Наталья Тюнина
Эуштинская осень
Глава 8. Праздники и будни
«Я уже научился никогда не отступать перед
трудностями и ни в чём не отчаиваться».
(Д. Дефо «Робинзон Крузо»)
Семимильными шагами приближалась весна. В городе отпраздновали Масленицу, у Соколовских угощали блинами всех желающих, гуляние возле Благовещенского собора полнилось смехом и гомоном – перед Великим Постом прихожане стремились наесться и навеселиться на долгие семь недель. Солнце, будто бы увидев, как люди жгут на реке чучело Масленицы, тоже разгорелось весенним жаром и начало топить снег и лёд с утроенной силой. Ночами мороз возвращался, но днём пылкие лучи дырявили сугробы, а в колеях и на протоптанных дорожках даже появлялись лужицы, которые с наступлением темноты замерзали в ямках следов. Впрочем, ветры дули холодные. Гончаров, соблазнившись ярким солнышком, снял тулуп во дворе, пока колол дрова, и потом шмыгал носом чуть не месяц. К счастью, до лихорадки дело не дошло – Зульфия Халиловна вовремя заметила и отпоила Митю своим горьким травяным настоем с мёдом.
В один такой тёплый денёк во время завтрака в дом неожиданно постучали. Хозяйка пошла открывать, но вернулась одна, улыбаясь. Из-за окна до слуха донеслись детские голоса и смолкли за скрипнувшими воротами.
– Детки приходили, дала им зерна, – ответила аби на незаданный вопрос. – Праздник сегодня, Карга боткасы. На обед пойдём кашу варить, чтобы малыши росли здоровыми и сильными, и ворон кормить – чтобы хлеб уродился.
На холме у реки был разведён большой костёр, возле него хлопотали женщины в ярких праздничных шалях. Вокруг бегали нарядные ребятишки. Взрослые стояли поодаль, несколько девушек играли с детьми. Несмотря на то, что прошло уже полгода с момента приезда в Эуштинские Юрты, Александр впервые видел столько коренного населения в одном месте. Обычно местные девушки чурались посторонних, пряча лицо и не вступая ни в какие разговоры. Но теперь праздничная атмосфера, казалось, делала знакомство возможным.
– Смотрите, Митя, какая премилая татарочка! – потянулся Саша к самому уху Гончарова. – И подружка у неё тоже ничего, вон та, в синей жилетке.
Дмитрий удивлённо обернулся, оказавшись вплотную к ухмыляющемуся заговорщицки лицу Пушкина.
– Вы же, вроде бы, за Ольгой Игнатьевной ухаживали!
– Ну конечно же! – не стал спорить Саша. – Но это другое.
Гончаров фыркнул и отвернулся.
Каша была уже готова. Дети прервали игры, и все встали вокруг костра. Наступила тишина, только вороны каркали с ближайших деревьев. Женщина, хозяйничавшая у огня, завела песню на татарском языке, и все подхватили размеренный напев. Зачерпнув из котла ложкой на длинной ручке, она положила немного пшённой каши на проталину, затем, вторую порцию – в ручей, сбегавший с холма, третью подбросила вверх, а четвёртую – самую большую – кинула в сторону опушки. На угощение сразу слетелось несколько ворон. Вслед за воронами кашей были накормлены и остальные гости.
Саша лишь вежливо попробовал разваренные зёрна и, оставив Гончарова одного, как бы невзначай приблизился к стайке девушек. Ребятишки уже разбежались играть, и их молодые няньки – а, скорее всего, старшие сёстры – освободились от забот.
Поглядывая на вершины ещё голых деревьев, Пушкин обратился к приглянувшейся ему особе на ломаном татарском:
– Салям! Как зовут эту красивую птичку?
Девушка с толстыми чёрными косами, в бархатном голубом калфаке, беззаботно улыбнулась и показала рукой:
– Бу? Свиристель.
– А как зовут эту красивую девушку? – продолжил Пушкин, коснувшись рукава её бешмета.
Девушка смутилась и закрыла лицо платком, но ответила:
– Танзиля.
От недостатка словарного запаса Саша прижал руки к губам и воздел их, выражая восторг.
– Александр! – представился он в свою очередь с поклоном. – Приятно познакомиться!
Девушки, окружавшие их, залились смехом, как лесные пташки.
– Бу минэм абыем* (это мой брат), – произнесла вдруг Танзиля, схватив за локоть проходящего мимо юношу.
– Ильнури! – удивился Пушкин.
– Александр Сергеевич! – в свою очередь отозвался Сулейманов. – Не ожидал вас тут увидеть! – он сурово смерил Сашу взглядом, затем покосился на сестру. – Домой, домой! – замахал он на девушек руками, как на кур. Те со смехом убежали.
Пушкин посмотрел вслед Танзиле, потом обратился снова к Ильнури:
– Так она твоя сестра?
– Да, младшая апа! И если вы к ней будете непочтительны!.. – он погрозил кулаком, состроив яростную гримасу, но тут же улыбнулся подошедшему Гончарову. – Добрый день, Дмитрий! Пришли на праздник посмотреть? Вы лучше на Амаль приходите, Новый Год по-нашему, по-татарски! Вот будет праздник – так праздник!
– А когда? – уточнил Гончаров.
– Как день с ночью сравняется, скоро уже! Не пропустишь! – рассмеялся Ильнури.
Не все дни были солнечные. Незадолго до равноденствия вдруг задули ветра, принесли снеговые тучи, и подтаявшая грязь снова скрылась под белым покровом, как будто перед Рождеством.
– Смотрите, как всё сияет, даже и без солнца. А мой дом в грязи зарос, – сокрушалась Зульфия Халиловна. – Видно, по такой погоде не придут ко мне девчонки, придётся как-то самой всё чистить.
– Да мы поможем, бабушка, – отозвался Митя, облизав пальцы после баурсака. Казалось, он уже забыл о своём благородном происхождении, держась ровней со всеми, с кем заговаривал.
– А про каких девочек вы говорили, аби? – уточнил Александр.
Зульфия зашлась каркающим старушечьим смехом, потом утёрла слёзы и погрозила Пушкину пальцем.
– Каковы! Один егет* (парень) о работе, а другой только о любви! Помощницы мои должны бы прийти, дом и двор прибрать к празднику. Я-то стара стала, со всем одной не справиться.
– Давайте завтра с утра и возьмёмся, – сказал смущённый Гончаров. – Не будем ждать никого, вы только скажите, что делать.
Но наутро вновь засияло солнце, и с его первыми лучами сразу несколько бойких рук затарабанили в дверь.
– Исянмесез, яхшэ эш!* (Здравствуйте, хорошей работы!)
Пушкин с Гончаровым ещё только заканчивали завтракать.
– О, а это, я так понимаю, дамы пожаловали! – отёр губы Александр.
Митя одарил его укоризненным взором.
Девушки, в похожих меж собой тёмных платьях и жилетках, с покрытыми головами – только длинные косы свисали до пояса – заполонили дом и сразу стало тесно.
– Здравствуйте, уважаемые! Пусть будет вкусной ваша еда! – произнесла одна из них на чистом русском языке, немало удивив обоих молодых людей. И, не дожидаясь ответа, обратилась к аби. – Распоряжайтесь нами, Зульфия Халиловна, мы на помочи к вам пришли! – девушка поклонилась до земли, чуть не задев ладонью Митину коленку.
– Ладно, Аиша, – ответила хозяйка. – Давайте начнём со двора, пока погода вновь не испортилась, – и увела помощниц за собой.
Последней вышла, обернувшись на Сашу, Танзиля. Тот едва успел взмахнуть рукой в приветствии.
– Пойду-ка и я поработаю, – неожиданно засобирался Александр и ушёл одеваться. Гончаров лишь пожал плечами и остался допивать чай.
В весенний праздник природа вдруг встрепенулась и вспомнила о том, какой нынче день. С самого утра солнце светило в чисто отмытые Сашей и Танзилёй окошки, звало на площадь перед мечетью. Ещё накануне по домам проходил старший Сулейманов, собирал деньги на подарки и призы к состязаниям. Саша уныло развёл пустыми руками, а Митя, поглядев на кислую мину приятеля, раскошелился на рубль – за них обоих и за старую аби.
Зульфия Халиловна встала до света и напекла ритуальных булочек – кэльчэ, чтобы раздать их детям, которые с первыми лучами солнца уже стояли на пороге с требованиями садака и поздравлениями.
На площади снег был уже сбит сотней сапог в плотную грязевую кашу. В центре водрузили столб с привязанными к верхушке узлами с подарками. Под ним смуглые молодцы, обнажив, несмотря на морозец, мускулистый торс, состязались в борьбе поясами. Пушкин протиснулся поближе, заинтересовавшись правилами. Он уже непроизвольно потирал руки, предчувствуя жар и напряжение работы тела. Пожилой татарин, в расшитом чёрном халате и тюбетейке на красных мясистых ушах, с удовольствием начал объяснять любопытствующему приезжему особенности состязаний по корэш, употребляя дикую смесь из русских и татарских слов. Саша понимал далеко не всё, но с помощью жестов уточнил основное: ногами не драться, захватить поясом противника за поясницу и уронить оземь любыми средствами. Воодушевлённый, он нашёл Дмитрия. Тот, раскрыв рот, глядел на перетягивание каната.
– Хотите поучаствовать? – небрежно бросил Пушкин.
– Да нет, просто смотрю, – немного испуганно обернулся к нему Митя.
– А почему бы и нет? – Александр похлопал Митю по плечу. – Дерзайте! А то замёрзнете тут, – он махнул рукой в сторону раскрасневшихся, потных юношей, тянущих толстую верёвку в разные стороны, пятясь по грязи, скользя и взбивая её ногами.
Но Дмитрий замотал головой.
– А я, пожалуй, поборюсь вон за того барашка, – Пушкин будто равнодушно кивнул на колышек, к которому был привязан грязноватого вида, но вполне упитанный баран – главный приз победителю в корэш.
– Вы?!?
– А что такого? – Александр выпростался из тулупа, оставшись в одной красной рубахе, и сунул его в руки Гончарова. – Подержите?
Митя взял, всё ещё недоумевая. А Пушкин уверенной походкой направился к отгороженной верёвкой площадке, взял у пожилого судьи ярко-малиновый шёлковый пояс и, поигрывая им, как арканом, подошёл к ожидающему противнику. Тот был под стать ему: жилистый, хоть и невысокий, молодой татарин с широким лицом и сосредоточенным прищуром больших тёмных глаз. При виде Александра он вразвалку стронулся с места, обматывая обе кисти одновременно зелёным полотном своего пояса. В следующее мгновение он, как гадюка, прыгнул на Сашу, обхватив его братским объятием, и ещё через миг Пушкин лежал на земле лицом вверх, смаргивая брызги грязи и талого снега с ресниц.
– Ещё! – требовательный голос судьи заставил Александра подняться.
Второй захват уже не застал его врасплох. Крепко вкопавшись ногами, Пушкин успел обнять противника взаимно, сомкнув руки с поясом у него за спиной. Несколько секунд они стояли, замерев, и лишь напряжение мышц шей и лиц выдавало борьбу. Наконец татарин поднял Сашу на бедро и аккуратно положил снова на землю. Пушкин рассвирепел. В мгновение ока он уже был на ногах. Его ноздри раздувались, а губы дрожали от возбуждения. Не дожидаясь команды судьи, Александр закинул свой пояс за спину противнику и, резко повернувшись, уронил его наотмашь. Небольшая толпа болельщиков, незаметно для увлечённых борцов собравшаяся вокруг, взревела то ли с яростью, то ли с одобрением. Татарин полежал ещё мгновение, затем встал, подняв руки ладонями вверх, и улыбнулся.
– Ещё? – спросил Пушкин.
Парень помотал головой.
– Спасибо, брат! Молодец, брат!
Пелена схлынула с Сашиных глаз, на тело навалилась слабость. Пожав партнёру руку, он, подняв верёвку, вышел с площадки. Промокшая насквозь рубашка холодила разгорячённую спину. Ещё не до конца пришедший в себя Пушкин застыл, глядя на раздетого молодого мальчонку, с ловкостью обезьяны взбиравшегося по столбу за подарком. Добравшись до верха, он отцепил один из мешков, и тот грузно шлёпнулся в лужу, обдав водою зевак. Саша понадеялся, что приз – не дюжина яиц. Сзади на плечи неожиданно легла тяжесть тулупа.
– Опять заболеете, Александр Сергеевич! – осуждающе сказал Гончаров.
– Да вы и сами, я посмотрю, без шапки, – парировал Пушкин.
– Да, испачкал её немного, – смутился Митя. – Увидел лошадей, не удержался проехаться. Ильнури там стоит с ними, он предложил. Кони у татар диковатые, не чета нашим, и сёдел нет. А ещё скачки будут устраивать! – глаза у Дмитрия загорелись, выдавая в нём истинного лошадника.
– Скачки? Ильнури? – заинтересовался Пушкин. – Схожу и я посмотрю, – и он быстро пошёл к лошадям, через каждые пару шагов привставая на цыпочки и высматривая знакомый голубой калфак.
Но услышал Танзилю Саша раньше, чем увидел. Он обернулся на звук. На холме девушки пели и танцевали, то низко наклоняясь к земле, то воздевая руки с платками к небу. Их ножки в мягких сапожках до колен взлетали, вздымая подолы многоярусных цветных юбок. Это был настоящий танец плодородия, весны и радости. Пушкин заулыбался, любуясь. Не осмелившись прервать ритуал, он, постояв немного, спустился к Ильнури.
– Салям, дус* (привет, друг)! Как Амаль? Хорошо тебе? – приветствовал тот его, переходя на "ты" в общем единении праздника.
– Хорошо! – признался Александр. – Действительно, чувствуется приход весны, чего-то нового. И впрямь Новый год!
– А хочешь в скачках поучаствовать? – Ильнури погладил по шее гнедую невысокую лошадку, которую держал в поводу. – Дмитрий – отличный наездник, а что упал, так это с непривычки, у нас кони непокрытые. А ты умеешь?..
Только сейчас Пушкин заметил, что на лошадях, приготовленных для скачек, нет сёдел.
– А хочу! – взыграла в нём кровь. – Чай не свалюсь!
Ильнури окинул его задумчивым, но хитрым взглядом.
– Вон того жеребца возьмёшь?
Белый в яблоках конь был привязан у плетня и бил копытом в снег, разбрызгивая комья грязи.
– Норовистый! Возьму! – азартно согласился Александр. – Когда?
– Уже скоро, смотри, наездники собираются.
Желающих поучаствовать в состязании оказалось не очень много, шестеро вместе с Пушкиным, да только лошади были их собственные, лично выезженные, судя по тому, как приветствовали животные хозяев. Александр на минуту усомнился в своём решении, но потом отринул неуверенность. Наездником он был отличным, лошадей любил, Ильнури, в принципе, доверял, хоть и поглядывал тот сейчас на него с усмешкой: сдюжит ли, не испугается ль? Это и подтолкнуло к окончательному выбору.
– Сам заезжал коня-то? – небрежно спросил Пушкин знакомого. – Как звать его?
– Конечно, сам! – подбоченился Сулейманов. – Мой собственный конь, любимый. Йомраном кличу.
– А чего не скачешь сегодня?
Ильнури смутился, потом, нагнувшись, закатал левую штанину. На внутренней поверхности голени красовался свежий, не заживший ещё до конца рубец.
– Топор соскользнул, – пояснил парень. – Видишь, как неловко получилось. Сотру об коня.
Пушкин сочувственно кивнул и пошёл знакомиться с Йомраном. Конь осторожно понюхал протянутую ладонь, собрал мягкими губами остатки раскрошенной кэльчэ. Александр потрепал его по шее, Йомран боднул головой, отзываясь на ласку. Но когда Саша, вцепившись в гриву, вскочил на него, конь поднялся на дыбы, чуть не скинув седока. Пушкин прижался к спине и, обняв животное руками и ногами, горячо зашептал Йомрану в ухо успокоительную бессмыслицу. Конь прислушался к голосу, запрял ушами, потом присмирел, встал ровно. Осторожно, чтобы не упасть – без стремян и седла! – Саша выпрямился, насколько это возможно. По примеру других наездников, уже сидевших на своих лошадях, он высоко поджал ноги, держась ступнями за круп. Положение было неустойчивое, и сразу стало понятно, почему свалился Митя.
Скачки Пушкин, конечно же, не выиграл. Но зато ни разу не упал, хотя Йомран время от времени норовил встать на дыбы и даже пришёл третьим. Ильнури встретил его, смеясь.
– Молодец, ей-богу, молодец! Справился с моим Сусликом!
– С каким сусликом? – не понял Пушкин.
– Йомран – суслик по-татарски, – пояснил Сулейманов, придерживая коня под уздцы. – Любит он подниматься, как этот зверёк – других нет изъянов.
– Ах ты, морда татарская, – спешившись, возмутился Пушкин в лицо улыбающемуся Ильнури. – А предупредить?
Парень не обиделся, а только снова довольно рассмеялся:
– Но ведь ты справился! Иди быстрей, забирай награду!
Победителей чествовали возле мечети, для этого из Тахтамышевских Юрт приехал мурза и сам награждал лучших батыров. Пушкину достался гнедой жеребёнок мелкой татарской породы, с чёрной нестриженой гривой и густыми ресницами.
– Как назовёшь? – спросил Ильнури, пожимая Александру обе руки, когда он спустился с помоста.
– Батыр! – сразу придумал Пушкин. Он был счастлив иметь собственного коня, и всё в душе его пело.
– Отличное имя! – одобрил Сулейманов. – Красиво и по-татарски!
Колесо года повернуло на лето, это чувствовалось во всей природе. Утром наконец-то стало светлеть, не приходилось больше пробираться впотьмах к надворным постройкам, да и вечерами не так рано опускалась темнота. Воздух запах влагой, сугробы подёрнулись тонким узорчатым стеклом наста и осели тёмной кашей под согревающими лучами солнца. Лёд на реке покрылся промоинами, переходить на тот берег стало опасно – пришлось отложить визит в Магистрат до запуска парома. Да Пушкин теперь никуда и не стремился из Эуштинских Юрт, окончательно, казалось, позабыв про Ольгу Соколовскую и карточные развлечения. Его как своего приняла татарская молодёжь, поэтому на отсутствие общества он не жаловался.
Митя снова постился, чем дальше – тем строже, к тому же продуктов в лавку из города не привозили уж с месяц, а старые запасы подходили к концу. Гончарова, напротив, очень волновало закрытие ледовой переправы – приближалась Пасха, а с ней и праздничные богослужения во всех городских храмах.
– Как же быть? – жаловался он Пушкину. – Здесь же негде стоять Всенощную!
– Бог не обидится на вас, любезный Дмитрий, если вы восславите его прямо в нашей скромной келье, – успокаивал его Саша. – Ведь Бог в вашем сердце!
Гончаров на это лишь косился недоверчиво, как Батыр, не понимая, смеётся ли над ним Пушкин или всерьёз уверовал.
Александр не смеялся. В его душе с приходом весны воцарилась гармония, поэзия лилась отовсюду – он слышал её в пении птиц, видел в лучистых глазах татарских девушек, в детской грации своего жеребёнка, которого обожал. Батыра поселили в пустующем хлеву Зульфии Халиловны, но Саша мечтал к зиме выстроить ему настоящую конюшню.
Всю пасхальную ночь, пока Дмитрий читал Евангелие и молился, исполняя для самого себя роль и священника, и ретивого прихожанина – Пушкин временами думал, что он сойдёт с ума от раздвоения – трещал лёд на реке и выл ветер, придавая происходящему воистину мистический оттенок. Казалось, вокруг домика собрались черти, и лишь сила Митиной молитвы не даёт им пробраться внутрь. Под утро всё стихло – и треск, и ветер, и голос задремавшего Мити. Александр тоже заснул. Разбудил его бодрый и весёлый Гончаров.
– Христос воскресе, дорогой Александр Сергеевич!
– Воистину, Дмитрий Николаевич! – протирая глаза и садясь, отозвался Пушкин. – С праздником вас! Христосоваться будем?
Митя подошёл целоваться. На его мягких щеках всё ещё рос юношеский пушок. Александр виновато поскрёб щетину, взмахнул рукой и, не одеваясь, пошёл на двор приводить себя в порядок.
Утреннее солнце уже припекало вовсю: закрыв глаза, по жару на веках, можно было решить, что наступило лето. А открыв глаза, на восток, к солнцу, Пушкин увидел величественное зрелище. Лёд на протоке потрескался, промоина вдоль берега закрылась надвинувшимися льдинами, а с юго-востока, по основному течению реки, шли большие пласты, будто снежная река текла навстречу, грозя смести остров Инсков. Вдоль берега собирался народ, шумный и нарядный. Александр поспешил в дом.
Зульфия Халиловна уже накрывала на стол. С хитрым видом аби подала кулич и крашеные яйца. Глаза Мити наполнились слезами.
– Христос воскресе, милая Зульфия Халиловна! – воскликнул он.
– Воскрес, воскрес, я знаю, – покачала головой татарка. – Радуйся и ты!
Расчувствовавшись, Гончаров расцеловал старушку в обе щёки троекратно. Пушкин наблюдал за этой сценой с улыбкой.
– А я тоже с радостной вестью, – сказал он. – Река пошла!
Зульфия Халиловна всплеснула руками.
– Да неужто?! Я до свету выходила, не видела ещё. Это же большой праздник!
– Правда? – удивился Александр.
– Река нас кормит и поит, – пояснила аби. – Оттого все довольны, когда наша Тома пробуждается от зимнего сна. Боз Карау – ледоход! Весенняя вода уносит все недуги, схожу и я, посмотрю, да старых кукол отправлю подальше на север, пусть заберут ваши болезни, – она подмигнула Мите. – А сейчас – кушайте на здоровье! – и первая разбила своё красное яйцо об яйцо Гончарова.
На берегу к обеду собралось, наверное, всё население Юрт. Нарядные девушки и юноши развлекались танцами и песнями, особо удалые парни вылезали на лёд и оттуда приветствовали односельчан. Когда большая масса покрова тронулась, мужчины постарше стали кидать на уплывающие льдины горящую солому, ветошь и даже шапки с криками: «Йөзү! Уплывай!» Пожилые женщины приносили кукол, пряча их от глаз соседей, и кидали в реку. Кто-то швырял мелкие монеты. Дети радостно верещали. Когда уже начало смеркаться, откуда-то притащили соломенное чучело, похожее на Масленицу. Несколько дюжих парней с разбегу запрыгнули на большую глыбу, установили куклу и подожгли. Зимние невзгоды, полыхая, устремились на север, а молодые люди, рисуясь, нырнули прямо в ледяную воду и поплыли к берегу, лавируя среди мелкого крошева. Девушки заохали, закричали. Пушкин восхищённо присвистнул и начал раздеваться. Дмитрий повис на нём, как испанский бульдог.
– Куда?! Не пущу! Опять разболеетесь!
Саша неохотно завязал пояс обратно, признавая Митину правоту. Но окунуться очень хотелось. Или хотя бы сделать что-нибудь лихое, бесшабашное. Он подскочил к девушкам, схватил Танзилю за руку, Аишу за другую, потащил их в хороводе, запел первое, что пришло в голову:
«Ты, хозяинушка,
Ты, наш батюшка,
Не вели томить,
Прикажи дарить!
Возьми сито,
Выноси жито,
Да каждому певцу –
По красному яйцу.
А не хочешь дарить,
Иди с нами ходить,
Грязи месить,
Людей смешить».
После только понял, что из памяти всплыла детская пасхальная закличка, слышал от кого-то из деревенских. Перед глазами мелькали лица, косы, девушки смеялись. Запал исчез так же внезапно, как и появился. Саша пожал Танзиле тонкие пальцы, отпустил обе руки и выскользнул из круга.
Гончаров стоял печальный и смотрел в сторону города.
– Там сейчас Пресветлый праздник, – сказал он сдавленным голосом, не поворачиваясь на шаги. – Колокола звонят в храмах.
– Не кручиньтесь! – потрепал его по плечу Пушкин. – Здесь тоже праздник. Весна пришла, природа радуется вместе с вами.
– Вы правы, – вздохнул Митя. – Пойдёмте к Зульфие Халиловне, разговляться дальше.
К концу апреля снова запустили паром. Пушкин с Гончаровым сидели у Соколовских в окружении одних лишь дам – Игнатия Ивановича срочно вызвали к губернатору, а Володя накануне уплыл в Нарым проведать своего приятеля Мозгалевского, о чём любезно сообщила Анна Афанасьевна.
– А Иван Дмитриевич к вам не захаживает? – спросил Александр, неприлично пожирая глазами Ольгу. Её утончённая красота сегодня затмила для него всё остальное, и Саша мучился ревностью и досадой на себя, что забросил ухаживания за этим сокровищем.
– Иван Дмитриевич в отъезде, он ввязался в какую-то авантюру с золотыми приисками, – неодобрительно сказала Лизавета. – Да вы берите шарлот, не стесняйтесь, – она подвинула Мите блюдце с кусочком яблочного пирога.
– Лиза сама стряпала! – раскрыла секрет Соня, вытирая пальцы салфеткой.
– В самом деле? – удивился Гончаров.
– Люблю иногда испечь что-нибудь, – смутилась девушка.
– Очень вкусно! – с искренним восхищением одобрил Дмитрий.
Лиза зарделась и, опустив глаза, принялась суетливо разливать чай.
– А как дела в столицах? – поддержала светскую беседу мать семейства. – Вам пишут из дома?
– Пишут, но не очень-то подробно, – кивнул Пушкин, грея за пазухой письма от матери и от Прасковьи Александровны. – Брат мой ушёл юнкером на войну с персами.
– Мне только сестра в этот раз написала, – пожаловался Митя. – Поздравляла с Пасхой и, загодя, с днём рождения.
– У вас скоро именины? – заинтересовалась Лиза.
– Да, первого мая.
– И сколько вам будет лет? – спросила Соня.
– Девятнадцать, – вздохнул Гончаров.
– Ах, вы ещё так юны! – сказала Анна Афанасьевна и выразительно посмотрела на среднюю дочь.
Дмитрий вздохнул ещё горше.
В ближайшее воскресенье Митя вдруг прямо с утра нарядился и собрался уходить.
– Вы куда-то в город? – удивился Пушкин, разглядывая его лучший бежевый сюртук и красный жилет.
– Да, я же не был в храме на Пасху. Хочу попасть на Божественную литургию.
– Я так понимаю, в сопровождении вы не нуждаетесь?
Гончаров слегка покраснел.
– Я договорился с Ильнури Чагатаевичем. Он же и привезёт меня обратно. Я ненадолго.
Саша приподнялся на нарах, выглядывая в высокое окошко.
– Езжайте, что ж. Погода преотличная.
Вернулся Дмитрий уже после обеда, явно в растрёпанных чувствах. Он походил кругами по комнате, затем снял шейный платок, зачем-то намотал его на руку, размотал, разложил аккуратно на сундуке, как салфетку. Сделал ещё круг. Пушкин, отложив книгу, которую читал, с любопытством наблюдал за соседом. Гончаров остановился перед сундуком и встал на колени.
– Знаете, – сказал он Пушкину без приветствия, не поднимая на него головы, – в храме я встретил Елизавету Игнатьевну.
Александр рассмеялся беззвучно, чтобы не спугнуть Митины откровения.
Гончаров пошарил за пазухой и вынул оттуда вышитый бисером кошелёк. Положив его на платок, Дмитрий встал и отошёл назад, глядя на искусно сделанную вещицу издалека.
– Она подарила мне вот это. Вроде как на день рожденья.
Митя вернулся к сундуку и, взяв кошелёк, поднёс его к носу. Втянул воздух, прикрыв глаза.
– А что внутри? – не выдержал Пушкин.
– Я не знаю, – испуганно ответил Дмитрий, прижав руки к груди.
– Так откройте.
Неуверенно оглядываясь по сторонам, Митя расстегнул пуговку и достал из кошелька маленький кусочек бумаги. Повертел в пальцах растерянно и протянул Пушкину.
– Вы лучше разбираетесь в женщинах. Что это значит?
Теперь Саша расхохотался в голос. На листке красными чернилами было выведено: «Дмитрию от Елизаветы!» Восклицательный знак в конце напоминал формой сердечко.
Весна быстро переходила в лето. Вот уже грязь и лужи покрылись плотным травяным покровом, там и сям желтели одуванчики, на деревьях раскрывались почки, выпуская нежно-зелёные листики и разнообразные серёжки. Черёмуха набирала цвет. Зимние покой и тишина сменились деловитостью начавшихся полевых работ. И хоть татары мало занимались сельским хозяйством, но и в Юртах все вдруг стали заняты. Привычная компания распалась.
Пушкин изнывал от скуки. Без дела и стихи на ум не шли. Он закончил шестую главу «Онегина» ещё зимой и пока не написал больше ни строчки. Батыр несколько занимал досуг, но жеребёнок был ещё слишком мал, чтобы заезжать. Зато Александр уже выучил его ходить в поводу и гулял с конём, как с собачкой, по окрестным лугам. Как-то, проходя мимо дома Сулеймановых, Пушкин встретил Ильнури. Тот возился с истёртым тележным колесом, меняя его на новое.
– Помочь? – предложил Саша.
– За что люблю вас, русских, – сев прямо на землю и выравнивая дыхание, сказал Ильнури, – это за то, что вы без лишних слов переходите к делу.
Пушкин подкатил стоящее около забора колесо и довольно ловко помог насадить его на ось.
– Спасибо, – татарин встал и отряхнулся. Потом, склонив по-птичьи голову, спросил: – Нравится конюшить? – он кивнул на Батыра.
Саша улыбнулся и развёл руками, как бы признаваясь в своей слабости.
– Тогда я скажу по-русски, без предисловий. Пойдёшь с нами работать? На летнее пастбище. Обычно мы с братом там справляемся, но в этом году я больше извозом промышляю, не хочу терять седоков. А вас с Дмитрием как раз двое.
Пушкин, чесавший Батыра промеж ушей, замер от неожиданности. Потом поднял бровь, осмысляя, и, с застывшим изумлением на лице, ответил:
– А давай. Только надо Гончарова спросить, вдруг он не захочет с харчей Зульфии аби в поля.
– Он захочет, я его спрашивал намедни, когда в город возил. Говорит, у вас с деньгами туго, а я хорошо заплачу. По рукам?
– По рукам! Когда?
– Дня через три уводим. Видишь, травы уже сколько наросло! Да тут недалеко, за Бурундук. Отправлю с вами брата, Рустэма, ему пятнадцать, расскажет вам, что и как. Он же еду возить будет.
Александр обрадовался возможности сменить обстановку, хотя работать на кого-либо было непривычным понижением статуса. В конце концов он примирился с этим, рассуждая так, что он по дружбе согласился помочь Сулеймановым. К тому же он и впрямь чувствовал себя в долгу у главы семейства за благосклонность дочери. Учитывая строгие татарские нравы, её уступчивость была признаком особого расположения и доверия, которое Саша не мог оправдать.
Митя тоже испытывал двойственные чувства. Он снова съездил в город, под предлогом того, что надо бы испросить разрешения на работу и смену места пребывания, пусть даже всего на десяток вёрст. Гончаров оказался прав, это было необходимо, и Александр подивился дальновидности приятеля. С кем, кроме Касаротова, встречался Дмитрий и зачем заходил к Соколовским, Пушкин напрямую не спрашивал – это и так было очевидно по нелепо счастливому Митиному облику.
Рустэм оказался невысоким худым мальчишкой со взрослым лицом. Издалека Александр дал бы ему не больше двенадцати, но обветренная кожа на щеках и глаза, спрятанные от солнечных лучей в складках морщин, более подходили старику, чем подростку. Рустэм ловко сидел на коне, будто родился сразу кентавром. Голени были так далеко заведены, что сливались с крупом, но спину парень держал прямо, хотя ехали они уже второй час.
– Пешком бы быстрее дошли, – ворчал Митя. Он стёр внутреннюю сторону бёдер непривычной посадкой и, кажется, уже жалел, что во всё это ввязался.
– Быстрее нельзя! – отозвался Рустэм, словно расслышав слова издалека. Он ехал впереди, а Саша и Дмитрий замыкающими. – Жеребята не поспеют.
Табун лошадей они гнали небольшой, полсотни голов, в основном матки с молодняком, но было и два жеребца – гнедой Корэн под Рустэмом и знакомый уже Йомран под Александром. Остальных коней забрал Ильнури, под упряжь. Гончарову досталась старая кобыла по имени Аргамак. Когда-то белая, с возрастом её шкура приобрела желтоватый оттенок неравномерными пятнами, отчего создавалось впечатление, что лошадь не до конца вычищена. Рустэм уверял, что эта старушка ещё крепка телом и духом и вполне может повести за собой весь табун. Но, во всяком случае, она оказалась достаточно умна и послушна, чтобы не пытаться сбросить Дмитрия.
О дороге, если бы она там была, Саша бы сказал, что она ужасна. Но дороги не было. Сперва путь пролегал вдоль распаханного поля по кромке леса, затем пашня кончилась, а хвойная подстилка сменилась густыми зарослями молодого папоротника, а затем и мхом. Из близкого болота налетели полчища изголодавшихся комаров.
– Чем они здесь питаются, когда нас нет? – ругался Пушкин, хлеща себя по шее и ушам, рискуя свалиться с коня.
К счастью, заболоченный лес вскоре перешёл в луг, правда, изрезанный неглубокими оврагами, края которых поросли кустарником. Приходилось осторожно вести лошадей, чтоб они не переломали ноги. За лугом в лучах утреннего солнца заблестела речушка. Рустэм указал на неё рукой и успокаивающе воскликнул:
