Николай Гейнце
Князь Тавриды
XV. Суворов
Александр Васильевич Суворов, этот знаменитый чудак-полководец, уже в описываемое нами время пользовался репутацией непобедимого.
Он был кумиром солдат, и одно его появление перед войсками уже предрешало победу.
Он украсил свое бессмертное чело первыми военными лаврами в семилетнюю войну в 1759 году, участвовал в усмирении Польши в 1768 году и в подавлении пугачевского бунта в 1773 году и везде с одинаковым успехом.
Про него говорили, что он нашел тайну побед. Эта тайна, как все на свете, была очень проста.
Гений – это труд.
Этот афоризм английского ученого всецело оправдывается на истории величайшего русского полководца.
Расскажем вкратце его биографию.
Отец Александра Васильевича Василий Иванович Суворов был потомок шведского дворянина Сувора, переселившегося в Россию при царе Михаиле Федоровиче.
Потомки Суворова верой и правдой служили русским государям и пользовались их особою милостью, что доказывается тем, что Василий Иванович был крестником Петра Великого.
Служа при своем высоком воспреемнике, он дослужился до чина капитана гвардии и после кончины императрицы Екатерины I вышел в отставку и поселился в своем имении в Новгородской губернии.
Там он занялся воспитанием своего единственного сына Александра, родившегося 15 ноября 1729 года.
Мальчик был очень худ и слаб, что беспокоило его отца и заставило его, скрепя сердце, решиться пустить сына по гражданской службе.
Маленький Саша, напротив, как бы унаследовал от отца любовь к военной службе и спал и видел себя солдатом.
После долгой борьбы с самим собою, по совету родственников, Василий Иванович решился исполнить желание сына.
Мальчик был в восторге.
Он был записан солдатом в гвардейский Семеновский полк.
Несколько лет провел он в родительском доме, и только в 1745 году, семнадцати лет, он вступил в действительную службу.
Отец его тоже, по восшествии на престол Елизаветы Петровны, событии радостном для всех приверженцев Петра Великого, покинул деревню и вновь был принят на службу, в чине генерал-майора.
Молодой солдат Александр Суворов с первых же шагов заявил себя примерным служакой, а свободное от фронтовой службы время посвящал изучению военной науки.
Однажды, летом 1749 года, он стоял на часах в Монплезире, в Петергофе.
Вдруг из большой аллеи вышла государыня.
Суворов не замедлил отдать ей честь.
Полюбовавшись очаровательным видом открытого моря, Елизавета, возвращаясь, обратила внимание на молодого солдата.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Александром Суворовым, ваше императорское величество.
– Ты не родственник генерала Суворова?
– Я его сын, ваше величество.
– Поздравляю тебя с таким отцом; старайся следовать по его стопам и служи мне верно и усердно. Я не забуду.
– Рад стараться, ваше величество.
– А вот тебе от меня рубль серебром… – сказала императрица, подавая ему серебряную монету.
– Всемилостивейшая государыня, закон запрещает солдату, стоящему на часах, принимать деньги.
– Ай да молодец… – улыбнулась Елизавета и, потрепав его по щеке и дав поцеловать свою руку, она прибавила: – Ты, я вижу, знаешь службу. Я положу рубль на землю. Возьми, когда сменишься. Прощай.
Суворов снова отдал честь.
Когда его сменили, он поднял рубль и, поцеловав его, решил хранить как святыню.
На другой же день рядового Александра Суворова потребовали к генералу.
– Поздравляю тебя, – сказал ему последний, – сейчас получен от императрицы приказ произвести тебя в капралы вне очереди. Продолжай служить как служил до сих пор и без награды не останешься. Ступай с Богом.
Весь сияющий, вышел от генерала Александр Васильевич. Несколько времени спустя после производства в капралы Суворов опять случайно встретил императрицу Елизавету Петровну.
– Здравствуй, капрал! – милостиво улыбнулась она.
– Здравия желаю, ваше императорское величество.
– Послушай, Суворов, – продолжала государыня, – я слышала, что ты не только не водишься со своими товарищами, но даже избегаешь их общества… Какая тому причина?
– Ваше величество, – отвечал Суворов, – у меня много старых друзей, а старым для новых грешно изменять.
– Кто же эти старые друзья?
– Их много, ваше величество.
– Назови мне кого-нибудь.
– Слушаю, ваше величество. Старые друзья мои – Цезарь, Аннибал, Вобан, Когорн, Фолард, Тюрен, Мантекукули, Роллен… всех и не упомню.
Императрица невольно улыбнулась, когда молодой солдат скороговоркой произносил имена знаменитых полководцев и историков, творения которых он не переставал изучать.
– Это очень похвально, – заметила государыня, – но не надобно отставать и от товарищей.
– Успею еще, ваше величество! Теперь же мне нечему у них учиться, а время дорого.
– Странный молодой человек! – сказала императрица одному из следовавших за нею придворных и, обратясь к Суворову, добавила: – Старайся поскорее дослужиться до офицерского чина. Ты, я вижу, будешь отличным офицером.
– Рад стараться, ваше величество! – отвечал молодой капрал, и когда императрица удалилась, милостиво кивнув ему головой, он прибавил вполголоса: – Нет! Я недолго буду ждать очереди к производству по гвардии. Я подам прошение о переводе в армию… Чины мои на неприятельских пушках…
Еще два года прослужил Суворов и был произведен в сержанты.
В этом чине его посылали курьером в Польшу и в Германию, а по возвращении оттуда он получил чин фельдфебеля.
Наконец, в 1754 году он был произведен в офицеры, а в 1757 году мы застаем его подполковником в действующей армии во время Семилетней войны.
Он командовал гусарами и казаками и в несколько недель превратил их в своих орлов.
– Ребята, – говорил он солдатам, – для русских солдат нет середины между победой и смертью. Коли сказано вперед, так я не знаю, что такое ретирада, усталость, голод и холод.
Офицерам же он говорил следующее:
– Господа, помните, что весь успех в войне составляют: глазомер, быстрота и натиск!..
С одной сотней казаков он явился к стенам города Ландсберга. Казаки, высланные вперед для рекогносцировки, вернулись и с беспокойством объявили, что в городе прусские гусары.
– Помилуй Бог, как это хорошо! – заметил Суворов. – Ведь их-то и ищем.
– Не прикажете ли узнать, сколько их здесь?
– Зачем, мы пришли их бить, а не считать. Стройся, – скомандовал он своему отряду и крикнул:
– Марш-марш!
Впереди отряда он во весь опор проскакал к городским воротам.
– Ломи! – скомандовал Александр Васильевич.
В несколько минут ворота были выломаны бревном, и казаки ворвались в город.
Неожиданное нападение смешало пруссаков, которые сдались, хотя были впятеро сильнее.
Таково было первое дело Суворова.
Близ Штаргарда, он с небольшим отрядом был окружен пруссаками, которые закричали ему:
– Сдавайся!
– Я этого слова не понимаю, – отвечал Александр Васильевич и, крикнув «ура», прочистил себе путь.
Таким образом, во время описываемой нами войны с турками имя Суворова уже было окружено ореолом славы – он был генерал-поручиком и участвовал, как мы знаем, в сражениях при Кинбурне и осаде Очакова.
Незадолго перед штурмом последнего, он был ранен пулею, ворвавшись и чуть не овладев одним из очаковских укреплений.
К телесным страданиям Суворова присоединились и душевные скорби.
Григорий Александрович выговаривал ему за последнее дело, где много легло русских солдат, и писал ему:
«Мне странно, что в присутствии моем делают движения без моего приказания пехотой и конницей… Извольте меня уведомить, что у вас происходить будет, да не так, что даже не прислали мне сказать о движении вперед».
Александр Васильевич, огорченный этим выговором, просил Потемкина позволить ему удалиться в Москву для излечения ран.
Он писал, между прочим, князю:
«Невинность не терпит оправдания; всякий имеет свою систему, так и по службе я имею свою. Мне не переродиться и поздно! Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней!.. Шея моя не оцарапана – чувствую сквозную рану, – тело мое изломано. Я христианин, имейте человеколюбие! Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя. Но что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Добродетель всегда гонима. Вы вечны, мы кратки».
Потемкин отпустил Суворова, но не вследствие немилости, а искренно примирившись с ним, и называл его в письмах сердечным другом.
По взятии Очакова Александр Васильевич встретился с Григорием Александровичем в Петербурге.
Григорий Александрович неоднократно назывался к нему на обед.
Суворов всячески отказывался, но наконец был вынужден принять князя с многочисленною свитою.
Накануне назначенного для обеда дня, Александр Васильевич позвал к себе лучшего княжеского метрдотеля, Матоне, и поручил ему, не щадя денег, изготовить великолепный стол; а для себя велел своему повару Мишке приготовить только два постных блюда.
Обед был самый утонченный и удивил даже Потемкина, но Суворов, под предлогом нездоровья, ни до чего не касался, за исключением своих блюд.
На другой день, когда метрдотель принес ему счет, простиравшийся за тысячу рублей, он подписал на нем: «Я ничего не ел» и отправил князю.
Потемкин рассмеялся и тотчас же заплатил деньги и сказал:
– Дорого стоит мне Суворов.
Императрица приняла Александра Васильевича в Петербурге очень милостиво и пожаловала ему бриллиантовое перо на каску, с изображением буквы К. в воспоминание славного Кинбурнского дела.
В 1789 году Суворов снова вернулся в действующую армию.
Первыми славными делами его в эту кампанию были битвы при Фокшанах и на берегах Рымника.
В последней он явился спасителем австрийского корпуса, находившегося под начальством принца Кобургского.
Принц, увидав неожиданно перед собой турецкую армию, послал нарочного за помощью к Суворову.
«Иду! Суворов…» – отвечал Александр Васильевич.
Тотчас по прибытии его принц приказал просить его к себе.
«Суворов Богу молится!» – был получен ответ. Принц, немного подождав, прислал вторично.
«Суворов ужинает», – получил он в ответ. Третьему нарочному, присланному принцем, отвечали:
«Суворов спит».
Между тем он не думал спать, а с высокого дерева обозревал расположение неприятельских войск и слез тогда, когда совершенно стемнело.
На рассвете он явился к принцу и условился с ним о нападении.
Турки между тем в надежде, что будут иметь дело с одними австрийцами и легко победят их, перешли через крутые берега Рымника и сами атаковали неприятеля.
Тут они неожиданно для себя встретились с Суворовскими штыками.
Когда великому визирю доложили, что войском командует Суворов, он не поверил и сказал:
– Это, наверное, другой Суворов, потому что первый умер от ран в Кинбурне.
Турки обращены были в позорное бегство.
Суворов преследовал бежавших, не давал им пощады, приказав рубить их всех и не брать в плен.
Следствием Рымникской победы было, как мы уже знаем, взятие Белграда, сдача Аккермана и Бендер.
Императрица истинно по-царски наградила победителя.
Александр Васильевич получил знаки ордена Андрея Первозванного, осыпанные бриллиантами, шпагу, тоже украшенную бриллиантами и лаврами и надписью: «Победителю верховного визиря», диплом на графское достоинство с наименованием Рымникского и орден святого Георгия 1-го класса.
Последняя награда особенно обрадовала Александра Васильевича.
Вот что писал он по этому случаю своей единственной горячо любимой им дочери, воспитывавшейся в институте в Петербурге.
«Слышала ли, сестрица, – в письмах Суворов, иногда в шутку, так называл свою дочь, – душа моя. От моей щедрой матушки – рескрипт на полулисте, будто Александру Македонскому; знаки святого Андрея тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубушка, первый класс святого Георгия. Вот каков твой папенька за доброе сердце. Чуть, право, от радости не умер».
Император Иосиф пожаловал Александра Васильевича графом римской империи, а принца Кобургского в генерал-фельдмаршалы.
После сражения принц, сопровождаемый своим штабом, пришел в палатку Суворова, и оба полководца, со слезами на глазах бросились друг другу в объятия.
Все эти подвиги и победы Александр Васильевич приписывал далеко не себе, а солдатам – чудо-богатырям, как он всегда называл их.
«Помилуй, Бог, – говаривал он о них, – это моя семья, мои дети! Я с ними пройду весь свет, принесу Царьград на плечах и сложу у ног моей матушки-царицы».
Многие удивлялись привязанности к нему со стороны солдат.
– А знаете ли вы, – говорил Суворов, – за что меня солдаты любят и народ уважает?
– За ваши геройские подвиги.
– Полноте, геройские подвиги не мои, а того же солдата… Любит он меня за то, что я забочусь о нем, люблю как брата родного, как сына, рано встаю, пою петухом и не изгибаюсь ни перед неприятельскими пулями, ни перед дураками.
Солдаты и народ действительно боготворили Александра Васильевича.
Первые иначе не называли его, как «отцом родным».
– Батюшка нам родной!
– Кормилец!
– Ясный сокол!
– Красное солнышко!
Таковы были эпитеты Суворова, даваемые ему в народе и в войске.
Его-то и избрал Потемкин для взятия твердыни Измаила, считавшейся неприступной.
Суворов тоже не понимал этого слова.
XVI. Измаил
Наступил декабрь 1790 года.
Взять Измаил было тогда единственной мыслью Григория Александровича Потемкина.
О чем бы он ни начинал говорить, всегда кончалось тем, что он переводил разговор на эту неприступную, сидевшую неотступно в его мозгу, турецкую твердыню.
По оборонительным средствам это была третья крепость в Европе: вал ее имел четыре сажени вышины, а ров семь сажен глубины и столько же ширины, шесть бастионов защищали стену крепости.
Гарнизон, снабженный на несколько месяцев провиантом, состоял из 35 000 человек отборного войска, под командою храброго сераскира Аудузлу-паши.
Турки, таким образом, не без основания считали Измаил неприступным.
Гудович и Кутузов открыли осадные работы, но, не предвидя успеха, собрали военный совет, который, приняв в соображение наступление ненастной погоды, появившейся в войсках болезни, крайнее изнурение солдат и недостаток в продовольствии, решил снять осаду.
Известие это не успело еще дойти до Потемкина, когда, однажды вечером, де Витт, гадая светлейшему на картах, сказал, что Измаил сдастся через три недели.
– Я умею гадать лучше вас! – отвечал с улыбкой Григорий Александрович и вышел в свой кабинет.
Оттуда он немедленно послал приказ Суворову:
«Взять Измаил во что бы то ни стало».
Александр Васильевич понимал почти невозможность исполнить это приказание. Все лучшие военные авторитеты того времени признавали штурм Измаила делом неисполнимым.
Вся армия Суворова состояла из 28 000 человек, терпевших от болезней и недостатков.
Но… солдат не рассуждает – Суворов стал готовиться к приступу, послав начальнику крепости письмо светлейшего главнокомандующего, в котором Потемкин требовал сдачи Измаила.
– Скорее Дунай остановится в своем течении и небо преклонится к земле, нежели сдастся Измаил! – отвечал гордый Аудузлу-паша.
Суворов послал ему вторично письмо от себя:
«Если сераскир в тот же день не выставит белого флага, то крепость будет взята приступом и гарнизон сделается жертвою ожесточенных воинов».
Это письмо осталось без ответа.
На Григория Александровича между тем напала нерешительность, и он послал Суворову вторичное приказание:
«Если предвидится невозможность взять Измаил, то оставить».
Александр Васильевич отвечал:
«Намерение мое твердо решено; два раза русские были у ворот Измаила: стыдно будет третий раз отступать».
Собран был военный совет.
Бригадир Платов – будущий герой Отечественной войны 1812 года, первый написал: «штурмовать».
Другие написали то же.
Радостно принял это решение Александр Васильевич.
– Один день – Богу молиться; другой день – учиться; третий день – славная смерть или победа! – воскликнул он.
Из каждого полка были выбраны лучшие старые солдаты.
– Чудо-богатыри, – сказал им Суворов, – крепость непременно должна быть взята; это повелевает матушка-царица, а воля ее – святой закон.
Наступила ночь на 11 декабря.
Еще часа за три до рассвета во всем русском лагере царила глубокая тишина.
Вдруг взвилась ракета и рассыпалась сотнями звезд во тьме ночи.
Штурмовые колонны стали по своим местам.
По второй ракете войска двинулось, a по третьей бегом бросилось к крепости.
Гробовую тишину не нарушал ни один выстрел.
Только в двух стах шагах от Измаила нападающие были встречены адским огнем со всех батарей и со всего вала.
Турки, зная хорошо Суворова, не спали и ожидали нападения.
Пули, ядра и картечь свистали в воздухе. Огненный дождь лился на русские войска. Весь Измаил светился от выстрелов.
Наши продолжали подвигаться вперед, не отвечали на выстрелы и подошли ко рву крепости.
Мигом стрелки рассыпались по краю рва и, под прикрытием их выстрелов, русские спустились в ров, приставили к стенам лестницы и полезли на вал.
Завязался страшный рукопашный бой.
В числе бывших на валу находился и Кутузов, этот тоже будущий герой двенадцатого года, более двух часов боровшийся с малочисленным отрядом против несметного числа неприятелей, получавших беспрестанно свежие подкрепления.
Наконец, он послал своего адъютанта к Суворову с донесением, что вскоре он не будет более в силах удержаться на валу и просил помощи.
Суворов ответил посылкой 200 человек и велел передать Кутузову, что поздравляет его с назначением комендантом крепости Измаил.
Только Суворов мог сказать эти замечательные слова и только Кутузов мог понять их. Последний возобновил отчаянную борьбу.
Рассветало. Битва продолжалась с обоюдным ожесточением. Час проходил за часом, а кровопролитная резня не прекращалась.
Русские стояли уже твердою ногой в Измаиле и бились с неприятелем на улицах крепости.
Наконец победа была одержана окончательно. Измаил пал.
Перо прозаика слишком слабо для описания подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в зверей, где кровь лилась потоками и где живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.
Недаром взятие Измаила, считавшееся беспримернейшим эпизодом всемирной истории, вдохновило гений Байрона, посвятившего в своем «Дон Жуане» этому событию много чудных строк.
Приведем их:
Над крепостью раздался крик: «Аллах!»
Зловещий грохот битвы покрывая,
И повторился он на берегах;
Его шептали волны, повторяя;
Он был и вызывающ, и могуч,
И даже, наконец, из темных туч
Святое имя это раздавалось,
«Аллах, Аллах!» – повсюду повторялось.
Сдавался шаг за шагом Измаил
И превращался в мрачное кладбище.
Нет, не сдались твердыни Измаила,
А пали под грозою. Там ручьем,
Алея, кровь струи свои катила…
Штыки вонзались, длился смертный бой,
И здесь и там людей валялись кучи;
Так осенью, убор теряя свой,
В объятиях бури стонет лес дремучий…
Наш славный русский поэт Г.Р. Державин написал оду на взятие Измаила. Вот несколько стихов из нее:
Представь последний день природы,
Что пролилася звезд река,
На огнь пошли стеною воды,
Бугры взвилися в облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молнии свещали,
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце, мглою покровенно,
Ядро казалось раскалено:
Се вид, как вшел в Измаил Росс.
Трофеи штурма Измаила были: 200 орудий, 350 знамен, 10 000 пленных и более нежели на два миллиона разных товаров и военных припасов.
Убитых со стороны турок было 15 000 человек, а с нашей – 10 000 человек убитыми и ранеными.
Утром 11 декабря Александр Васильевич Суворов рапортовал князю Потемкину:
«Нет крепче крепости и отчаяннее обороны, как Измаил, павший перед троном ее императорского величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость».
Императрице Суворов рапортовал кратко:
«Знамена вашего величества развеваются на стенах Измаила».
Город Яссы принял праздничный вид. От дворца светлейшего по дороге к Измаилу были расставлены сигнальщики, и адъютанты князя скакали взад и вперед по всему протяжению.
Григорий Александрович ожидал к себе Суворова.
Но день проходил за днем, а герой Измаила не приезжал. Оказалось, что Александр Васильевич, не любя никаких парадных встреч, нарочно приехал в Яссы ночью, а рано утром явился к Потемкину в длинной молдаванской повозке, заложенной парою лошадей в веревочной сбруе.
Один из адъютантов Потемкина узнал, однако, приехавшего в этом оригинальном экипаже и поспешил доложить об этом светлейшему.
Григорий Александрович вышел на крыльцо и обнял и расцеловал измаильского победителя.
– Чем могу я, дорогой граф Александр Васильевич, – сказал он ему, – наградить вас за все победы над врагами и за взятие Измаила?.. Скажите, друг мой!.
Этот покровительственный тон оскорбил Суворова.
– Помилуй, Бог, ваша светлость! – отвечал он, отвешивая чуть не земной поклон. – Сколько милости!.. Меня никто не может награждать, кроме Бога и всемилостивейшей нашей матушки, государыни царицы.
Григорий Александрович побледнел и закусил губу. Молча он прошел в залу, где Суворов с почтительностью подчиненного подал ему рапорт. Фельдмаршал холодно принял его и также холодно расстался с Александром Васильевичем. Его гордости был нанесен страшный удар.
Это не прошло даром Суворову. Он был вскоре отозван в Петербург. Императрица, желая вознаградить его, велела спросить: где он желает быть наместником.
– Я знаю, – отвечал Александр Васильевич, – что матушка-царица слишком любит своих подданных, чтобы наказать мною какую-либо губернию… Я размеряю силы с бременем, какое могу поднять… Для другого невмоготу и фельдмаршальский мундир.
Но фельдмаршальского мундира он не получил и сделан был лишь подполковником лейб-гвардии Преображенского полка.
Дочь его была пожалована фрейлиной.
Падение Измаила произвело сильное впечатление на Турцию, но, уверенная в помощи Пруссии и Англии, Порта отвергала мирные условия, предложенные ей Потемкиным, и решилась продолжать войну.
Вследствие этого Григорий Александрович приказал войскам расположиться на зимних квартирах в Молдавии, начал деятельные приготовления к предстоявшей кампании.
Расположение духа светлейшего было в то время далеко не из веселых.
Уже в последних письмах к нему императрицы он читал между строк, что государыня недовольна громадностью военных издержек и жаждет мира.
Между нею и ним стали набегать черные тучки.
В Петербурге же при дворе появилось новое лицо – Платон Александрович Зубов – новое восходящее придворное светило.
Быстрое возвышение двадцатидвухлетнего Зубова было неожиданно для всех, а особенно для Потемкина.
В 1789 году Зубов был только секунд-ротмистром конной гвардии, на следующий год он уже был флигель-адъютантом государыни, генерал-майором и кавалером орденов: святого Станислава, Белого Орла, святой Анны и святого Александра Невского.
При таких явных знаках благоволения монархини надменный Зубов не искал благосклонности и покровительства Потемкина и не обнаруживал к нему того раболепного уважения, с каким все преклонялось перед князем Тавриды.
Такая смелость глубоко потрясла душу человека, в течение пятнадцати лет привыкшего не видеть себе совместника в доверии императрицы, в ведении государственных дел и в общественном мнении относительно силы своей у престола.
Чувство оскорбленного колоссального самолюбия зародилось в груди всемогущего до этого времени вельможи.
Ни пышность, ни великолепие, его окружающие, ни почести, везде ему воздаваемые, не могли залечить этой ноющей раны.
Особенно в Яссах после взятия Измаила был он мрачен, задумчив, скучен, искал развлечения и нигде не находил его.
Не скрывая своих чувств от государыни, Григорий Александрович писал ей в конце 1790 года:
«Матушка родная!
При обстоятельствах отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех. Каково слышать мне, со всех сторон, нелепые новости и не знать: верить мне или нет?
Заботы в такой неизвестности погрузили меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться; в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы».
В начале февраля 1791 года Потемкин начал готовиться к отъезду из Ясс в Петербург и, сделав распоряжение по армии и флоту, 9 февраля снабдил князя Репнина следующею инструкциею:
«Отъезжая на кратчайшее время в Петербург, препоручаю здесь командование всех войск вашему сиятельству, а потому и предписываю: сколь возможно остаться до времени без движений, ради успокоения войск, разве бы нужно было подкреплять которые, части.
Флот гребной исправить в скорости. Как крепости Измаил, Килия и Аккерман должны быть уничтожены, то взять на то меры, употреблять жителей на помянутую работу. Против неприятеля иметь всю должную осторожность.
С поляками обходиться ласково и дружно, но примечать. Если бы турки вызвались на переговоры и предложили бы перемирие, не принимать иначе, как разве утвердят прелиминарно объявленный от меня им ультиматум, состоящий в том, чтобы утверждено было все поставленное в кайнарджинском трактате и потом бывшие постановления; границу новую на Днестре и возвращение Молдавии и Валахии, на кондициях, выгодных для помянутых княжеств – sine qua non.
Казначейство будет зависеть от вашего распоряжения, о чем и в Варшаву я дал знать. Работами судов на Пруте и Днестре поспешить прикажите и почасту наблюдать.
Я в полной надежде, что ваше сиятельство все устроите к лучшему. Меня же уведомляйте через курьеров каждую неделю».
Мечты о восстановлении Византии снова начали копошиться в уме Потемкина, особенно вследствие того, что императрица, под влиянием Зубова и его партии, желала прекращения военных действий.
Григорий Александрович надеялся лично убедить государыню в необходимости продолжения войны.
Мысль о Зубове не давала ему покоя.
– Зуб болит, – говаривал он окружающим, – еду в Петербург вырвать…
Близкие к князю понимали этот намек.
Кроме этого государственного дела у князя было в Петербурге еще дело личное…
Он хотел сам возвратить княгине Святозаровой ее сына Владимира.
Получив в дороге письмо княгини, он тотчас же ответил ей, что ее сын с честью сражается с неприятелем и вполне достоин имени, которое носит его мать, и что по окончании кампании он сам привезет его к ней.
В письме он много не распространялся.
Тогда же Григорий Александрович написал императрице письмо с подробным изложением семейного дела князей Святозаровых и его в нем участия и просил высочайшего ее соизволения на восстановление прав усыновленного дворянина Владимира Андреевича Петровского, дарования ему княжества и фамилии его отца Святозарова.
«Только сделать это надо, матушка, секретно, чтобы злые языки о том не проведали и не оскорбили княгиню-страдалицу нелепым подозрением», – заключил свое письмо Потемкин.
Императрица отозвалась на это письмо чутким женским сердцем, и просьба Потемкина была исполнена.
Владимир Андреевич Петровский, за жизнью и воспитанием которого неусыпно следил князь, действительно, окончив курс в московском университетском пансионе, по собственному желанию пошел в военную службу, в армию, и в описываемое нами время служил в отряде Кутузова.
Во время штурма Измаила он был легко ранен, и ко времени отъезда светлейшего находился накануне выписки из лазарета.
В день своего отъезда Потемкин подписал приказ о переводе Владимира Андреевича Петровского в гвардию, с откомандированием в распоряжение фельдмаршала.
