Наталья Тюнина
Эуштинская осень
– А пишете? – снова спросил Володя.
– Нет, – почему-то смутился Гончаров.
– А я пишу! – с вызовом заявил младший Соколовский.
Игнатий Иванович издал тихий стон и возвёл очи горе. Пушкин оторвался от книг и, закусив краешек губы, спрятал усмешку. Носок его сапога отбивал что-то аритмичное.
– Почитаете? – неуверенно поинтересовался Дмитрий, поддерживая беседу.
– Конечно! – Владимир вскочил и, торопясь, продекламировал наизусть:
«Русский император
В вечность отошёл.
Ему оператор
Брюхо распорол.
Плачет государство,
Плачет весь народ -
Едет к нам на царство
Константин-урод.
Но царю вселенной,
Богу вышних сил
Царь благословенный
Грамотку вручил.
Манифест читая,
Сжалился творец -
Дал нам Николая,
Сукин сын, подлец!»
Несколько долгих мгновений в кабинете царила тишина. Сам автор всплеснул руками и сел, ожидая реакции публики.
– Ну за что ж вы так с Константином? – первым подал голос Пушкин, продолжая улыбаться уголком рта. – Это была не худшая кандидатура.
Митя покосился на Игнатия Ивановича и, сведя брови, неожиданно чопорно произнёс:
– Я очень ценю литературный талант, которого сам лишён. Но мне бы не хотелось усугублять наше положение разговорами о политике.
Старший Соколовский одарил его испытующим взглядом.
– Действительно, – сказал он, – не пора ли нам вернуться к дамам? Я думаю, они уже скучают. Вы не представляете, как мои дочери вас ожидали. Это даже не совсем прилично, – он улыбнулся Александру. – А уж как наряжались! Вы произвели впечатление. Надеюсь, что благородное происхождение и воспитание не позволят вам обидеть моих девочек.
В голосе Соколовского не прозвучало открытой угрозы, но беспокойство любящего отца было более чем заметно.
– Их обидишь, как же, – пробурчал за спиной Владимир, уязвлённый недостаточным вниманием к его виршам.
В гостиной на ломберном столе было разложено лото. При виде вошедших гостей, Ольга резко встала, шурша жёсткими кружевами голубого платья, и ссыпала бочонки с карт обратно в мешочек.
– Сыграете с нами? – она кинула быстрый взгляд на Александра и, не дожидаясь ответа, собрала и вновь раздала карты с цифрами.
– Кажется, вы не оставили нам выбора, – рассмеялся Пушкин и сел на свободный стул рядом с Ольгой. Он поставил подбородок на руки, сложенные домиком, и теперь глядел на девушку снизу вверх своими бессовестно хитрыми глазами. Предупреждение отца, вопреки чаяниям, лишь разожгло его интерес.
За столом разместились все с трудом, по двое на каждую сторону. Александр чувствовал тепло Олиного бедра даже через пышные юбки, но не спешил отодвигаться, наоборот, расставляя фишки на карте – ему везло, – неуклюже касался девушки то локтем, то коленом. Ольга делала вид, что ничего не происходит, и упорно не смотрела на Сашу. Гончаров сидел рядом с Соней; напротив них – Володя и Лиза, которая, в отличие от сестры, не спускала с Дмитрия зачарованного взора. Впрочем, Митя этого не замечал, поглощённый партией. Объявляла номера Анна Афанасьевна. Близоруко щурясь, она подносила бочонок к самому носу и громко называла число. Деньги не ставили – так пожелал Игнатий Иванович, кивком указав на младшую дочь как на причину, – но игра и без того шла живо.
Занятый расставлением ловушек Купидона Саша чуть не пропустил собственный выигрыш. Но главный куш он сорвал – Ольга одарила его пылким взглядом и лично вложила в ладони последний бочонок, который хотела было поместить на свою карточку. Пушкин, вполоборота к родителям девушки, незаметно для них поднёс руку, которой коснулась Оля, к своим губам. По лёгкому румянцу на девичьих щеках он понял, что игра удалась, и, довольный, стал принимать поздравления с победой.
Чуть позже, за чайным столом, накрытым сегодня прямо в гостиной, Александр спросил:
– А как, к слову о досуге, в этом славном городе обстоят дела с картами?
– Вы игрок? – нахмурился Игнатий Иванович. – В Томске, как в месте, куда с самого основания направляют ссыльных, давным-давно запрещены всякие азартные игры, особенно карты.
– Даже шахматы запрещены! – возмущённо добавил Владимир. – Хотя, конечно, всё равно все играют. Картами игорные дома промышляют, им на откуп дано разрешение. Полный Мухин бугор шулеров и мошенников. А в приличных домах нельзя! – он с вызовом посмотрел на отца.
– Володя, какая муха тебя укусила сегодня? – мягко упрекнула его Анна Афанасьевна. – Девочки, сыграйте нам лучше что-нибудь de romantique.
– Да, Ольга, вы не сыграете нам? – подхватил Пушкин, с готовностью переводя тему.
Он подскочил вслед за девушкой и сопроводил её к фортепиано. Пока она садилась и открывала крышку, Александр взял ноты, лежавшие на инструменте, и бегло перелистал их.
– А вальса вы не знаете? Мой приятель, Александр Грибоедов, как-то написал чудесную мелодию. Та-та-та, та-та-та, – напел он, фальшивя. – Я бы закружил вас в вальсе, коли б тут давали балы, – добавил он чуть слышно, подавая ноты.
Ольга фыркнула, словно кошка, но её губы сморщились в сдерживаемой улыбке.
Вернувшись домой, Саша первым делом набил трубку драгоценным табаком и снова вышел на улицу, позвав с собой Гончарова.
– Знаете, Митя, – начал Пушкин, – был у меня товарищ один, – он затянулся, задержал дыхание, а после с наслаждением выпустил изо рта вереницу ароматных колечек. – Можно сказать, correspondant* (друг по переписке).
Гончаров поднял бровь – мол, и? Пушкин тем временем попыхтел трубкой и продолжил:
– Общались мы, когда я был в предыдущей ссылке, – он усмехнулся. – Стихи сей молодой человек писал.
– И что? – не выдержал Митя.
– Повесили его. В крепости. Вы поди видели.
– Это был Рылеев?
– Точно так. Рылеев, Кондратий Фёдорыч.
– Это вы к чему сейчас вспомнили?
– Когда по лету меня пригласил на аудиенцию помянутый в неких виршах царь Николай… – Пушкин сделал паузу и выпустил ещё пару дымных колец. – Не сошлись мы с Его Величеством во мнениях. Он считал, что повесить Рылеева и остальных было можно, а я – что нельзя.
– И поэтому вы здесь? – изумился Митя.
– Представьте себе! – развёл руками Пушкин. Посмотрев на удивлённого Гончарова, он добавил:
– Вот потому я рад, что вы отказались сегодня продолжать разговор о политике.
Они помолчали. Ветер утих, и теперь снег падал медленно, большими белыми хлопьями ложась на бугры грязи, засыпая двор пушистым покровом.
– А Ольга-то хороша! – вдруг мечтательно произнёс Александр и посмотрел в серое небо. На нос села лохматая снежинка, и Саша звонко чихнул.
– Будьте здоровы, – отозвался Митя. – Мне больше Лиза понравилась.
– Вот и славненько, – шмыгнул носом Пушкин. – Ещё не хватало на дуэли с вами драться.
Гончаров поёжился.
К утру всё – земля, крыши домов, ветви деревьев – покрылось снегом. Мир стал графичен, словно потерял все иные краски, кроме белой и чёрной. Пушкину захотелось даже перенести этот зимний пейзаж пером и чернилами на бумагу, но на дворе было холодно. После вчерашнего вечера он чувствовал себя неважно – болела голова, будто с похмелья, и чесался нос. «Баня всё поправит», – решил Александр.
Митя, будучи здоров, наколол дров и натаскал воды, пока Пушкин, лёжа на нарах, читал взятый у Соколовского том Карамзина. За окном завьюжило и окно быстро залепило снежинками, но, благодаря их сияющей белизне, в доме темнее не стало. К вечеру навалило самые настоящие сугробы – Саше пришлось пробираться в баню по щиколотку в снегу, жмурясь от бьющей в лицо метели. От жара натопленной печи головная боль утихла, потянуло в сон. Чтобы совсем не сморило, Александр выскочил из парной на мороз – благо, окон на эту сторону дома не выходило – и, ухая и хохоча, растёрся жгучим, плавящимся в руках снегом.
На следующий день стало ясно, что баня не помогла. Голова раскалывалась так, что казалось, стоит поднять её с подушки – и взорвётся перезрелой тыквой. И не только голова – болело всё тело. В горле пересохло и саднило. Гончаров, разбуженный стоном, осторожно прикоснулся к Сашиному лбу материнским жестом, но тут же отдёрнул руку.
– Александр Сергеевич, у вас жар! – испуганно сказал он.
Пушкин хотел ободрить Митю, мол, не впервой болеть так, но закашлялся. Он смог лишь шевельнуть пальцами и просипеть, сердясь на самого себя:
– Пить дайте!
Дмитрий метнулся к печи, налил из кувшина остывшей за ночь воды. Саша привстал на локте, выпил, обливаясь. Остатки из кружки плеснул в ладонь и протёр мокрое от пота лицо.
– Завтракать не б-буду, пожалуй, – немного бодрее сказал он, но зубы не попадали друг на друга. – Здесь н-нет ещё одеяла? Хол-лодно.
Митя не долго думая отдал своё и поспешил затопить печь.
После завтрака пришла с визитом Зульфия Халиловна. Обычно она не входила на половину постояльцев, но сегодня её привёл запаниковавший Гончаров. Саша лежал в полузабытьи, кудри его слиплись, одеяла сползли. От стука двери он проснулся, вздрогнул. Ему пригрезилось, что грузная фигура няни показалась в проёме.
– Мамушка… – одними губами позвал он.
Но аби услышала.
– Плохо тебе, сокол?
Она подошла ближе, внимательно посмотрела Александру в лицо. Затем прикрыла веки и провела рукой над его головой, шеей, замерла над сердцем. Митя смотрел, затаив дыхание.
Открыв глаза, Зульфия Халиловна сказала будничным голосом:
– Травок тебе заварю. А ты, – её палец упёрся в грудь Гончарова, – будешь поить его шесть раз в день.
Митя расположился прямо на полу возле низкой постели с большой глиняной кружкой, полной ароматного отвара. Запах полыни и мёда, с примесью чего-то пряного, уносил помутнённое сознание Пушкина в жаркий август, на берега Сороти. А Гончаров тем временем рассказывал сбивчиво:
– Представляете, Александр Сергеевич, прихожу я, простите, на обед к нашей хозяйке, а у неё лоскутки разложены, и она из них мастерит нас с вами! То есть, вас я сразу узнал, лицо так похоже нарисовано углём и бакенбарды. Оба в белых рубашках до пят. Страшно! Я спрашиваю: «Извините, для чего эти идолы?» А она отвечает так с надрывом: «Моя вина, давно нужно было сделать, да я, старая, всё откладывала! Теперь буду кормить-поить, будете здоровеньки». Ведьма она, Александр Сергеевич, как пить дать – ведьма!
Глаза у Дмитрия и впрямь были испуганные. Пушкин хрипло рассмеялся:
– Не бойтесь, Митя, моя няня тоже не из простых, я знаю – это ведовство не злое. Если за душу свою переживаете – помолитесь, успокоите себя, – он закашлялся.
– А еды вам не дала, – не унимался Гончаров. – Сказала, пусть поголодает. Но у нас есть сыр и хлеб, будете?
– Нет, я не хочу. Давайте моё пойло.
Лекарство оказалось не таким уж противным на вкус, но очень горьким и вяжущим. Мёд обволакивал и смягчал больное горло, а пар, идущий от кружки, облегчал дыхание. Согревшись, Александр укутался в одеяло и провалился в сон, выныривая из забытья только затем, чтобы снова выпить целебного отвара.
Оказалось, без еды можно обойтись два дня. На третье утро Зульфия Халиловна передала с Дмитрием овсяный талкан с молоком и чашку чая с халвой. Лихорадка немного поутихла, так что Саша с удовольствием позавтракал, не вылезая из-под одеяла. Но как только жар спал, Пушкина одолел сильный кашель, отдающийся болью где-то под рёбрами. Несмотря на то, что аппетита прибавилось, да и сил тоже, до выздоровления было ещё далеко. Зульфия Халиловна строго-настрого запретила Саше выходить из дома и продолжала заваривать своё горькое зелье. Кашель после него сперва усилился, но вдруг пропал совсем, оставив только боль за грудиной.
На пятый день, воротясь с обеда, Гончаров обнаружил Александра, свернувшегося в калачик под одеялом и почти бездыханного. На бледной, в синеву, коже, выступили бисеринки холодного пота, пальцы рук заледенели, но от тела шёл жар. Митя ринулся к хозяйке.
– Пушкину плохо, надо врача из города вызывать! Скажите, куда ехать – я немедля поеду!
Зульфия Халиловна вытерла руки полотенцем, укуталась плотнее в шаль и пошла посмотреть на больного сама. Поцокав языком и покачав головой, она сказала:
– Не добраться до города в эту пору. Ледостав – реку уже не переплыть, но ещё не перейти.
– Что же делать? – чуть не заплакал от беспомощности Митя.
– Пойду за камом, – загадочно ответила аби. – А ты пока печь затопи пожарче и стол отодвинь в угол.
Гончаров ничего не понял, но всё сделал, как она велела.
Вернулась Зульфия Халиловна довольно скоро, ведя за руку крепкого старика в расшитой яркими рыжими и жёлтыми лентами шубе. Мех торчал из-под пол и из рукавов неопрятными прядями, а ленты гремели монетками и бубенцами. Длинные седые волосы лекаря были повязаны белой полосой материи, концы которой кистями спускались на глаза и ниже, скрывая лицо. Сверху убора, отороченного мехом, торчали ветки наподобие рогов или короны. Митя тайком перекрестился и вжался в дальнюю стену, стараясь стать невидимкой. Шкурка горностая на плечах шамана будто с насмешкой глядела своими блестящими металлическими глазками на попытки Гончарова оставаться в стороне. Аби поставила на середину комнаты курительницу и зажгла её лучиной от печки. Комната наполнилась горьковатым травяным запахом. Старик поднял туго обтянутый пожелтевшей кожей бубен, подержал его над дымом, затем, дробно ударяя в него большой красной деревянной ложкой, пошёл вокруг сосуда. На ручке колотушки звенела связка колец в такт его движениям. Шаман что-то то ли бормотал, то ли напевал себе под нос, наклонив голову и весь сгорбившись, но по мере того, как его шаги ускорялись, перемежаясь подпрыгиванием, голос становился громче, перекрывая низкое гудение бубна и бряцанье бубенцов. Митя, оглушённый и потрясённый, сполз по стенке на пол. Ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. И тут Пушкина пронял страшный кашель. Он весь содрогнулся и, казалось, вывернулся наизнанку, выкашливая лёгкие. Если бы Дмитрий не кинулся к нему, Александр бы упал на пол, так и не проснувшись. Зульфия Халиловна, незаметно подойдя с другой стороны, подала кувшин с зельем. Гончаров влил в больного порцию питья, придерживая его за плечи, и уложил обратно в постель. Шаман продолжал пляску, ничего не замечая вокруг, пока вдруг не опустился на пол возле нар, замолчав. Нахлынула густая тишина, длившаяся несколько ударов сердца. С лёгким позвякиванием старик провёл колотушкой от ног к голове Пушкина и в последний раз отрывисто стукнул в бубен. После этого шаман тяжело поднялся и молча вышел. Зульфия Халиловна забрала погасшую курительницу и поспешила за ним, бросив Дмитрию:
– Проветри тут хорошенько!
Наутро Александр почувствовал себя настолько лучше, что встал с постели. Он всё ещё сильно кашлял, но без надрыва. Жар спал, лихорадка не возвращалась. Но о приходе шамана или, как его назвала Зульфия Халиловна, кама, Пушкин не помнил. Митя не знал даже, рассказывать ли ему, уж очень это всё было похоже на бред или плод воображения. Да и Александр ещё долго был очень слаб – болезнь отпускала с трудом. Он много спал, а когда вставал – бесцельно бродил по комнате из угла в угол и мрачно молчал, не желая вести беседы. Первым признаком выздоровления, который отметил Дмитрий через две недели после визита кама, стало то, что Пушкин взял в руки книгу. Ещё через неделю Митя проснулся от скрипа пера по бумаге. Он с облегчением вздохнул и притворился спящим, не желая мешать поэту.
Здесь, в Сибири, ноябрь – зимний месяц. Снег ложится в конце октября и не тает до самой весны. Обильные снегопады быстро наметают сугробы, и уже ничего не напоминает о недавней золотой осени и тепле «бабьего лета».
В один из дней, когда Саша только начал выходить на двор, после ночной метели он не смог сразу открыть наружную дверь.
– Пора ставить навес, – сказала Зульфия Халиловна, выглянув из своей половины дома. – А то нас совсем засыплет. Снег падает быстрее, чем Дмитрий Николаевич чистит дорожки.
Навалившись всем весом, Пушкину удалось стронуть дверь с места, и она приотворилась, оставляя в сугробе след глубиной не меньше пяди.
В этот же день Гончаров, отмахнувшись от предложенной помощи, под руководством аби достал из сарая и установил над входом небольшую крышу с подпорками из снопов рогоза. Митя на удивление ловко управлялся с инструментами. От похвалы Пушкина он слегка смутился, ответив, мол, небалованные они, Гончаровы, не князья, чай. Да и детство проводили в деревне у деда. Но Саша уже знал, что «деревня» – это Полотняный Завод, огромное имение с большим домом и парком, с конюшнями, псарнями и обилием дворни, так что воспитание Дмитрия действительно должно было быть спартанским по убеждениям, а не по положению в обществе, чтобы он имел привычку к физическому труду. Все работы по дому легли на его плечи, пока Александр болел, а потом медленно выздоравливал, но юноша не жаловался и, кажется, понемногу привыкал к жизни ссыльного.
Для Пушкина перемена статуса оказалась мучительнее. Несмотря на то, что последние несколько лет он и так провёл вдали от столиц, всё-таки светское общество много значило для него. Творчество требовало пищи для ума, разговоров с разными людьми, а тут вокруг одни татарские крестьяне. «Всё, – решил угрюмо Александр, – буду писать "Кучума". Или "Ермака". Судьба, знать, такая». Визиты к Соколовским давали отдохновение, позволяли на время забыть о своём унизительном положении ссыльного, но и те случались всего раз в месяц. Зато после них отлично писался «Онегин». И стихи. Хорошо, что есть, кому их посвящать. Жаль, что не с кем поделиться. И Пушкин стал составлять подборку своих работ для отправки Соболевскому.
Заветной даты явки в Магистрат ждали с нетерпением. Но, хоть лёд на реке уже схватился, всё ещё виднелись кое-где полыньи и длинные промоины. Переправа была закрыта.
– Нет, не встала пока Тома, – сказала им Зульфия Халиловна за завтраком. – Не холодно ещё, надо недельку подождать.
– В каком смысле «не холодно»? – озадаченно спросил Митя. – Морозы же уже почти месяц стоят!
Старушка скрипуче засмеялась и долго не могла успокоиться, вытирая слёзы и хлопая себя по колену.
– Когда идёт снег – это тепло, – наконец объяснила она. – Когда придут морозы – уже совсем скоро – небо прояснится, будет голубое-голубое, как цветы льна, и на нём почти белое солнце. Вы наденете тулуп, а сверху шубу, а в валенки – овечьи носки и стёганные штаны, ваши носы станут сначала красные, а потом белые, если не будете их тереть рукавицами. Вот тогда лёд на реке станет крепкий, и санный путь через Тому наладят. А сегодня сидите дома.
Приунывшие, Пушкин и Гончаров затеяли игру в карты «по маленькой», когда в дверь громко застучали. Александр быстро сгрёб всё в сундук, а озадаченный Митя пошёл открывать. Вернулся он вместе с невысоким татарином лет сорока в форме полицейского управления и с карабином на плече. Весь заснеженный, гость долго топал в сенях, отряхиваясь и разуваясь по местному обычаю.
– День добрый, – широко улыбаясь, поздоровался он. – Давайте знакомиться! Сотский староста Муслим Кагатаев, к вашим услугам. Вы – Пушкин Александр Сергеевич и Гончаров Дмитрий Николаевич? Вроде как, вы не по моему ведомству, это дело жандармов из Третьего отделения, но Эуштинские Юрты – мой участок, я здесь слежу за порядком. Вот, почту вам привёз и содержание, – он выложил на стол три конверта и небольшую стопку монет.
– Но как вы добрались?.. – удивился Дмитрий.
– Это просто! – махнул рукой за окно сотский. – На лыжах. Для верховых и саней переправа ещё закрыта, а своим ходом за час можно добежать. Есть у вас жалобы, просьбы, ответные письма?
– Не жалуемся, спасибо! – отозвался Пушкин. – А письма будут. Подождёте немного?
– Может, чаю хотите? – предложил Митя.
– Да нет, я лучше к вашей хозяйке зайду, она меня и напоит, – отказался Кагатаев.
Отсутствовал он долго, похоже, Зульфия аби не только поила его чаем, но и кормила, по обыкновению, сытным обедом. Уже стемнело, когда сотский заглянул в дверь. Письма к тому времени были прочитаны, ответы написаны. Староста, не проходя, забрал их, попрощался и уехал в сумерки.
– Бесстрашные люди! – прокомментировал Александр. – Вот так, в одиночку, на лыжах по незастывшей реке… Готовые герои романов! – И, помолчав немного, добавил. – Надо освоить этот способ передвижения, чтобы выбираться в город в любое время.
– А зачем вам в город? – полюбопытствовал Гончаров.
– Ах, Митя, Митя, – не ответив, вздохнул Пушкин. – Вы ещё так молоды!..
Глава 7. Стихи, деньги и карты
«Азарт в игре сильнее страсти в любви».
(Японская пословица)
Шёл рождественский пост. Гончаров вступил в многодневное противоборство с Зульфиёй аби, зато Пушкин, презирающий любые религиозные ограничения, ел за двоих. Митя проводил время в молитвах. Саша нашёл в сарае широкие, оббитые мехом лыжи и уходил в лес, часами катаясь по свежему снегу. В России редко бывали такие морозы, чтобы снег становился рассыпчатым, словно пыль, а снежинки ломали свои лучи друг об друга со скрипом, едва на них наступишь. Тут же, в Сибири, шаги человека в валенках были слышны за версту. Лыжи скользили бесшумнее и гораздо быстрее, чем возможно идти пешком, к тому же почти без усилий. Слабый после болезни, Александр первое время больше гулял, наслаждаясь покоем и красотой заснеженного пейзажа, но потом регулярные занятия принесли плоды, и он мог, не уставая, бегать с самого утра и до обеда.
Дни текли монотонно, вечерами скука одолевала Пушкина особенно сильно, потому что Дмитрий забросил карты и лишь читал свои священные тексты. Саша пытался разговорить его, но тщетно.
– Митя, ну какие у вас могут быть грехи в ваши годы, чтоб так истово их замаливать? – спросил он наконец.
– Человек греховен по сути своей, – отвечал Гончаров, не поднимая взгляда от страниц с псалмами. – Да и был бы я безгрешен, разве б сослал меня сюда наместник Бога на земле?
– Вы же рассказывали, что случайно оказались на Сенатской.
– Любая случайность есть следствие ошибочных действий и решений. Не стоило мне пренебрегать верой в Господа нашего и так много общаться со светскими людьми, литераторами.
– Что вы имеете против литераторов? – вскинулся Пушкин.
– Простите, Александр Сергеевич, – Митя наконец отложил Псалтырь, – но ведь вы даже в Бога не верите. Ни в какого. Это более, чем ваши поэтические занятия, осуждается церковью. Но мы с вами теперь связаны одной судьбой, поэтому давайте сохранять смирение.
– Смирение?! – Саша подскочил и начал кружить по комнате, отчаянно жестикулируя. – Вы предлагаете мне смирение?! Может, нам с вами в монастырь податься? В этом городе, насколько мне известно, он есть, – его голос выдавал бешенство, направленное, впрочем, не на Гончарова, а на весь мир.
– Ну что вы, – попытался сгладить конфликт Дмитрий, – я просто хотел вам объяснить…
– Что я не подхожу под ваши светлые идеалы? – Пушкин уже не мог успокоиться. Долго сдерживаемая ярость рвалась наружу. – Да идите вы со своим императором и со своим богом…
Он выскочил на двор в чём был. Трескучий мороз ударил по лицу, склеивая ресницы и ноздри. Одумавшись, Саша вернулся в дом. Молча, не глядя на Митю, оделся и снова вышел.
Взяв лыжи, Пушкин пошёл к реке. Томь, или, как звала её аби, Тома, уже давно покрылась толстым слоем льда и снега, но ни на санях, ни своим ходом переправляться ещё не доводилось. Вечер был ясный, жёлтый круг почти полной луны хорошо освещал дорогу. Саша очертя голову съехал с берега и, пройдя по протоке мимо долгого острова Инсков, поскользил вверх по реке на огни города.
Питейное заведение оказалось найти несложно. Проще, чем взобраться на высокую набережную. Это был безымянный трактир в некрашеном ветхом доме с мезонином, Пушкин узнал его по освещённым в этот поздний час окнам и оставленным возкам с лошадьми под большим навесом. Спрятав лыжи в узком простенке, чтобы не бросались в глаза, Александр вошёл в залу.
В дымном сумраке за столами, накрытыми не вполне чистыми скатертями, расположились горожане. Кто-то уже лежал головой на столешне, не в силах подняться, а кто-то ещё только культурно выпивал, закусывая хрустящими огурцами и печёной картошкой. Между столами сновал половой в белой длинной рубахе, опоясанной верёвкой. Пушкин, словив его за рукав, попросил вина и тарелку щей.
– Вина чарку или больше? – уточнил высокий худой юноша. – После одиннадцати часов не отпускаем, добавки попросить не удастся.
– Тащи штоф, – махнул рукой Саша и подсел к компании, играющей в карты в дальнем конце залы – свободных столов не было. – Господа, вы позволите?
– Садись, что ж, – ответили ему запросто, без чинов.
Вино оказалось какой-то ягодной наливкой, не очень крепкой, но на вкус приятной. Оно, минуя голову, сразу пошло в уставшие ноги, наполняя их теплом снизу доверху.
Пушкин хлебал щи, исподтишка рассматривая своих соседей. С виду это были мелкие чиновники, все молодые люди, но так как в Томске практически не было крепостных, с той же вероятностью юноши могли оказаться, например, работниками типографии или хорошо одетыми ремесленниками. Играли они в дурачки, ставили по маленькой, горстка монет кочевала по столу то к одному, то к другому игроку. Профессионалов среди них не было, партия за партией шли в удовольствие, со смехом и дружескими перебранками. Саша торопливо доел, плеснул себе в глиняную кружку ещё вина и почти жалобно попросил:
– Разрешите к вам присоединиться?
– А давай. Как звать?
– Александр.
– Вот и тасуй, Саша, – ему сунули в руки изрядно засаленную колоду.
Игра «в дурачки» не пользовалась популярностью в гостиных дворян Петербурга или даже Кишинёва, она считалась простонародной. Но няня признавала только её. Пушкин почувствовал себя в родной стихии. Карты ловко ложились в руку, козыри шли один за другим. Он быстро выиграл первую партию. Товарищи по игре, кажется, даже не расстроились, напротив, радостно поздравили, похлопывая по плечам, и угостили водкой из своего графина.
Наливали щедро, не глядя, плеснули прямо в кружку с наливкой. Саша быстро захмелел, повеселел. Карта шла, он выигрывал, потом проигрывал, снова пил – вино, водку, опять вино. Мысли бежали привычно, просчитывая ходы, вышедшие в отбой козыри, вероятности победы. Всё остальное не имело значения.
Потом все куда-то подевались, в памяти остались лишь сердечные объятия и пожатия рук. Какая-то миниатюрная нимфа с белыми до прозрачности длинными волосами села ему на колени, поманила запахом духов. Он поддался, увлёкся трепетом губ и мягкой прохладой тонких пальцев. Вверх по лестнице, читая стихи, он то ли нёс её, то ли возносил мысленно. После, на скрипучем ложе, сорвав с нимфы красное, как кровь, бельё, низверг её в пучины страсти и сам потерял остатки сознания.
Очнулся Саша поздним утром. Уже рассвело, и лучи низкого зимнего солнца просачивались сквозь грязное маленькое окошко антресолей, падая Пушкину прямо на лицо. Судя по ощущениям, на опухшее, помятое, небритое лицо. Одевшись в такой же измятый костюм, который пришлось доставать из-под кровати, Александр осторожно, чтобы не растревожить гудящую голову и не слететь вниз, спустился по крутой лестнице. В зале его встретил половой с ведром воды и тряпкой.
– Доброго утречка! – любезно поприветствовал он. – Завтракать изволите?
Пушкин пошарил по карманам. Денег не было ни гроша. «Хорошо хоть, что с собой брал не так уж много», – подумал он досадливо, а вслух сказал:
– Благодарствую, нет. Воды разве что, а то в горле пересохло.
– Сей момент! – половой понимающе усмехнулся и исчез, а через минуту появился с большой кружкой ледяной водицы.
Напившись, Саша спросил свою верхнюю одежду и, выяснив, что за комнату в антресолях он сам заплатил ещё вечером, отправился в обратный путь.
На свежем морозном воздухе голова его прояснилась. Широко шагая на лыжах по сверкающему снегу, Пушкин думал о простых человеческих радостях. Ведь живут многие так всю жизнь: не задумываясь о превратностях судьбы, проводя досуг за едой, выпивкой, телесными усладами. Но для этого, вероятно, нужно другое воспитание и уровень образования. Впервые шесть веков наследного дворянства стали тяготить его.
Митя обернулся на скрип двери.
– Слава Богу! – воскликнул он громко и прижал кулаки к сердцу. – Я уж не знал, что и думать! Где вы пропадали, Александр Сергеевич?
Саша неопределенно махнул рукой, раздеваясь.
– Я ждал вас всю ночь! – патетически воздев руки, продолжал Гончаров. – Я волновался – вдруг что-то случилось? Мне пришлось солгать Зульфие Халиловне, что вы спите и не выйдете к завтраку. Теперь она беспокоится о вашем здоровье.
Пушкин пробурчал невнятные слова благодарности и упал лицом вниз на нары. В тепле его разморило и клонило в сон. Он потянулся и перевернулся на спину, натягивая на себя покрывало.
Митя слез с лавки и, прошлёпав босыми ногами, сел на пол.
– Ну всё-таки, – сказал он умоляюще, – скажите, куда вы ходили?
– Ах, Дмитрий Николаевич, – проговорил Пушкин, проваливаясь в дремоту, – вы всё равно туда не пойдёте, вам нельзя. Там вино, игра, женщины – радости уму и телу. Как хорошо-то, а… – и он захрапел.
Больше Гончаров ни о чём не спрашивал, хотя Александр взял в привычку уходить на ночь из дома примерно раз в неделю. Митя только надеялся, что Пушкин не привлечёт внимание властей, блюдущих образ жизни ссыльных поселенцев.
Близилось Рождество. В эту предпраздничную пору Дмитрий особенно сильно заскучал по родным. Несмотря на то, что пост стал строже, он теперь почти не брал в руки Библию, а всё время порывался говорить о доме. Рассказов о родителях, дедушках, бабушках и прочих Гончаровых доставалось и Зульфие Халиловне, и Пушкину. Сначала Александру это казалось даже милым. Когда Митя вспоминал своё семейство – непременно в неподходящий момент – он выглядел не на восемнадцать лет, а на четырнадцать, не больше. Щёки его розовели, и всё лицо освещалось радостной улыбкой, которая после неотвратимо гасла, выжимая влагу из шмыгающего носа. К концу декабря Пушкин уже знал сестёр и братьев по именам. Митя был старшим, потом погодками шли Катя, Ваня, Саша-Александрина, Таша, и последним, чуть позже, младший Серёжа, которому сейчас было всего одиннадцать. Каждому из них отдельно Дмитрий написал поздравления и теперь ждал с нетерпением «почтового» дня.
Пушкин тоже подготовил корреспонденцию заранее: пару обычных писем своим постоянным адресатам, а Соболевскому – подборку стихов, в которых незаметно, между пейзажных рифмованных строк, были запрятаны совсем другие слова, про гордое терпенье и надежду в мрачном подземелье. Александр не забывал, почему он оказался в Сибири, и о друзьях своих, приговор которым был более суров, тоже помнил и хотел поддержать. Отдельное стихотворение Пушкин посвятил бесценному Жанно, и тоже отправил его через Соболевского, уже в открытую, с припиской «Найди адресата для меня, слышишь? И прибавь то, что прочтёшь сверх посланного в "Телеграф"». Он был уверен, что другу это удастся. Главное, чтобы цензоры здесь, в Третьем отделении, ничего не заметили.
