Николай Гейнце
Князь Тавриды
VI. Попущение
В одном из пустынных в описываемое нами время переулков, прилегающих к Большому проспекту Васильевского острова, ближе к местности, называемой «Гаванью», стоял довольно приличный, хотя и не новый, одноэтажный деревянный домик, в пять окон по фасаду, окрашенный в темно-серую краску, с зелеными ставнями, на которых были вырезаны отверстия в виде сердец.
К дому примыкал двор, заросший травой, с надворными постройками и небольшой садик, окруженный деревянной решеткой, окрашенной в ту же серую краску, но значительно облупившуюся.
Над калиткой, почти всегда заложенной на цепь, около наглухо запертых деревянных ворот, была прибита железная доска, надпись на которой хотя была полустерта от дождя и снега, но ее все еще можно было прочитать, была следующая:
«Сей дом принадлежит жене губернского секретаря Анне Филатьевне Галочкиной».
Его владелицей была знакомая нам бывшая горничная княгини Святозаровой и сообщница покойного Степана Сидорова в деле подмены ребенка княгини – Аннушка.
Был поздний по тому времени зимний вечер 1788 года – седьмой час в исходе.
Ставни всех пяти окон были закрыты и в сердцевидных их отверстиях не видно было огня в комнатах – казалось, в доме все уже спали.
Между тем это было не так.
Войдя, по праву бытописателя, в одну из задних комнат этого домика, мы застанем там хозяйку Анну Филатьевну, сидящую за чайным столом со старушкой, в черном ситцевом платье и таком же платке на голове.
Чайный стол накрыт цветной скатертью. Кипящий на нем больших размеров самовар, посуда и лежащие на тарелках печенья и разные сласти и освещавшая комнату восковая свеча в металлическом подсвечнике указывали на относительное довольство обитателей домика.
Сама Анна Филатьевна с летами изменилась до неузнаваемости – это была уже не та вертлявая, красивая девушка, которую мы видели в имении княгини Святозаровой, в Смоленской губернии, и даже не та самодовольная дама умеренной полноты, которую мы встречали в кондитерской Мазараки, – это была полная, обрюзгшая женщина, с грустным взглядом заплывших глаз и с поседевшими, когда-то черными, волосами.
Между редких бровей три глубоких морщины придавали ее почти круглому лицу какое-то невыразимо печальное выражение.
Одета она в темное домашнее платье.
Разговор со старушкой, с год как поселившейся у ней, странницей Анфисой, оставленной Анной Филатьевной для домашних услуг, «на время», «погостить», как утверждала сама Анфиса, все собиравшаяся продолжать свое странствование, но со дня на день его откладывавшая, вертелся о суете мирской.
В комнате было тихо и мрачно.
Воздух был пропитан запахом лекарств и давал понять всякому приходящему, что в доме лежит труднобольной и заставлял каждого и тише ступать по полу, и тише говорить.
Муж Анны Филатьевны, Виктор Сергеевич Галочкин, лежал на смертном одре.
– Вы говорите, Анна Филатьевна, болеет – оно точно божеское попущение. Им, Создателем, каждому то есть человеку в болестях быть определено; а плакать и роптать грех. Его воля – в мир возвратить, али к Себе отозвать, – говорила певучим шепотом Анфиса.
– Да я, матушка, и не ропщу, а со слезой что поделаешь, не удержу; ведь почти двадцать пять годов с ним в законе состоим, не чужой!
– Вестимо, не чужой, матушка, что и говорить.
– То-то и оно-то, может, за эти годы какие от него обиды и побои видала, а муку его мученическую глядеть не в мочь; и как без него одна останусь и ума не приложу. Все-таки он, как ни на есть, а муж – заступник.
Анна Филатьевна заплакала.
– Это вы, матушка, правильно: муж и жена – плоть одна, и в писании сказано; а я к тому говорю, что болезнь это от Бога, а есть такие попущения, что хуже болезни. Это уж он, враг человеческий, посылает. Теперича, к примеру, хозяин наш, Виктор Сергеевич, по христианскому кончину приять приготовился; ежели встанет – слава Создателю, и ежели отыдет – с душою чистою…
– И что ты, Анфиса, не накличь.
– Что вы, матушка Анна Филатьевна, зачем накликать? Наше место свято. Я вот вам про солдатика одного расскажу: от смертной болезни Божией милостью оправился, а противу беса, прости, Господи, не устоял, – сгиб и души своей не пожалел. Силен он – враг-то человеческий.
– Расскажи, матушка, расскажи, авось забудусь я. За разговором-то мне и полегчает…
– Было это, родимая моя, годов назад пятнадцать; в эту пору я только овдовела. Деток, двух сынков, Он, Создатель, раньше к Себе отозвал; осталась я аки перст и задумала это для Господа потрудиться – по сиделкам за больными пошла – княгинюшка тут одна благодетельница в больницу меня определила. Недельки с две я в больнице пробыла; привозят к нам поздно ночью нищего-солдатика, на улице подобрали, и положили его в мою палату. Известное дело, дежурный дохтур осмотрел, лекарства прописал, по утру главный, Карл Карлович, царство ему небесное, добрый человек был, палаты обошел, с новым больным занялся. Порядок известный. Лежит солдатик этот неделю, другую, третью, лекарством его всяким пичкают, а не легчает. Дохтура с ним бились, бились, и порешили на том, что не встанет. Карл Карлович при нем это громко сказал и всякую диету для него велел прекратить. «Давайте ему все, что он ни пожелает», – приказ мне отдал. Ушли это они из палаты-то, а солдатик меня к себе подзывает: «Нельзя ли, – говорит, – мне медку липового?» Наше дело подневольное: Карл Карлович давать все приказал, ну я и послала. Принесли это ему медку на тарелке – я тем временем с другими больными занялась. Подхожу потом к нему, а он спит, и тарелка уже порожняя. И что бы вы, матушка, думали? В испарину его с эфтого самого меда ударило. Поутру дохтора диву дались: наполовину болезнь как рукой сняло.
– Ишь ты, мед какой пользительный! – вставила слово Анна Филатьевна.
– Не от меда, матушка, а такое, значит, уже Божье определение. Донесли это, значит, Карлу Карловичу, он сейчас мне свой приказ отменил, на диету посадили снова, лечить стали. Солдатик поправляется, ходить уже стал, но грустный такой, задумчивый.
– С чего же бы это?
– Я, матушка, и сама дивовалась; больные-то все перед выпиской веселые такие, а этот как в воду опущенный. Выбрала я минуточку и спросила его об этом. «Нечего, говорит мне, радоваться, капитал съел».
– Это то есть как же?
– Да так; рассказал он мне, что как доктора-то его к смерти приговорили, он это услыхал, и грусть на него в те поры напала, кому его капитал достанется. А было у него в ладанке, на кресте, пятьсот рублей – все четвертными бумажками – зашито. И порешил он их съесть; мед-то ему дали, он их изорвал, смешал с ним, да и слопал, прости, Господи!
– Ишь, грех какой! – удивилась Галочкина.
– Грех, матушка, грех, вражеское попущение!
– Ну а ты ему что же?
– Я, вестимо, утешать начала: Бог-де дал, Бог и взял. Куда тебе! Только пуще затуманивается. Ну, я и оставила, авось думаю, так обойдется: погрустит, да и перестанет.
– Что же перестал?
– Какой, родная, в эту же ночь в коридоре на крюке удавился. Вот он, бес-то, горами ворочает.
– Грехи… Слаб человек! Слаб! – заахала Анна Филатьевна.
– Уж именно, матушка, что слаб… Как раз ему, бесу-то, прости, Господи, поддаться, он уже насядет, да и насядет… Я это солдатику в утешение говорила: «Бог-де дал, Бог и взял», ан на поверку-то вышло, дал-то ему деньги не Бог, а он же, враг человеческий… Петлю ему на шею этими деньгами накинул… да и тянул всю жисть, пока не дотянул до геенны огненной…
– До геенны… – побледнела Галочкина.
– А вестимо, матушка, до геенны… Кто руки на себя наложит, уже ведь и греха хуже нету, непрощаемый, и молиться за них заказано, потому, все равно, не замолишь, смертный грех, матушка…
– Откуда же у него эти деньги взялись? – спросила Анна Фнлатьевна.
– Земляк его, матушка, опосля в больницу приходил, порассказал… Сироту, младенца, покойный, вишь, обидел… обобрал то есть… Господами был его жене на пропитание отдан, не в законе эти деньги прикарманил как в побывку ходил, от жены отобрал, а ребенок-то захирел, да и помер…
Анна Филатьевна сидела бледнее стоявшей перед ней белой чайной чашки и молчала.
Анна Филатьевна встала и, шатаясь, прошла в соседнюю комнату, где лежал больной Виктор Сергеевич.
Через минуту из этой комнаты раздался неистовый крик и шум от падения на пол чего-то тяжелого.
Анфиса бросилась туда и ее глазам представилась следующая картина: на постели, с закатившимися глазами и кровавой пеной у рта, покоился труп Галочкина; на полу, навзничь, лежала без чувств Анна Филатьевна.
VII. Была ли она счастлива?
Обморок с Анной Филатьевной был очень продолжителен, или скорее он перешел в болезненный, тяжелый сон.
Она совершенно пришла в себя только поздним утром другого дня.
Блуждающим взглядом обвела она вокруг себя.
Она лежала раздетая на двухспальной кровати, занимавшей добрую половину небольшой комнаты, служившей спальней супругам Галочкиным.
Кроме кровати в спальне стояли комод, стол, а в углу киот-угольник с множеством образов в драгоценных ризах, перед которыми теплилась спускавшаяся с потолка, на трех металлических цепочках, металлическая же с красным стеклом лампада.
Анна Филатьевна уже месяца с два как спала одна в спальне, так как больного Виктора Сергеевича перевели в более просторную комнату, рядом со столовой, где и поставили ему отдельную кровать.
Поэтому, проснувшись одна, Анна Филатьевна не удивилась. Удивило ее только странное, монотонное чтение, доносившееся из соседних комнат.
Анна Филатьевна некоторое время внимательно вслушивалась. Это читали псалтырь. Мигом она вспомнила все происшедшее накануне.
Анна Филатьевна думала. Перед ней проносилась вся ее жизнь со дня ее свадьбы с Виктором Сергеевичем, с тем самым Виктором Сергеевичем, который теперь лежит там, под образами, недвижимый, бездыханный…
Она сделалась чиновницей-барыней. Она купила это положение на деньги, добытые преступлением, преступлением подмены ребенка, обидою сироты…
Анна Филатьевна вспомнила вчерашний рассказ Анфисы.
Она невольно вздрогнула под теплым, ваточным одеялом, покрытым сшитыми уголками из разных шелковых материй.
Одеяло было пестрое, красивое.
– Когда и как, а все скажется… Грех это… – силилась она припомнить слова старухи.
– Скажется? А может быть, уже и сказалось? – задала она себе вопрос.
В самом деле, была ли она счастлива?
Анне Филатьевне в первый раз в жизни пришлось поставить себе ребром этот вопрос.
Она затруднялась ответом даже самой себе.
Со многими людьми может произойти то же самое, если не с большинством.
Как много людей живут без всяких целей, интересов, чисто растительною жизнью, для которых понятия о счастии узки, и между тем так разнообразны, что вопрос, поставленный категорически: «Счастливы ли они?» – поставит их невольно в тупик.
– С одной стороны, пожалуй, и да, а с другой, оно конечно… Живем ничего, ожидаем лучшего…
Вот ответ, который вы получите от них после некоторого раздумья.
Да и что такое счастье?
Понятие относительное, но все же… человек может быть и даже должен быть счастлив, хотя мгновеньями.
Если человеку вообще не суждено сказать на земле: я счастлив, то ему по крайней мере дается возможность сказать: я был счастлив. И это уже большое утешение.
Была ли хоть так счастлива Анна Филатьевна?
С одной стороны, пожалуй, и да… а с другой, оно, конечно…
Эта именно или вроде этой фраза сложилась в уме лежавшей с закрытыми глазами Галочкиной, после долгого раздумья над вопросом: была ли она счастлива?
И действительно, с одной стороны ее жизнь катилась довольно ровно.
Первые годы муж служил. На часть ее денег они купили себе тогда домик. Виктор Сергеевич, впрочем, запивал и во хмелю был крут; Анне Филатьевне приходилось выносить довольно значительные потасовки… Анна Филатьевна терпела, потому трезвый он был хороший человек… Первого ребенка она выкинула, свалилась с лестницы в погреб и выкинула. После того было еще четверо детей – три мальчика и одна девочка, и все они умирали, не дожив до году, только последняя девочка жила до семи лет… жила бы и до сих пор, здоровая была такая, да ее забодала корова. Больше детей у нее не было.
«Дети – Божье благословение!.. – вспоминалось Галочкиной, – значит, на их доме благословения нет…»
«Скажется, как и когда, а скажется…» – снова лезли ей в голову слова Анфисы.
Она вернулась к своим воспоминаниям.
Вскоре после смерти девочки муж стал прихварывать и вышел в отставку… На службе он скопил деньжонок, так что вместе с оставшеюся у нее частью капитала образовалась довольно солидная сумма.
Виктор Сергеевич стал отдавать деньги в рост.
Дела пошли ходко.
Все окрестное неимущее население Васильевского острова полезло за деньгами к «Галке», как попросту называли Галочкина.
Вслед за мужем и у Анны Филатьевны развилась страсть к стяжанию, к скопидомству, к накоплению богатств.
В этом смысле они были удовлетворены.
Доходы с каждым годом росли.
Две комнаты дома, отведенные под кладовые, были полны всякого рода скарбом, принесенным в качестве заклада; тут были и меховые шубы, и высокие смазные сапоги, каждая вещь была под нумером.
Книги вел сам Виктор Сергеевич.
В комоде, стоявшем в той же кладовой, пять ящиков были наполнены золотыми и серебряными вещами, тоже занумерованными.
Проценты брались большие.
Бедность ведь и терпелива, и податлива.
Дом Галочкиных был полной чашей.
Они сладко ели и мягко спали.
«Но в этом ли счастье?» – задумалась Анна Филатьевна.
«Нет, не в этом!» – решила она мысленно.
Виктор Сергеевич изредка продолжал запивать и расхварывался все сильнее. Наконец слег.
«Теперь он умер…» – вспомнилось ей вчерашнее.
Монотонное чтение псалтыря снова явственно доносилось до ее ушей из соседних комнат.
Она теперь одна, во всеми накопленными богатствами…
К чему они ей?
Ведь и у солдатика, о котором рассказывала Анфиса, было богатство – пятьсот рублей.
Его деньги, как и ее, были нажиты не трудами праведными, а это ведь…
«Скажется, как и когда, а скажется», – снова прозвучала в ее ушах фраза Анфисы.
Он обидел младенца-сироту, а она…
Анна Филатьевна вспомнила со всеми ужасающими душу подробностями появление в Несвицком Степана Сидорова, искушение, которому он подверг ее… Страшную ночь родов княгини Зинаиды Сергеевны… Подмена ребенка…
Руки ее похолодели.
Ей показалось, что она и теперь держит в руках переданный трупик девочки.
Это ощущение холода мертвого тела как-то страшно соединилось с ощущением, испытанным ею вчера, при прикосновении рукой ко лбу мертвого мужа.
Она вся задрожала и как-то съежилась под пестрым одеялом.
«Легче будет ему, да обесится жернов осельный на вые его и потонет в пучине морской, – припомнились ей вдруг слова Анфисы. – вот что ожидает того, кто обидит единого из малых сих».
А она обидела.
Накинет бес петлю… Тянет, тянет, да и дотянет до геенны… А у нее разве на шее не такая же петля?..
Вчера умер муж, завтра может умереть и она.
Все под Богом ходим!
А каково предстать на суде Всевышнего, так, без покаяния… Не даст Господь покаяться, как вдруг призовет.
Анна Филатьевна вспомнила, что Виктор Сергеевич умер без покаяния.
Она не раз говорила ему намеками, стороной, чтобы он исповедался, да приобщился… Куда тебе… сердился… Ты что меня раньше времени хоронишь… Она, бывало, и замолчит… А вот теперь вдруг и нет его…
Не допустил Господь до покаяния.
Тоже ведь бедняков да сирот обижал – «малых сих».
Там, в кладовой, на стенах, в узлах и в комоде все слезы бедняков да сирот хранятся… Каждая вещь, может, кровавым потом нажита да горючими слезами облита, прежде чем сюда принесена! Так-то! Все за это самое…
Такие отрывочные мысли бродили в голове Анны Филатьевны.
Мерное чтение псалтыря при каждом возвышении голоса читальщика доносилось между тем явственно до ее ушей.
«Что же делать? Что же делать?» – мысленно, со страхом задавала она себе вопросы.
Она открыла глаза и обвела вокруг себя беспомощным взглядом.
Этот взгляд остановился на киоте с образами.
Кроткие лики Спасителя, Божьей Матери и святых угодников глядели на нее, освещенные красноватым отблеском чуть теплившейся лампады.
Вдруг Анну Филатьевну осенила мысль.
Она вскочила с постели и, как была, в одной рубашке, босая упала ниц на голый пол перед киотом.
Она молилась.
Сначала молитвенные помыслы перебивали, как это всегда бывает, другие мирские мысли, но потом, когда силою воли она принудила себя сосредоточиться, ей почудилось, что она не молится, а беседует с добрыми друзьями, готовыми прийти к ней на помощь, посоветовать, выручить из беды, разделить тяжесть горя.
Тяжесть, лежавшая на ее груди, стала как будто подниматься кверху, вот подошла к самому горлу.
Анна Филатьевна залилась слезами.
Это были великие слезы примирения с Богом, примирения со своей собственной совестью.
Долго еще горячо и усердно молилась Анна Филатьевна.
Наконец, она встала с колен и присела на край кровати.
Лицо ее за ночь как будто похудело и казалось каким-то просветленным.
Скрипнула дверь, полуотворилась, и в ней показалась голова Анфисы.
– Встали, матушка родимая, одевайтесь да выходите, болезная, гробовщик пришел.
– Сейчас! – отозвалась Анна Филатьевна и стала торопливо одеваться.
Через четверть часа она уже окунулась в омут жизненной сутолоки.
VIII. Исповедь
Совершенно оправившаяся Анна Филатьевна твердою походкой вошла в зал, где в переднем углу лежал покойный Виктор Сергеевич.
Он почти не изменился, только черты исхудавшего за время болезни лица еще более обострились.
Одет он был в его старый вице-мундир, три свечи горели по сторонам и у изголовья покойника.
Анна Филатьевна опустилась на колени и с полчаса пролежала ниц лицом у самого стола, на котором лежало тело ее мужа.
Она не плакала.
Встав, она начала отдавать приказания и делать нужные распоряжения.
К вечеру был принесен гроб и за вечерней панихидой в него положили тело.
Все соседи, близкие и дальние, перебывали в доме, чтобы поклониться покойному.
Большинство пришедших движимы были, впрочем, далеко не желанием отдать последний долг покойному, а любопытством, что происходит в том доме, ворота которого были почти постоянно на запоре и в который только ходили по нужде, за деньгами.
Весть, что умер «Галка-ростовщик», с быстротою молнии облетела весь Васильевский остров, и вся беднота невольно встревожилась.
– А вдруг Галчиха, – так звали Анну Филатьевну клиенты ее мужа, – вещи-то не отдаст, скажет, муж брал, а я знать не знаю, ведать не ведаю.
И они побежали смотреть, что делает Галчиха, чтобы вывести из ее наружности, настроения духа, как думает поступить.
Такт, присущий последнему нищему, не позволял говорить о делах в присутствии покойника.
Анна Филатьевна ходила по комнатам, распоряжалась, стояла на панихидах с сухими глазами, покойная, почти довольная.
Так по крайней мере показалось некоторым.
– Ишь, кремень-баба, слезы не проронит! – шептались в толпе, окружавшей гроб.
– Пропали наши манатки, пропали…
– У меня самовар… пять рублев стоил… полтинник дал… за полтинник пропадет, хороший самовар…
– А у меня, родимые, салоп чернобурый, канаусом крытый, старый, оно говорить нечего, маменькин… – бормотала ветхая старушка, – а еще хороший, теплый-растеплый… Три рубля отвалил покойный, не тем будь помянут, царство ему небесное… Пропадет…
– Вестимо, пропадет… – утвердительно, тоже шепотом, решил чиновник в вице-мундире и пальто нараспашку. – У меня табакерка жалованная, отцовская, сто рублей ей цена… за пятнадцать… Ну да я потягаюсь, до царицы дойду.
– Мужчинам, вам хорошо, управу как раз найдете, – томно закатив глаза, тихим шепотом говорила молодящаяся дама с раскрашенным лицом и с подведенными глазами и бровями. – У меня браслет, покойный муж еще в женихах подарил, сувенир… С жемчугом… Как твои зубки, говорил покойный, – осклабилась дама беззубым ртом. – За три рубля… Пропадет…
– Пропадет… – снова изрекал чиновник.
– Ах, mon dieu… – восклицала дама.
– Сапоги смазанные, намедни только и заложил за три гривны… Сама принимала, может, отдаст… – заявлял какой-то оборванец. – Ужели пропадут… Сапоги первеющие… Пропадут…
– Пропадут… – эхом шептал себе под нос чиновник.
Таково, вместо молитвенного, было настроение окружавших гроб покойного Виктора Сергеевича.
Как ни тихи были эти разговоры, но они достигали порой до ушей вдовы.
Анна Филатьевна на них только как-то загадочно улыбалась.
Ее улыбка, замеченная многими, еще более утверждала их к роковой догадке, что она не отдаст заложенные вещи.
Большинство склонялось к мнению чиновника, все продолжавшего повторять, как заключение на раздававшееся кругом сетование:
– Не отдаст!..
– Придется тягаться… – решили многие.
– Что тягаться… Ведь номерок и то своей рукой записал… Где-ж доказать… Квартальный им свой человек… Ишь перед вдовой рассыпается… Чувствует, что перепадет… Иродово племя…
Местный квартальный надзиратель, доводившийся Анне Филатьевне кумом по последней дочери, действительно разговаривал с ней в это время, называя ее кумушкой.
Это не ускользнуло от слуха окружающих.
– Квартальный-то ейный кум.
Эта фраза, сказанная кем-то, начала переходить из уст в уста.
– Пиши пропало… – решило большинство.
– До царицы-дойду… потому жалованная… – ворчал чиновник.
Панихида окончилась.
Это была последняя панихида перед днем похорон.
Отпевание тела состоялось на другой день, в церкви Смоленского кладбища.
Анна Филатьевна купила могилу на одном из лучших мест кладбища, возле церкви.
На вынос собралось также много народа, был и чиновник, хотевший дойти до царицы, и крашеная дама, и оборванец, заложивший сапоги.
Были и приглашенные – знакомые соседи, с местным квартальным во главе.
По окончании печального обряда вдова стала оделять нищих…
Милостыня, сверх ожидания, была очень щедрая…
– На помин-то души муженька расщедрилась… да только вряд ли замолят… скаред был покойничек, не тем будь помянут, царство ему небесное, – вставляли лишь некоторые ядовитое замечание, узнав об обильной милостыне, розданной Анной Филатьевной.
После погребения приглашенные поехали назад в дом, где был им предложен поминальный обед.
Анна Филатьевна вышла с кладбища под руку с квартальным надзирателем.
– Задобрит, шабаш… пропадут… – шептали снова в толпе, при виде этой пары.
– До царицы дойду… – ворчал чиновник.
Наконец кладбище опустело.
Виновник всей этой тревоги остался один, под свеженасыпанном холмом.
После поминального обеда, продолжавшегося до вечера, наконец все провожавшие разошлись.
Анна Филатьевна осталась вдвоем с Анфисой.
Последняя занялась уборкой посуды и только управившись заметила, что Галочкина сидит у окна, не переменяя позы, в глубокой задумчивости.
– Анна Филатьевна, матушка, Анна Филатьевна… – окликнула ее старушка.
Та не отвечала.
Анфиса подошла ближе и дотронулась до плеча сидевшей.
– Анна Филатьевна…
– А!.. Что?.. – точно очнувшись от сна, произнесла Галочкина.
– С чего это вы так задумались… Все время молодец-молодцом были… на людях… когда не грех бы и покручиниться, а тут вдруг затуманились, ровно в столбняке сидите…
– Ох, Анфисушка, столько дум, что и не передумаешь…
– О чем, матушка, думать-то… Покойного не вернешь… Надо и без него жизнь доживать…
– Доживать… Страшно…
– И чего, матушка, страшиться…
– Смерти, тоже также, без покаяния…
– Да разве покойный-то… Как же вы, матушка, мне сказывали, что исповедался, и он тайн святых принял…
– Ох, Анфисушка, голубушка, обманула я тебя, грешная, ты в Невскую лавру помолиться пошла, к вечеру вернулась, я тебе и сказала, чтобы ты к нему не пошла его уговаривать.
– Ахти, грех какой.
– Сколько разов я сама его Христом Богом просила: «Исповедайся ты да приобщись», – слышать не хотел… – «Что ты меня спозаранку в гроб кладешь… еще поправлюсь… на спажинках отговею, сам, на ногах отговею…» Серчает, бывало, страсть…
– Ахти, грех какой, ахти, грех какой… – продолжала качать головой Анфиса.
– Грех, грех…
Наступило молчание.
Сумерки стали сгущаться. В комнате была полутьма.
– Что же, матушка, очень-то убиваться о том, нищую-то братию ты сегодня как следует быть оделила – замолят за его грешную душеньку… Милостыня – тоже великое дело. Вклад сделай в церковь-то кладбищенскую… сорокоуст закажи… В Лавру тоже… помолятся отцы святые… – первая заговорила Анфиса.
– Все сделаю, Анфисушка, все сделаю… – со слезами в голосе отвечала Анна Филатьевна.
– Что, касаточка?
– Я вот, матушка, по весне по святым местам пойду, может, со мной какие жертвы угодникам Божиим пошлешь.
– Вот что я, Анфисушка, надумала, – вдруг вскинула на нее глаза Анна Филатьевна. – С тобой по святым местам походить…
– Оно что же, для души, ах, как пользительно…
– Еще Господь Иисус Христос сказал: «Легче верблюду пройти сквозь игольные ущи, чем богатому войти в царствие Божие».
– Я дом продам, Анфисушка, на что мне дом…
– Продашь?.. – удивилась старуха.
– Продам, Анфисушка, продам – и все деньги бедным раздам… Христовым именем с тобой пойду по святым местам.
– И что ты, Анна Филатьевна, что-то несуразное толкуешь… Прости меня, Господи.
Старуха перекрестилась.
– Ничего нет тут, Анфисушка, несуразного… Это я еще на другой день смерти Виктора Сергеевича решила… Так и будет, ведь я нынче нищей-то братии пятьсот рублев раздала…
– Пятьсот! Да в уме ли ты, матущка, такую-то уйму денег…
– Куда они мне, все раздам…
– Да с чего же ты это?
– А помнишь, Анфисушка, намедни, как мужу-то умереть, ты мне рассказала про нищего солдатика.
– Помню, расстроила только тебя…
– Не расстроила, а совесть у меня зазрила в те поры… Страшно стало…
– Не пойму я что-то! Что же тебе-то страшно?
– А вот сейчас и поймешь, Анфисушка! Припомни, ты сказала, что нечистый этими деньгами на него петлю накинул, да и тянул, и дотянул до геенны огненной…
– Сказала.
– А мои-то деньги тоже мне на шею нечистым, прости, Господи, петлей накинуты.
– Господи Иисусе Христе… С нами крестная сила… – лепетала Анфиса, истово осеняя себя крестным знамением.
– Слушай, Анфисушка, ты женщина праведная…
– И, какая праведная, матушка…
– Слушай и не перебивай, я тебе, как на духу, во всем откроюсь, тогда ты сама скажешь, что мне остаток своих дней не о мирском, а о небесном думать надо…
Тихим шепотом, со всеми мельчайшими подробностями, рассказала Анна Филатьевна Анфисе всю свою жизнь у княгини Святозаровой, отъезд в Несвицкое, подкуп ее покойным Степаном Федоровичем, подмене ребенка, который был отправлен к соседке Потемкиной.
– Вот на какие деньги, Анфисушка, разжились мы с Виктором Сергеевичем… Он, покойничек, царство ему небесное, об этом, в могилу сошел, не узнав… Ни духу я не признавалась, ты одна знаешь, суди меня… Разве деньги эти не петля дьявольская… Господи, прости меня, грешную…
Старушка, несколько раз крестившаяся во время рассказа Анны филатьевной, молчала.
– Вот какова я, окаянная… Грех совершила незамолимый, смертный, младенца обидела… В геенну себе путь уготовила…
Анна Филатьевна залилась горькими слезами. Анфиса вышла из своего оцепенелого состояния.
– Коли искреннее раскаяние чувствуешь… Бог простит… Он милостив… «Не до конца прогневается, ниже век враждует». В писании сказано… Не мне отговаривать тебя от твоего подвига… Сам Господь, быть может, вразумил тебя… Только вот что… княгинюшке своей ты все это расскажи, может, она сыночка своего и найдет…
– Ох, идти-то мне к ней боязно… – сквозь слезы прошептала Анна Филатьевна.
– Что тут боязно, передо мной покаялась, и перед ней покайся… К Богу-то тоже идти надо с душою чистою…
– Ох, боязно…
– Со мной пойдем, чего не сможешь… я доскажу…
– Пойдем, Анфисушка, пойдем… Только вот с этими закладами справиться, с завтрашнего дня, чай, ходить начнут узнавать, что и как…
– Как же с ними ты сделаешь?..
– Раздам, все раздам… дарма, за помин души раба Виктора.
– Пойдем-ка спать теперь, касаточка, утро вечера мудренее. Помолимся, да и на боковую…
Анна Филатьевна с Анфисой отправились в спальню.
Долго молились они перед образами, и обе плакали…
Кончив молитву, старушка перекрестила Анну Филатьевну и пошла на кухню.
Она сразу заснула.
Анна Филатьевна не могла от пережитого волнения долго сомкнуть глаз и задремала только под утро.
