Николай Гейнце
Под гнетом страсти
V. На даче у Анжель
Было два часа дня.
Анжелика Сигизмундовна Вацлавская только что встала, выпила утренний шоколад и вышла в роскошном домашнем неглиже на террасу своей дачи.
Она была в этот день в хорошем расположении духа. Она решила через какие-нибудь два-три месяца покинуть не только Петербург, но и Россию, и уехать со своей ненаглядной дочерью, со своей дорогой Иреной, за границу, в Италию. Она поручила уже комиссионерам исподволь подыскивать ей покупателя на дачу – всю же обстановку как дачи, так и петербургской квартиры она решила поручить продать с аукциона. Подведя итоги, она была довольна крупной суммой своего состояния.
«Рена у меня не бесприданница, таким кушем не побрезгает даже иностранный принц!» – самодовольно думала она.
Перед ней носился дорогой образ красавицы дочери – этого чистого, невинного создания.
Вдруг взгляд ее упал на извозчичью пролетку, остановившуюся у решетчатых ворот дачи.
Из нее выходила женщина.
Анжелика Сигизмундовна узнала Ядвигу.
Она почувствовала, что у нее остановилось сердце, и она как бы застыла с наклоненной головой, казалось, ожидая готового разразиться над ней громового удара.
Залесская, между тем, торопливой походкой прошла сад и поднялась на террасу.
– Что случилось с Реной?! – вскричала Анжелика Сигизмундовна.
Она бросилась к Ядвиге и схватила ее за руки.
– Она умерла?
– Нет!
– Больна, умирает?
– Нет.
– Так что же?
Залесская еще ниже опустила голову.
– Что же, что же? – простонала Анжелика Сигизмундовна и вдруг схватилась руками за голову.
Она поняла.
– Это невозможно!
– Она уехала… – чуть слышно прошептала Ядвига.
– Уехала, куда, как?
– Не знаю… Ее увезли!
– Увезли!
Она хрипло вскрикнула, схватила Ядвигу за руку и с необычайной силой потащила ее в гостиную.
– И ты осмеливаешься это говорить, – продолжала она глухим голосом. – Ты, ты…
– Ради Бога, выслушайте меня… Вот как это случилось.
Ядвига подробно рассказала все, что знала.
Анжелика Сигизмундовна, овладев собой после первого порыва отчаяния, слушала ее стоя, неподвижная, бледная как полотно, с искаженным лицом.
– И это все! – почти холодно произнесла она по окончании рассказа няньки.
– По крайней мере все, что я знаю. О, вы даже не в состоянии меня обвинять так, как я сама себя обвиняю за мою глупость, за мое доверие… – говорила Ядвига, обливаясь слезами и ломая руки.
– Все это пустяки, – прервала ее Анжелика Сигизмундовна. – Что сделалось, того не воротишь. Я сама узнаю, насколько ты виновата. Дело не в слезах и не в отчаянии. Надо действовать, разыскать Рену и спасти ее, если есть время, узнать, кто этот человек. Кого ты подозреваешь?
– Никого!
– Ты ничего не замечала?
– Клянусь вам, я никого не видала около фермы.
– В таком случае, это насилие!
– Не думаю.
– Почему?
– Та, которую видели в карете, весело улыбалась.
Анжелика Сигизмундовна ходила взад и вперед по гостиной, подобно разъяренной львице в клетке.
– Вся моя жизнь снова разбита! – прошептала она. – Я проклята.
Она остановилась, посмотрела на Ядвигу и протянула ей руку.
– Я не сержусь на тебя. Мать должна сама наблюдать за своей дочерью, а я такая мать, которая не могла этого сделать!
– Вы на меня можете не сердиться, вы меня можете прощать, но я себе этого никогда не прощу. Я теперь многое припоминаю…
– Что такое?
– У девочки изменился характер.
– С каких пор?
– На другой день после вашего отъезда. Она против обыкновения не скучала. Меньше об вас говорила. Была веселее, чем прежде, кокетливее… Чаще стала совершать продолжительные прогулки… Я этому радовалась…
Анжелика Сигизмундовна опустилась в кресло, закрыла лицо руками и долго хранила глубокое молчание.
Ядвига молчала тоже, уважая сдерживаемую душевную боль матери.
– Это человек богатый… и немолодой!.. – вдруг начала, как бы разговаривая сама с собой, Анжелика Сигизмундовна.
– Почему вы так думаете? – не удержалась, чтобы не спросить, Ядвига.
– Мне знакомы подобного рода дела! Эти кареты… вся обстановка… Молодой человек, особенно влюбленный, выказал бы себя… сделал бы какую-нибудь неосторожность… Скрытность Рены, ее обдуманное молчание… все это было ей предписано… Очевидно, он все предвидел… Я узнаю ловкую руку, наторевшую в руководстве женщинами, умеющую скрыть концы любовных похождений… Бедная, бедная Рена! Мужчины – это подлые, низкие, презренные существа… Ты по своему неведению попала в их страшные когти… Нужно узнать… и я узнаю…
Она вдруг поднялась с места.
– Если поздно спасти тебя, то не поздно отомстить за тебя! – воскликнула она, ломая руки. – Ядвига, – быстро сказала она, – ты переночуешь у меня… Завтра мы вместе поедем…
– Куда?
– В Покровское! Я сама произведу следствие.
– Но разве вы не обратитесь в полицию, в суд?.. Я хотела так сделать, но побоялась без вас…
– И хорошо поступила. Никогда!.. Лучше умереть!
Ядвига смотрела на нее удивленно вопросительным, взглядом.
– Как же вы хотите ее найти?
– Да разве ты не понимаешь, что женщина, подобная мне, не может ничего предпринять или предъявить жалобу – это значит отдать себя на посмешище толпы, оскандалить мою дочь!.. Мне жаловаться на то, что соблазнили мою дочь!.. О, как над этим станут потешаться все… и в моем кругу… и в кругу порядочных людей. Кто поверит моему горю? Кто поверит искренности моих слез? Разве ты-то не знаешь, что все, что ты здесь видишь, – позор. Что вся эта роскошь, меня окружающая, – грязь. Что одно мое имя – бесчестие. Все эта, прольется потоком грязи на мою дочь… Я загрязню ее гораздо больше, если буду публично требовать ее возвращения, чем похитивший ее подлец, который, едва пройдет его минутное увлечение, прогонит ее.
– Однако… может быть, если он ее любит… она так прелестна… я не могу верить…
– Он ее не любит! – повторила Анжелика Сигизмундовна со смехом, заставившим содрогнуться Ядвигу. – Любовь… всех этих мужчин… я знаю, чего она стоит, для меня это, к несчастью, не новость! Но довольно об этом! Я решила даже не откладывать до завтра… Мы едем сегодня же вечером.
Ядвига молча стояла перед своей бывшей воспитанницей и, казалось, была теперь более потрясена страшным презрением последней к самой себе и другим, нежели несчастьем, постигшим Рену.
На следующий день они обе уже были в Покровском.
VI. Следствие
В продолжение целой недели Анжелика Сигизмундовна молча утром уходила с фермы, молча возвращалась бледная, утомленная, расстроенная.
Ядвига не смела ее расспрашивать.
Однажды вечером она вернулась позднее обыкновенного. Глаза ее блестели. Она молча села в угол своей комнаты, бывшей когда-то комнатой дочери. Она поселилась в ней по ее собственному желанию. Нянька последовала за ней.
– Я знаю теперь все! – после некоторого молчания произнесла Анжелика Сигизмундовна дрожащим голосом.
– Кто же он? – спросила Ядвига.
– Князь Облонский.
Ядвига отступила.
– Как! Этот важный барин, уже далеко не молодой… Это невозможно!
– Он!
– Но ведь здесь его все уважают, так хорошо о нем отзываются… У него самого две дочери, одна невеста, другая уже замужем… Серьезный человек, отец семейства…
Анжелика Сигизмундовна пожала плечами.
– Это ничего не значит! Я его знаю. Он первый, кого я подозревала в самом начале твоего рассказа… Он умеет прельстить… Это самое худшее, чего я могла ожидать… Это проклятие… Я знала, что у него здесь имение, в котором он проводит каждое лето, но могла ли я взять от тебя Рену? Тебе я одной доверяла… И, наконец, этого-то я от него не ожидала.
– Но как же вы разузнали?
– О, я могла бы убедиться в этом неделю тому назад, но впопыхах от неожиданности удара забыла главное – поехать в пансион г-жи Дюгамель. Я сделала это Только сегодня после обеда, и оказалось, что бумаги Рены взял обманом князь Облонский, вместе с бумагами своей дочери Юлии, уверив начальницу, что действует по моему поручению. Я не показала и виду, что это не так, что было для меня тем возможнее, что г-жа Дюгамель первая начала мне передавать о его к ней визите. Это только подтвердило окончательно мои подозрения, так как еще сегодня утром я знала, что это он.
– Почему же?
– Я разузнала все в Облонском. С деньгами можно заставить говорить прислугу. Десять дней тому назад князь внезапно выехал из имения, причем карету попали к лесу. Ранее, наконец, одна из горничных княжеского дома, у которой было назначено с кем-то свидание в лесу, встретилась с князем, но успела от него спрятаться и увидала его с молоденькой и очень хорошенькой, на вид благородной, не похожей на крестьянку девушкой.
– На что же вы решились? Преследовать его? – с волнением спросила Ядвига.
– Нет, я против него юридически бессильна, особенно теперь, когда он знает тайну рождения Рены. Он может заявить, что я ему сама продала ее, и ему поверят…
– Что же делать?
– Спрятаться и молчать. Его нет в Москве, он, вероятно, укатил с ней за границу, но он вернется, вернется в Петербург. Надо только, чтобы он считал меня в отсутствии.
– Но хорошо, положим так – он вернется… Что же тогда?
– Что тогда? Я пока еще сама ничего не знаю, но горе ему…
Анжелика Сигизмундовна злобно заскрежетала зубами.
На другой же день она уехала в Петербург, приказав Ядвиге как можно скорей продать кому-нибудь роковую для них обеих ферму и тотчас же после продажи приехать к ней.
По приезде на берега Невы она казалась по наружности уже совершенно спокойной и повела свой обыкновенный образ жизни, хотя стала торопить комиссионеров продажею дачи и распускала слух, что через несколько месяцев намерена уехать года на два за границу.
В составленном плане ей был далеко не лишним опытный помощник, и она остановилась на знакомом уже читателям Владимире Геннадиевиче Перелешине.
«Я поторопилась!» – подумала она, припомнив сцену между ней и последним менее чем за неделю до привезенного ей Ядвигой потрясающего известия.
Владимир Геннадиевич по обыкновению явился за субсидией, но она не только что отказала ему, но почти прогнала от себя.
– Я не нуждаюсь более в ваших услугах, – холодно отвечала она ему, – можете даже не беспокоиться посещать меня…
– Не нуждаетесь, – прохрипел он, – значит, вы думаете, что меня можно прогнать как лакея? Ошибаетесь.
Он посмотрел на нее угрожающим взглядом. Она не сморгнула.
– Вы совершенно напрасно надеетесь меня испугать, я не из трусливых… – холодно заметила она. – Я, право, не понимаю даже, чего вы от меня хотите?..
– Исполнения просьбы…
– Кто просит, тот, значит, не может требовать.
– Я могу, но не хочу! – запальчиво произнес он.
– Вы? – презрительно поглядела она на него.
Он смутился от ее тона и взгляда.
– Однако вы не посмеете отрицать, что я вам оказал много услуг…
– Вам за них заплачено, и заплачено щедро… Вы этого, надеюсь, тоже не посмеете отрицать…
– Это относительно! – уклончиво отвечал он.
– Вы сами заявили, что довольны…
– Но я могу и в будущем быть вам полезным, хотя и отрицательно.
– Я вас не понимаю.
– Я могу быть вам вреден.
– Вы? – уставилась она на него.
– Да, я, я могу многое порассказать…
– Кому?
Этот простой вопрос поставил в тупик Владимира Геннадиевича. Он только сейчас сообразил, что за последнее время, после совершенно разоренного Гордеева, уехавшего на службу в Ташкент, у Анжель не было обожателей, на карманы которых она бы рассчитывала и которыми вследствие этого дорожила.
Тех, которых он ввел в ее салон, постигла печальная судьба – она не обращала на них внимания. Все они были для нее слишком мелки…
Он, как читатель, наверное, уже догадался, играл относительно Анжель роль фактора, поставляющего своеобразный «живой товар», в виде кутящих сынков богатых родителей, известных под характерным именем «пижонов». Зная ее тайны, он, конечно, мог всегда подвести ее относительно ее покровителей, которых одновременно бывало по нескольку.
Теперь положение дел изменилось.
Он понял это и молчал.
Анжелика Сигизмундовна встала.
– А за то, что вы осмелились мне угрожать, я уже совершенно серьезно объявляю вам, что надеюсь разговаривать с вами в последний раз…
В ее глазах блеснул угрожающий огонек. Она медленно вышла из гостиной, оставив своего гостя в печальном одиночестве.
– Зажирела… – с бессильною злобою проворчал? он, – ну, да я тебе покажу!
Он взял шляпу и уехал.
Эту-то сцену и припомнила Анжелика Сигизмундовна.
– Все это пустяки! Надо послать за ним! – сказала она себе.
Она хорошо знала нравственную физиономию своего «верного слуги».
За деньги он перенесет данную ему без свидетелей пощечину.
Она распорядилась.
Посланный вернулся с ответом, что г-н Перелешин уже около месяца как уехал из Петербурга, куда и надолго ли – неизвестно.
Спустя два месяца среди столичных виверов разнеслась весть об отъезде Анжель, этой «рыжей красавицы», за границу.
Вся столичная золотая молодежь и масса «этих дам» присутствовали на аукционе обстановки ее квартиры на Большой Морской.
Купили, впрочем, почти все маклаки. Дачу на Каменном острове со всей обстановкой приобрел для своей подруги сердца один невский банкир, вскоре после этого вылетевший в трубу.
VII. Он отомстил
В те два месяца, которые провела Анжелика Сигизмундовна по возвращении из Покровского до дня своего исчезновения с горизонта петербургского полусвета, она ни на йоту не изменяла режима своей жизни и была по наружности по-прежнему холодна и спокойна.
Она только немножко похудела и в ее чудных глазах стал чаще появляться злобный огонек, что, впрочем, придавало ее взгляду особую «адскую» прелесть и силу.
Дорого, однако, обходилось ей это показное спокойствие, и лишь оставаясь наедине с собой, она вволю предавалась мрачному отчаянию, изрыгая всевозможные проклятия и угрозы по адресу князя Сергея Сергеевича Облонского.
Как ни тяжел был удар, обрушившийся на нее при известии об исчезновении ее дочери, сила этого удара увеличилась, когда она узнала, что похитителем Ирены был не кто иной, как князь.
– Это самое худшее, чего я могла ожидать, – сказала она, как припомнит читатель, Ядвиге. – Это проклятие!
К страданиям, причиненным ей позором ее любимой дочери, присоединялось озлобление против самой себя при внутреннем неотвязчивом сознании, что любовным приключением князя Облонского и Рены она, Анжель, была потрясена и оскорблена не только как мать, но и как женщина.
Она сама любила Сергея Сергеевича – любила до ненависти.
Он погубил ее дочь, ее дорогую Рену, – она проклинала его, но в сердце ее, независимо от ее воли, шевелилось другое бесившее ее чувство – ревность к своей дочери.
Она принималась проклинать себя, старалась всею силою своей закаленной жизнью воли сбросить с себя этот страшный кошмар рокового двойного ощущения, но напрасно…
В томительные, проводимые ею без сна ночи или, правильнее сказать, при ее жизненном режиме, утра, образ князя Облонского неотступно стоял перед ней, и Анжель с наслаждением самоистязания вглядывалась в издавна ненавистные ей черты лица этого человека и доходила до исступления при мысли, что, несмотря на то, что он стал вторично на ее жизненной дороге, лишал ее светлого будущего, разрушал цель ее жизни, лелеянную ею в продолжение долгих лет, цель, для которой она влачила свое позорное существование, причина этой ненависти к нему не изменилась и все оставалась той же, какою была с момента второй встречи с ним, семнадцать лет тому назад. Этой причиной была любовь.
Она живо и ясно припоминала, как будто это было вчера, появление князя Сергея Сергеевича в ее салоне в первый год ее петербургской карьеры в качестве «львицы полусвета».
Его изящный, обаятельный образ проносился перед ней, ей явственно слышался его грудной, в душу проникающий голос.
«Он умеет прельщать!» – мелькала в ее уме фраза, сказанная ею Ядвиге. Она знала это по опыту и знала также, что протекшие годы не произвели почти никакого разрушающего действия ни на внешнюю, ни на внутреннюю физиономию этого «вечно юного ловеласа высшего разбора».
Она вспоминала, что чуть было она сама, она – Анжелика Сигизмундовна Вацлавская, с так недавно разбитым сердцем, с руками, на которых еще не успела обсохнуть кровь убитого ею любимого человека, не увлеклась ухаживаниями князя, не бросилась в его объятия с безумной бесповоротной решимостью посвятить ему одному всю свою жизнь, умереть у его ног, когда угаснет любовь в его ветреном сердце, забыв и свою цель, и свою, тогда еще малютку, дочь.
Она живо помнила, какое впечатление производил на нее в Варшаве, в доме Ладомирских, этот человек и сколько нравственной ломки пришлось ей произвести над собой, чтобы выйти победительницей в борьбе с нахлынувшим на нее к нему чувством, после подлого поступка с ней Владимира, тем чувством любви, страсти, самое воспоминание о котором она, казалось ей, похоронила навсегда в стенах Рязанского острога.
Она бросилась в Москву, в Покровское, и там только, на ферме Ядвиги, у колыбели Рены, нашла в себе вновь силу повторить свою клятву и вернуться в Петербург во всеоружии неспособной к малейшему проявлению истинной любви бесстрастной женщины.
Данная ею клятва была несложна. Вышедши оправданной из Рязанского окружного суда, вернувшись в Варшаву вместе со своею дочерью, она, устроив свои дела, увидала себя обладательницей небольшого капитала, тысяч в пятнадцать рублей. Захватив с собой свою няньку Ядвигу, она поехала в Москву, купила ферму близ Покровского и оставила на попечении старой польки малютку Рену.
Положив на имя Залесской в один из московских банков три тысячи рублей, она с остальными деньгами решила перенести свою деятельность на берега красавицы Невы.
В бессонную ночь накануне отъезда, проведенную ею у колыбели спавшей невинным младенческим сном дочери, дала она эту несложную, но страшную клятву.
«Всю оставшуюся в моем сердце любовь и нежность посвящу я тебе, дорогое несчастное дитя! – сказала Анжелика Сигизмундовна. – Никогда, ни к одному мужчине в мире не появится в нем ничего, кроме холодного презрения; ты лишена одним из них имени, я доставлю тебе громадное состояние, которое в наше время заменит всякое имя. У меня нет его теперь, но оно будет – у меня есть красота, – она тот же капитал. Она явилась одной из причин твоего появления на свет, я пожертвую ею же для тебя. Я заставлю мужчин пресмыкаться у ног моих, дорого платить за мои ласки, за мою кажущуюся страсть – страсть погубила меня, на ней же я построю твое и мое отмщение. Я буду беспощадна в разорении этих подлецов, чтобы их почти всегда покрытыми грязью деньгами упрочить благосостояние дочери подлеца. Клянусь тебе в этом тем, что у меня осталось дорогого в этом мире, – твоею жизнью!»
Она наклонилась и поцеловала ребенка, как бы запечатлев свою клятву этим поцелуем.
Эту-то клятву повторила она после чуть было не роковой для нее второй встречи с князем Сергеем Сергеевичем Облонским.
Все это она припоминала в бессонные ночи. Воспоминания ее неслись далее.
Она возвратилась в Петербург. Ее отсутствие произвело впечатление на Облонского. Разлука, хотя кратковременная, с женщиной, которой он серьезно увлекся и которая притом, по ее положению, казалась такой доступной, взбесила нетерпеливого князя. По ее возвращении он стал ухаживать усиленнее, настойчивее, но, увы, безуспешно, и притом на глазах у более счастливых соперников, поглядывавших на него с худо скрываемыми насмешливыми улыбками.
«Рыжая красавица» Анжель для него, князя Облонского, привыкшего одним взглядом своих ласкающих глаз покорять женщин с безупречной репутацией, оказалась недоступной Минервой.
Сергей Сергеевич выходил из себя.
Анжелика Сигизмундовна продолжала держать его в почтительном отдалении.
Всему бывает конец, и князь принужден был примириться со своим положением. Сохранив с Анжель игриво-дружеские отношения, он, казалось, сделался к ней совершенно равнодушен, хотя по временам в его красивых, полных жизни глазах появлялось при взгляде на нее не ускользавшее от нее выражение непримиримой ненависти и жажды мести за оскорбленное самолюбие.
Она платила ему той же, прикрытой массой холодного равнодушия, ненавистью.
Такие отношения установились и продолжались между ними.
– Он отомстил, жестоко, безжалостно отомстил! – воскликнула она при этих воспоминаниях, ломая в отчаянии свои красивые руки. – Но и я не останусь в долгу у тебя, ненавистный человек! – почти рычала Анжель. – Если поздно спасти Рену и отомстить за себя, за годы причиненных мне тобою нравственных терзаний, то не поздно никогда жестоко отомстить тебе за нас обеих.
VIII. Сорвалось
– Что ты ничего не кушаешь и не дотрагиваешься даже до твоего стакана? – говорил князь Сергей Сергеевич Ирене, сначала весело, под впечатлением дорогих, подарков и осмотра себя в зеркале, усевшейся за стол, но потом вдруг затуманившейся и сидевшей безмолвно, с опущенными глазами.
– Я сыта! Вина же я никогда не пила и не хочу его! Я бы лучше выпила воды, – тихо, не подымая головы, произнесла молодая девушка.
– Воды! – весело продолжал он. – Кто же пьет воду? Ты только попробуй, это легкое вино, сладкий икем – он тебе понравится.
Сергей Сергеевич пододвинул к ней стакан. Ирена молчала.
– Скушай еще вот эту пожарскую котлетку, здесь их готовят мастерски, – положил ей князь из дымящейся серебряной кастрюльки кушанье на тарелку.
– Я не могу! – прошептала она.
– Тебе со мной скучно, ты не любишь меня, если не хочешь ни позавтракать со мной, ни выпить за мое и твое здоровье, за наше будущее счастье.
Она подняла на него глаза и окинула его взглядом грустного упрека.
– Если я не прав – докажи, выпей и съешь! – продолжал настаивать он, восторженно любуясь ею. Ее личико, подернутое дымкой грусти, казалось еще более прелестным.
Ирена быстро взяла свой стакан, чокнулась с князем и выпила почти залпом.
– Вот теперь я тебе верю, – засмеялся он.
Она принялась за котлету, но, видимо, ела насильно. Он налил ей бокал шампанского.
– Еще? – с испугом спросила она.
– За здоровье твоей мамы! – произнес он вместо ответа и чокнулся.
– Мамы, мамы! – порывисто повторила она и быстро выпила бокал.
С непривычки это было чересчур много. Она заметно опьянела, глаза ее заблестели, лицо покрылось ярким, почти неестественным румянцем, – она была восхитительна.
Князь пожирал ее глазами, но выжидал, боясь испортить все дело резкою выходкою.
Она весело болтала с ним, лакомясь сочною грушею дюшес, на тему приезда ее матери, предстоящей свадьбы. Она описывала ему тот подвенечный наряд, в котором она видела себя во сне.
Он не слыхал половины из ее болтовни и машинально отвечал на ее вопросы.
Кровь бросалась ему в голову, в висках стучало.
Он был пьянее, чем она, единственно от ее близости к нему.
– Мы будем венчаться здесь, в Москве?
– Не знаю, может быть, здесь, а может быть, и за границей.
– Мы поедем за границу, а не сейчас в Петербург?
– Нет, сперва за границу.
– Так и есть, так и есть, то же говорила и мама, – прошептала она. – Мне бы хотелось венчаться здесь; конечно, мама поедет с нами и за границу, но здесь на нашей свадьбе была бы и Ядвига.
При воспоминании о покинутой ею так неожиданно няне сердце Ирены болезненно сжалось.
«Бедная, она просто измучается, прежде чем узнает о моем счастии; ищет теперь, чай, по всему лесу, чего-чего не передумает», – пронеслось в ее голове.
– Когда мама приедет сюда, можно будет сейчас же дать знать няне Ядвиге, что я здесь? – спросила она.
– Конечно, можно…
– Что же мамы все нет?
– Вероятно, ее что-нибудь задержало.
Он пересел к ней на диван и обнял за талию. Рена не сопротивлялась.
Он привлек ее к себе, она почувствовала дрожь его руки и взглянула ему прямо в лицо.
Выражение этого лица, виденное ею впервые, поразило ее – она не узнавала милые ей, теперь искаженные волнением черты, взгляд его глаз не был тем бархатным, который она привыкла видеть покоящимся на себе. Он горел каким-то диким, страшным огнем.
Она задрожала и сделала невольное движение, чтобы вырваться из его объятий, но безуспешно, он сжимал ее все с большею и большею силой, покрывая ее лицо и шею жгучими поцелуями.
Вдруг она истерически зарыдала.
Первый стон, вырвавшийся из груди трепетавшего в его мощных объятиях слабого существа, моментально отрезвил его.
Он выпустил ее из своих объятий. Она упала поперек турецкого дивана, продолжая оглашать комнату истерическими рыданиями.
Сергей Сергеевич бросился в кресло.
– Не могу, не могу! – простонал он. Рыданья Ирены прекратились. Князь тоже пришел в себя.
Он прошел в спальню, взял с туалетного столика одеколон и стал приводить в чувство все еще лежавшую недвижимо молодую девушку. Он смочил ей одеколоном голову и виски, дал понюхать солей, пузырек с которыми всегда находился в его жилетном кармане. Она понемногу стала приходить в себя.
Но едва она открыла глаза и увидала его, как снова вздрогнула.
– Рена, дорогая моя, что с тобой? – нежно успокаивал он ее.
Она молча села на диван, склонив голову, и крупные слезы неудержимо полились из ее глаз.
– О чем же ты плачешь? Я тебя испугал? Прости меня, не плачь, взгляни на меня.
– Я боюсь тебя, боюсь! – прошептала она сквозь слезы.
– Чего же ты боишься, ведь ты же знаешь, как я люблю тебя.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб.
– Нет, нет, потом, при маме, на балу, на свадьбе… – бессвязно лепетала она.
Он стал ходить по комнате, по временам взглядывая на сидящую все в одной и той же позе Ирену.
Вид этого плачущего, испуганного ребенка пробудил в его сердце жалость. Первой мыслью его было отвезти ее назад, на ферму, но он тотчас же прогнал эту мысль. Трепет, хотя и болезненный, ее молодого, нежного тела, который он так недавно ощущал около своей груди, заставил его содрогнуться при мысли отказаться от обладания этим непорочным, чистым созданием, обладания, то есть неземного наслаждения. Рука, протянутая уже было к звонку, чтобы приказать готовить лошадей, бессильно опустилась.
«Нет, она будет моей во что бы то ни стало, и будет моей добровольно, даже если бы мне пришлось для этого пойти на преступление, лишиться половины моего состояния!» – мысленно решил он и снова плотоядным взглядом окинул сидевшую в той же позе молодую девушку.
Но вот она подняла голову и посмотрела на него умоляющим взглядом.
– Отвези меня назад, к няне! – заговорила она, точно угадав промелькнувшую в его голове за минуту мысль.
Скажи она эту фразу на мгновение ранее, он, быть может, и согласился бы, но теперь он снова надеялся.
На что, он не знал и сам.
«Она будет моей, она должна быть моей», – проносилось в его голове. Она повторила просьбу.
– Я не могу этого сделать для тебя, – отвечал князь деланно равнодушным тоном. – Ты сама знаешь, что ты здесь по воле твоей матери. Когда она приедет, ты можешь сказать ей, что желаешь возвратиться в Покровское или пансион, что отказываешься быть моей женой…
– Нет, нет, я не отказываюсь, я не хочу ни в Покровское, ни в пансион, прости меня, я хочу только поскорей увидеть маму, обвенчаться с тобой и уехать за границу, – заметила Рена, поспешно утирая все еще продолжавшие навертываться на глаза слезы.
Он снова сел рядом с ней на диван.
Она немного отодвинулась от него.
Не давши ей заметить, что это не ускользнуло от его внимания, он своим вкрадчивым, привычным для нее тоном стал говорить, что ей нечего беспокоиться, что дурного с ней случиться ничего не может, а что если ее мать не приедет ни сегодня, ни завтра, то, вероятно, потому, что ее задержали в Петербурге неотложные дела. Ведь она сама знает, не раз говорила ему, что ее мать настолько связана делами, что не может даже для нее уделить лишний час времени. Что он завтра же поедет к начальнице пансиона взять ее бумаги, о чем Анжелика Сигизмундовна просила будто бы его в последнем письме, а от г-жи Дюгамель, вероятно, узнает, где находится ее мать и что ее задержало. Наконец, она прямо могла проехать за границу, оставив на его имя или на имя своей дочери письмо у начальницы пансиона.
Он говорил, не составив себе еще никакого плана дальнейших действий, но по мере того, как высказывал Рене успокоительные доводы, этот план в общих чертах созревал в его голове.
Молодая девушка, желающая верить, – верила и постепенно успокаивалась.
Не прошло и получаса, как она весело болтала с ним, с радостным любопытством слушала его рассказы о петербургской и заграничной жизни, описания Парижа, Рима, Венеции и других замечательных городов и местечек Западной Европы.
Спокойная и довольная расхаживала она по комнатам, любовалась в зеркало на себя и на надетые на ней драгоценные вещи.
Он воспользовался ее расположением духа, позвонил и приказал явившемуся на зов Степану прислать барышне ее горничную.
Степан вышел, и через минуту в комнату вошла бойкая и расторопная молодая девушка, брюнетка, с миловидным, несколько нахальным лицом. Это была служанка, нанятая исполнительным камердинером и получившая от него точные инструкции обращения и разговора со своей молодой госпожой.
Она предложила Ирене пройти в спальню, где в гардеробе оказалось несколько изящных костюмов, сделанных по мерке платьев княжны Юлии, с которой Ирена была почти одного роста и сложения, и заказанных предусмотрительным князем.
Молодая девушка с восторгом стала с помощью Фени – так звали горничную – примерять обновки и наконец остановилась на голубом из легкой шелковой китайской материи платье, которое ей понравилось более всего и с которым она не хотела расстаться.
Платье действительно очень шло к ней.
– Эти вещи, – показала она горничной на ожерелье и браслеты, – подарил мне князь, мой жених, но платья уже, наверное, сюрприз от мамы?
Она вопросительно поглядела на Феню.
– Совершенно верно, милая барышня, – отвечала ловкая камеристка, – платья эти при мне привезли из магазина, и посланная в разговоре со мной объяснила, что их заказала и приказала доставить сюда г-жа Вацлавская.
– Ну да, да, это и есть фамилия моей матери и моя, – с наивным восторгом воскликнула Ирена.
Сергей Сергеевич находился тем временем в снятом им для себя соседнем номере, где продолжительно и таинственно совещался со своим камердинером.
– Скажи горничной, чтобы она ни на шаг не отходила от Ирены Владимировны во время моего отсутствия, а сам тотчас же поезжай в Покровское и устрой все поаккуратнее. Денег не жалей. Тех, которые я тебе дал, хватит?
– За глаза, ваше сиятельство! – отвечал Степан.
Князь снова прошел к Рене. Она встретила его с шумной, чисто детской веселостью, шутила, заигрывала, пообедала с большим аппетитом, но, несмотря на это, он заметил, что она все-таки все время была настороже, и, несмотря на усиленные просьбы с его стороны, ничего не пила за обедом, кроме воды.
– У меня и так болит голова, – заметила она ему.
Ее глаза по временам, когда он близко подсаживался к ней, принимали сосредоточенно-серьезное, почти строгое выражение.
