Николай Гейнце
Под гнетом страсти
XVIII. Лицом к лицу
Ирена Владимировна была в блестящем бальном наряде.
Белая атласная юбка была покрыта второй юбкой из крепдешина, слегка подобранной и отделанной крупными, величиной в орех, золотыми шариками. По обоим бокам, от самого лифа, спускались углами атласные полотнища золотистого цвета; лиф из крепдешина, с золотыми же шариками, был низко вырезан на стане и на груди окаймлен белым тюлевым рюшем, красиво оттенявшим розовато-белое тело молоденькой женщины.
Подборы и длинный шлейф скрывали некоторую худощавость ее фигуры и придавали походке особую грацию.
Вместо всяких рукавов золотые аграфы соединяли и придерживали легкую материю корсажа на ее плечах, которые, казалось, вздрагивали под восторженными взглядами мужчин.
Ее мягкие, блестящие, как шелк, волосы были высоко подняты, обнаруживая стройный затылок, и опускались мягкими буклями на лоб с темными бровями, красиво оттенявшими большие голубые глаза, опушенные длинными ресницами и светившиеся мягким блеском… В ушах ярко блестели роскошные солитеры.
На шее горело всеми огнями радуги великолепное ожерелье из бриллиантов чистейшей воды. На руках были дорогие браслеты, надетые поверх светлых перчаток, затягивавших крошечные ручки до самого локтя и обнаруживавших поразительную белизну остальной части руки. Это чудное, идеальное, дышащее неподдельной чистотой существо составляло резкий контраст с нескромными выражениями чересчур смелых взглядов более или менее усталых, с искусно ремонтированными лицами других присутствующих женщин.
Между тем, в ее ослепительной красоте было что-то неопределенное, обнаруживавшее внутреннее страдание и вызывавшее безотчетное сожаление, что все, если не могли понять, то смутно чувствовали.
Ее чудные глаза были подернуты дымкой болезненной грусти.
Сердце ее, видимо, сильно билось; порывистое тяжелое дыхание колебало ее шею и грудь.
Возбуждаемый ею восторг не вызвал торжествующего выражения на тонких чертах ее лица.
Напротив, она, казалось, с невыносимой внутренней болью переносила его.
Ее взгляд, смущенный, растерянный, то и дело обращенный на ее спутника, выражал какую-то подневольную, робкую, бессознательную покорность.
Полное торжество было лишь для него – князя Облонского. Он наслаждался им, как человек, знающий себе цену, привыкший к успеху, но никогда еще не испытавший настолько блестящего и настолько льстившего его самолюбию опытного Дон-Жуана.
Всевозможные замечания полушепотом, но ясно произносимые восклицания, невольно вырывавшиеся то у одного, то у другого, ежеминутно раздавались со всех сторон.
– Где он выкопал такой клад? – говорил один.
– Она стоит того золота, которое на ней! – замечал другой.
– Скажите лучше тех бриллиантов!
– На ней их, по крайней мере, тысяч на сто!
– Она стоит в десять раз дороже!
– Со временем и будет стоить!
– Право, князь просто колдун – это современный Калиостро.
– Хорошенькая, без сомнения, но, видно, глупа! – говорил чей-то женский голос.
– Слишком молода.
– Что и требуется для стариков!
Перелешин положительно впился в новоприбывшую взглядом.
Он догадался, что в первый раз видит свою жену.
Он, казалось, делал ей оценку, как знаток в этом деле, и рассчитывал в уме, какие проценты может принести ему этот живой капитал.
Стоявший рядом с ним Виктор Аркадьевич был, напротив, не так поражен безукоризненной красотой Ирены, как удивлен, огорчен и даже оскорблен при виде этого почтенного отца семейства, на котором лежало столько нравственных обязанностей в отношении его младшей дочери, выставлявшего себя таким образом напоказ.
Это казалось позорным серьезному труженику.
Он слышал о похождениях этого аристократа, он знал его репутацию известного волокиты, умеющего выбирать себе любовниц и тратить на них безумные деньги, но он не видел его никогда иначе, как у него, Облонского, в качестве гостеприимного хозяина, умеющего принять своих гостей с самой утонченной любезностью, все реже и реже встречающейся в нашем обществе, даже самого высшего круга.
«И это тот самый человек, – говорил сам себе Бобров, – который может отказать мне в руке своей дочери и счесть унижением иметь меня своим зятем?
Невозможно, чтобы человек, который так рискует скомпрометировать легкомысленным выбором удовольствия и так легко забывает, что должен служить примером своим дочерям, могущим узнать о его поведении, невозможно, чтобы этот человек представил мне какие-либо возражения, если я прямо и честно буду просить у него руки его дочери!»
Это соображение успокоило его мысли, занятые перспективой обладания княжной Юлией.
– Она, бесспорно, очаровательна и вполне красавица, – сказал, наконец, Владимир Геннадиевич, отводя от нее взор, как от картины, окончательно оцененной. – Если она умна, то я ей предсказываю одну из тех блестящих карьер, о которых долго говорят. В ней нет еще уменья держать себя, нет апломба… Видно, что это ее дебют… Но она еще очень молода… успеет развиться…
Бобров, все еще не пришедший в себя от удивления и в некотором роде негодования, не отвечал ему, так что друг Анжель обратился к доктору Звездичу, стоявшему с другой стороны.
– Заметили ли вы, доктор, как женщины легко меняются, смотря по окружающей их среде? Мужчина, если он не артист, – артисты в сущности все аристократы по рождению или же по отдаленным родственным связям с Юпитером, – всегда оставляет в себе след своего низкого происхождения и мужицкой крови, текущей в его венах. Сын крестьянина, мещанина, торговца, мелкого чиновника всегда остается похожим на своих папашу и мамашу по внешнему виду, манере держать себя, чувствам, характеру, понятиям о жизни, в нем проявляется что-то тяжелое, грубое, резкое, недоконченное, узкое и мелкое. Женщина, напротив, по существу своему аристократка, бесконечно более гибкое создание. Если она хороша и умна, то так искусно сумеет стряхнуть с себя природную грязь, что никто, даже самый наблюдательный человек, по прошествии нескольких лет ничего не заметит.
– Бедное дитя! – не отвечая на вопрос, сказал Петр Николаевич с выражением такого сожаления в голосе, что Виктор Аркадьевич с невольным удивлением взглянул на него.
Это были единственные симпатичные и благородные слова, сказанные по адресу молодой женщины.
До сих пор она возбуждала лишь презрительную зависть и нескромные желания.
Между тем князь Сергей Сергеевич со своей дамой, пройдя залу и одну из гостиных, направился к двери комнаты, служившей будуаром, где Дора – хозяйка дома – разговаривавшая с другими гостями, еще ничего не знала о прибытии ожидаемых лиц.
Нужно было представить восходящую звезду этому заходящему солнцу, более, впрочем, похожему на полную луну.
Целая толпа следовала за Облонским, чтобы присутствовать при этом представлении и убедиться, что прекрасная статуя умеет говорить, и с первых же слов решить, умна ли она.
Ирена и Сергей Сергеевич вошли в будуар, сделали еще несколько шагов и очутились перед Дорой, которая при виде их встала и пошла к ним навстречу с протянутыми руками.
– Моя милая, – начал князь своим по обыкновению немного насмешливым, хотя и вежливым тоном, – позвольте мне вам представить…
Он не успел окончить.
Сзади него толпа вдруг раздалась, пропуская даму, энергичным жестом пробивавшую себе дорогу.
Она подошла к молодой и положила свою похолодевшую руку на ее обнаженное плечо.
Та вся вздрогнула при этом прикосновении.
– Рена! – произнесла дама.
Несчастная оглянулась при звуке этого голоса, вскрикнула и как пораженная остановилась, широко открыв свои большие глаза.
Она была лицом к лицу со своей матерью.
XIX. Начало борьбы
Анжель, которую считали далеко от Петербурга и которую никто не видал в продолжение нескольких месяцев, действительно явилась. Она была бледна, черные глаза ее горели, а мрачный блеск их даже в спокойные минуты имел в себе нечто суровое, угрожающее.
Как всегда, она была одета вся в черном, что еще более выделяло матовую белизну ее тела, на не прикрытых бальным платьем шее и руках пробегала дрожь от сдерживаемого с трудом волнения.
Вся ее фигура в эту минуту выражала так много истинного, глубокого трагизма, что ни один из присутствующих не сомневался в том, что здесь должна произойти драма.
Никто, впрочем, кроме князя Облонского, и не подозревал, что это была встреча матери с дочерью, так как никто не знал о существовании Рены, так заботливо скрываемой Анжель.
Первая мысль, вполне естественная ввиду места и действующих лиц, пришедшая всем в голову, была та, что придется присутствовать при сцене ревности, которую соперницы в любви устраивают друг другу, – так как невозможно было сомневаться в страшной злобе, наполнявшей все существо Анжель.
Водворилась глубокая тишина.
При крике Ирены, при внезапном содрогании всего ее тела князь также оглянулся.
Узнав мать Ирены, он невольно вздрогнул, несмотря на все свое хладнокровие и уменье владеть собой.
Это было, впрочем, на мгновенье.
Он стал снова приятно улыбаться, принял свой обычный равнодушный вид, хотя целая буря, выражавшаяся на лице куртизанки, надо сказать правду, причиняла ему некоторое беспокойство.
Если бы он только подозревал возможность такой встречи, то, без сомнения, не приехал бы, будучи врагом скандала и огласки.
Но отступать было уже поздно, выказать же малейшую трусость, хотя бы ему пришлось умереть, было не в его характере.
Анжель пристально смотрела на дочь, смеривая ее взглядом с головы до ног.
Совершенно растерянная, Ирена, как прикованная этим пронизывающим ее взглядом, крепко опиралась на руку князя, чтобы не упасть, будучи не в состоянии произнести слово, сделать малейшее движение.
Анжель медленно перевела взор со своей дочери на князя.
Их взгляды встретились, подобно двум ударившимся друг о друга стальным лезвиям мечей – светлые глаза князя твердо выдержали потемневший взор Анжель.
В комнате, казалось, стало еще тише – не было слышно даже дыхания.
Поединок начался.
– Князь, – наконец сказала Анжель вполголоса, – вот уже несколько месяцев, как я вас подстерегаю.
Он слегка поклонился, но не ответил ни слова.
– Князь, – продолжала она, после краткого молчания, – знали ли вы, кто эта девушка?
– Она мне это сама сказала.
– И зная, что у нее есть мать, вы совершили ваш поступок?
Князь не отвечал.
– Вы молчите?
– Ах, моя милая, признаюсь, я нахожу настоящую минуту очень неудобной для семейных объяснений. Если же вы так желаете…
Он опять поклонился и, обращаясь к хозяйке дома, ничего не понимавшей во всей этой сцене, сказал совершенно спокойным тоном, указывая на Ирену:
– Позвольте вам представить дочь Анжелики Сигизмундовны. Одна ее красота уже доказывает, что у нее не могла быть матерью кто-нибудь другая.
– Князь, – сказала Анжель, приблизившись к нему настолько, что он один мог ее слышать, – вы подлец…
Облонский слегка побледнел.
– Пойдем, Рена! – прибавила она, взяв за руку дочь.
– Останьтесь! – произнес Сергей Сергеевич.
– Мама! – прошептала молодая женщина, овладев собою.
– Пойдем! – повторила Анжелика Сигизмундовна таким повелительным тоном, что князь понял опасность, угрожавшую его достоинству, если он начнет борьбу, которую его соперница решилась, видимо, не прекра щать до последней крайности.
Положение Ирены невольно вызывало к ней состра дание. Она растерянно смотрела то на мать, то на князя, как бы прося его поддержки, ободряющего слова, но он остался безмолвным.
В ее молчащем, скорбном взгляде было столько любви, отчаяния, страсти, преданности, что Облонский невольно почувствовал волнение.
Одна из присутствующих дам шепнула на ухо своей соседке с глупым, злым смехом:
– Да она его любит без памяти!
– Идите, дитя мое, – вдруг сказал князь ласковыс голосом, – я понимаю, что ваша мать после долгой разлуки хочет вас видеть наедине и поговорить с вами. До свиданья!
Он медленно освободил из-под своей ее руку и с своей обычной ловкостью передал Анжель.
– Чтобы она с вами увиделась – никогда! – глухо отвечала Анжелика Сигизмундовна.
Князь наклонился к ее уху и своим обычным, на смешливым, холодным тоном произнес:
– К чему такая злоба против меня? Она могла натолкнуться на другого… Если я, сам того не зная, разрушил какие-нибудь другие планы, то я готов исправить ошибку.
– Вы подлец! – отвечала ему она, не возвышая голоса.
– Совсем нет, – сказал он, показывая свои белье зубы, – так как если я и знал, что она ваша дочь, то не сказал ей, кто ее мать.
Он раскланялся и отошел шага на два.
Анжель отшатнулась от него, как ужаленная, но ни слова не ответила и увлекла за собою свою дочь, которая слышала весь этот негромкий разговор и готова была, видимо, умереть от стыда и отчаяния.
Не успели обе женщины отойти на несколько шагов как несчастная Ирена потеряла сознание и упала бь на пол, если бы доктор Звездич, следивший за ней, не поддержал бы ее.
Из груди Анжелики Сигизмундовны вырвался глухой стон, похожий на крик дикого зверя, защищающего своих детенышей.
– Она умирает! – воскликнула она.
– Нет, нет, успокойтесь! – отвечал доктор. – Это просто обморок… ничего, пройдет… Нужно бы воздуху!
– Моя карета внизу.
– Вот и отлично!..
Не сказав более ни слова, не обращая внимания на мать, следовавшую за ним, он бросился в переднюю, держа Ирену на руках, как ребенка.
Одев ее с помощью слуги и накинув на себя шинель, он спустился со своей ношей по лестнице, положил молодую девушку в карету, приподнял ей голову и уселся рядом с ней.
– Домой! – сказала Анжелика Сигизмундовна кучеру, входя в карету.
Она стала на колени перед своей дочерью, руками поддерживала ее голову, избавляя ее таким образом от толчков экипажа.
Доктор опустил окно, для того чтобы холодный ночной воздух мог освежить Ирену, и дал ей понюхать солей, флакон с которыми был всегда при нем.
– Это не опасно? – с тревогой спросила Анжель.
– Нет. Она придет в себя. Слабость, больше ничего… Вот уже она начинает шевелиться.
Карета между тем ехала очень быстро, Петр Николаевич увидел, что они проезжают по Дворцовому мосту.
– Где же вы живете? – спросил он удивленно Анжелику Сигизмундовну.
– На Петербургской, – отвечала она.
Холодный воздух, тряска кареты и соли, данные доктором, подействовали на Ирену, и она открыла глаза. Некоторое время она оставалась неподвижной, как бы уничтоженной, ничего не различая в темноте.
– Где я? – слабо спросила она.
Ее протянутая рука встретила руку доктора, она ее пожала, но тотчас же оттолкнула.
Это не была рука князя, как она подумала.
Она не понимала, где она и с кем находится.
Ее голова снова опустилась, и она почувствовала что-то теплое, капнувшее на ее щеку.
– Кто плачет? – спросила она.
– Я.
– Кто вы?
– Твоя мать!
– Моя мать! – повторила она с удивлением. – Ах, да, моя мать… это правда.
Громкие рыдания вырвались из груди молодого погибшего существа.
Доктор не произносил ни слова.
Карета остановилась.
Послышался скрип ворот, и экипаж въехал на двор, в глубине которого находился дом-особняк.
В окнах замелькали огни.
Петр Николаевич взял снова на руки Ирену и внес ее через отворенные настежь парадные двери в комнаты, где их встретила старая женщина.
– Ядвига, – воскликнула следовавшая за Звездичем Анжель, – я привезла ее к тебе обратно!
XX. Настороже
Петербургская сторона, являясь одной из окраин Петербурга, носит на себе совершенно отличный от более или менее центральных частей невской столицы характер.
Первое впечатление, производимое ею на новичка, случайно забредшего в ее по большей части узкие и кривые улицы и в переулки, состоящие из неказистых деревянных двухэтажных, а часто и одноэтажных домиков, построенных в большинстве случаев в глубине дворов, обнесенных решетчатыми или сплошными заборами, – это впечатление захолустного провинциального городка.
Плохо вымощенные мостовые и деревянные мостки вместо тротуаров довершают сходство, и только проходящие по некоторым из улиц «конки» своим грохотом и звоном напоминают, что вы находитесь в городе, служащем центром русской цивилизации.
На улицах, особенно в зимние вечера, совершенно пустынно: изредка встретится запоздалый прохожий или подгулявший мастеровой, извозчиков почти совершенно не видно.
Летом еще наступает относительное оживление этого столичного пригорода, ввиду соседства с излюбленными петербуржцами дачными местностями – пресловутыми «островами».
На чуть ли не самой пустынной улице этой захолустной части столицы, носящей название «Зелениной», ведущей к Крестовскому мосту, скрывалась уже в продолжение нескольких месяцев бывшая звезда петербургского полусвета, красавица Анжель, или Анжелика Сигизмундовна Вацлавская.
Отсюда-то и подстерегала она, как выразилась сама, князя Сергея Сергеевича Облонского.
Убедившись, как мы уже знаем, из произведенного ею самою негласного дознания во время пребывания на ферме близ села Покровского, на роковой для нее ферме, что ее дочь похитил не кто другой, как князь, отдав приказание Ядвиге продать как можно скорее ферму, она через некоторое время устроила так, что отъезд ее за границу стал для всех, знающих ее, несомненен.
Между тем этою «границею» была для нее река Нева.
Послушная воле своей бывшей воспитанницы, Ядвига Залесская быстро, хотя скрепя сердце и весьма убыточно, совершила продажу фермы и прибыла в Петербург. Анжелика Сигизмундовна купила на ее имя по Зелениной улице двухэтажный дом, сравнительно лучший и удобнейший в этой местности.
Новая хозяйка, действуя по заранее намеченной программе своей благодетельницы, под предлогом капитального ремонта квартир, выселила всех жильцов. Верх дома был заколочен наглухо, а нижний этаж, состоявший из двух квартир, соединен был в одну, отделан заново и меблирован, хотя и скромно, но с комфортом.
Когда все было готово, Анжелика Сигизмундовна назначила аукцион обстановки своей квартиры на Большой Морской и затем исчезла с горизонта петербургского полусвета.
Немногочисленный штат прислуги был набран из совершенно новых лиц.
Она терпеливо стала ждать возвращения в Петербург ненавистного ей князя Облонского, соблазнителя ее дочери, и, как мы видели, дождалась.
Удалившись от центра столицы, преследуя мысль, чтобы все ее забыли или же считали далеко от Петербурга, она, естественно, не могла не только поддерживать знакомство в том кругу, в котором она вращалась, но даже должна была избегать показываться на людных улицах, а потому первою ее заботою было завести агентов, которые бы дали ей тотчас же знать с прибытии на берега Невы князя, так как без них весть о его прибытии в Северную Пальмиру могла бы целые годы не дойти до Зелениной улицы.
Мы знаем, что еще до ее исчезновения она посылала за Владимиром Геннадиевичем Перелешиным, не его не оказалось в Петербурге.
Совершенно случайно, в разговоре с одним из знакомых, она получила сведения, что Перелешина видели в Москве в обществе князя.
Это одно уже тотчас же заставило ее бросить мысль пользоваться в данном деле его услугами.
Владимир Геннадиевич был, таким образом, прав, говоря доктору Звездичу и Виктору Аркадьевичу Боброву, что он знает об исчезновении Анжель не более чем другие.
Он, вместе с этими другими, считал ее уехавшей за границу.
Вопрос об агентуре, в силу этого, даже и попере езде Анжелики Сигизмундовны в дом Залесской оставался открытым.
Мать-мстительница усиленно ломала над ним голову.
Ее выручил случай.
Никому не известная Ядвига Залесская беспрепятственно разъезжала по всему Петербургу по разным хозяйственным надобностям и, возвратясь однажды после одной из таких поездок, сообщила Анжелике Сигизмундовне, что познакомилась с одной из своих соотечественниц, служащей в горничных у Доротеи Карловны Вахер, на Фурштадтской улице.
– У Доры? Да это прямо перст Божий! – воскликнула Анжель.
Ядвига глядела на нее недоумевающим взором.
– Ради Бога, постарайся с ней сблизиться и пригласи ее к себе, – продолжала Анжель.
– А она мне, признаться, не особенно по нраву пришлась. Вертлява очень! – возразила старуха.
– Она нам нужна, необходима! Понимаешь, необходима! – задыхающимся голосом вскрикнула Анжель.
– Если необходима, то я ее залучу на той же неделе.
Вертлявая Стася, камеристка «белокурой» Доры, тпила через несколько дней кофе с Ядвигой Залесской, когда в комнату вошла Анжелика Сигизмундовна.
– M-lle Анжель, вы ли это? Да ведь вы уехали! – воскликнула девушка, вскочив из-за стола.
– Я для всех, кроме тебя, и нахожусь за границей, – улыбнулась Вацлавская. – Понимаешь?
– Понимаю!
Она повела ее в свой будуар и изложила ей все, что от нее требуется.
– Ты меня знаешь, я плачу хорошо, а вот задаток. – Анжель подала ей сторублевую бумажку.
Стася вся засияла от восторга.
– Как только ты услышишь о приезде князя Сергея Сергеевича Облонского, от своей барыни или от камеристок ее знакомых, тотчас же явись ко мне и сообщи.
– Будьте покойны – устрою! Тотчас же знать будете! – рассыпалась Стася.
– О том, что я в Петербурге, – ни слова ни одной живой душе!
– Помилуйте, я очень это понимаю!
– Понимать тебе нечего, надо лишь исполнить, – резко заметила Анжель. – Девятьсот рублей за известие…
Через нее-то и узнала Анжелика Сигизмундовна о прибытии князя и о вечере, назначенном у Доры, на котором должно было состояться первое представление «новой звезды».
Эта последняя, не трудно было догадаться, была, конечно, ее несчастная дочь.
Анжелика Сигизмундовна решила встретиться с ней и с ним лицом к лицу публично.
Она приказала нанять для себя карету и в двенадцатом часу поехала на Фурштадтскую улицу и велела остановиться невдалеке от подъезда квартиры Доры, но не выходила и, завернувшись в свою дорогую ротонду из голубых песцов, следила за подъезжавшими экипажами.
Скорее инстинктом матери, нежели зрением, угадала она приезд его и ее и последовала за ними.
Остальное мы знаем.
Уезжая из дому, Анжелика Сигизмундовна сказала Ядвиге, чтобы она приготовила комнату Рены, приказала бы освежить и оправить постель.
Старая нянька удивленно вытаращила на нее глаза.
– Я привезу ее! – заметила Анжелика Сигизмундовна и вышла садиться в карету.
Старуха проводила ее недоумевающим взглядом, но, начала делать соответствующие распоряжения.
С самого начала распланировки квартиры одна из комнат была предназначена для ожидаемой.
Анжель была глубоко убеждена, что Ирена возвратится.
Это была небольшая, уютная комната в два окна, все стены которой были обтянуты розовой шелковой материей. Изящная будуарная мебель обита шелком такого же цвета; белые драпри на окнах и белый полог над пышной кроватью довершали обстановку, не говоря уже о дорогих туалетных принадлежностях и других безделушках, украшавших туалетный стол, на котором возвышалось огромное, зеркало.
Весь пол комнаты был покрыт пушистым ковром.
Это была самая уютная и комфортабельнее других убранная комната квартиры, в которую внес доктор Звездич, в сопровождении Анжелики Сигизмундовны и Ядвиги, еще совершенно не оправившуюся от обморока Ирену.
