Николай Гейнце
Под гнетом страсти
XV. Неожиданный сюрприз
– Наконец-то вы, – прошептал Бобров, в страстном порыве сжимая ее протянутые руки.
– Я вас заставила ждать, но это не моя вина… уверяю вас…
– Ваше таинственное письмо, – продолжал он, – меня очень взволновало. Со вчерашнего вечера я не имел ни минуты покоя. Что случилось?
– Ничего особенного, но я все же считаю долгом вам сообщить…
Она осмотрелась кругом, взглянула на горничную, сторожившую в нескольких шагах, и приблизилась к молодому человеку настолько, чтобы не быть услышанной ею.
– Это нехорошо, что я делаю, – прошептала она, – я поклялась не говорить вам того, что узнала… и изменяю своему слову… Но ведь это все равно, так как это касается вас так же близко, как и меня, и я не имею права скрывать от вас секрета… настолько же моего, насколько и вашего…
– В чем же дело?
– Надя все сказала своему мужу!
– Все… что?
– Что мы любим друг друга. Ее смущала мысль, что у нее была тайна от мужа и что он вас принимал, не зная вашего ухаживанья за его свояченицей… Она испугалась ответственности, которой могла подвергнуться, и доверила ему нашу тайну…
– Которая ей не принадлежала! – вскричал немного резко Виктор Аркадьевич.
– Я думаю так же, но когда мы обвенчаемся, разве я буду иметь право что-нибудь скрывать от вас?
– Вы очаровательны, – отвечал он, смягчаясь, – но ведь мужья бывают разные. Конечно, я очень дружен с графом Львом Николаевичем, но мне кажется, что мои сердечные дела касаются только вас, вашего отца и… меня, к тому же я вашего beau frere'а не считаю человеком, которому можно поверять такие секреты.
– Что вы имеете против него?
– Ничего…
– Нет, имеете. Когда разговор касается его, вы как будто не договариваете… Помните бал… Можно подумать, что вы ревнуете…
– В тот вечер его взгляд мне показался странным, но оставим это, я вас к нему не ревную, нет! Я слишком уверен в вас, чтобы ревновать к кому бы то ни было… Но он и я принадлежим к разному обществу, у нас разные взгляды, мы различно чувствуем и думаем… Впрочем, дело уже сделано… что он сказал? Враг ли он нам, или друг, или ни то, ни другое?..
– Друг! Друг!..
– А! – произнес Виктор Аркадьевич, видимо, удивленный, но довольный.
– Да, да… и даже больше, пожалуй, чем нужно!
– Как так?
– Он сам хочет говорить с моим отцом, когда тот возвратится.
– Он берет на себя это дело? – заметил Бобров с легкой иронией.
– Именно; впрочем, он готов взять на себя всякое дело, в которое его только допустят. Я его хорошо знаю! – прибавила она с улыбкой.
Мы бы назвали эту улыбку детской, если бы в наше время существовали дети в полном значении этого слова.
– С тех пор, как я здесь живу, я его до тонкости изучила. Он очень застенчив, очень слабохарактерен… но очень самолюбив и горд и потому хочет казаться смелым, всезнающим и твердым, как кремень; он доверяет только своему мнению, и, когда Надя или кто-нибудь другой наводит его на какую-нибудь мысль, он хватается за нее, приписывает ее себе и уверяет, что никто в мире не сумеет лучше его повести дело.
– Да вы обладаете выдающейся наблюдательностью! – воскликнул Виктор Аркадьевич, смотря на нее с той гордою радостью, с какой смотрит всякий истинно любящий человек, открывая новое достоинство в любимом существе. – Вы несколькими штрихами сумели нарисовать полный портрет.
– Значит, – произнесла она, делая кокетливое движение своей хорошенькой головкой, закутанной в большой платок, – теперь было бы неосторожностью с вашей стороны говорить с моим отцом ранее Льва. Отец, мы получили телеграмму, приезжает завтра, я сочла необходимым вас предупредить…
– Почему же я не могу говорить с ним?
– Потому что Лев обидится, что отказываются от его помощи и посредничества, и пойдет против нас.
Бобров ответил не тотчас, он, видимо, что-то обдумывал.
– Таким образом, – медленно начал он, – наше счастье, наша жизнь, наша любовь, все это нам больше не принадлежит! Другой займется устройством нашей судьбы. Если он не сумеет взяться, или ему не удастся, тогда князь нас разлучит навсегда… О, это ужасно!
Он закрыл лицо руками.
На глазах княжны появились слезы.
– Положим, я робок и застенчив, я стесняюсь князя Сергея Сергеевича, но мне кажется, что сердце подсказало бы мне, как его тронуть, что я исполнил бы эту миссию лучше других. Ах, нескрытность графини, или, лучше сказать, ее щепетильность, может все погубить!..
– Нет, не все… – нежно, сквозь слезы, сказала княжна, – после крушения, которого вы боитесь, останется нетронутой моя любовь!
– Вы ангел! – прошептал он, страстно прижимая ее к своей груди. – Во всяком случае я не думаю, что есть человек счастливее меня!
– Барышня, – заметила горничная, приближаясь, – мне кажется, что пора… Вы уже давно здесь… Могут заметить ваше отсутствие… Я умираю от страха.
Быстрым и грациозным движением княжна вырвалась из объятий молодого человека.
– Теперь вы все знаете и можете идти к нам…
Он не успел ей ответить, как она вместе с Аннушкой уже перебежали на другую сторону и скрылись в воротах дома, у которых все так же безмятежно продолжал сладкую дремоту закутанный в нагольный тулуп дворник.
Виктор Аркадьевич, прежде чем явиться запоздалым гостем на графский jour fixe, еще несколько раз прошелся по набережной.
Завтра приезжает отец, через несколько дней решится окончательно его судьба: жизнь – обладание княжной, или смерть – потеря ее навеки!..
Кровь приливала к его голове при одной мысли о возможности последнего исхода, горло сжимало, и он, распахнувшись, с жадностью вдыхал холодный воздух.
«Но при этом крушении остается нетронутою моя любовь», – успокаивающей мелодией пронеслись в его уме слова молодой девушки.
Он запахнулся в шубу и твердою походкою, перешедши мостовую, направился к подъезду графского дома, двери которого распахнул перед ним рослый швейцар с почтительным поклоном.
Графиня Надежда Сергеевна приветствовала его с каким-то, показалось ему, виноватым видом.
Граф дружески пожал ему руку.
Боброву и тут показалось, что пожатие было как бы выразительнее обыкновенного.
Оно, казалось, говорило: надейся, я знаю все и все беру на себя!
Хотя, как мы знаем, Виктор Аркадьевич не ожидал многого от почти нежелательного для него посредничества графа Льва, но надо сказать правду, показавшееся ему красноречивым пожатие руки его друга внесло в взволнованное состояние его духа некоторую долю успокоения. Это было и немудрено: утопающий хватается за соломинку.
Княжна Юлия, чинно сидевшая в гостиной и беседовавшая с какой-то почтенной старушкой, ответила на его поклон приветливой, но чисто светской улыбкой.
Опасения трусливой Аннушки, видимо, не оправдались – отсутствия молодой девушки не заметил никто.
Скучный вечер прошел своим обычным порядком.
XVI. Вечер у львицы полусвета
Зимний сезон был в полном разгаре.
Был последний день святок – день Крещения, одиннадцать часов вечера.
На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, останавливалось множество карет у шикарного подъезда роскошного дома, и многочисленные гости, мужчины, дамы, закутанные в дорогие шубы и ротонды, поднявшись по лестнице до бельэтажа, входили в открытые настежь двери.
Из большой, ярко освещенной передней открывался взорам посетителей вид на огромный зал, в глубине которого было три двери, ведущие в другие три комнаты, тоже весьма обширные, хотя и меньших, сравнительно с залом, размеров.
Обстановка была роскошна до неприличия, позолота мебели, яркость обивки бросались в глаза, «кричали», как метко выражаются французы.
Множество зажженных ламп лили потоки света.
Комнаты были уже переполнены многочисленной шумной толпой, в которой заметно преобладали мужские фраки.
Впрочем, не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, в богатых бальных туалетах, украшенных множеством бриллиантов, таким множеством, что казалось вы попали на выставку ювелиров, нашедших более выгодным заменить безжизненные, заурядные витрины прекрасными белыми руками, округленными плечами и грациозными шейками.
Между этими дамами, сливками веселого Петербурга, по большей части львицами полусвета, опереточными артистками и содержанками, были совсем молоденькие, и постарше, и зрелого возраста, но не было ни одной старухи.
Кавалеры же принадлежали ко всем возрастам, начиная с утонченных юнцов, как бы хвастающихся своим бессилием, про которых так правдиво сказал поэт:
Стаканом каждого немудрено споить
И каждого не трудно удавить
На тонкой ленточке, которой он повязан,
и кончая старцами, потухший взор которых под усталыми веками, поблекшие черты красноречиво говорили о бурно проведенной жизни.
Присутствовали представители всех петербургских профессий, чиновники, банкиры, артисты, художники и литераторы.
Было несколько иностранцев. Среди этого смешанного общества находились и наши старые знакомые: доктор Звездич, Виктор Аркадьевич Бобров и Владимир Геннадиевич Перелешин.
Хозяйка дома, дававшая вечер, светлая блондинка, с выпуклыми большими голубыми глазами, очень полная, с чересчур развитыми формами, принимала в одной из гостиных.
Это была знаменитая Дора, или Доротея Карловна Вахер, уверявшая всех, что родилась и выросла в Вене, этом городе красивых женщин, по уверению же злых, но, кажется, в данном случае правдивых языков, родом из Риги.
Недалекая и неразвитая, она была одарена в высшей степени коммерческой сметкой и имела, несмотря на свой более чем зрелый возраст, много поклонников.
Она ни в чем не отступала от своих правил горизонталки, находя, что это ремесло, как и всякое другое, должно быть оплачиваемо по заслугам.
Она никогда не производила крупных скандалов; никогда не была причиной преступления – никто из-за нее не стрелялся.
После Анжель она была в то время первой звездой петербургского полусвета, хотя ее сбережения, несмотря на экономию, доходящую до скупости, не могли сравниться с состоянием Анжелики Сигизмундовны.
– Не понимаю, за коим чертом ты меня привез сюда? – говорил Виктор Аркадьевич доктору Звездичу.
Оба они удалились в одну из дальних комнат, скромно меблированную и слабо освещенную, обращенную на этот вечер в курительную.
Низкие диваны стояли по стенам, и Петр Николаевич, полулежа на одном из них, казалось, с наслаждением курил дорогую сигару.
Бобров стоял перед ним с кляком в руках и со скучающим, грустным выражением лица.
– Я привез тебя, мой друг, чтобы ты развлекся, но вижу, что мне это не удалось.
– Это доказывает, что или лекарство плохо, или твое леченье никуда не годится…
– Ничуть не бывало. Леченье превосходно. С некоторых пор ты грустен, чем-то занят, тебя, видимо, гнетет какая-то мысль, иногда, очень редко, бываешь неестественно весел… Одним словом, все признаки, которые замечаются у институток, влюбленных в своих кузенов, а если ты влюблен, то мое леченье правильно, – я угадал болезнь – она в сердце…
– Влюблен, я? В кого же это? – отвечал Виктор Аркадьевич, смутившись и краснея.
– В кого? Если бы я захотел, то, может быть, и отгадал бы.
Доктор продолжал с улыбкой:
– Я не выпытываю у тебя твоих любовных тайн – они меня не касаются. Только кроме любви тут есть еще кое-что… какие-нибудь препятствия, неудачи… Оттого-то происходят: грусть, нервное состояние, дурное расположение духа, подозрительность… Значит, необходимо развлечение, чтобы восстановить равновесие, разогнать тоску, близкую к меланхолии, служащей зачастую началом сумасшествия…
– Тирада совсем во вкусе мольеровских докторов! – прервал его Бобров, стараясь обратить разговор в шутку.
– Это не опровержение! А между тем, все это служит блестящим доказательством полной пригодности моего лекарства к данному случаю.
– Однако ты сам сознался, что оно, видимо, не действует.
– Что же это доказывает? Это вина больного. Если его желудок не переносит лекарства, то оно от этого не делается хуже и менее подходящим к его болезни.
– Удобная и очень успокоительная логика для совести доктора. Если больной умирает, то он же в этом и виноват.
– Бывает и так!
– К тому же, – продолжал молодой человек, – если твое лекарство развлечение, то можно ли его искать здесь? Не кажутся ли тебе все тут собравшиеся умирающими от скуки?
– Однако эти вечера у львиц полусвета, несомненно, устраиваются для развлечения.
– И ты думаешь, что здесь действительно веселятся?
– Я этого не думаю… но они так думают, и этого им довольно.
Доктор медленно поднялся с подушки дивана, бросил окурок сигары в стоящую в углу гипсовую вазу и, взяв под руку Боброва, смешался с ним в толпе, наполнявшей гостиные и зал «белокурой Доры».
Он на ходу обращал внимание молодого человека на некоторых представителей золотой молодежи, которая была почти в полном комплекте, давая им весьма меткие характеристики.
Виктор Аркадьевич по временам не мог удержаться от смеха.
– Кажется, лекарство действует! – промычал на ходу доктор.
– Я нахожу, – заметил Виктор Аркадьевич, – что все эти шуты здесь как раз на своем месте; но я не понимаю и не могу себе объяснить присутствия здесь некоторых действительно достойных и уважаемых людей, умных и талантливых. Что привлекает их? Доротея – я видел ее… Она уже немолода… безобразно толста, не умеет говорить… Чем может она нравиться… Какое самолюбие может быть польщено обладанием существом, цена которого всем известна?
– Друг мой, – отвечал Петр Николаевич тоном взрослого, говорящего с ребенком, – этот вопрос доказывает только твою житейскую неопытность. Если бы ты, подобно мне, изучал медицину, успел бы много пожить или бы наблюдать за другими, что еще поучительнее, ты понял бы…
Он замолчал на минуту.
Бобров глядел на него вопросительно.
Они остановились в амбразуре одного из окон залы.
– Какими кажутся тебе девять десятых этих людей? – продолжал Звездич. – Находишь ли ты их привлекательными? Думаешь ли ты, что женщина, истинная женщина, способная любить, может увлечься ими? Нет! Не правда ли? Они не лучше, чем эта «венская» Дора, которая обирает их, смеется над ними и продает их эгоистическому, грубому тщеславию поддельную страсть…
– Ты прав относительно тех тощих юнцов, этих молодящихся старцев… но другие?.. – перебил Виктор Аркадьевич.
– Другие… Они приходят сюда с целью отдохнуть, здесь они чувствуют себя свободными, нравственно раздетыми… Иногда находишь удовольствие выпить скверного вина, съесть яичницу с ветчиной в каком-нибудь грязном трактире… для перемены…
– Этого уж я не понимаю… Как может довести человек до такого извращенного пресыщения свои вкусовые инстинкты… – горячо возразил Бобров.
Звездич снисходительно улыбнулся.
– Дай Бог тебе и не понять… Не в этом, впрочем, дело; если я привез тебя сюда, так это потому, что здесь сегодня должно произойти первое представление, если можно так выразиться.
– Какое представление?
– Представят новую звезду полусвета, о прелести которой рассказывают чудеса, и человек, открывший ее, должен ее показать сегодня собравшимся здесь «ценителям и судьям»…
– Кто же этот «астроном»?
– Я хочу, чтобы ты сам узнал его.
– Стало быть, я его знаю?
– Еще бы!
XVII. Новая звезда
Доктор и Бобров прошли в гостиную и поместились на одном из диванов, стоявших в глубине.
– А приедет сюда та, которую я с тобой видел летом в «Аквариуме»? – задал вопрос Виктор Аркадьевич.
– Анжель? Однако ты ее помнишь! – засмеялся Звездич.
– Я вспомнил об ней потому, что до некоторой степени понимаю успех той, но значение, придаваемое этой, у которой мы находимся, решительно мне непонятно…
– У всякого свой вкус…
– Эта Доротея, по-моему, ничего не стоит, тогда как та…
– Что та?
– Совершеннейший тип куртизанки высшего полета, судя по тому, что ты сам мне об ней рассказывал.
– Кто знает, какая тяжесть обременяет ее душу! – сквозь зубы пробормотал доктор.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего! Но здесь ты ее нынче не увидишь.
– Почему?
– Потому, что она несколько месяцев как совершенно исчезла, говорят – уехала за границу.
Звездич остановился.
– Впрочем, вот человек, который может дать об ней сведения…
И легким движением головы он поклонился вошедшему элегантно одетому господину.
– Перелешин? – вскричал Бобров.
– Ты его знаешь?
– Я встречал его у одного из моих товарищей, но давно уже потерял из виду.
– Ага! – заметил Петр Николаевич с легкой гримасой.
– Что значит эта гримаса?
Звездич пожал плечами.
– Он нечестный человек? – спросил Виктор Аркадьевич.
– Мой милый друг, нет больше нечестных людей. Он из тех, кому не нужно поручать своих денег, но кому еще можно пожать руку… Доказательством служит то, что, как ты сам видишь, никто не отталкивает протянутой им руки.
– Что же он, сомнительная личность?
– Даже не сомнительная… не входи с ним в дружбу – вот и все.
В эту самую минуту, прежде нежели Виктор Аркадьевич успел ответить, приблизившийся к ним Перелешин уже протягивал руку доктору, успев на ходу обменяться рукопожатиями и словами со многими из присутствующих.
– Вот и Владимир Геннадиевич! – вскричал Петр Николаевич самым любезным тоном. – Вы, как всегда, молоды и прекрасны.
Действительно, Перелешин был одет в безукоризненно сшитую фрачную пару, держался прямо, бросая вокруг себя смелые взгляды с легкой усмешкой нахальства и вызова на губах, что встречается у людей, не уверенных в том, как к ним отнесутся другие.
– Вы всегда веселы, доктор?
– Отчего мне грустить…
– Конечно! Если я не ошибаюсь, – продолжал он, уже обращаясь к Виктору Аркадьевичу, – кажется, г-н Бобров?
Тревожный огонек на секунду мелькнул в его глазах: он спрашивал себя, что мог доктор или кто-нибудь другой сказать об нем молодому человеку, давно уже потерянному им из виду.
Бобров поклонился ему с совершенным почтением, и Владимир Геннадиевич успокоился.
– Он, он теперь деятель «индустрии» самой высшей пробы, – заговорил Звездич.
– Я это знаю! – заметил Перелешин.
– Да вы все знаете, ходячая газета во фраке и белом галстуке… Боже, какой у вас красивый жилет, вырезан настоящим сердечком. Надеюсь, что ваше собственное менее открыто, чем это… а то бы я вас пожалел! Как раз мы об вас говорили, когда вы вошли.
Владимир Геннадиевич потупил взор.
– Вот он, – продолжал доктор, указывая на Боброва, – справлялся об Анжель, интересовался узнать, будем ли мы иметь удовольствие видеть ее сегодня вечером.
Перелешин бросил на молодого человека быстрый, но лукавый и любопытный взгляд.
– Вы ее знаете? – спросил он.
– Нет, я ее видел всего один раз в театре летом прошлого года.
– И не забыли, – иронически улыбнулся Владимир Геннадиевич.
– В том смысле, как мне сдается, вы понимаете… вы ошибаетесь… Но случайно попав в общество, к которому она принадлежит, я невольно вспомнил о ней.
– А я объявил ему, что вы один можете наверное сказать, где она, – вставил Петр. Николаевич…
– Право, в этом отношении я знаю не более других: она уехала за границу, словом, исчезла…
– Это и я знаю, но вы не догадываетесь о причинах этого внезапного и необъяснимого исчезновения?
– Не имею ни малейшего понятия…
– Она вам ничего не говорила?
– Ни слова… Да и исчезновение совпало с моим отсутствием из Петербурга, я был в Москве, а потом за границей.
– А вы ведь, кажется, были один из лучших ее друзей?
– Да, может быть, лучший друг, – самодовольно поправил Перелешин. – И это по самой простой причине: я никогда не был и не добивался быть ее любовником.
– Это меньше стоит и больше дает! – процедил сквозь зубы Петр Николаевич настолько тихо, чтобы собеседник его не услышал или же мог сделать вид, что не слышит.
– Значит, Анжель покинула Петербург. Я думаю, для вас это очень чувствительно? – прибавил он тоном, присущим единственно ему, который оскорблял и вместе с тем не давал возможности придраться.
– К тому же, – поспешно заметил Владимир Геннадиевич, делая вид, что не понял шпильки, – если бы она даже и была в Петербурге, то, по моему мнению, и насколько я ее знаю, она все-таки бы не приехала сюда сегодня.
– Почему это?
– А потому, что говорят о появлении новой звезды, совсем молоденькой, очаровательной, как сказочная принцесса, и Анжель не рискнула бы дать повод к сравнению своей зрелой красоты с распускающейся красотой своей юной соперницы, не убедившись заранее, что восторжествует над нею и уничтожит ее.
– Кто же эта звезда? – спросил Виктор Аркадьевич. В это время какой-то неопределенный, все усиливающийся шепот донесся до слуха трех собеседников.
– Пойдемте, – воскликнул Перелешин, – держу пари, что это приехала она. Он поспешно направился к двери, ведущей в большой зал, где уже столпились другие мужчины, и крикнул оттуда Звездичу и Боброву:
– Я не ошибся… Это она… Она действительно прелесть… Идите, право, стоит.
Петр Николаевич и Виктор Аркадьевич приблизились в свою очередь.
Бобров чуть не вскрикнул от удивления.
Между рядами любопытных гостей, с лицами, выражавшими восторг и зависть – восторг у мужчин и зависть у дам, – с холодной улыбкой, надменным взглядом и важной осанкой проходил князь Сергей Сергеевич Облонский, ведя за руку совсем еще молоденькое, бледное и дрожащее создание – Ирену.
