркадьевича.

«А может быть, я сумею упросить его, тронуть!..» – проносилась надежда.

«Надо пересидеть графа и все-таки поговорить самому, а там будь что будет! Хуже быть не может. Что же может быть хуже?»., – решил он в уме.

То появлялась другая мысль:

«Уйти, умереть…»

Желание жизни, счастья, какая-то неопределенная надежда брали верх – он склонился к решению пересидеть и переговорить.

Но граф Лев Николаевич уходить, видимо, не собирался; он, напротив, совершенно оправившись от сцены с князем, рисковавшей принять очень острый характер, если бы не появление Боброва, вмешался в разговор, который и перешел вскоре на другие общие темы, на разные злобы дня как невской столицы вообще, так и великосветской части ее в особенности.

Виктор Аркадьевич тоже несколько пришел в себя.

Никто бы из видевших этих трех человек, спокойно беседующих о всевозможных пустяках, ни на минуту не подумал, что каждый из них занят всецело своей отдельной думой, не имеющей никакого отношения к их разговору, что в душе каждого из них гнездится или неприязненное, или горькое чувство друг к другу.

А между тем это было так!

Наконец, все темы были исчерпаны, а гости князя не покидали его.

«Его оставить с ним нельзя. Мне надо подготовить его, предупредить, как друга!» – думал граф о Боброве, хотя сознаться в неудаче было для него невыносимо тяжело, и это чувство тяжелой необходимости почти переходило в чувство озлобления против ни в чем не повинного Виктора Аркадьевича.

«Он, кажется, тоже задался мыслью пересидеть меня, – мысленно говорил себе Бобров о графе, – вот уж подлинно услужливый дурак опаснее врага».

«Когда же, наконец, они уберутся и оставят меня в покое, мне надо еще переговорить со Степаном, дать ему поручение относительно Ирены! Вот навязались!» – проносилось в уме князя относительно их обоих.

Между тем они продолжали беседу.

Сергей Сергеевич наконец первый потерял терпение и стал довольно красноречиво для своих гостей взглядывать на стоявшие на камине изящные часы, вделанные в пьедестал из черного мрамора модели памятника Петра Великого в Петербурге.

Это не ускользнуло от Виктора Аркадьевича, и он взялся за шляпу.

«Все кончено… надо уходить…» – пронеслось в его голове.

От волнения ему сдавило горло.

Князь любезно, но холодно простился с ним, сказав выразительное:

– Прощайте!

Лев Николаевич поспешил подняться вслед за Бобровым.

– И я с вами, – вынул он часы и посмотрел, – смотрите, как засиделся, ай, ай, до свиданья, любезный князь.

– До свиданья! Буду сегодня у Nadine, – подал ему руку Облонский.

Граф и Бобров удалились.

Выйдя из подъезда, первый обратился ко второму:

– Пройдемтесь, я имею нечто передать вам…

Виктор Аркадьевич бросил на него взгляд, полный невыразимого страданья.

Этот взгляд, казалось, говорил: я знаю, что ты хочешь сказать мне, ты хочешь растерзать мое сердце. Зачем ты помешал мне, я, быть может, был бы счастливее!

Он покорно подставил руку, под которую взял его Лев Николаевич, сделал знак своей изящной каретке следовать за ним шагом.

Они пошли по направлению к Литейному проспекту.

В коротких словах граф передал Боброву свой разговор с князем Облонским, умолчав, конечно, о тех резкостях тестя, которые ему пришлось выслушать по своему адресу.

– Я имел и имею на него влияние, на него я и рассчитывал, взявшись за эту щекотливую миссию, снисходя к настойчивым просьбам Nadine и Julie, но, увы, потерпел неожиданное фиаско: в этом вопросе он неумолим! – закончил граф, с важностью вытянув нижнюю губу.

Виктор Аркадьевич с бешеною злобою метнул на него взгляд, которого тот не заметил, занятый натягиванием перчатки.

«Кто это так настойчиво просил тебя? Сам навязался и испортил все дело!» – проносилось в голове молодого человека.

– Мне очень жаль, mon cher, но что же делать! Если я не сумел, кто другой мог бы вам помочь? – продолжал между тем Ратицын. – Упрямый старик с закореневшими взглядами, что поделаешь с ним. Я старался убедить его. Ничего не хочет слышать.

Он замолчал, как бы ожидая благодарности за хлопоты.

Бобров не произнес ни слова.

– Я даже, – после некоторой паузы прибавил граф, – принужден просить вас, хотя, верьте, мне и жене это очень прискорбно, пока Julie у нас, не бывать в нашем доме.

Виктор Аркадьевич поднял на него умоляющий взгляд.

– Такова воля князя! – поспешил объяснить Лев Николаевич.

– Его воля для меня священна! – произнес Бобров, не подымая головы.

Они подошли к углу Литейной.

– Вам куда, направо или налево? – спросил Ратицын Боброва, жестом останавливая следовавшую за ним карету.

Тот посмотрел на него недоумевающим взглядом и не отвечал.

– Прощайте, я спешу! – заметил граф, подавая ему руку.

Тот машинально пожал ее.

Лев Николаевич прыгнул в карету и укатил.

Виктор Аркадьевич простоял несколько времени недвижимо, опустив голову на грудь, как бы в каком-то оцепенении, затем повернул направо, к Неве, в сторону, противоположную той, куда поехала карета графа.

Куда, зачем он шел – он не знал.

XI. Отчет камердинера

Прошло уже четыре дня с вечера у «волоокой» Доры, а князь Облонский ничего не знал про Ирену, как будто бы ее никогда не существовало.

Это его страшно бесило.

Если она по приказанию или просьбе своей матери перестанет видеться с ним, откажется от него, то роль его во всей этой истории будет крайне комичной.

Как, в продолжение полугода быть ее любовником, прилагать все свое искусство, чтобы очаровать ее, и не успеть произвести более сильного впечатления! Что терзает больше всего, когда женщина изменяет нам, – это не то, что она полюбила другого, а то, нто, зная нас, могла покинуть.

Эта измена – приговор.

До сих пор Сергей Сергеевич, более послушный рассудку, чем сердцу, старался всегда изменить первый, так что в данном случае он поневоле больше беспокоился, чем это было в его привычках.

На четвертый день, утром, в дверь его кабинета осторожно постучали.

– Войди, – поспешно сказал он, зная заранее, кто этот ранний посетитель.

Дверь отворилась, и на пороге появился знакомый нам княжеский камердинер и наперсник Степан, со своим неизменным невозмутимым и торжественным видом.

– Принес ли ты, наконец, какие-нибудь сведения? – спросил Сергей Сергеевич, не стараясь скрывать от слуги своего нетерпения и нервного возбуждения.

Степан был единственным существом, перед которым князь не играл комедий и не скрывал своих впечатлений и порывов страстей.

Во-первых, было бы бесполезным притворяться перед Степаном – он слишком давно служит у аристократов, чтобы не знать их вдоль и поперек; во-вторых, Степан был слишком ничтожен в глазах своего барина, чтобы тот стал перед ним стесняться более, чем перед какой-нибудь борзой собакой из своей своры.

– Да, ваше сиятельство, я принес вам новости.

– Хорошие или дурные?

– И хорошие и дурные.

– Что это значит?

– Ирена Владимировна находится у своей матери, на окраине Петербурга, в Зелениной улице, в доме Залесской.

– Где же эта Зеленина улица?

– На Петербургской стороне.

– Ты в этом уверен?

– Совершенно. Когда дело идет о том, чтобы услужить вашему сиятельству в подобных делах, я доверяю только своим собственным глазам и ушам. Мне трудно было открыть этот секрет – он очень строго хранится.

– Что же дальше?

– Узнав крепость, я стал изучать – кем она охраняется и как к ней приступиться. Я достиг этого, не возбудив подозрений.

– Какой результат?

– Результат тот, ваше сиятельство, что крепость превосходно охраняется и что трудно будет вам в нее проникнуть, а Ирене Владимировне из нее выйти.

Князь покачал головой с иронической улыбкой.

– Я не верю в возможность запереть восемнадцатилетнюю женщину!

– Особенно, когда она имела честь знать ваше сиятельство в продолжение некоторого времени, – льстиво заметил Степан. – Ваше сиятельство, может быть, и правы… но так как я не сердцевед, то и не сумею сказать, добровольно или по принуждению скрывается Ирена Владимировна… или то и другое вместе. Я знаю только то, что это помещение, о котором г-жа Вацлавская не сообщила ни одной живой душе, охраняется двумя испытанными и весьма преданными ей слугами.

– Ты веришь этому, Степан? – улыбнулся князь.

– Да, ваше сиятельство, когда особа, внушающая эту преданность, обладает хорошим состоянием. К тому же, кроме этих двух слуг, мужа и жены, есть еще третья личность; на этот раз она будет зорко следить за доверенным ей сокровищем, после того как его так ловко похитили из ее рук в деревне.

– Кто же это?

– Ядвига, нянька Ирены Владимировны.

– Она в Петербурге?

– Да, ваше сиятельство, и даже дом куплен на ее имя. С ней, я за это отвечаю, ничего не поделаешь.

Сергей Сергеевич нахмурил брови и на секунду задумался.

– Все это затрудняет возможность видеться с ней без ее мнимого сообщничества… но это не может помешать ей спокойно выйти из дому в какой угодно час, когда это придет ей в голову.

– Ваше сиятельство, без сомнения, правы, но нужно знать, что г-жа Вацлавская говорила своей дочери, чем она старалась подействовать на нее.

Князь, разговаривая таким образом со своим первым министром любовных дел, чистил свои прекрасные ногти, что всегда у него было знаком неудовольствия или сильной озабоченности.

– И ты не видал Ирены? – прибавил он.

– Нет, ваше сиятельство, дом находится в глубине двора, небольшого, но окруженного высоким забором. В нем хорошо можно укрыться от любопытных взоров.

– Ты уверен, что тебя никто не видал?

– Вполне, ваше сиятельство! Меня никогда не видят, где и когда не следует! – хвастливо отвечал Степан.

Снова наступило молчание.

Степан отдал отчет в возложенном на него поручении, но не собирался удаляться, отлично зная, лучше даже, чем сам князь, состояние души его сиятельства и угадывая, что в эту минуту он предпочитает его присутствие одиночеству.

– Ну-с, – вдруг произнес Облонский, – мое мнение не сходится с твоим. Я нахожу твои новости скорее хорошими, чем дурными. Если бы Анжель тотчас же и навсегда хотела разлучить меня со своей дочерью и если бы ее дочь на это согласилась, она не оставила бы ее в Петербурге близ меня, в доме, существование которого при желании всякий может открыть, и под охраной более или менее преданных слуг, но которых можно подкупить, если не жалеть денег, и которые, во всяком случае, не могут помешать Ирене поступить как ей вздумается.

– Я этого не отрицаю, ваше сиятельство!

– Если даже г-жа Вацлавская лелеет надежду отнять у меня свою дочь, ничто не доказывает, что она заставила Ирену разделять ее чувство.

– Однако ее молчание… – почтительно вставил Степан.

– Ее молчание именно и доказывает, что еще не все кончено… Мать, опытная женщина, научила свою дочь, убедила ее, чтобы она предоставила ей самой вести дело… Она хочет меня подразнить ожиданием… и к тому же посмотреть, предприму ли я что-нибудь со своей стороны. Она хочет сделать осаду моего сердца или моего каприза, хочет играть на моей слабой струне тщеславия, так как она знает, что я не люблю не доводить до конца того, что раз предпринял. Если же я буду стоять на своем, то в скором времени получу предложение идти на мировую.

– Желаю, чтобы ваше сиятельство не ошибались.

Не успел Степан окончить своей фразы, как снова раздался легкий стук в дверь и вошел лакей с серебряным подносом, на котором лежала визитная карточка. Сергей Сергеевич взял ее и прочел вслух:

– Анжелика Сигизмундовна Вацлавская. Что я тебе говорил, Степан?

– Ваше сиятельство как всегда были правы.

– Эта дама ждет? – спросил князь.

– Так точно, ваше сиятельство.

– Проси.

XII. В кабинете князя

Степан поклонился и уже повернулся уходить, как встретился лицом к лицу с Анжель, которую вводил лакей, передавший ее карточку.

Она была очень просто одета, вся в черном, с лицом, покрытым густой вуалью, сквозь которую виден был лишь блеск ее темных глаз.

Князь встал и пошел к ней навстречу со своей обычной любезностью.

– А, Степан Егорович, – заметила Анжель со злостью в голосе, – мне, право, жаль, что вы взяли на себя труд передать князю сведения, которые он мог бы узнать прямо от меня.

– Я, сударыня?.. – проговорил Степан, чуть не задыхаясь.

– Вот уже четыре дня как вы трудитесь над тем, чтобы открыть место, где живет моя дочь, и вы этого достигли, что, впрочем, не особенно трудно.

– Кто мог сказать это? Я не думал даже, что вы меня знаете…

– Друг мой, – отвечала Анжелика Сигизмундовна с глубоким презрением, – да, я не знаю, но моя полиция лучше устроена, чем полиция князя.

Она повернулась к Сергею Сергеевичу и поклонилась ему.

Степан позеленел от злости. Лицо его, на минуту потерявшее свою обычную торжественность, выражало унижение, оскорбленное самолюбие и скрытую, еле сдерживаемую злобу.

– Вот как! – вскричал князь, может быть, тоже, в сущности, раздосадованный, но слишком гордый, чтобы выказать это. – Бедный мой Степан, это вам еще раз доказывает, что мужчина в борьбе с женщиной всегда проиграет. Можете идти…

Камердинер поклонился и молча направился к двери, бросив на Анжелику Сигизмундовну злобный взгляд.

– Здравствуйте, князь! – проговорила Анжель, снова кланяясь Сергею Сергеевичу, как только слуга удалился.

Это «здравствуйте» было сказано таким спокойным, вежливым тоном, что самый опытный наблюдатель не нашел бы в нем ни малейшего намека на настоящие чувства, волновавшие говорившую женщину.

– Очень рад вас видеть, Анжелика Сигизмундовна, – также спокойно и вежливо отвечал князь. – Признаюсь, я вас ждал, о чем даже только что сейчас говорил этому бездельнику, который был здесь. Садитесь, пожалуйста.

Движением руки он указал посетительнице кресло, стоящее как раз против света. Она села в него и подняла свою вуаль, желая показать, что нисколько не старается скрыть своего лица.

Она, как всегда, была очень бледна, может быть, даже бледнее обыкновенного, отчего ее глаза казались еще темнее и глубже.

– Вам неприятно, – сказала она, – что я узнала о поручении, данном вами Степану?

– Почему же? Я этому, может быть, обязан удовольствием вас видеть.

– Я все равно приехала бы, но это подвинуло мое посещение на один или на два дня.

– Я это и хотел сказать.

– Вы догадались, не правда ли, что после всего происшедшего нам необходимо повидаться?

– По крайней мере, я на это надеялся… Вы обошлись со мной жестоко в тот вечер. Но мы слишком старые друзья, – он сделал ударение на последнем слове, – чтобы вы об этом не пожалели. Я и сам был бы в отчаянии, если бы вы не так поняли мое поведение.

Все это было произнесено хотя и вежливым, но ироническим тоном.

– Князь, – заметила Анжель, – нам нужно переговорить серьезно. Отбросим в сторону всякую игру в слова.

– Я вас слушаю, – сказал он холодно.

Он небрежно поставил локоть на стоящий возле него маленький столик, облокотился подбородком на руку и пристально посмотрел на свою посетительницу.

Анжелика Сигизмундовна выдержала этот взгляд, делая вид, что не замечает его, и медленно начала:

– Была ли Ирена честной девушкой, когда вы ее встретили?

– Вполне!

– Вы нисколько в этом не сомневаетесь?

– Нисколько.

– Как вы думаете, что может стоить честь девушки?

– Она неоценима, – отвечал он тоном, который, не переставая быть вежливым, становился все более ироническим по мере того, как Анжель тверже становилась на занятую ею позицию.

– Но ведь вы должны знать, милейшая Анжелика Сигизмундовна, – продолжал он, – я всегда поступаю достойно моего имени и ничего не жалею. В этом отношении еще никто не мог упрекнуть меня.

– Как мне вас понимать?

– Я сделаю все, что вы потребуете от меня… если только это не будет превышать мои средства.

– И это все?

Сергей Сергеевич вопросительно приподнял брови, затем прибавил, снова принимая свой насмешливо-добродушный вид:

– Вы видите, дорогая моя, что я вам отвечаю как друг и порядочный человек, потому что подобный разговор обыкновенно происходит до, а не после. Но я хочу вам доказать, что ничего не имею против вас и питаю к вам самую искреннюю симпатию… к тому же ваша дочь – ангел, для которого я готов на всякие глупости. Вы видите, что я отдаюсь вам с руками и ногами.

Анжель слушала неподвижно и безмолвно.

– Хитрить с вами было бы глупо, да это и не по мне, – продолжал он. – Вы умная женщина, все это знают, очень умная, а с умными людьми самое лучшее быть искренним. Мы оба будем искренни. Это в наших общих интересах.

– Одним словом, вы предлагаете деньги мне и Ирене?

Она повела плечами.

– Я настолько богата, что могу дать их вам, если вам нужно! – добавила она.

Князь слегка нахмурил брови.

– Дорогая моя, – произнес он, – к чему вы волнуетесь. Я вам уже все сказал.

– Нет, вы ее соблазнили… самым бессовестным образом… посредством обмана. Она обесчещена. Чем хотите вы загладить это преступление?

Сергей Сергеевич отвечал, не изменяя своей полуулыбки:

– Я вижу, что вы сердиты на меня, сердиты на мое поведение относительно вас, которое, признаюсь, не было безупречным. Но будем справедливы, всякий другой поступил бы так же на моем месте. Я совершенно случайно встречаю очаровательную молодую девушку и от нее же самой узнаю, что она ваша дочь…

Он прервал речь.

– И тогда, – докончила Анжель, – вы сказали себе: дочь известной кокотки, к чему стесняться? Мне не удалось добыть… купить мать, я возьму дочь. Это будет прекрасной местью и блестящим успехом в полусвете на эту зиму. Анжель, конечно, рассердится, что над ней подшутили, захватив тайком ее сокровище. Но дело будет сделано – не воротишь, и если в один прекрасный день она приедет ко мне, ну что ж, я аристократ, богач, выну свою чековую книжку, вырву один листочек, на котором напишу цифру, какую она мне назначит. Мы будем больше чем в расчете.

Глаза Анжелики Сигизмундовны блеснули злобным огнем.

– Если бы дело касалось меня одной, это было бы очень хорошо. Я лучшего не стою!

Она была прекрасна в своем черном наряде, с матовой бледностью лица и сверкающими глазами.

– Но, – продолжала она, медленно отчеканивая каждое слово и вставая с места, – я мать и не хочу, чтобы моя дочь стала такой же, как я.

Князь слушал ее неподвижно, слегка бледнея при этих словах, но оставаясь невозмутимым.