Николай Гейнце
Под гнетом страсти
Пережитое ею волнение, видимо, до болезненности обострило в ней инстинктивное чувство самосохранения.
Облонский сразу понял это и старался обращаться с ней с утонченною деликатностью.
Так провели они целый день.
Удаляясь к себе, он почтительно поцеловал ее руку.
IX. Метрическое свидетельство
Сергею Сергеевичу не спалось. Давно уже он ни физически, ни нравственно не переживал такого дня. Ряд нахлынувших на него разнородных ощущений гнал сон, поддерживая возбужденное состояние духа. Пленительный образ Рены в ярких соблазнительных красках стал так живо представляться ему, что кровь бросилась в голову, в виски стучало, глаза застилало каким-то туманом. Несмотря на эти признаки сохранившихся жизненных сил, ему казалось, что он состарился – этому он втайне приписывал свое честное отступление перед бывшей в его власти беззащитной девушкой.
Это его смущало, он не узнавал себя, в первый раз переживая невольные чувства порядочного человека относительно нравящейся женщины. Немудрено, что такое отношение казалось ему только слабостью.
Победа духовной стороны над животной страстью была для него чем-то незнакомым, неиспытанным.
Он не был в состоянии взглянуть на это явление серьезно, а начинал видеть в нем только комическую сторону. Он вспоминал о петербургских друзьях, которые, наверное, бы с ядовитою насмешкой выслушали рассказ о его летнем любовном приключении, так позорно окончившемся в то время, когда ему представлялась возможность торжествовать победу.
Его высшее самолюбие – самолюбие ловеласа – было страшно оскорблено.
– Мать и дочь – это нечто роковое, – злобно прошептал он под этим впечатлением.
Князь живо припомнил страдания своего уязвленного самолюбия семнадцать лет тому назад, когда его искания с холодным пренебрежением отвергла кокотка – мать той дочери, которая сегодня заставила его испытать все муки бессильного отступления в самый последний, решительный момент борьбы.
Ему казалось, что и теперь, как тогда, семнадцать лет тому назад, он снова долгое время будет принужден проходить сквозь строй едва заметных, но для него чересчур ясных приятельских насмешливых улыбок.
«Она должна быть моей, – даже привскочил он постели, – уже потому, что я люблю ее, и потому, что я должен отомстить ее матери».
Мысли его вернулись к минувшему дню.
Сперва у него появилась мысль, что, быть может завтра все обойдется иначе, что Ирена просто испугалась непривычных для нее ласк, но он принужден бы. покинуть эту надежду, вспомнив все мелкие подробно стиизменившегося ее обращения с ним. Он вспомнил выражение ее глаз и понял, что он пробудил в этом ребенке – женщину с сильным характером, что в Рене проснулась ее мать.
«Надо действовать исподволь, – вывел он решение, – но время не терпит. На ферме хватятся Рены, там и теперь, вероятно, идет переполох. Глупая нянька може поднять целую историю. Положим, при его и силе и влиянии у него не могли бы отнять любовницу, но, увы Ирена не была еще ею. Надо спешить, а между тем это невозможно…» О том, что предприняла Ядвига, он надеялся узнать наутро от Степана.
«Увезти скорей за границу…» – мелькнуло в его голове.
На этой мысли он заснул тревожным сном уже тогда, когда яркое утреннее августовское солнце усиленно пробивалось сквозь тяжелые гардины окон занимаемого им номера.
Было около двух часов дня, когда князь, совершиы свой туалет, появился в отделении Ирены.
Он застал у нее деревенскую гостью. Это была одна из работниц фермы Залесской, молодая чернобровая Марфуша, с плутоватым выражением миловидного лица.
Она была любимицей барышни и явилась к ней по поручению самой няни Ядвиги, – так по крайней мер она говорила, – чтобы передать своей ненаглядной барышне, чтобы она не беспокоилась, что ее няня хорошо знала о ее прогулках с его сиятельством, но молчала действуя по приказанию Анжелики Сигизмундовны, что даже о предстоящем ее отъезде в Москву няня Ядвига знала еще накануне, а сегодня утром, следуя приказаниям г-жи Вацлавской, уехала к ней в Петербург, а ее, Марфушу, послала к барышне.
– А она, плутовка этакая, думала, что все время проводила меня, старуху! – со смехом передала Марфуша, будто бы последние слова Ядвиги.
Ирена была в положительном восторге; мысль, что она обманывала дорогую няню и испугала ее своим внезапным отъездом, не давала ей покою.
Теперь все разъяснилось к общему удовольствию. Ирена принялась угощать Марфушу конфетами и фруктами, показывать ей свои наряды и бриллианты.
Хитрая бабенка принялась охать от удивления и восторга и на все лады расхваливать князя Сергея Сергеевича.
В комическом виде представила она пораженных рабочих и работниц фермы по поводу загадочного для них исчезновения барышни.
Ирена заливалась детским звонким смехом. Этот смех услышал вошедший Облонский, почтительно с ней поздоровался и, не подав виду, что появление посланной из Покровского далеко для него не неожиданно, спокойно, даже с любопытством, выслушал рассказ Ирены, с детской торопливостью повторившей ему полученные ею от Марфуши новости.
– Ведь я говорил тебе, что мать знает все, но ты со вчерашнего дня вдруг перестала мне почему-то верить, – тоном нежного упрека заметил князь.
Ирена виновато опустила глазки. Князь, пробыв несколько минут, снова прошел к себе в номер, где его дожидался Степан. Он передал ему в подробности все происшедшее накануне в Покровском и сообщил, как ему удалось подкупить разбитную Марфушу.
«Надо спешить, – подумал князь, внимательно выслушав рассказ и похвалив усердие и искусство своего верного слуги, – Анжель прежде всего, конечно, бросится в пансион».
Справившись об экипаже и узнав, что карета уже давно стоит у подъезда, князь уехал.
Он не прямо отправился в пансион, а приказал кучеру ехать на Кузнечный мост, где остановился у магазина Овчинникова. Там он выбрал великолепный серебряный сервиз и с этим подарком отправился к г-же Дюгамель.
Каролина Францевна – так звали старую француженку, содержательницу пансиона, – была полная женщина, с правильными чертами до сих нор еще красивого лица и не совсем угасшими черными, проницательными глазами, с величественной походкой, одетая всегда в темное платье, с неизменным черным чепцом с желтыми лентами на голове.
Она тотчас же приняла князя – этого богача аристократа, к которым вообще Каролина Францевна питала влечение, «род недуга».
– Soyez le bien venu, mon cher prince![7] – приветствовала она его.
Он почтительно приложился к протянутой ему руке; г-жа Дюгамель даже вспыхнула от удовольствия.
Кроме общей склонности своей к представителям, русской аристократии, Каролина Францевна была особенно неравнодушна к изящному князю и даже называла его заочно – il est très bon et brave garèon chevalier pur sang[8].
Сергей Сергеевич в коротких словах объяснил ей, что, считая образование своей дочери достаточно законченным, он решил взять ее из пансиона и совершить с ней маленькое tournée за границу. Он рассыпался перед ней в благодарностях за заботы и попечения о княжне Юлии.
– Вы, надеюсь, не обидите меня отказом принять на память обо мне и о Julie эту безделицу, – заключил князь и подал Каролине Францевне внесенный за ним лакеем ящик с сервизом.
– К чему это, я считала за честь воспитывать вашу дочь, mon cher prince, я исполнила только мою обязанность… – отнекивалась Дюгамель.
Князь поставил ящик на преддиванный стол.
– Обязанность обязанностью, но маленькие подарки укрепляют большую дружбу, – заметил Облонский. – Взгляните, понравится ли, а то можно переменить.
Каролина Францевна, все еще жеманясь, открыла ящик и, увидав сервиз, не. удержалась, чтобы не воскликнуть:
– Mais c'est un vrai cadeau de roi![9]
– Рад, что вам нравится! – заметил князь.
Она крепко пожала князю руку.
– Merci, merci… Я сейчас принесу вам бумаги Julie.
Она встала с дивана.
– Un instant![10] – удержал ее князь. – Моя миссия еще не окончена, я принужден буду лишить вас и еще одной ученицы…
– Какой?
– Ирены Вацлавской.
– А! – пренебрежительно воскликнула француженка.
Несмотря на то, что она получала от Анжелики Сигизмундовны огромную плату и подарки, ее совесть не была покойна при мысли, что в ее аристократическом пансионе незаконнорожденная, une bâtarde, да еще родившаяся в остроге, quelle horreur![11] Забыв всякую расчетливость, Каролина Францевна почувствовала какое-то облегчение при известии, что Вацлавская покидает ее пансион.
Наконец, ведь могли узнать о существовании Ирены родители других учениц – мог выйти скандал, который нанесет неизмеримо большой ущерб репутации ее пансиона. Она все эти годы трепетала, но раз уже согласилась принять, то не решалась без причины уволить пансионерку.
– Elle était si gentille![12] – вспомнила начальница Рену.
Теперь все это оканчивается благополучно.
Г-жа Дюгамель была довольна.
Облонский между тем толковал ей, что Анжелика Сигизмундовна Вацлавская поручила ему получить бумаги Ирены, которая вместе с ним и его дочерью едет за границу.
– Они так дружны с Julie! – заключил князь.
Восхищенная любезностью Сергея Сергеевича и его дорогим подарком, содержательница пансиона ни на секунду не усомнилась в правдивости князя, и через несколько минут бумаги княжны Юлии Облонской и Ирены Вацлавской лежали в его кармане. Он встал прощаться.
– Привезите их обеих ко мне проститься! – сказала Каролина Францсвна.
– Непременно.
Он вышел из гостиной, и г-жа Дюгамель стала внимательно осматривать подаренный ей сервиз.
Уже в карете, по дороге домой, Сергей Сергеевич вынул переданные ему начальницей пансиона бумаги и стал читать метрическое свидетельство Ирены. Содержание этого документа так поразило его, что он не в состоянии был не только сосредоточиться на мысли, что рассказать его пленнице о ее матери, но даже решить вопрос, следует ли давать эту бумагу в руки Ирены.
– Это надо обдумать на досуге. Если я поеду домой, я не удержусь, чтобы не зайти к ней, и могу снова сделать ошибку… В «Эрмитаж»! – крикнул он кучеру, высунувшись из окна кареты.
Через несколько времени князь входил в общую залу этого лучшего московского ресторана, помещавшегося на Трубной площади.
X. Внезапная мысль
Почти в дверях общей залы ресторана Облонский столкнулся со знакомым уже читателям Владимиром Геннадиевичем Перелешиным.
Сергей Сергеевич знал его давно, сталкиваясь с ним не только в полусветских, но даже и в великосветских гостиных Петербурга, и был, по выражению Анжель, одним из тех порядочных людей, которые не только не решались не подавать ему руки, но даже всегда готовы были выручить его в затруднительном положении, то есть дать взаймы без отдачи несколько сотен рублей.
Князь даже любил Перелешина за его веселый нрав и едкий ум. При всем этом встреча с ним в настоящую минуту ему не понравилась.
Он сжал брови, что означало высшую степень неудовольствия.
Владимир Геннадиевич, напротив, был в совершенном восторге.
– Дорогой князь, какими судьбами, а я думал, что вы за границей, – говорил он, крепко сжимая ему руку.
– Еду на днях, – проговорил нехотя князь.
– Заехал позавтракать и я тоже, только что сейчас ввалился.
Псрелсшин врал. Он уже с полчаса бродил по залам ресторана, надеясь встретить знакомых и позавтракать на их счет, но таковых не было.
Народу вообще было мало. Денег в кармане Владимира Геннадиевича было еще меньше. Далеко не первой свежести, хотя и изящный, костюм красноречиво говорил, что финансы Перелешина были далеко не в авантаже.
Понятно, что он набросился на Облонского, как ястреб на добычу, в надежде не только позавтракать, по и перехватить у него малую толику деньжонок.
«Надо кормить, не отвяжется», – мелькнуло в уме князя.
– Сядемте вместе! – как бы подтверждая эту мысль, заметил Облонский.
Они уселись за один из свободных столиков.
– Я закажу! – предложил свои услуги Владимир Геннадиевич.
– Заказывайте!
Перелешин был строг в соблюдении теории разделения труда: если он не мог платить, он заказывал.
Пока он вел серьезные переговоры с половым насчет закусок и завтрака, Сергей Сергеевич занялся осмотром его с ног до головы.
«Дела-то его, как видно, не блестящие», – вывел он заключение, заметив, что на Перелешине даже не было часов, не говоря уже о кольцах и перстнях, которые всегда, бывало, блестели на его выхоленных пальцах с длинными ногтями.
– А вы давно ли в Москве и зачем? – спросил князь, когда Владимир Геннадиевич окончил свое совещание с половым и тот стрелой побежал исполнять приказания.
– Не особенно давно, а зачем – странный вопрос! Зачем петербуржец приезжает в Москву? Или за калачами, или за невестами. До первых я не охотник.
– Значит, приехали жениться?
– Да!
– И что же, есть на примете?
– Какой черт есть – все мне про Москву в этом смысле наврали. Свахи там, говорили, в неделю окрутят, невест с капиталами нетолченая труба… Я тут, как нарочно, недели с две тому назад проигрался в Петербурге в пух и прах. Дай, думаю, попытаю счастья, и айд; в Москву. Свах это сейчас за бока. Не тут-то было. Деньги, проклятые, только высасывают, а толку никакого… Дошел до того, что хоть пешком назад в Петербург иди…
– Так неужели ни одной невесты? – усмехнулся князь.
– Показывали тут одну, денег всего тридцать тысяч, а урод миллионный.
Перелешин расхохотался.
– А вы хотите красавицу, да и денег, чай, полмиллиона? – улыбнулся Облонский.
– Ну, хоть не красавицу, а чтобы с души не воротило, и не полмиллиона, а хоть тысяч сто.
Половой стал устанавливать на стол заказанные водку и закуску.
Князь замолчал, видимо, что-то обдумывая. Вдруг он лукаво улыбнулся.
– А если бы я для вас принял роль свахи? – вдруг спросил он Перелешина.
«Неужели дочь? Говорят, вторая совсем красавица и к тому же миллионерша, – пронеслось в голове Владимира Геннадиевича. – Чем черт не шутит!»
– Почел бы за величайшую честь! – ответил он вслух.
– Приданого пятьдесят тысяч чистоганом вам на руки…
– Не дочь! – вздохнув, прошептал Перелешин к спросил, но уже громко:
– Хорошенькая?
– А вам что за дело?
– То есть это как же?
– Так, у меня невеста особенная, вы ее никогда в глаза не увидите.
– Я вас не понимаю. Сергей Сергеевич рассмеялся.
– Я шучу, конечно, предлагая это вам, но у меня есть в настоящее время случай дать нажить кому-нибудь пятьдесят тысяч чистоганом и без всяких хлопот. Нет ли у вас на примете такого охотника?
– Надо знать условия, – заметил Владимир Геннадиевич, сделавшись необычайно серьезным.
– Условия чрезвычайно простые: передать другому лицу свои бумаги, с которыми то лицо и вступит в брак с известной особой, а бумаги с подписью о совершении бракосочетания возвратить. Молодой муж подаст прошение о выдаче жене отдельного вида на жительство как в России, так и за границей, передаст его опять же заинтересованному лицу, положит себе в карман пятьдесят тысяч рублей и может идти на все четыре стороны.
– Но зачем же все это?
– Один из способов обладать хорошенькой девушкой.
– Разве нет других?..
– Этот оригинальнее…
Князь замолчал и принялся за завтрак. Перелешин задумался.
– А это лицо, если согласится, будет иметь дело лично с вами? – проговорил он после некоторой паузы.
– Исключительно! – отвечал князь, аппетитно обгладывая ножку рябчика.
Владимир Геннадиевич принялся за салат из омаров.
Несмотря, впрочем, на то, что он был голоден, ему было теперь не до еды. Предложение князя его соблазнило. Настоящее его положение было отчаянное. После того, как Анжель дала ему окончательную отставку и чуть прямо не выгнала от себя, он несколько дней пробыл в Петербурге, тщетно надеясь раздобыться деньгами, но успел лишь призанять у трех своих приятелей полтораста рублей и с этими деньгами укатил в Москву – жениться. Найти невесту с солидным приданым, а следовательно, и кредит перед свадьбой, ему не удалось, – дуры, оказалось, перевелись и в Белокаменной, а деньги, при его привычке к широкой жизни, вышли, пришлось заложить часы, кольца и даже кое-что из платья, но и эта сравнительно небольшая сумма, вырученная за эти вещи, ушла быстро из кармана, и он остался, что называется, на бобах. Минут за пять до встречи с Облонским, уныло бродя по залам ресторана, он лелеял скромную, но сладкую мечту перехватить у кого-нибудь хоть сотняжку рублей, и вдруг теперь ему предлагают целый капитал – пятьдесят тысяч.
Он чуть не подавился омаром, мысленно произнося эту цифру.
Положим, эти деньги дают ему за его имя, которое он должен предоставить Бог весть кому. «Несомненно будущей любовнице князя, – продолжал соображать проницательный Перелешин, – которую он, когда она ему прискучит, как ранее этого многих других, наградив по-княжески, бросит в вихрь петербургского полусвета, предоставив желающим».
Его фамилия будет, таким образом, опозорена.
Эта мысль испугала его.
«Но пятьдесят тысяч – ведь это куш», – промелькнуло снова в его уме.
Что такое фамилия? Разве не может быть однофамильцев? Он собственными глазами видел в Москве вывеску портного Перелешина. Кто будет знать, что именно он муж этой кокотки? Они с будущей женой не увидят друг друга в глаза, – мысленно стал приводить он себе доводы в пользу подобной аферы. Наконец, кто знает, если ей повезет как Анжель, он может всегда потребовать от нее крупную сумму в виде отступного, под угрозой предъявления на нее прав мужа, и она не откажет, да и не посмеет отказать ему.
Сам князь Сергей Сергеевич как его сообщник будет отчасти в его руках. От него тоже будет чем поживиться! Куш теперь в перспективе – соблазн был слишком велик.
Князь по временам искоса поглядывал на Владимира Геннадиевича, как бы угадывая течение его мыслей.
– Для вас, ваше сиятельство, я готов, пожалуй, предложить свои услуги, – проговорил наконец Перелешин.
– Для меня? – вопросительно поглядел на него Облонский. – То есть не лично для меня, но так как я хлопочу, то, пожалуй, и для меня.
Владимир Геннадиевич едва заметно улыбнулся.
– Я забыл, между прочим, одно существенное условие, – заметил князь.
– Какое?
– Безусловное уважение к тайне, без всякой малейшей попытки стараться разузнать более того, во что вас сочтут нужным посвятить…
– Понимаю.
– Значит, согласны?
– Согласен! – с некоторым усилием произнес Перелешин.
– Очень рад! – подал ему руку Облонский. – Мне все-таки приятно иметь дело со своим человеком.
Сергей Сергеевич подчеркнул притяжательное местомимение.
Польщенный этим, Владимир Геннадиевич крепко пожал его руку.
Лакей явился с входившей в меню заказанного завтрака бутылкой шампанского. Князь и Перелешин запили сделку искрометным вином.
Оба, однако, надо сказать правду, почувствовали на душе какую-то неловкость.
Князь стал расплачиваться.
– Сегодня в первом часу ночи я вас жду здесь же! – сказал он Владимиру Геннадиевичу. – Время не терпит, надо спешить, принесите все ваши бумаги.
– А вы деньги?
– Нет, деньги вы получите тогда, когда передадите мне отдельный вид на жительство вашей жене сроком на пять лет, и непременно по всей России и за границей, а также заграничный паспорт. В деньгах задержки не будет; вы мне, надеюсь, верите?
– Не в этом дело, но я… в настоящую минуту… в затруднительном положении… – сквозь зубы проговорил Перелешин.
– Вот триста рублей, это не в счет, надеюсь, хватит, все дело мы оборудуем в несколько дней.
Облонский протянул ему, три радужных. Владимир Геннадиевич небрежно сунул их в карман.
– Так до ужина? – Встал из-за стола и протянул он руку уже вставшему князю.
– До ужина!
Они направились к выходу, мимо почтительно раскланивавшихся половых.
XI. Ирена успокоилась
Веселый и довольный мелькнувшим в его голове при разговоре с Перелешиным и наполовину уже осуществленным планом, сел князь Сергей Сергеевич в карету и приказал кучеру ехать домой.
Мысли Облонского приняли более спокойное направление, так что, несмотря на то, что карета через несколько минут уже остановилась у подъезда гостиницы, где находилась Ирена, программа предстоящей беседы с ней уже сложилась в голове князя.
Метрического свидетельства он решил ей не показвать. Пройдя сперва в свой номер, он застал там Степана.
Это было очень кстати.
Во-первых, князь решил тотчас же поручить ему приведение в быстрое исполнение второй части придуманного им плана, а во-вторых, его мучила мысль, не позабыл ли верный слуга настроить подкупленную им женщину уверить Рену, как бы со слов ее няни Ядвиги, что Анжелика Сигизмундовна в настоящее время так занята делами, что едва ли ей удастся приехать в Москву, но что она будто бы рассчитывает встретиться с князем и со своей дочерью за границей.
Об этом-то обстоятельстве и задал Сергей Сергеевич первый вопрос своему камердинеру.
Тот дал утвердительный ответ, доказавший, что была не забыта ни одна йота приказаний своего барина.
– Это хорошо! – заметил князь и перешел к отдаче приказаний по осуществлению задуманного им нового плана.
Степан почтительно и внимательно выслушал Сергея Сергеевича и не сразу выговорил свое стереотипное «слушаю-с» – единственный ответ, до сих пор слышанный Облонским от своего неизменного наперсника, «человека на все руки», на все отдаваемые ему приказания.
Видимо, важность поручения заставила задуматься даже оборотистого камердинера.
Несколько минут длилось молчание. Князь сидел диване и щелкал ногтями, что у него служило признаком нетерпения.
Погруженный в размышление, Степан стоял перед ним.
– Это можно-с, ваше сиятельство, – наконец проговорил он. – Есть у меня здесь один человек, он служит в духовной консистории и все эти порядки знает. Я ему только скажу, конечно, что бумаги невесты и жениха в порядке, но необходимо повенчать без огласки в несколько дней…
– Послезавтра, – нетерпеливо вставил Облонский.
– Слушаю-с!
– Свидетели при браке могут быть он да двое из его товарищей. Ни он, ни они никогда и в глаза не видали ни ваше сиятельство, ни Владимира Геннадиевича.
– Это отлично! – воскликнул Сергей Сергеевич. – Да ты-то откуда его знаешь? Согласится ли он на это?
В голосе князя появились ноты беспокойства.
– Не извольте сомневаться, он маленький чиновник, жалованье получает грошовое, доходишки по его месту тоже не Бог весть какие, и притом он мне свой человек – родственник.
– Родственник? – вопросительно поглядел на Степана Облонский.
– Так точно-с, ваше сиятельство, он женат на моей сестре, – не без оттенка гордости проговорил камердинер.
– Так действуй и денег не жалей! – радостно воскликнул князь, вставая.
– Слушаю-с! – отвечал Степан и удалился.
Облонский остался один и стал задумчиво ходить по комнате.
Составленный им так быстро план, при всестороннем его рассмотрении, казался ему весьма удачным. Добиться от Ирены той «не бессознательной взаимности», без которой он чувствовал, что не будет в состоянии обладать ею, и без которой, наконец, обладание этим чистым, наивным существом, если бы оно было возможным, представлялось ему не только лишенным всякой прелести и наслаждения, но просто омерзительным, можно было только исподволь, в продолжение более или менее долгого времени. В России, не рискуя оглаской, ежедневно возможным скандалом со стороны ее матери, женщины, прошедшей тюрьму и, видимо, способной на все, оставаться долго было нельзя.
Князь вспомнил метрическое свидетельство Ирены, лежавшее у него в кармане.
Увезти молодую девушку за границу без паспорта было также затруднительно, почти невозможно.
Жениться ему самому, ему – князю Облонскому – на незаконной дочери кокотки, родившейся в остроге!
Князь презрительно повел плечами. Он ни на секунду не мог остановиться на этой мысли.
Придуманный же им способ давал возможность получения заграничного паспорта Ирене Владимировне Перелешиной по просьбе ее мужа. Для Сергея Сергеевича, имевшего в Москве сильные связи, это было делом нескольких часов.
Кроме этого, Рена, вступив, по ее мнению, в брак с ним, Облонским, сделается тотчас же покорной женой и не испугается, как вчера, его ласк.
При воспоминании об инциденте, случившемся накануне, вся кровь бросилась в голову князя, он нахмурил брови, и лишь надежда на скорое исполнение его страстного каприза вновь озарила его лицо довольной улыбкой.
«Она будет моей, будет сознательно, а после можно будет даже покаяться ей во всем, – она простит, ведь она же женщина! Когда же надоест, обеспечить ее и ввести в тот же полусвет, где ныне царит ее мать. Она будет ее достойной преемницей в годы полного развития женской красоты».
Этой «чудной» мыслью заключил князь Облонский свои сладкие думы.
Пройдя в отделение Ирены, он застал ее всю в слезах.
– Что с тобою, моя ненаглядная? – спросил князь, целуя ее руку и садясь с нею рядом на диване.
Молодая девушка порывисто, прерывая свою речь всхлипыванием, рассказала ему, что Марфуша, посланная от няни Ядвиги, сообщила ей между прочим, что ее мать, может быть, и не приедет в Москву совсем, а проедет прямо за границу, где и встретится с ними.
– Когда же я увижу ее, когда увижу? – зарыдала Рена.
– Я не понимаю, о чем ты плачешь, – начал князь.
– Я и сама измучилась, ваше сиятельство, уговаривая Ирену Владимировну, они было утешились, занялись завтраком и потом конфетами, а тут, незадолго перед приходом вашего сиятельства, опять плакать принялись, – вставила бывшая в комнате Феня.
Облонский молча, но выразительно посмотрел на нее. Феня быстро догадалась и вышла.
– Повторяю, – начал снова он, – я не понимаю, о чем ты плачешь? Разве прежде ты так часто видела свою мать?
– Нет! – сквозь слезы ответила Ирена.
– То-то и есть. Если когда ты была одна с няней, когда около тебя не было человека, который на днях будет твоим мужем, она вследствие своих дел, для твоей же пользы, не виделась с тобой по нескольку месяцев, то теперь, когда она знает, что около тебя я, ей менее всего нужно о тебе беспокоиться… Ведь ты сама знаешь, какие у нее запутанные дела.
– Да, – прошептала Ирена.
– Эти-то дела, как передала мне г-жа Дюгамель, у которой я был сегодня и которая передала мне, по поручению твоей матери, твои бумаги, мешают Анжелике Сигизмундовне приехать на нашу свадьбу, которая будет послезавтра…
– Свадьбу… послезавтра… без мамы… – уставилась на него она, перестав плакать.
– Да, послезавтра… это также воля твоей матери, чтобы мы обвенчались скорее и без огласки. Выход твой в замужество за меня, человека с громким именем и очень богатого, может вредно отразиться на близком окончании ее дел. Приезд же на твою свадьбу породит непременно толки и совершенно нежелательную и несвоевременную огласку нашего брака. Поверь мне, что Анжелика Сигизмундовна знает, что она делает, а делает она только то, что клонится к твоей пользе, – докторальным тоном закончил князь.
– Мне это самое всегда говорила и няня… – чуть слышно пролепетала она.
– Конечно, я не хочу вести тебя со мной под венец насильно, если ты раздумала и не хочешь, то напиши своей матери – она приедет за тобой сюда или пришлет твою няньку…
– Нет, нет, как не хочу, я хочу, хочу!.. – она стремительно обвила руками его шею и поцеловала в губы.
Он едва удержался, чтобы снова не сжать ее в своих объятиях.
– В таком случае напиши своей матери, что князь и княгиня Облонские будут ожидать ее в Венеции.
– Ах, это там, где вместо улиц все каналы! – уже совсем радостно воскликнула Ирена.
– Да, – улыбнулся он.
– Я могу написать сейчас?
– Успеешь после обеда. Письмо отдашь мне. Я сделаю на нем приписку Анжелике Сигизмундовне и завтра утром отправлю на почту.
– Я напишу длинное-предлинное письмо! – заметила уже совершенно успокоенная Рена, тщательно вытирая еще влажные от слез глаза.
– Напиши, дорогая моя, а я почитаю. Я хочу судить о твоих литературных способностях, – с улыбкой сказал Сергей Сергеевич, нежно гладя ее по голове.
– Я всегда получала в пансионе отличные отметки за сочинения, – похвасталась она.
– Еще бы, ты у меня умница – m-me Дюгамель тобой не нахвалится.
Ирена вся вспыхнула от удовольствия.
– Я в каком платье буду венчаться? – вдруг спросила она.
– В каком хочешь из тех, которые у тебя есть, так как свадьба будет, опять же по желанию твоей матери, совершенно секретная, а на другой или третий день после нее мы поедем за границу, и ты сделаешь себе туалеты в Париже.
Заказ подвенечного платья мог породить нежелательные для князя толки в гостинице.
Ирена на минуту снова затуманилась.
Ее огорчило, что сон, в котором она видела себя в белом подвенечном платье, не совсем сбывается. Даже перспектива парижских туалетов не сразу ее утешила.
Он заметил это и заговорил о предстоящих удовольствиях заграничной жизни, о театрах, концертах и балах.
Тучка снова пронеслась мимо.
Незаметно пролетел остаток дня и вечер.
В двенадцать часов, пожелав Рене покойной ночи, князь поехал в ресторан «Эрмитаж».
Там уже дожидался его Перелешин, привезший с собой свои бумаги.
Они сели ужинать.
