Николай Гейнце
Князь Тавриды
XXI. На полях битв
Прошло более шести лет.
Положение Григория Александровича в служебном отношении и при дворе было далеко не таково, чтобы вполне удовлетворить его колоссальное честолюбие.
Он за это время успел, однако, быть пожалованным в камергеры.
Это было в 1768 году, а за год перед этим он был командирован с двумя ротами своего полка в Москву, где тогда собралась известная Большая комиссия для составления «Уложения».
В ней Потемкин участвовал в качестве опекуна депутатов от татар и других иноверцев, выбравших его «по той причине, что они не довольно знают русский язык», а также был членом комиссии духовно-гражданской.
Но все эти ранги, повторяем, были мелки для души, жаждавшей громких подвигов, богатства, власти, славы.
А такою несомненно была душа Потемкина.
Он убедился наконец что во дворце, где кишели интриги и было так много конкурентов, ему не найти желаемой грандиозной фортуны и решил искать ее на поле битвы.
Наступил 1769 год.
Была объявлена война Турции.
Григорий Александрович, продолжая находиться в Москве в составе Большой комиссии, обратился еще в конце 1768 года к государыне с умно и ловко написанным письмом, целью которого было произвести впечатление на императрицу. Он просил в нем дозволения ехать в армию.
Вот что писал он в нем, между прочим:
«Беспримерные Вашего Величества попечения о пользе общей учиняет отечество наше для нас любезным. Долг подданической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим… Я ваши милости видел, с признанием вникал премудрые указания Ваши и старался быть добрым гражданином. Но высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего Величества усердием. Я обязан служить государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится во всей своей силе, когда мне, для славы Вашего Величества, удастся кровь пролить. Вы изволите увидеть, что усердие мое к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем…»
Цель была достигнута.
В заседании Большой комиссии 2 января 1769 года маршал собрания Бибиков объявил, что «господин опекун от иноверцев и член комиссии духовно-гражданской, Григорий Потемкин, по высочайшему Ее Императорского Величества соизволению, отправляется в армию волонтером».
Григорий Александрович был переименован из камергеров в генерал-майоры. Ему было всего тридцать лет.
С современной точки зрения, такая карьера может быть названа более чем блестящей, но в описываемую нами эпоху для лиц, приближенных к государыне, подобное повышение было заурядным.
Русская армия находилась под начальством князя Голицына, осаждавшего крепость Хотин на Днестре.
Эта при Екатерине первая война с турками, как известно, была рядом блестящих побед и торжеств русского оружия.
Русские войска покрыли себя неувядаемою славою под начальством графа Румянцева-Задунайского, назначенного на смену князя Голицына.
Выгодный мир при Кучук-Кайнарджи завершил разгром Турок при Ларге и Кагуле.
Эта же война доставила первые лавры Потемкину.
Во все это время продолжения военных действий с 1769 по 1774 год Григорий Александрович командовал отдельным отрядом и участвовал в сражениях при Фокшанах, Ларге, Кагуле, при осаде Силистрии и за свою распорядительность и личную храбрости получил чин генерал-поручика и ордена святой Анны I степени и Святого Георгия 3-го класса.
Изучив еще ранее в Петербурге конную службу, Потемкия оказался не только лихим кавалеристом, но и прекрасным организатором кавалерийской атаки, что он блестяще доказал вскоре по прибытии его в армию.
Князь Голицын во всеподданейшем рапорте о поражении Молдаванжи-паши, в августе 1769 года, писал императрице между прочим, следующее:
«Непосредственно рекомендую Вашему Величеству мужество и искусство, которое оказал в сем деле генерал-майор Потемкин, ибо кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как в сей раз, под командою вышеозначенного генерал-майора».
Но и среди треволнений военной жизни, под свистом пуль, при радостных победных кликах, Потемкин душой стремился в Петербург, во дворец, к той, чей образ жил непрестанно в его душе.
Там был источник величия, милости и богатств.
Там жила «державная властительница», внимание которой, один благосклонный взгляд стоили, в его глазах, неизмеримо более истребления несметных полчищ врагов, взятия десятков крепостей.
Образ русской Минервы не покидал его воображения и был для него путеводной звездой среди опасностей военных подвигов.
Он верил в эту звезду.
Он стремился снова под ее животворные лучи.
Счастье ему благоприятствовало и на этот раз.
Выбор главнокомандующего армией графа Румянцева-Задунайского, отправлявшего курьера с донесениями к императрице, пал на Григорий Александровича.
В конце 1770 года он прибыл в Петербург с отличными рекомендациями графа.
В письме Задунайского перечислялись заслуги Потемкина:
«Сей чиновник, имеющий большие способности, может сделать земле, где театр войны состоял, обширные и дальновидные замечания, которые по свойствам своим заслуживают быть удостоенными высочайшего внимания и уважения, а посему и вверены ему для донесения вам многие обстоятельства, к пользе службы и славе империи относящиеся».
«Обширные и дальновидные замечания», о которых говорит Румянцев, вероятнее всего, были те грандиозные планы восторженного фантазера Потемкина, которые вылились впоследствии в форму знаменитого «греческого проекта», пугавшего так Европу в прошлом столетии и стоящего еще и теперь перед ней грозным привидением в образе «восточного вопроса».
Государыня благосклонно приняла и выслушала прибывшего с поля битвы Григория Александровича, но, увы, он понял, что час его возвышения при дворе не пробил.
Он пробыл в Петербурге несколько месяцев.
Положение его было далеко не из блестящих, даже по части денежной. Он, впрочем, нуждался в деньгах и ранее.
Незначительный сравнительно с потребностями светской жизни доход с его имения заставлял его влезть в долги, даже мелкие; так, он задолжал несколько сот рублей мещанину Яковкину.
Последний занимался в Петербурге мелочной торговлей.
В его лавке находилось в изобилии все, что нужно для военного человека: чай, сахар, кофе, сливки, молоко, хлеб, булки, мыло, клей, мел, позументы, сапожный товар, вакса, пудра, медь, огурцы, капуста, колбаса и прочее.
Яковкин, как тогда говорили, был кормилец нижних чинов и даже офицеров половины гвардии.
Правда, он не дешево продавал гвардейцам свой товар, но зато он верил им в кредит.
Потемкин, служа в конногвардейском полку, забирал разную мелочь у Яковкина и был постоянно ему должен.
Он уехал в действующую армию, не расплатившись, да и по приезде снова в Петербург принужден был забирать в долг у того же Яковкина, так как денег у него было мало.
«Не имей сто рублей, а имей сто друзей», – говорит русская пословица.
Григорий Александрович знал ее и постарался обзавестись друзьями при дворе.
По счастливой случайности, библиотекарем государыни был в то время его московский приятель Василий Петрович Петров.
Он воспитывался в Московской духовной семинарии, в которой, по окончании курса, сделался учителем поэзии, риторики и греческого языка.
В 1768 году он перешел на службу в Петербург в штат придворной библиотеки и вскоре потом отправлен в Англию, где научился языкам: английскому, немецкому и французскому, а по возвращении определен переводчиком при кабинете, а затем сделан библиотекарем.
Вторым близким к государыне лицом, с которым будущий «князь Тавриды» сумел сойтись на дружескую ногу, был Иван Тимофеевич Елагин, директор театров.
Оба они, а первый еще до приезда Григория Александровича из армии, постоянно старались напоминать государыне о Потемкине.
Петров воспевал его и в стихах, и в прозе.
По случаю победы при Фокшанах, где Григорий Александрович командовал самостоятельным отрядом, Петров написал четверостишие:
Он жил среди красот и аки Ахиллес,
На ратном поле вдруг он мужество изнес;
Впервый приял он гром – и гром ему послушен,
Впервые встретил смерть – и встретил равнодушен.
Вирши эти ходили по рукам при дворе и, конечно, были известны императрице.
Через Елагина и Петрова Григорий Александрович выхлопотал разрешение писать к Ее Величеству и получать через них словесные ответы государыни.
Достигнув этого, Григорий Александрович в начале 1771 года снова уехал в армию.
Оттуда он не замедлил воспользоваться разрешением писать к государыне.
Письма эти были хорошо обдуманы и не менее хорошо написаны.
Карабанов сообщает, что с любопытством прочитывая все письма, государыня видела, с каким чувством любви и с какою похвалою изъясняется Потемкин насчет ее особы; она сперва приказывала передавать ему словесные ответы, а потом принялась за перо и вела с ним переписку.
Блестящий ум, беззаветная преданность, обширные замыслы для возвеличивания России – все это высказалось в ярком свете в письмах восторженного молодого генерал-майора и не могло не повлиять на государыню в смысле благосклонности к такому подданному.
Обстоятельства при этом складывались таким образом, что такой именно человек, каким был Потемкин, становился необходимым у кормила правления.
Турция за наши победы отплатила нам страшною чумою.
Произошел бунт в Москве, со всеми его ужасами. Его кровавою жертвою сделался архиепископ Амвросий, тот самый, который в бытность свою архиереем отклонил юношу Потемкина от мысли поступления в монастырь и дал ему денег на дорогу в Петербург.
Усмирение московских волнений и прекращение чумы было одним из последних дел Григория Орлова, о чем свидетельствуют до сих пор существующие в Царском Селе триумфальные ворота, на которых красовалась лаконическая надпись: «Орловым от беды избавлена Москва».
Между тем возник пугачевский бунт.
Несмотря на свою прозорливость, Екатерина вначале не постигла важности этого движения и считала его не более, как частной попыткой дерзкого разбойника; но когда восстание охватило весь край, от Екатеринбурга и Уфы до Астрахани и Камышина, императрица увидела опасность, грозившую ее трону.
В такую трагическую минуту, не находя около себя никого, кроме ловких и опытных интриганов, Екатерина осознала свое одиночество и решилась опереться на могучую руку Потемкина, которого государственные способности, горячую любовь к ней и России, неукротимый характер и твердую волю она давно уже успела оценить.
Зароненные в ее душу Григорием Александровичем семена нашли подготовленную обстоятельствами плодородную почву.
Последний тем временем, находясь в действующей армии, по-прежнему проявлял храбрость и распорядительность, командовал уже целым резервным корпусом под Силистрией и отличался во многих делах, но душою и всеми своими помыслами все же был в Петербурге, у трона повелительницы Севера.
XXII. Приемыш
В то время, когда весь поглощенный честолюбивыми замыслами Григорий Александрович Потемкин выказывал чудеса храбрости и недюжинные способности военачальника в войне с турками, а между тем в Петербурге подготовлялся ему еще более высший служебный жребий – пост правой руки мудрой государыни, в далеком Смоленске, в доме подполковника Василия Андреевича Энгельгардта, среди многочисленных дочерей последнего, рос миловидный десятилетний мальчик Володя – приемыш Василия Андреевича и его жены Марфы Александровны, старшей сестры Потемкина.
В городе немало удивлялись, что Энгельгардты, люди далеко не богатые, имеющие на руках четырех дочерей, взяли себе на воспитание пятого ребенка – мальчика.
Кто был этот приемыш – никому не было известно в точности.
Как на причину принятия к себе на воспитание Володи, указывали на желание обоих родителей Энгельгардтов иметь сына.
Этим удовлетворялось провинциальное любопытство, хотя злые языки, не довольствуясь этим, сочинили целые романтические истории о происхождении Энгельгардтовского приемыша, как звали в Смоленске жившего у Энгельгардтов мальчика.
В этих историях играли роль то муж, то жена Энгельгардты.
Официально мальчик значился Владимиром Александровичем Петровским.
Нам с тобой, дорогой читатель, не надо вместе со смоленскими обывателями того времени ломать головы над происхождением этого ребенка.
Мы видели его спящим в люльке в спальне Дарьи Васильевны Потемкиной на другой день его рождения.
Это был князь Святозаров, законный сын князя Андрея Павловича, лишенный последним и титула, и родителей.
Мальчик находился под особым покровительством Григория Александровича Потемкина.
Это, впрочем, содержалось в самой сокровенной тайне не только от посторонних, но даже от самого Володи.
Получив от сына пространный ответ на свое не менее пространное письмо о случае с ребенком ангела-княгинюшки, Дарья Васильевна Потемкина буквально исполнила все, что писал ей Григорий Александрович.
Она окрестила ребенка и назвала Владимиром.
Восприемником его был соседний помещик Андрей Васильевич Петровский, по странной игре слепого случая носивший одно имя с настоящим отцом ребенка, князем Святозаровым.
Акулине было объявлено, что барыня берет ее сына на воспитание и сделает из него «барчонка», что только, конечно, порадовало кормилицу Володи, которая считала себя его родной матерью.
Впрочем, Акулине не пришлось долго радоваться на своего ненаглядного сыночка, такого красивого да нежного, точно впрямь «барчонка», она умерла в тифозной горячке, когда Володе был третий год в исходе.
Крестный отец мальчика, одинокий старик-помещик, сосед по имению Дарьи Васильевны, так привязался к мальчику, что когда ему пошел седьмой год, подал на высочайшее имя прошение об усыновлении сироты, сына дворовой девушки Акулины Птицыной Владимира, по крестному отцу Андреева.
На прошение это, не без хлопот со стороны Григория Александровича и его петербургских друзей, воспоследовало разрешение, и Владимир Андреевич стал дворянином Петровским и был записан в военную службу.
Андрей Васильевич вскоре умер, оставив в наследство своему приемному сыну свое маленькое имение с домом и всею обстановкою и десять тысяч рублей ассигнациями капитала.
Опекуном к мальчику был назначен Василий Андреевич Энгельгардт, который, когда мальчику минуло восемь лет, взял его к себе в дом для обучения грамоте.
За деревенским домом Петровского присматривала Дарья Васильевна и штат дворовых людей.
Из вещей Володе был дан в Смоленске только образ Казанской Божией Матери, которым покойный Петровский благословил мальчика.
Образ этот имел свою таинственно-загадочную историю. Он достался Андрею Васильевичу от его родного деда, Юрия Петровича.
Последний был денщиком Петра Великого, и государь из всех своих денщиков доверял ему исключительно.
Однажды оказался недочет в значительной сумме денег, ответственность в которой лежала на Юрие Петровиче.
Один из его товарищей, но кто именно – неизвестно, сделал на него донос, что недостающие деньги истрачены им самим.
Вследствие этого доноса как обвинитель, так и обвиняемый были арестованы и подвергнуты допросу.
Кто не знает тогдашнего способа допросов?
Не сознается, так пытать…
Обоих отвели в застенок.
Доносчик должен был быть первый подвергнут пытке по пословице: «Доносчику первый кнут», и если бы он выдержал, тогда приступили бы к пытке оговоренного, о чем последний и был предупрежден.
Когда Юрий Петрович сидел за перегородкой, отделявшей его от страшного застенка, он от утомления, сидя на лавке и прислонившись к углу, задремал.
И слышит он, как будто сквозь дремоту, кто-то говорит ему:
«Нагнись! Под лавкой, где ты сидишь, найдешь образ Казанской Божией Матери, возьми его и молись ему, и будешь спасен».
Очнувшись от дремоты, Юрий Петрович тотчас же бросился шарить под лавкой, действительно нашел там образ Божией Матери Казанской и начал ему усердно молиться.
Наступило наконец время допроса.
Слышит он через перегородку, что прошли в застенок и стали спрашивать его лиходея.
Тот поколебался.
Устрашенный страшными приготовлениями к пытке, он сознался, что сделал донос на товарища по злобе и указал место, где мнимо растраченная сумма была спрятана.
Юрий Петрович выпущен был на свободу и найденный в застенке образ обложил серебряной вызолоченной ризою и завещал, чтобы образ этот вечно находился в его потомстве.
Этот образок висел над кроватью Володи Петровского в доме Энгельгардта в Смоленске, и мальчик усердно утром и вечером молился ему за упокой души дяди Андрея, за здравие бабушки Дарьи, тетей Зинаиды, Марфы и дядей Андрея и Григория.
Так выучила его молиться Дарья Васильевна, но кто были тетя Зинаида и дядя Григорий мальчик не знал, и на его вопросы ему отвечали, что он узнает это, когда вырастет большой и будет хорошо учиться.
Мальчик перестал задавать об этом вопросы, но тайна, окружавшая эти неизвестные ему имена, в связи с положением сироты, приемыша в чужом доме, выработала в нем сосредоточенность и мечтательность.
Ребенок ушел в самого себя и жил в своем собственном, созданном его детским воображением мирке.
Учился он, однако, очень хорошо: сначала под руководством гувернантки-француженки вместе с дочерьми Энгельгардта, а затем – учителя из окончивших курс смоленских семинаристов, передавшего своему ученику всю пройденную им самим премудрость, позже – гувернера-француза и, наконец, – учителей семинарии.
Образование мальчик получил, таким образом, по тому времени превосходное.
За этим следил откуда-то издалека тот же таинственный «дядя Григорий».
Дарья Васильевна по-прежнему жила у себя в Чижове, наезжая, впрочем, несколько раз в год в Смоленск, погостить к дочери.
XXIII. Побежденное искушение
Других развлечений, кроме посещения Смоленска, у старушки Потемкиной не было, так как по смерти Петровского и отъезда в Петербург княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой, она оказалась без близких соседей.
Княгиня Зинаида Сергеевна долго болела после родов. Произошло это более всего от нервного потрясения, при известии, что с таким нетерпением и с такими надеждами ожидаемый ребенок родился мертвым.
У несчастной сделалась родильная горячка, и она была буквально вырвана из когтей смерти усилиями лучших смоленских докторов.
Дарья Васильевна почти ежедневно посещала Несвицкое и просиживала около больной по нескольку часов.
Тяжело было старушке, но она этим, казалось, искупала свою вину перед несчастной женщиной, вину невольной участницы в причинении ей тяжелого горя.
Бедная мать при ней оплакивала смерть своей бедной девочки еще до рождения, недоумевала, как это могло случиться, и положительно разрывала на части сердце Дарьи Васильевны.
Наконец княгиня оправилась.
На дворе снова была весна.
Зинаида Сергеевна почасту и подолгу находилась в саду, где в одной из отдаленных аллей деревянный крест указывал могилу ее мертворожденной дочери.
Сюда приходила несчастная мать грустить о своем сыне.
С потерею сладкой надежды иметь утешение в другом ребенке, в сердце княгини Зинаиды Сергеевны с необычайной силой развилось и укрепилось чувство любви к оставшемуся в Петербурге сыну – маленькому Васе.
Ее женская гордость не позволяла ей вернуться в Петербург, хотя ее тянуло туда, пожалуй, гораздо более, чем ее горничную Аннушку.
Последнюю она вскоре после выздоровления отпустила от себя, дав ей вольную. Княгиня сделала это в вознаграждение за почти двухлетнее затворничество в деревне и за уход за собою во время болезни.
Так по крайней мере сказала она обрадованной девушке, пребывание которой вблизи своей госпожи сделалось для нее после совершенного ею преступления невыносимым.
Теперь она мучилась уже не скукою, а угрызениями совести. Она осунулась и похудела, княгиня Зинаида Сергеевна приписывала это скуке деревенской жизни и бессонным ночам, проведенным у ее постели.
Была, впрочем, и задняя мысль у княгини, когда она отпускала Аннушку на волю и снаряжала в Петербург. Она рассчитывала, что все-таки там будет хоть один преданный ей человек, который будет уведомлять ее о сыне.
Княгиня не ошиблась. Аннушка, хотя и не часто, но все же описывала своей бывшей барыне обо всем, что делается в княжеском доме.
Степан Сидорович оказался пророком – Аннушка вскоре по прибытии в столицу вышла замуж за канцелярского писца, который с ее слов и строчил послания княгине, и за них последняя, конечно, не оставалась в долгу и присылала гостинцы и деньги.
Других известий из Петербурга до княгини не доходило.
Однообразно скучные дни проводила молодая женщина в деревенской глуши, особенно в наступившую долгую зиму.
Старый княжеский дом, навевавший воспоминания счастливых детских лет, невольно заставлял княгиню Зинаиду Сергеевну переживать картины ее недалекого прошлого.
Венцом этих воспоминаний являлся ее девичий роман с юношей Потемкиным.
Со сладкой истомой вспоминала она их свидания, под покровительством Насти Кургановой, мечты и грезы взаимной любви.
Вспомнилось ей горе непонятного для нее разрыва – странная перемена в поведении Гриця и его отношение к ней и результат всего этого – ее несчастное замужество.
Вдруг эти воспоминания окрашивались кровавым цветом – труп убитого у ее ног несчастного Костогорова восставал в ее памяти, а за ним все последующие воспоминания: сцены с мужем, выезд из Петербурга, разлука с единственным сыном, – ложились на ее душу свинцовою тяжестью.
Светлым лучом среди этого рокового, беспросветного мрака являлись те месяцы надежды на новое материнство, увы, надежды, похороненной под деревянным крестом в отдаленной аллее сада, в той самой аллее, где она еще ребенком любила шутя прятаться от старушки-няни.
С утра до вечера, а порой и с вечера до утра, бессонными ночами, мучилась она этим кошмаром прошлого.
Развлекали ее посещения Дарьи Васильевны – они напоминали ей о все еще милом ей Грице.
Но старушка, после того, как княгиня оправилась, стала реже посещать ее, Дарье Васильевне, как мы уже сказали, было тяжело оставаться с глазу на глаз с ее невольной жертвой.
Другою отрадою были письма Аннушки, но они, как мы знаем, редко получались в Несвицком.
Жизнь Дарьи Васильевны Потемкиной тоже шла своей обычной колеей. Она вся была поглощена заботами о новом жильце старого дома – Володе.
Только один раз покой Дарьи Васильевны был нарушен неожиданным гостем.
Месяца через два после родов княгини, к Дарье Васильевне явился было снова Степан Сидоров, чтобы вручить капитал, которым князь Андрей Павлович Святозаров пожелал обеспечить будущность княгинина сына, но старушка, хотя и приведенная в великий соблазн от внушительного количества пачек с крупными ассигнациями, которые положил перед ней на стол княжеский камердинер, устояла, и верная указаниям своего сына Григория Александровича, прогнала Сидорыча вместе с его бесовскими деньгами.
– Сгинь ты с глаз моих долой, уезжай, и чтобы я тебя никогда не видела, забирай свои деньги и с Богом, скатертью дорога.
Сидорыч сперва просто опешил и только успел вымолвить:
– Его сиятельство приказали…
Старушка напустилась на него еще пуще.
– Это тебе, холопу, его сиятельство приказывать может, а не мне, я столбовая дворянка, муж мой покойник майором был… Сказано сгинь, пропади… собирай свои ассигнации!
Степан, послушный вторично данному приказанию, стал медленно снова укладывать в карманы вынутые им деньги.
Дарья Васильевна, надо сознаться, с сожалением смотрела, как они исчезали в объемистых карманах княжеского камердинера.
– Скорей, скорей… – задыхаясь, торопила его она.
– А как же насчет… – заикнулся было Степан.
– Насчет чего это еще? – перебила его Дарья Васильевна.
– Насчет княгинина ребеночка?..
– Какого там еще княгинина… Княгиня, олух ты этакий, родила мертвую девочку, ее и похоронили в княжеском саду, там и крестик есть… А ты, прости Господи, совсем ошалел, пришел сюда искать княгинина ребеночка…
Степан окончательно растерялся.
– А как же Володенька?..
– Володенька… – передразнила его Дарья Васильевна. – Володенька Акулинин сын… что взял… аспид, василиск… проклятый…
Сидорыч молчал.
Дарья Васильевна, рассерженная скорее на сына, приказавшего ей отказаться от княжеских денег, чем на Степана, продолжала изливать на него свою злобу.
– Ты вот что, – говорила она, крича хриплым голосом, – ступай от меня подобру-поздорову, а не то я сейчас доеду до княгини, а с ней в Петербург прямо к ногам матушки-царицы, и вас с барином, душегубцев, на чистую воду выведем…
Степан, услыхав такие речи, поспешил сделать почти земной поклон и как угорелый выбежал из гостиной Потемкиной, где происходил этот разговор…
В тот же день он уехал обратно в Петербург.
