Наталья Тюнина
Эуштинская осень
И вот день настал, и по новому, санному пути через Томь приехал сопровождающий жандарм.
В Магистрате было на удивление людно и суетно. По коридору навстречу торопливо, задумавшись, шагал Соколовский в шубе, с охапкой бумаг подмышкой. Уже пройдя мимо, он обернулся и, узнав, воскликнул:
– Добрый день! Как ваше здоровье? – и, удовольствовавшись ответными приветствиями, добавил: – Прошу извинить, очень спешу. Приезжайте на Рождественскую Позднюю Литургию в Благовещенский Собор! После отобедаете у нас.
Дмитрий просиял и начал благодарить, но Игнатий Иванович махнул свободной рукой и ушёл.
В Сочельник Гончаров очень переживал, что в церковь их звали только на утреннюю службу. Он сам приготовил сочиво из пшеничной каши и мёда и угощал им Пушкина, который, впрочем, не противился, но спать лёг рано, в отличие от Мити, твёрдо решившего отстоять Всенощное Бдение, пусть даже не выходя из дома.
Саша проснулся, как обычно, задолго до зимнего позднего рассвета. Гончаров спал, свесив руку с нар, и похрапывал, приоткрыв рот.
– Дмитрий Николаевич, с Рождеством! – позвал Пушкин и поставил у его постели бонбоньерку с французскими леденцами, которую зачем-то прислал Лёвка.
Митя со всхлипом перевернулся и скатился на пол, отчего и проснулся. Он сел, протирая глаза, потом, нащупав, достал из-под себя коробку с монпансье.
– Э-э-э, спасибо, Александр Сергеевич, – хрипло сказал он, держа бонбоньерку на ладони. – А я вам ничего не приготовил, простите. С Рождеством! – он встал, опираясь на нары.
– Ничего страшного, – улыбнулся Пушкин. – Я уже большой.
– А у вас есть ещё такие? – спохватился Дмитрий. – Для дочерей Соколовского?
Александр развёл руками.
– Тогда я, наверное, Соне подарю эти конфеты, если вы не против. А то неудобно получается.
– А Лизе вы ничего не подарите? – спросил Пушкин.
– А почему Лизе? – не понял Митя.
– Потому что она будет ждать, – туманно объяснил Саша. – Лучше кушайте сами. Соня не обидится.
У Благовещенского Собора, куда нарядных Гончарова и Пушкина доставил Ильнури Чагатаевич, было по-праздничному многолюдно. Митя попытался позвать молодого татарина на Литургию, но тот недоуменно отказался и уехал, сославшись на мороз. Был самый холодный предрассветный час, когда зимнее бледное небо уже розовеет на востоке, но синие тяжёлые тени ещё лежат на снегу, не обещая ни тепла, ни света. Храм Пушкину понравился: колокольня с высоким шпилем и чёрный строгий купол с золотой маковкой венчали приземистое, будто упитанное, двойное строение, выкрашенное в цвет топлёного молока. Ворота были открыты настежь, и со звоном колоколов все устремились внутрь.
Соколовские пришли пешком – собор, вероятно, виднелся из торцевых окон их флигеля. Девочки в одинаковых беличьих шубках, крытых голубым бархатом, выглядели совершенно обворожительно. Анна Афанасьевна в соболях тоже казалась красавицей. Раскланявшись, все вместе вошли в церковь и окунулись в атмосферу праздничной Литургии.
Обед – или скорее это был поздний завтрак – состоялся в почти семейном кругу Игнатия Ивановича. Кроме обычных домочадцев за столом присутствовали: старшая дочь Вера – молодая эффектная дама, похожая на мать, с мужем Семёном Григорьевичем Зеленцовым – долговязым коротко стриженным, но богато одетым мужчиной старше жены лет на десять, а также друг семьи и коллега хозяина дома Иван Асташев. Последний явно бывал у Соколовских часто. Этого невысокого кудрявого рыжеватого чиновника тридцати лет от роду старшие называли Ванечкой и дорогим Иваном Дмитриевичем. Живое, подвижное лицо и быстрая, хотя и негромкая, речь легко делали его центром компании. Асташев умел и пошутить кстати, и сказать какой-нибудь афоризм к месту. Пушкин начал было злиться, что всё внимание приковано к другому гостю, но Иван Дмитриевич будто почувствовал и сам завёл с ним непринуждённую беседу.
– Давно вы из Петербурга? – спросил он, игнорируя обстоятельства данного путешествия.
– Вообще-то я не был в столице несколько лет, – неохотно отвечал Пушкин. – А сюда приехал из своего имения в Псковской губернии, проездом через Москву.
– А вы, Дмитрий Николаевич?
– Я вообще москвич, но пришлось пробыть в Петербурге полгода. Уехал в июле. Почему вы спрашиваете?
– Я, знаете ли, люблю столицу – четыре года там прослужил, женился даже. Давно не был, всё дела. С двадцатого года в Сибири.
– А как же жена? Не боитесь оставлять так надолго столичным франтам? – усмехнулся Саша.
– Признаться, надеюсь, что она занята больше дочерью, чем балами, – Асташев потянул себя за нос и встряхнул ладонью, словно отбрасывая нежелательную тему разговора.
– О, у вас и дочь уже есть? – удивился не заметивший намёка Митя.
– Да, Лизанька, ещё совсем младенец, – Иван Дмитриевич остановил взгляд на Лизе Соколовской, внимательно следившей за разговором. – Елизавета Игнатьевна, будьте любезны, передайте нам хрена к этому чудесному поросёночку. Только не испачкайте ваших нежных ручек.
Лиза вспыхнула, но сдержалась.
– Извольте, – она передала соусник через стол, вручив его не Асташеву, а Гончарову.
Иван Дмитриевич проследил путь хрена, но не предпринял попыток наложить соус себе на тарелку.
– Но печатаетесь вы и в Петербурге тоже, Александр Сергеевич, ведь так? – продолжил он, как ни в чём не бывало.
– Да, только, пожалуй, печатался. Теперь неизвестно, что из этого выйдет, – Саша поморщился.
– Похлопотать всегда можно, – хитро улыбнулся Асташев. – Да и здесь, в Томске, у нас есть типография при Правлении, не лаптем щи хлебаем.
– Но разрешит ли Третье отделение? – сердито спросил Пушкин. – Кажется, я нынче в опале.
– Надобно разузнать, конечно. Я не буду давать преждевременных обещаний, любезный Александр Сергеевич, но как начальник Первого отделения могу переговорить с коллегами.
После обеда пили чай в гостиной. На небольшом круглом столе, покрытом вышитой скатертью, на тонком фарфоре были разложены праздничные сладости: профитроли с шоколадом, шведские вафли, имбирный пирог. Перед каждым гостем стояли креманки с мороженым. Девушки играли на фортепиано по очереди, чтобы не отрываться от общества надолго. Ольга, в терракотовом платье, выложенном по лифу белыми кружевами с травяным орнаментом, и с высокой причёской, открывающей её длинную шею, легко поддерживала беседу со всеми гостями, по сути, играя роль хозяйки дома вместо задремавшей в кресле Анны Афанасьевны. Саша откровенно любовался девушкой. Иван Дмитриевич перехватил его взгляд.
– Ольга Игнатьевна, ma chérie, – сладким голосом проговорил он, – будьте душечкой, спойте нам мой любимый романс!
Пушкин скрипнул зубами так, что, казалось, было слышно на всю гостиную.
– Да, Оля, давай в четыре руки, – неожиданно поддержала Асташева Лиза и, обернувшись к Гончарову, с улыбкой пояснила. – Я тоже люблю Шуберта, но у сестры произношение лучше. А вы понимаете по-немецки?
– Да, немецкий я знаю довольно хорошо, – ответил Митя серьёзно.
Лиза с удовольствием кивнула и присоединилась к сестре за фортепиано.
Известный романс на стихи Мюллера был о любви и нетерпении. Это Александр смог перевести даже со своим крайне обрывочным знанием языка. О чём намекал Асташев? Между ними с Ольгой что-то было? Кровь то приливала к Сашиным щекам, то отливала обратно, оставляя лёгкое головокружение. В Петербурге, будучи свободным человеком, он бы уже вызвал соперника на дуэль. Если бы это не решило проблему, то, во всяком случае, помогло бы успокоиться. С пистолетом в руке Пушкин обычно чувствовал себя увереннее. Только сейчас он понял, как давно не тренировался в стрельбе, и мысленно дал себе обещание завтра же начать снова. Саша бросил взгляд на Гончарова. Митя внимал сосредоточено, сдвинув брови над тёмными глазами. Его сплетённые пальцы прикрывали рот с пухлыми губами, будто он боялся высказать какие-то тайные мысли. Лиза наверняка поёт для него, счастливчик. Но Ольга, Ольга?! Её голос чётко выводил немецкий романс, а длинные пальцы легко вздымались над клавишами фортепиано. Круг замкнулся, и Пушкина снова охватили муки ревности. Впрочем, Асташев, кажется, даже не слушал пение, увлёкшись беседой с Игнатием Ивановичем.
Когда смолк последний аккорд, хозяин дома уже привычно попросил Пушкина почитать стихи. Ожидавший этого, Александр достал листки с третьей главой «Евгения Онегина». Семейство Соколовских сразу оживилось. Казалось, весь праздник был организован только ради этого момента. Ольга подвинула свой стул таким образом, чтобы оказаться прямо напротив поэта, и, замерев, слушала с тем же выражением глаз, с каким до этого Гончаров смотрел на Лизу. Саша читал и, не поднимая взор, видел только терракотовую струящуюся ткань юбки, скрывающую – наверняка – точёные ступни и колени. Когда он закончил, надеясь, что «Письмо Татьяны» не станет для сестёр руководством к действию – не хотелось бы оказаться на месте своего персонажа, – все Соколовские захлопали, как в театре.
– А что же дальше? – спросила Анна Афанасьевна, выражая своим вопросом общее чувство незавершённости.
– А, ничего интересного, – махнул рукой Пушкин, не в силах признаться под этими взглядами, что уготовил героям лишь разочарования.
– Ну, не прибедняйтесь, – усмехнулся Асташев. – Ваш талант позволяет показывать нашу жизнь лучше, чем она есть на самом деле.
Домой к Халиловне Александр и Дмитрий возвращались в санях Соколовского, который убедительно просил воспользоваться этой его услугой. Когда выезжали со двора, Саша заметил в окне терракотовый силуэт.
Новый год в Эуштинских Юртах прошёл тихо и незаметно. Татары, со слов аби, отмечали начало года весной, а шумных зимних празднований у них в традиции не было. Разве что на солнцестояние шаман камлал у реки на рассвете, чтобы год был хорошим и плодородным.
– Шаман? – удивился Пушкин, густо намазывая мёд себе на лепёшку. – Здесь есть настоящие шаманы?
Дмитрий и Зульфия Халиловна как-то странно переглянулись.
– Конечно, есть, Саша, – ответила наконец хозяйка. – В каждом селении должен быть, а как же.
– Познакомите? – пошутил Александр.
– Да ты чай-то пей, – ушла от ответа татарка. – Стынет.
Вечером, когда Пушкин при тусклом свете лампы устроился на нарах с книгой по истории и карандашом, Дмитрий кашлянул, привлекая внимание, и неуверенно спросил:
– А вы правда не помните шамана?
– Откуда? – удивился Саша.
– Он был здесь, когда вы болели, осенью.
– Да ну, вы меня разыгрываете! – Пушкин сел прямее и закрыл книгу, заложив её пальцем. – Не может быть!
– Честное слово! Вы были в забытьи, и Зульфия Халиловна позвала лекаря. В шкурах и с бубном. И он тут… Как бы это выразиться… Проводил какой-то обряд. Исцелял вас, видимо.
Александр поднял брови в искреннем изумлении.
– Вот чёрт, а я всё пропустил! Наверное, это безумно интересно со стороны?
– Безумно – это точно. Но, признаться, жутковато, и уйти нельзя, – Митя зябко поёжился.
Пушкин внимательно посмотрел на Гончарова.
– Спасибо вам, Дмитрий, – сердечно сказал он. – Я и не знал, что это вы с шаманом меня вылечили.
Январь выдался ясный и холодный. Снега выпало мало, по мнению Зульфии Халиловны, а для Пушкина – более, чем достаточно. Первая зима в Сибири ошеломила колючими морозами, усиливавшимися под утро, и солнцем, которое слепило глаза, но ничуточки не грело. Гончаров очень переживал за Сашу, по-прежнему уходившего в ночь через реку на лыжах.
– Когда-нибудь вы замёрзнете насмерть и не доберётесь до дома, – сердито бурчал он, но продолжал лгать хозяйке о причинах отсутствия товарища.
Из-за этих отлучек накопления таяли слишком быстро. Пособие почти целиком тратилось на проживание, а рассчитывать на помощь родных не приходилось. От мыслей и разговоров о деньгах Пушкин свирепел, а потом ещё полдня ходил мрачнее тучи, так что Дмитрий старался эту тему не подымать. Радовали Сашу только выезды к Соколовским.
В этот раз после чая в узком семейном кругу и традиционного чтения «Онегина» девушки вдруг вспомнили про альбомы.
– Александр Сергеевич! – воскликнула Лиза. – А почему вы нам ничего до сих пор не писали?
– Признаться, думал, здесь альбомы не в чести, – развёл руками Пушкин. – Да вы и не просили.
– Мы стеснялись, – ответила за всех Соня.
– И у вас есть заветная тетрадь, Софья Игнатьевна? – улыбнулся Саша.
– Конечно! – серьёзно сказала девочка и, встав из-за стола, принесла три тонких альбома и чернильный прибор с лучником, из колчана которого торчали перья, а две чернильницы по бокам были окрашены в чёрный и красный цвета.
Пушкин взял перо и, привычно сунув его в рот, задумался. Даже здесь, в ссылке, ему отчаянно хотелось жить и познать счастье. Нужно было произвести хорошее впечатление, но следовало ли пытаться увлечь такое нежное существо, этот прекрасный сибирский цветок, зная, какая судьба уготована вечному поселенцу? Он обмакнул перо в красные чернила и лёгкими штрихами набросал пышную розу в Олином альбоме. Затем, буквицей выведя заглавную «С», другим уже цветом посадил на неё маленькую поющую птицу. Стихотворные строки о соловье и розе сложились у поэта по дороге с рождественского праздника, так что с текстом трудностей не возникло. Подписав лист нейтрально, фамилией и инициалами, Александр передвинул альбом Гончарову. Тот уже закончил с пожеланиями Соне и обводил виньетками Лизино имя, заслонив его от владелицы рукой. Саша нарисовал Соне котика, а затем написал Елизавете пару строф из «Онегина» с автографом.
Девушки остались довольны.
Выйдя от Соколовских, Пушкин повернулся к Гончарову и сказал:
– Прошу меня простить…
– Вы опять уходите пить? – встревожился Митя. – Но зачем? Сегодня был прекрасный вечер…
– Боюсь, вы меня не поймёте, – ответил Александр. Ему неожиданно приятно было беспокойство юноши. Если бы братец Лёвушка хоть немного был похож на этого мальчика…
– Тогда хотя бы постарайтесь не сильно потратиться… – почти умоляюще попросил тот.
– Не беспокойтесь, mon ami, – тепло отозвался Саша, мимолётно сжал плечо Дмитрия рукой, отпустил… И пошёл, не оглядываясь, в сторону Почтамтской.
Небольшой крюк по главной улице был необходим, чтобы скрыть от соседа цель прогулки. Пушкин не сомневался, что Митя – узнай он истинную причину отлучки в этот раз – позволил бы себе несколько крепких высказываний. Ссыльный поэт направлялся на Мухин бугор. Его давно уже беспокоила ограниченность их совместных финансов. Помощь Соколовского в получении государственного пособия не увеличивало размер последнего. В общем, бытность государственным преступником оказалась такой же несытной, как и небогатым дворянином. Саша хмыкнул про себя – так вполне можно считаться героем Скотта… Например, Айвенго. Тем более, что папенька так же лишил его наследства. Вот только помянутый саксонский идальго вряд ли бы стал добывать себе пропитание за карточным столом.
Постоянные партнёры по игре в кабаке у реки подсказали Александру, каким образом можно присоединиться к обществу серьёзных игроков. И сегодня он надеялся на удачу.
Пароль для входа в невзрачный дом неподалёку от перекрёстка двух улочек – одна из них именовалась Солдатской – сообщил приказчик Федя. С тех пор Саша уже успел там побывать. Завсегдатая злачных мест не смущали грязь в помещениях и разбойного выражения лица. Скинув верхнюю одежду на руки плутоватому прислужнику, Пушкин прошёл к столу в дальнем углу.
– Ну, здравствуй, Александр, – сидевший за столом в знак приветствия приподнялся и протянул руку.
– Здравствуй, Алексей, – пожав вялую кисть, Саша присел за выскобленный стол. Там уже сидели остальные участники их маленького игорного клуба – Данила и Василий.
Первый извлёк из-под полы четыре свежих колоды и вскрыл их перочинным ножом. Договорились сыграть в два тура по-крупному. Но для разогрева начали по маленькой. Играли по двое до выигрыша в полсотни рублей. Пушкин понтировал против Данилы мирандолем, изредка кидая быстрые взгляды в сторону второй пары. Василий активно банковал, но Алексей держался, пару раз даже выиграв соника. Наконец Данила взглянул на карты, шумно выдохнул и сказал:
– Твоя взяла.
Александр пододвинул к себе выигрыш, стараясь удержать на лице спокойное выражение. Сердце его радостно забилось: первый тур пройден. На другом конце стола Василий тихо ругнулся, а Алексей радостно хлопнул в ладоши.
Выпили за окончание тура, затем выбывшие сели на одном конце стола, а продолжающие игроки – на другом. Жребием выбрали банкомёта, Пушкин вновь сказался понтёром. После каждого раунда стали поднимать тосты.
Из осторожности Саша продолжил выбранную линию – понтировал одиночными. На третий раунд противник предложил повысить ставки. Подсевший рядом Данила пихнул Пушкина в бок: соглашайся. Тот вяло кивнул – хмельное неожиданно дало в голову – и поставил на прежнюю карту. Алексей хмыкнул, отсчитал ему деньги и сказал:
– Предлагаю ставить по распискам.
Александр подумал было отказаться, но сидящий рядом Данила ещё раз пихнул его в бок.
На новом раунде Алексей заявил, что ставит на всё, и Пушкин не стал пасовать. Привычно повторив ставку, он упустил момент, когда банкомёт положил карту рубашкой вверх и чуть потёр её об расправленный на столешнице платок. Когда карты были перевёрнуты, оказалось, что это туз, а Пушкин понтировал даму.
Захмелевший Саша апатично внимал Алексею, предлагавшему тотчас же написать ему расписку на тысячу рублей. Внезапно Василий хлопнул ладонью по столу и тихо, но отчётливо сказал:
– Ша, Фокусник, если ты не знал, панич – ссыльный. Не замай. Пять сотен забери и отпусти его без расписки.
Алексей бросил на него злой взгляд, но смолчал. Потом Саша сидел за столом и пил крепкую настойку вместе с Василием. Больше он ничего не помнил.
– Ну и зачем вы туда пошли? – распекал Сашу Гончаров. Его щёки раскраснелись, волосы, в которые он впивался пальцами в отчаянье, торчали во все стороны. – Я даже не хочу вас спрашивать, зачем вы взяли наши – мои большей частью! – деньги. Не хочу, потому что мне бы пришлось обвинить вас в воровстве!
Александр хмыкнул, оценив благородство товарища, но Дмитрий, не поняв, ещё больше вышел из себя.
– Чему вы радуетесь?? Мы и так были ограничены в средствах, а теперь стали нищими! О чём вы вообще думали? – почти прокричал он и закрыл лицо руками.
– Я, собственно, как раз об этом и думал, – ответил Пушкин раздражённо. Больше всего он боялся, что этот мальчик сейчас расплачется. – Снег падает, да деньги-то с неба не валятся. В игре я видел способ поправить наши финансовые дела.
– Уж поправили! – воскликнул Митя, поднимая голову. Его глаза были красными, но сухими. Резко отвернувшись в сторону, он бухнулся на свои нары и лёг лицом к стене.
– Митенька, – смягчился Александр, глядя, как в тишине вздрагивают его плечи. – Простите, ради Бога. Я виноват. Но не отчаивайтесь. У меня есть ещё один скрытый резерв. Я верну ваши деньги.
Дмитрий издал невнятный звук с интонацией недоверия.
– Слово чести!
Гончаров медленно повернулся.
– Как? – спросил он хрипло.
– Есть у меня один талисман… – Пушкин закатал левый рукав рубашки. Выше локтя на его руке блеснул золотом витой браслет с зеленоватым камнем. – Я так и знал, что когда-нибудь он меня выручит. Только нужно найти покупателя.
Гончаров несколько оживился.
– А что за камень? – спросил он.
– Кажется, бирюза, я не разбираюсь. Зато золото хорошей пробы.
Дмитрий потёр глаза и прижал руки к вискам.
– Знаете что, в ломбард вам нельзя. Будут лишние вопросы. Надо спросить у знающих людей. Только не у Соколовского, при всей его широте души, он всё-таки наш надзиратель, – Гончаров снова запустил пальцы в волосы, на этот раз в раздумье. – Вот что: сходите к мулле. Может, он и купит.
Пушкин, повернув, стянул браслет и повертел его в руках.
– Работа как будто восточная, возможно, и вправду, старик заинтересуется. Спасибо вам, Дмитрий. Вот вы действительно широчайшей души человек.
– Да ну вас, – буркнул Гончаров. – Идите, возвращайте деньги.
Ахмедулла хазрат встретил Сашу приветливо – жал обе руки, усаживал рядом с собой, угощал чаем и сладостями. Пушкин пришёл к нему прямо домой, здраво рассудив, что старый мулла не станет заниматься торговлей в мечети. Низкая изба, выкрашенная в зелёный цвет целиком, стояла на окраине Эуштинских Юрт, глядя с холма нетипично большими для этих краёв окнами на реку. В единственной комнате было темновато – для защиты от ветра проёмы закрывали тяжёлые портьеры, а маленькая масляная лампа не давала много света. Глухую стену слева от двери занимал шкаф с библиотекой, направо располагались уже привычные нары, покрытые дорожкой, и массивный сундук.
– С чем пожаловал, дорогой? – спросил Ахмедулла, когда учтивый обмен ничего не значащими фразами приветствия завершился. – За книгами?
– Нет, – повёл плечом Саша. – Тут другое. Не знаете ли вы, уважаемый, кому была бы интересна эта вещица? – Он достал браслет. Расставаться с украшением было до слёз жалко, когда-нибудь Пушкин чаял преподнести его своей избраннице, но долг чести превыше всего. Вздохнув, Александр вложил дорогую вещь в руку мулле.
Тот с любопытством оглядел браслет, провёл пальцем по плетению, попробовал золото на зуб. Затем потёр камень полой своего жёлтого халата, поднёс к глазам.
– Яшма?
– Может быть, – пожал плечами Пушкин.
– Хорошая работа, не здешняя. С юга привезли?
Саша сделал неопределённый жест, не желая вспоминать ту, что подарила ему эту вещь.
– Сколько вы хотите за неё?
– В столице я бы запросил тысячу. Но здесь, разумеется, это совершенно другие деньги.
– Конечно, – медленно сказал Ахмедулла. – Да у меня и нет столько. За тысячу можно построить дом – если деревянный и без претензий. Но половину этой суммы… Возможно, возможно…
– Согласен! – неприлично поспешно вырвалось у Саши. – Когда? – усилием воли он замедлил речь. – Когда я смогу получить деньги?
– Если вы подождёте меня во дворе, я рассчитаюсь с вами полностью немедля, – старик улыбнулся и снова погладил золотые изгибы.
Пушкин послушно вышел, чтобы ненароком не выведать, где мулла хранит свои сбережения. Солнце клонилось к закату, поблёскивая на льду и снежных склонах острова. Мороз приближающейся ночи уже забирался под тулуп. Ахмедулла не обманул, и, внутренне ликуя, что всё так легко разрешилось, Александр поспешил домой, обрадовать Митю.
