Николай Гейнце
Князь Тавриды
XXIII. Послесловие
Гигант пал.
Князь Тавриды, жизни и действительности которого мы посвятили наше правдивое повествование, отошел в вечность.
Остается сказать лишь несколько слов о судьбе оставшихся в живых второстепенных выведенных нами героев и героинь и о судьбе останков светлейшего князя Тавриды.
Эта судьба последних, как и жизнь и смерть русского Алкивиада, не из обыкновенных.
Калисфения Фемистокловна Мазараки не выдержала монастырского заключения и, не получая ответа от своей дочери, поняла, что последняя оставила ее на произвол судьбы.
Бывшая куртизанка загрустила, а через год с небольшим после приезда в монастырь утопилась в монастырском пруду.
Начальство монастыря, впрочем, приписало это несчастной случайности, и наложившая на себя руки грешница была похоронена по христианскому обряду и нашла успокоение от полной треволнений жизни на монастырском кладбище.
О судьбе матери Калисфения Николаевна узнала лишь после смерти Григория Александровича, кстати сказать, не очень ее огорчившей – она уже успела себе составить большое состояние.
Равнодушно узнала она и о том, что ее матери уже нет в живых. Эгоизм, почти нечеловеческий, нашел себе воплощение в этой красавице.
Возмездие, впрочем, не заставило себя ждать. Года через три после смерти Григория Александровича она увлеклась венгерцем – наездником из цирка, который сумел быстро обобрать красавицу и убежать с ее капиталом за границу.
К довершению несчастья, Калисфения Николаевна заболела. У нее сделалась оспа, поветрие которой было тогда в Петербурге.
Крепкий организм выдержал болезнь, но… она встала с постели уродом.
Когда она подошла к зеркалу, то невольно отшатнулась.
Изрытое лицо, глаза, лишенные ресниц, с воспаленными веками, поредевшие волосы сделали неузнаваемой за какие-нибудь два месяца очаровательную женщину.
Калисфения Николаевна зарыдала.
Это были первые серьезные слезы ее жизни – горькие слезы безнадежного отчаяния.
Она поняла, что ее жизнь кончена. Красота и деньги были главными рычагами ее существования. У нее не было ни того, ни другого.
На другой день ее нашли повесившеюся на шелковом шнурке в том самом будуаре, служившем алтарем поклонения ее исчезнувшей красоты, где было принесено столько жертв, где несколько томительно-сладких минут провел Владимир Андреевич Петровский-Святозаров.
Она висела на крючке, вбитом в потолок для снятой на летнее время люстры.
Искаженное лицо удавленницы обращено было к висевшему на стене большому портрету, из золотой рамы которого насмешливо смотрел на нее Григорий Александрович Потемкин.
Восточный домик после смерти Мазараки был приобретен родственниками покойного Потемкина и лучшие вещи, вместе с портретом светлейшего князя, вывезены, а другие распроданы.
Вырученные деньги, как выморочное имущество, поступило в казну.
Домик был заколочен наглухо.
О нем на Васильевском острове сложилось множество легенд, пока, пришедший в ветхость, он не был продан на слом уже в конце царствования императора Александра I.
Княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова была глубоко потрясена вестью о кончине Потемкина.
Она нашла, впрочем, утешение в своем «новом» сыне, который свято сдержал слово, данное им светлейшему – быть опорой матери, умершей через десять лет после смерти Григорий Александровича.
В царствование императора Павла и особенно Александра I князь Владимир Андреевич Святозаров сделал блестящую карьеру.
Аннушка и Анфиса нашли себе приют в одном из отдаленнейших и строгих женских монастырей и постриглись в монашество, сделав богатый вклад из оставшихся нерозданных денег, взятых с собою из Петербурга.
Игуменья этого монастыря отличалась святой, почти отшельнической жизнью. Она начала в нем с самых тяжелых трудов послушницы около тридцати лет тому назад и дослужилась до звания игуменьи за свое более чем строгое житье.
Кто она и при каких обстоятельствах поступила в монастырь, – никто из монашек не знал.
Для Аннушки в лице игуменьи, матери Досифеи, мелькнуло что-то знакомое.
Бывшая горничная княгини Святозаровой стала напрягать свою память и вспомнила.
Мать Досифея оказалась не кто иная, как пропавшая без вести графиня Клавдия Афанасьевна Переметьева.
Императрица Екатерина пережила своего подданного друга на шесть лет.
В первый же год царствования Павла I, который не любил Потемкина, Куракин, увидев из его бумаг, как много тот вредил императору через мнение императрицы, направил херсонскому губернатору следующие бумаги:
Помеченная 18 апреля 1798. Секретно.
«Милостивый государь мой Иван Яковлевич.
Известно государю императору, что тело покойного князя Потемкина до ныне еще не предано земле, а держится в особо сделанном под церковью погребу, и от людей бывает посещаемо, а потому, находя сие непристойным, высочайше соизволяет, дабы тело без дальнейшей огласки в самом же том погребу погребено было в особо вырытую яму, поверх засыпано землею и выглажено, как бы его никогда не бывало.
Вследствие чего, о такой высокомонаршей воле вашему превосходительству сообщая, есмь впрочем с истинным и непременным почтением вашего превосходительства, милостивого государя моего покорный слуга Алексей Куракин.
Марта 27 дня 1879 года».
Приказ был, конечно, немедленно исполнен.
Не прошло и месяца, как была получена бумага и о памятнике Потемкину, воздвигнутом по велению Екатерины II.
Бумага эта, помеченная 7 мая 1798 года, была следующего содержания:
«Милостивый государь мой Иван Яковлевич.
Господин действительный тайный советник генерал-прокурор и кавалер князь Алексей Борисович Куракин 10 минувшего марта сообщил мне высочайшее Его Императорского Величества повеление, на имя его данное, чтобы сооруженный в Херсоне от казны в память князю Потемкину памятник был уничтожен.
А потому, предписав о точном и немедленном исполнении сего высочайшего соизволения херсонскому коменданту, нужным почитаю об оном известить сим и ваше превосходительство.
Имею честь быть с совершенным почтением вашего превосходительства покорнейший слуга Граф Михаил Каховский.
Апреля 27 дня 1798 года».
Херсонский комендант вскоре донес, что высочайшая воля относительно памятника князя Потемкина исполнена.
Эти распоряжения подали основание молве, быстро облетевшей всю Россию и проникшей за границу, будто тело князя вынуто было из гроба и зарыто бесследно во рву херсонской крепости.
Молва эта была несправедлива – тело оставалось в гробу неприкосновенным.
В 1818 году при объезде епархии Екатеринославский архиепископ Иов Потемкин, по родству, пожелал убедиться в справедливости носившегося слуха.
Ночью 4 июля в присутствии нескольких духовных лиц поднят был церковный пол, проломан свод склепа и вскрыт гроб.
Архиепископ удостоверился в присутствии в гробу тела.
Рассказывали, что он вынул из склепа какой-то сосуд и поместил его в свою карету; в сосуде этом, по догадкам, находились внутренности покойного.
Говорили, что сосуд отправлен был в сельце Чижово, Смоленского уезда, на родину князя.
Предание гласит, что, захватив из склепа сосуд, иерарх взял и портрет императрицы Екатерины II, осыпанный бриллиантами, лежавший в гробу.
В 1859 году, по случаю внутренних починок в церкви, пять лиц спустились через пролом в склепе и, вынув из развалившегося гроба засыпанные землею череп и некоторые кости покойного, вложили их в особый ящик с задвижкой и оставили в склепе.
Около этого времени, как рассказывают, из склепа взято было все до последней пуговицы, куски золотого позумента и даже сняты полуистлевшие туфли Потемкина.
Череп и несколько костей – вот что осталось от великолепного «князя Тавриды».
Позднейшее потомство лучше оценило заслуги великого государственного мужа.
В 1836 году «благодарный Новороссийский край» с высочайшего соизволения воздвиг в честь Потемкина в центре Херсона, в городском саду, новый бронзовый памятник, который изображает князя во весь рост, облеченным в рыцарскую мантию: лицо его обращено к завоеванной им Тавриде, а взор устремлен на Екатеринославль.
В одной руке он держит фельдмаршальский жезл – эмблему военных подвигов, в другой – подзорную трубу – эмблему зоркой проницательности.
Чудный вид принимает памятник среди деревьев, когда весеннее солнце яркими лучами играет на его блестящей поверхности.
Колоссальная фигура князя, превосходно исполненная знаменитым художником Мартосом, возвышается на гранитном пьедестале, окруженном чугунными колоннами и цепью.
В 1873 году херсонское земство повесило в церкви Святой Екатерины в память князя Таврического небольшую мраморную доску с надписью.
