Николай Гейнце
Князь Тавриды
XVII. На пути
Вторая поездка Григория Александровича Потемкина в Петербург с театра военных действий сопровождалась такою же торжественною обстановкою, как и первая, после Очакова.
Во всех городах были парадные встречи, при звоне колоколов и пальбе из пушек, если таковые, конечно, имелись в тех городах, которые проезжал светлейший фельдмаршал.
Роскошные пиры и праздники устраивались в честь победителя Очакова и Измаила в более значительных городах. Ночью путь князя освещался горящими смоляными бочками.
Но пресыщенного властелина не тешили почести, не радовали торжества. Он был уныл, сердит и мрачен.
Лишь при особом умении приближенных к нему лиц, в нем пробуждались интерес к чему-нибудь и желание.
В одном из маленьких городов, лежавших на пути, жители ожидали проезда светлейшего с особенным нетерпением, так как хотели подать ему просьбу о городских нуждах.
Дни шли за днями. Наконец ночью появился экипаж Потемкина. Жители окружили его. Но на их беду, князь дремал и не велел себя тревожить и останавливаться в городе.
В этом затруднительном положении горожане обратились к одному из свиты светлейшего, и тот, тронутый их просьбами, согласился устроить дело.
Когда Григорий Александрович сердито спросил, скоро ли будут готовы лошади, он отвечал:
– Сейчас, ваша светлость! А какая здесь капуста, какой хлеб! – добавил он, как бы про себя, со вздохом.
Потемкин вдруг встрепенулся:
– Где, братец, давай сюда!
Капуста и хлеб были мигом поданы. Они оказались действительно прекрасными. Князь покушал, похвалил, внимательно рассмотрел просьбу горожан и, найдя ее справедливою, тут же удовлетворил их желания.
Светлейший приближался к Тульской губернии.
Знали, что он выразил желание пробыть в Туле несколько дней, чтобы осмотреть оружейный завод.
– Тульский завод, – сказал дорогой Григорий Александрович, – есть такое государственное заведение, такой военный предмет, который заслуживает моего внимательного обозрения, и я непременно займусь этим делом тщательно и серьезно.
Когда это намерение светлейшего стало известным в Туле, все пришло в движение.
Везде готовились роскошные торжества, спектакли, иллюминации и разного рода увеселения.
Местные власти с неутомимой энергией спешили привести в порядок город и завод, в сладкой надежде хотя на одно слово похвалы полудержавного властелина, хотя на один взгляд одобрения.
Так ценны были милости светлейшего.
Тульский губернский предводитель с дворянством и чиновники всех присутственных мест были наготове по первой повестке явиться в парадных кафтанах к тульскому наместнику, генерал-аншефу Михаилу Никитичу Кречетникову, для представления могущественному вельможе.
По-видимому, и народ принимал живейшее участие в этой парадной встрече.
Множество крестьян пришли в Тулу из ближайших сел и деревень.
Все хотели посмотреть на человека, на которого обращено было внимание всех и слава о котором гремела по всей обширной России.
Ежедневно толпы этого пришлого люда собирались по Киевской улице и осаждали тогда еще существовавшие триумфальные ворота, дворец, где должен был остановиться высокий путешественник, и крепость.
Михаил Никитич Кречетников, зная хорошо Григория Александровича, приказал, на всякий случай, приготовить на каждой станции все, что только могло удовлетворить причудливый вкус князя.
Тульский губернатор, Андрей Иванович Лопухин, ожидал дорогого гостя на границе Мценского уезда.
Все суетилось, готовилось, хлопотало.
Наконец, светлейший въехал в Тульскую губернию и, нигде не останавливаясь, даже не вылезая из своего зимнего дормеза, продолжал путь.
Таким образом, сопровождаемый губернатором, капитаном-исправником и некоторыми чиновниками, он проскакал Малое и Большое Скуратово – станции, где переменяли лошадей, а Лопухин все еще не видал его.
Желая непременно представиться светлейшему и донести об этом свидании наместнику, Лопухин решил обратиться к любимому адъютанту князя – Бауру, который был не только ему знаком, но даже несколько обязан.
Это было в Сергеевске, в шестидесяти верстах от Тулы, где переменяли лошадей.
Баур, сидевший вместе с Григорием Александровичем, вышел из дормеза, и Лопухин спросил его каким-нибудь средством доставить ему случай сейчас представиться князю.
– Хорошо, – ответил Баур, – я сделаю все, что могу, но за успех не ручаюсь.
Подойдя к дормезу и обращаясь к своим товарищам – другим адъютантам, которые от инея, облепившего их с головы до ног, были похожи на белых медведей, громко он сказал:
– Вот каков русский мороз: и без румян покраснеешь! Бррр… хорошо бы теперь, знаете, перекусить чего-нибудь да подкрепиться водочкой.
Князь из наглухо закрытого дормеза не подавал голоса, хотя мог слышать этот разговор.
– Кто бы отказался от таких благ! – подхватил один из адъютантов, переминаясь с ноги на ногу у дормеза.
Потемкин молчал.
– Этак, пожалуй, чего доброго, застынешь как студень, – продолжал Баур.
– Ты шутишь, а нам не до шуток – мы смертельно прозябли.
Потемкин молчал.
– Ваша светлость, – крикнул, наконец, потерявший терпение Баур, подойдя к самому окну дормеза, – здесь приготовлен вкусный завтрак.
Григорий Александрович сделал легкое движение.
– Тульские гольцы теперь только из воды, а калачи еще горячие. Право, все это стоит внимания вашей светлости.
Стекло дормеза опустилось.
– Алексинские грузди и осетровая икра заслуживают того же… – продолжал Баур.
– Гм!.. – отвечал Потемкин.
– А ерши, крупные, животрепещущие, так и напрашиваются в рот.
– Ой ли?
– Сверх того, ваша светлость, здесь мигом приготовят и яичницу-глазунью.
– Вели отворить карету! – крикнул Григорий Александрович, видимо, соблазненный последним блюдом русской кухни.
Светлейший вышел из дормеза, вытянулся во всю длину своего роста, окинул блуждающим взором своих полузамерзших спутников и сказал Попову и Бауру:
– Пойдем.
Они отправились к почтовому дому, где их действительно ожидали сытные яства и превосходное вино.
Когда с князя сняли шубу, он скорее упал, нежели сел в вольтеровское кресло в каком-то изнеможении, которое, вероятно, было следствием продолжительной и необыкновенно скорой езды.
Баур, улучшив минуту, доложил ему, что тульский губернатор уже две станции сопровождает их и желает представиться его светлости.
– Попроси сюда господина губернатора, – отвечал Григорий Александрович и велел своему камердинеру подать флягу с водкой.
Баур бросился за Лопухиным в другое отделение почтового дома.
– Его светлость просит ваше превосходительство к себе… Пожалуйте скорее…
Лопухин не заставил себя ждать и вошел к князю, который, сидя откинувшись на спинку кресла, отвинчивал серебряную крышку у фляги, оклеенной красным сафьяном.
Увидя вошедшего, он сделал легкое движение головой, что означало поклон, и холодно сказал:
– Напрасно вы беспокоились, я слышал, что вы проехали с нами две станции.
– Три, ваша светлость, – отвечал Андрей Иванович.
– Напрасно, повторяю вам, – возразил князь, – я, право, не мог этого знать, потому что не выходил из кареты.
Крышка между тем была отвинчена.
Светлейший налил в нее из фляги тминной водки, которую всегда употреблял, выпил, потом налил Попову, а флягу отдал Бауру, который, в свою очередь, также налил из нее, проглотил свою порцию и передал флягу камердинеру.
– Я здесь немного отдохну и позавтракаю, – продолжал Григорий Александрович, обращаясь к Лопухину, – а вы поезжайте с Богом в Тулу и потрудитесь поклониться Михаилу Никитичу, с которым я сам скоро увижусь… Вас же лично благодарю.
Князь опять сделал легкое движение головой. Андрей Иванович низко поклонился, вышел из комнаты, надел шубу, сел в сани и помчался в город.
Наступило продолжительное молчание.
Подали яичницу. Баур напомнил о ней светлейшему, полулежавшему в кресле в мрачной задумчивости.
– Яичница готова, ваша светлость! – сказал Баур.
Потемкин встрепенулся, как бы от сна и начал завтракать. Его примеру последовала и свита, и скоро яичница, а за ней и другие кушанья были истреблены по-военному.
В этот день вечером вся Тула осветилась иллюминацией. Светлейший въехал в город. Наместник, губернатор, вице-губернатор, губернские и уездные предводители с дворянством, многие военные генералы, штаб-офицеры, гарнизон, все чиновники присутственных мест встретили его у дворца.
Григорий Александрович был на этот раз в хорошем расположении духа.
Он был крайне вежлив с Кречетниковым, повторил свою благодарность Лопухину, сказал несколько приветливых слов генералам, губернскому предводителю, вице-губернатору, похвалил почетный караул, ординарцев и сделал всем остальным общие поклоны, прошел вместе с наместником и губернатором во внутренние покои дворца.
На другой день, за обеденным столом, к которому было приглашено более сорока особ, Григорий Александрович, обращаясь к Кречетникову, сидевшему с ним рядом, сказал, указывая на некоторые кушанья.
– Я замечаю, Михаил Никитич, что вы меня балуете. Все, что я видел и вижу, доказывает особое ваше обо мне озабочивание.
– Очень рад, ваша светлость, – отвечал тот, улыбаясь, – что я мог угодить вам этими мелочами.
Взяв с тарелки огромную мясновскую редьку, стоявшую на столе под хрустальным колпаком, Потемкин отрезал от нее толстый ломоть и продолжал:
– У вас каждое блюдо так хорошо смотрит, что я начинаю бояться за свой желудок.
Редька ему чрезвычайно понравилась; но он, к удивлению всех, взял, вслед за тем, свежий ананас, разрезал его пополам и начал есть, заметив:
– У всякого свой вкус.
Тогда наместник провозгласил тост за князя, музыка заиграла туш, и артиллерия, привезенная из парка, открыла пальбу.
– Все это прекрасно, Михаил Никитич, – сказал князь Кречетникову, – но здесь нет еще одной вещи, до которой я большой охотник и которую вы, помните, прислали мне с курьером в Бендеры.
– Не могу догадаться, ваша светлость, – отвечал несколько изумленный Кречетников.
– Вы, кажется, и калужский наместник?
– Точно так, ваша светлость.
– А забыли, что тульские обварные калачи едва ли лучше калужского теста…
На другой день за завтраком светлейший уже ел калужское тесто.
Князь между тем не забыл главнейшей цели пребывания своего в Туле – оружейного завода. Он посвятил ему два утра и осмотрел подробно во всех частях. Многое он одобрил, но многое нашел требующим значительных улучшений и преобразований.
Он сделал тут же некоторые распоряжения и приказал начальству выбрать двух чиновников, которых хотел послать в Англию для изучения оружейного искусства.
Он изъявил, кроме того, желание вызвать оттуда же опытных и знающих мастеров для закалки стали, которую делали у нас очень дурно.
Эти предложения светлейшего осуществились уже после его кончины.
Два дня и два вечера толпился народ на тульских улицах, то бегал за каретой Потемкина, с любопытством и уважением поглядывая на знаменитого вельможу, то любовался иллюминацией, дивился прозрачным картинам, глазел на тысячи предметов, для него диковинных и чудесных.
Два дня и два вечера в Туле беспрерывно происходили торжества, спектакли, раздавались музыка и песни.
Наконец, Григорий Александрович уехал и город снова вернулся к своей однообразной и скучной жизни.
Императрица отправила навстречу светлейшему главнокомандующему графа Безбородко. Она ждала своего друга с радостью, вельможи же, которых он заслонил своим присутствием, с ненавистью.
Среди придворной толпы один только не боялся предстоящей встречи – это Платон Зубов. Страшно честолюбивый и затаивший ненависть против Потемкина, не дававшего ему быть «первою персоною» в государстве, он, поощряемый большой партией при дворе и благоволением государыни, вздумал сломить гиганта. Предстояла борьба великана с пигмеем.
Встреча князя в Петербурге, куда он прибыл 28 февраля 1791 года, была необыкновенна по своей пышности.
XVIII. День Потемкина
С первого взгляда казалось, что Григорий Александрович ничуть не утратил своего могущества.
Роль его в устройстве государственных дел по-прежнему была первенствующая.
Имя его имело такое же, как и прежде, обаяние в придворных сферах.
Но… Это «но» было и у Потемкина; хотя императрица и относилась к нему по-старому благосклонно, однако порой замечалось с ее стороны как бы какое-то тайное предубеждение против князя.
Это были, видимо, результаты наветов графа Платона Зубова.
Светлейший, по самому своему характеру, не был склонен к мелким интригам – он привык сокрушать с маху, одним ударом, а не валить противника «под ножку».
Понятно, почему этот чисто русский богатырь не мог терпеть совместничества во власти с Зубовым.
Не желая иметь с ним частых встреч, князь не остановился в приготовленных для него его прежних покоях в Зимнем дворце, а поселился в Таврическом.
Столкновений между этими «светилами», одним еще стоявшим на зените, а другим восходящим, не было по крайней мере крупных.
Из мелких отметим лишь одно.
Вскоре после приезда Григория Александровича в столицу, императрица объявила Зубову, что дарит ему за заслуги имение в Могилевской губернии, заселенное 15 000 душ крестьян, но потом спохватилась, вспомнив, что имение это уже подарено Потемкину.
Тогда она раз за обедом сказала князю:
– Продай мне твое Могилевское имение.
– При всем моем желании исполнить желание вашего величества, – сказал, весь вспыхнув, Потемкин, догадавшись для кого предназначается покупка, – исполнить его не могу.
– Почему?
– Я продал имение…
– Кому?
– Вот ему… – оглянувшись кругом, сказал Потемкин, указывая на стоявшего за его креслом молодого камер-юнкера Голынского.
Императрица, догадавшись, что князь догадался о ее намерении, сильно смущенная, растерянно спросила Голынского:
– Как же ты это купил имение у светлейшего?
Григорий Александрович бросил на молодого человека выразительный взгляд.
– Точно так, ваше величество, купил… – ответил с низким поклоном догадливый Голынский.
В этом поступке виден гигантский размах «великолепного князя» – он не пожалел огромного богатства, швырнув его юноше, лишь бы это богатство не досталось Зубову.
В общем отношении Екатерина к своему подданному другу оставалась, однако, по-прежнему благосклонна. На него сыпались милостивые знаки внимания, награды и подарки.
Григорий Александрович с присущим ему тактом, сам удалился от Зимнего дворца, проводя время у себя в Таврическом.
В своей домашней жизни князь всегда держался порядка, к которому сделал привычку еще в молодости.
Он ложился спать и вставал в назначенные часы.
Впрочем, нередко, особенно в описываемое нами время, он проводил целые ночи, ходя и лежа в постели, но не засыпая. Терпел от этого не столько сам князь, сколько Василий Степанович Попов, изумлявший всех своей неутомимою деятельностью.
Когда Григорий Александрович мучился бессонницей, то беспрестанно призывал его к себе, заставлял записывать мысли и планы, отдавал различные приказания и поручал тотчас же приводить их в исполнение.
Попов являлся всегда в полной форме, работал до утра, не смыкая глаз, и, несмотря на это, когда Потемкин просыпался, первым входил к нему с донесением.
Такая неутомимость Василия Степановича удивляла иногда даже самого князя, потому что Попов, не имевший буквально минуты покоя и исправлявший самые трудные и разнообразные обязанности, был постоянно весел и бодр.
Проснувшись и выслушав доклад Попова, князь на целый час садился в холодную ванну, потом одевался, отправлял краткое утреннее моление и выходил в столовую, где уже стоял завтрак, заключавшийся обыкновенно в чашке шоколада и рюмке ликера.
Затем, если был весел, приказывал своим музыкантам и певцам исполнять какую-нибудь кантату.
Нередко он приглашал к завтраку и красавиц своих, которые, по выражению современника, «отличным образом прелестного обхождения и редкою красотою могли затмить самих граций».
Когда же князь был не в духе, что также случалось нередко, к нему никто не смел являться, за исключением должностных лиц, и все двери кругом затворялись, чтобы до него не доходил никакой шум.
После завтрака к Григорию Александровичу снова входил Попов, вручал полученные бумаги и письма и оставался до тех пор, пока не получал приказания удалиться.
Попова сменял секретарь, имевший доклад два раза в день, потом медик, наконец, все прибывшие с поручением от разных правительств иностранцы.
По отпуске последних Потемкин запирал свой кабинет и оставался часа два один.
Служить у Потемкина было трудно.
Василий Степанович Попов, отлично изучивший все привычки светлейшего, никогда и ни в каком случае не начинал говорить первым и не осмеливался напоминать ему о каком-либо деле, которое он почему бы то ни было медлил исполнять, потому что князь, никогда и ничего не забывавший, терпеть не мог напоминаний.
Не только служившие при князе лица, но даже все вельможи и иностранцы без изъятия должны были приноравливаться к его характеру, если не хотели навлечь на себя его неудовольствия и гнева.
Перед обедом, если не было надобности собственноручно писать императрице или не удерживали другие важные дела, Григорий Александрович обыкновенно ехал навестить кого-нибудь из своих близких.
При возвращении, он подписывал все приготовленные бумаги, отдавал пароль и в два часа садился обедать.
Насколько был великолепен двор светлейшего, по блеску многочисленности равнявшийся королевскому, настолько был роскошен и его стол, к которому ежедневно собиралось несколько десятков гостей, званых и незваных.
В продолжении обеда играл прекрасный домовой оркестр князя, меняясь по очереди с хорами русских песенников и оперных певцов и певиц.
В это время Потемкин был почти всегда весел, разговорчив и любезен.
Хотя он величественностью своей осанки и обхождением, немного резким и гордым, внушал каждому какое-то подобострастие к себе, тем не менее все современники согласны в том, что князь был очень внимателен и снисходителен к своим гостям и не делал между ними никакого различия.
Григорий Александрович старался строго следовать правилам умеренности и трезвости и, для сбережения своего здоровья, воздерживался иногда по целым месяцам, от употребления вина и других излишеств.
После обеда, который продолжался не более двух, иногда трех часов, князь, посидев еще немного с гостями, удалялся в свой кабинет, где так же, как поутру, оставался некоторое время один.
Затем, если не препятствовали дела, он развлекался игрою в карты с приближенными к нему людьми.
Игра происходила всегда в глубокой тишине, потому что партнеры князя, зная его привычки, не говорили ни слова, кроме того, что следовало по игре, или если Григорий Александрович не подавал сам повода к разговору.
Вечером Потемкин занимался гимнастикой или гулял пешком.
Потом ехал в концерт или театр, если же назначал у себя вечера, что бывало довольно часто.
Кроме порядка, введенного в доме князя и соблюдавшегося им даже в походах, он нередко давал великолепные, стоившие огромных издержек, балы, на которые приглашались все придворные, генералитет, офицеры.
Сознавая вполне необходимость и пользу развлечений, Потемкин заботился доставлять их не только себе, но и своим подчиненным.
«Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, – говорил он, – потребно оному столько же веселия, сколько и пищи; в рассуждении сего наипаче надлежит помышлять о солдатах, кои без того, быв часто повергаемы великим трудам и отягощениям, тратят бодрость и силы сердца. Унылое же войско не токмо бывает неспособно к трудным предприятиям, но и легко подвергается разным болезням».
Руководствуясь таким правилом, Григорий Александрович не жалел ни трудов, ни денег на устройство и содержание вверенных ему войск и этим приобрел себе искреннюю любовь подчиненных и солдат.
В тех случаях, когда около князя все веселилось, был весел и сам он, хотя нередко среди веселья внезапно подвергался припадкам своей обычной скучливости и раздражительности.
Григорий Александрович ужасно боялся болезней и питал отвращение ко всем лекарствам.
Когда он заболевал, нужно было иметь необыкновенное терпение, чтобы переносить капризы и раздражительность, проявлявшиеся в нем в это время.
Доктора возились с ним и день и ночь как с ребенком и должны были давать ему лекарства обманом, в пище и питье, потому что иначе он ни за что бы не принял их.
Несмотря на все просьбы медиков, он никогда не хотел слушаться их советов, не лежал в постели, когда того требовали обстоятельства болезни, и не мог долго выдерживать диеты.
Как только силы ему позволяли, он тотчас же выезжал и без разбора ел все, что нравилось. Скорое выздоровление производило в Потемкине чрезвычайную радость.
Вскоре после приезда в Петербург после падения Измаила он простудился на охоте. Врачи уложили его в постель и прописали лекарство, которое, по обыкновению, осталось нетронутым.
Почувствовав ночью сильный лихорадочный пароксизм, Григорий Александрович кликнул камердинера и велел подать себе горячего пунша. Несколько стаканов этого напитка вызвали, разумеется, обильный пот, и князь вдруг почувствовал себя совершенно здоровым.
Это привело его в такой восторг, что он немедленно велел осветить весь дом, готовить великолепный ужин и разослал гонцов будить всех своих коротких знакомых и звать их сейчас же на бал.
Еще не рассвело, как все уже танцевали под звуки двух оркестров. Потемкин сам открыл бал и старался доставить присутствующим разнообразные удовольствия, которые продолжались до самого обеда.
Вот мнение о великолепном князе Тавриды одного из его современников:
«При великих свойствах Потемкина нельзя не дивиться и противоположностям, кои имел знаменитый вельможа в нравственном своем поведении. Характер его с этой стороны был из самых странных, каковой едва ли можно в сравнении приискать в другом муже; поэтому нельзя верить, чтобы человек в состоянии был предаваться стольким непостоянным страстям, как Потемкин.
Люди, возраставшие с ним в молодости, обнадеживали, что он прихоти свои усвоил в совершенных летах, с приумножением его необычайного счастья, и что в молодости своей не оказывал он и следов такого нрава.
Великое богатство, дозволявшее ему издерживать ежегодно свыше трех миллионов рублей, не в состоянии было доставить ему радость, чтобы он хотя один день в покое оным наслаждался. Он не щадил великих сумм для удовлетворения страстям своим, и прежде нежели что-либо доходило к его употреблению, он терял уже желание, побудившее его в первые мгновения сделать на то издержки.
Сколько странна была сия его перемена страстей, столько же быстро действовала и переменчивость его душевного состояния; несколько раз в день можно было видеть его в полном веселии и удовольствии и столько же раз в совершенном унынии. Нередко случалось, что во время увеселений князь ясностью своего духа и радованием превосходил всех участвующих; но прежде, нежели кто-либо мог вообразить, делался он столь унылым, как бы произошли с ним все несчастия в свете.
Радость и огорчение с равномерною быстротою в нем действовать могли, и потому нельзя было воспринимать осторожности, чтобы заблаговременно избегать его гнева, поелику нрав его был вспыльчивый и действия оного следовали скорее, нежели можно себе представить.
Малость в состоянии была доставить ему несказанное удовольствие и опять малость могла на целый день повергнуть в несносную скуку. Он имел некоторые часы, в которые сердце его таяло, иногда от радости, иногда же от сострадания; еще иные, в которые ему ничто на свете не нравилось, не могло восстановить его понуренного духа. Он имел привычку непременно окусывать ногти, отчего всегда говорил сквозь пальцы и большею частью наморщив лицо; а сие представляло в нем вид недовольный. Чтобы не видеть уныния на лице других, Потемкин, особливо же в веселом духе, расточал свои сокровища, в другое же слезы невинности и бедности служили орудием к вящему раздражению его гнева; но через несколько мгновений приходил он в состояние, в котором о поступке своем раскаивался. Вообще кроме занятий по своей обязанности ни к чему на свете примениться не мог».
Мы знаем истинную причину такого, оставшегося для современников, не посвященных в роман юности Потемкина, странного душевного состояния светлейшего князя, этого «несчастного баловня счастия».
Загадочная хандра в последние приезды князя в Петербург повторялась с ним особенно часто.
Причиной ее, с одной стороны, была известная нам «болезнь зуба», вырвать который оказалось труднее, нежели князь предполагал, а с другой – душевное состояние княгини Святозаровой, с которой князь виделся несколько раз и которая с нетерпением ожидала заключить в объятия своего второго сына.
Хандра напала на князя, как мы знаем, и в день приезда в Петербург Владимира Андреевича Петровского, загадочным образом попавшего с первых же своих шагов в столице в восточный домик Калисфении Николаевны Мазараки, откуда под арестом его привезли в Таврический дворец.
