Наталья Тюнина
Эуштинская осень
Иван Дмитриевич встретил друзей радушно, хоть и не ожидал. На праздничный пасхальный обед повёл их в ресторан, где Асташева все знали. Официант в белом фраке пригласил к столику у окна, с видом на Ушайку, плескавшуюся высоко, у самой дороги.
– А что, у вас тоже было наводнение? – спросил Пушкин, указывая на реку.
– Да, и небывалое! – сообщил Иван Дмитриевич. – Вода поднялась выше набережной и вошла прямо в Гостиный Двор! И дня три так и стояла, только недавно спала. Торговцы сейчас, наверное, подсчитывают убытки и рвут на себе волосы.
– А вы в двадцать четвёртом году не были в Петербурге?
– Нет, я к тому времени уже давно служил в Сибири.
– Я тоже жил у себя в деревне, но друзья рассказывали, что в столице тогда случилось ужасное наводнение, и как раз тоже подтопило торговые ряды. Сахар со складов растаял, местные жители приезжали на лодках и вычерпывали вёдрами сироп. Правда, в Петербурге вода поднимается из-за морских штормов и редко держится больше нескольких часов. Мы удивились, оказавшись здесь, в Юртах, как на островах, на целую неделю.
– Я даже начал волноваться, сумеем ли мы выбраться к Пасхе, – сказал Дмитрий. – Чудом успели.
– Здесь вода поднимается надолго, – подтвердил Асташев. – Причём, бывает, что и дважды за весну. Сперва, как сейчас, с ледоходом, а позже – когда оттают подземные воды.
– Интересно, а как там на Берикуле? Не затопило ли посёлок? – задумчиво сказал Пушкин, отламывая кусочек кулича пальцами.
Но Кия и её притоки были спокойны, это стало понятно уже при переправе в Кийском. Ехали шумно, многолюдно, не всегда вмещаясь на постоялый двор – в мелких деревушках приходилось занимать по несколько домов. Александр издёргался – вся компания рабочих напоминала ему лицеистов в худшем смысле слова, хотя часть из них были старше его самого. Они норовили выпить в каждом трактире, устраивали потасовки, играли на сахар и табак. Но в итоге, потратив уйму нервов, Пушкину всё же удалось довезти всех старателей до места в целости. Когда он наконец сдал их Исакову, то вздохнул с облегчением, удивляясь, как молодой инженер с ними справляется. Может, благодаря как раз своему гонору?
На прииске началась промышленная золотодобыча, и вся работа ямщиков снова свелась к поставкам провизии из Тисуля да к поездкам раз в месяц до города с ценным грузом. Гончаров сокрушался, что у него почти нет возможности мыть золото самому. Разве что вечером, когда рабочие уходили с берега речушки. Днём там не было места для праздных искателей. Так что Митя от скуки начал упражняться с кистенём, который подарил ему Асташев. Оружие было самодельное, явно пользованное, во всяком случае его кистенище – длинное, Саше по пояс – блестело, отполированное руками предыдущего владельца. На короткой, в четыре звена, цепи, висел не шар с шипами, а простая торговая гиря на два фунта, длиною в женскую ладонь. С непривычки Дмитрий вообще не знал, что делать с этой дубиной. Пушкин, который до ссылки несколько лет не расставался с тяжёлой тростью, показал ему несколько способов тренировать силу рук, но особыми способами обращения с кистенём он тоже не владел.
Однажды после завтрака Гончаров познакомил Александра с кашеваром Гришей, тем самым рыжим счастливчиком, сумевшим в первые дни найти у родника самородок. Собственно, Пушкин и так его знал – второй год на прииске бок о бок, но Саша почти не общался с рабочими, будучи больше погружён в себя. В свободные часы Александр читал или гулял по лесу – писалось здесь плохо, слишком много суеты. Гончаров же привык жить в большой семье, ему нужно было общение. В этом году в посёлке остро чувствовалось отсутствие Федота Ивановича. Исаков с первого взгляда невзлюбил обоих ямщиков, а теперь ещё и отгородился стеной. Мите было тоскливо одному. А Григорий болтал без умолку, пока варил каши и супы на выросшую в этом году компанию старателей. Сам он редко участвовал в промывке золота.
– Я здоровьем слаб, – объяснил он Пушкину. – Мамка говорит, мне ноги нельзя застужать – сразу кашляю кровью. Но деньги здесь и так хорошие, на пропитание брательникам и девкам мелким хватает. А зимой я ямщичу по тракту, вот где страшно, без дураков. Пару раз только кистенём и удавалось отбиться. Но я старший, без меня мамке не справиться, бати нет у нас.
– Кистенём? – сразу заинтересовался Саша. – А показать можешь?
– Чего там показывать! – взмахнул грязным половником Гриша, разбросав по земляному полу крупинки каши. – А кистень-то есть у вас?
– Есть. Митя, сгоняй в барак, принеси, пожалуйста.
– Погодьте, – важно остановил их Григорий. – Вы мне сперва поможете с посудой управиться, а после я вам – с оружием. Лады?
Пришлось соглашаться на все условия и мыть гору посуды в холодной родниковой воде. Зато рыжий кашевар оказался хорошим учителем, и скоро оба – и Гончаров, и Пушкин – могли не только размахивать кистенём, как дубиной, но и ловко сшибать билом шишки с ёлок.
Как-то Александр поймал себя на том, что некоторые приёмы напоминают ему фехтовальные. Гриша понятия не имел о трудах Альбрехта Дюрера, однако сообщил, мол, «это потому, наверное, что оно от махания дубиной произошло». Митя тоже заинтересовался исторической параллелью, однако опыта для сравнения у него было мало. Зато у Саши овладение кистенём пошло быстрее. В тренировках лето пролетело незаметно.
В начале августа то ли от переохлаждения, то ли от сырости зарядивших надолго дождей у Саши неожиданно разболелись ноги. По этому поводу Пушкин помянул недобрым словом императора, не давшего ему добро на выезд в Европу на лечение, а, напротив, отправившего в эту гнилую глушь.
– Ни в одном месте мира, – ворчал он, хромая, – нет столько болот, как в Томской губернии. И надо было меня сослать именно сюда. А тебя, друг мой Митя, не тревожат ноги от постоянного нахождения в ледяном Берикуле?
– Нет, – отозвался Гончаров с набитым ртом. Он обирал кусты малины в овраге, вдоль которого бродил раздражённый Александр. – Но знаешь ведь, я коплю деньги. Мне надо много.
– Да, тебе ещё повезло, что русские здесь не платят за невесту калым, как татары, – скривился Пушкин. – Пойдём уже на поляну, потренируемся.
– Опять? – протянул Митя, не отрываясь от ягод. – Да зачем? Мы уже всё умеем.
– Нужно держать себя в форме, – назидательно сказал Александр и со всей силы врезал кистенём о дерево, сбрасывая напряжение.
– Ну хорошо, сейчас, – вздохнул Гончаров. – Хотя погоди-ка… – он нагнулся куда-то вниз, запутался шевелюрой в колючках, чертыхаясь, выбрался наверх. – Саш, погляди, пожалуйста, это то, что я думаю? – спросил он, протягивая испачканную ладонь, на которой лежал большой, с пистолетную пулю, золотой самородок.
Пушкин присвистнул.
– Да ты счастливчик! Кварц, конечно, есть, но совсем немного налипло, – он поковырял находку ногтем мизинца. Митя ревниво отодвинул руку и поднёс поближе к глазам. – Интересно, сколько Попов за него отвалит?
– На дом не хватит, – вздохнул Гончаров. – В прошлом году Григорию всего сотню рублей дали. Правда, у него меньше был.
– Только ты Гришке не говори, – предостерёг Александр. – Вообще никому не говори, особенно Исакову.
– Но мы же должны ему всё золото сдавать, – возразил Дмитрий.
– Ничего мы ему не должны, – вспылил Пушкин. – Федоту отдашь. Уверен, от Поповых денег больше получишь.
– За что ты Андрея Андреевича так не любишь? – добродушно спросил Митя. – Аж покраснел весь, и желваки ходят.
– Он меня тоже не любит, – буркнул Саша, а потом сознался. – Не знаю я, просто раздражает до невозможности. Вся эта его чопорность, его формализм – механизм просто, а не человек. Были б мы с ним на равных…
– Тогда что? – Гончаров по-детски наивно смотрел на него.
– Убил бы, – бросил Пушкин, отворачиваясь. – Пойдём.
На знакомой полянке было сумрачно. Лужи от вчерашнего дождя уже высохли, можно было заниматься, но, сделав несколько выпадов, Саша почувствовал, что ноги за сегодня устали прыгать по горам. Он тяжело опёрся о кистенище и тут заметил, что из кустов за ними наблюдают. Гончаров сидел на траве и любовался своим самородком. Пушкин, не выдавая себя, проковылял к Мите и слегка пнул того по сапогу.
– Спрячь, – одними губами сказал он и повернулся лицом к зарослям, которые снова зашевелились. – Андрей Андреевич?? – скорее угадал, чем узнал, Саша.
Исаков решительно выбрался из кустарника. На сюртуке и в волосах его застряли листики.
– Что вы здесь делаете? – сразу перешёл в наступление он. – Почему не в посёлке?
– Гуляем, – недовольно ответил Пушкин.
– Знаю я, как вы гуляете! – повысил голос штейгер. – Замышляете сокрытие самородка, и, наверняка, вооружённое нападение!
– Нападение? – искренне удивился Саша. – Вы точно в этом уверены – и пришли сюда один, без охраны?
– Не ехидничайте, – оборвал его Исаков. – Здесь, на прииске, все подчинены мне. Особенно это касается тех, кто уже сослан за покушение на жизнь государя-императора нашего Николая Павловича и должен более остальных бояться повторного наказания.
– Это вы сейчас нас имели в виду? – тон Александра стал ледяным, хотя внутри него всё кипело. – За такие слова я мог бы вызвать вас на дуэль, милейший!
– Ах, на дуэль! – противным голосом воскликнул молодой человек. – Я готов хоть сейчас, только не дуэли вы достойны, а каторги.
Пушкин задохнулся от возмущения и двинулся на инженера. Исаков сунул правую руку за отворот сюртука. Саша привычным движением перехватил кистень поудобнее. Рука штейгера вынырнула наружу, держа рукоять пистолета Тульского завода. Сухо щёлкнул взводимый курок. Тело ссыльного поэта стало лёгким, в голове сама собою образовалась звенящая пустота. Будто в танце, Пушкин быстро шагнул вперёд и – как с саблей – крутанул кистью. Справа налево и слева направо. Исаков вскрикнул и выронил пистолет. Хлестнув по его руке, двухфунтовая гиря отскочила и ударила штейгера в ухо. Тот упал. В наступившей тишине раздались совершенно театральные хлопки в ладоши. Из кустов вышел Федот Попов.
– Браво, Пушкин! – сердито сказал он. – Надеюсь, не убил мне специалиста?
Саша и Митя сидели на нарах у поперечной стены и подслушивали, как два лицеиста. Дощатая перегородка хорошо пропускала звуки с той стороны. Слышно было, как Попов расхаживает вперёд и назад.
– Ты идиот, Андрей!
Пушкин вскинул брови и подмигнул Гончарову. Митя опустил очи долу и промолчал.
– Молчи! – донеслось через стену. – Не хочу пока ничего слушать!
Судя по звуку шагов, Федот ещё походил туда-сюда, затем встал на прежнем месте и продолжил:
– Александр Пушкин – опытный боец. Я узнавал, к настоящему времени у него было девятнадцать дуэлей, и он не проиграл ни одной. Он превосходно стреляет…
Дмитрий мрачно кивнул Александру – знаю, мол. Тем временем, Попов из-за перегородки добавил:
– А как он обращается с саблей, ты уже можешь себе представить. Если б он был заговорщиком… Впрочем, я точно знаю, что это не так. И слава Богу.
Пушкин представил, как купец знакомым жестом проводит ладонью по лицу, будто снимая паутину, и крестится.
– Вообще Пушкин и Гончаров назначены мною охранять тебя и золото. Людей на прииске много, среди них есть и лихие – и не те, про кого ты подумал. Хорошо, что я вовремя приехал. Впрочем, – голос Федота посуровел, – Александр с Дмитрием справились бы и без меня. Вот только всем стало бы понятно, что ты – не самый главный на прииске в моё
отсутствие.
Александр скривился. Вот же ж забота…
– Что косоротишься? В общем, так. – Голос Попова стал жёстким. – Ты сейчас же пойдёшь на другую половину и извинишься.
Что-то со стуком свалилось на перегородку с той стороны. Федот помянул чёрта, Богородицу и всех святых.
Исаков так и не извинился. Впрочем, Пушкин и не ждал – он счёл, что получил удовлетворение в достаточной мере. Федот зашёл в их комнату сам. Тяжело опустился на нары и прижал ладони к вискам. Посидев так пару минут в молчании, он выпрямился.
– Ну, ребятушки, вы даёте. Аж голова разболелась от ваших приключений. Я что вам говорил: охранять! А вы что? Э-э-эх! – он махнул рукой.
– Федот Иванович, – запинаясь, проговорил Дмитрий. – Говорите, пожалуйста, потише, – он кивнул на дощатую стену.
– А что? – удивился Попов.
– Перегородка тонкая, всё слышно, – пояснил Митя вполголоса и уставился в пол.
Федот посмотрел по очереди на обоих: на потупившегося Гончарова, на Пушкина, усиленно напускавшего на себя беззаботный вид, – и рассмеялся.
– Ладно, Бог с вами. Не мне судить, кто прав, кто виноват: тот ли, кто первый достал оружие, или тот, кто нарывался на драку. Но мне придётся вас мирить, раз уж я здесь. Другого инженера и управляющего мне в этом сезоне не найти. Других верных и честных ямщиков – тем более. Думайте, как будете работать вместе, – Попов встал и пошёл к двери. В пороге он обернулся и погрозил пальцем. – Думайте! – повторил он ещё раз и вышел.
На прииске Федот прожил почти неделю – пока у Исакова не перестала кружиться голова после ушиба. За это время он несколько раз подступался к Андрею с разговорами о мире и сотрудничестве даже с теми, кто по какой-то причине пришёлся не по нраву. Перед отъездом он созвал всех в одну комнату и снова повторил:
– Увы, я не могу здесь находиться безотлучно, но давайте договоримся: мы делаем общее дело, для этого каждый выполняет свою работу. Андрей руководит старателями. Александр и Дмитрий возят и охраняют золото. Федот улаживает вопросы с вышестоящими, – он поморщился. – Но за это у каждого будет добрая прибыль.
– Охраняют! – фыркнул Исаков. На его правой половине лица уже начал желтеть огромный фиолетовый кровоподтёк, но инженер не желал сдавать позиции. – А самородок, который они присвоили? Хороши охранники!
– Какой самородок? – хмыкнул Попов, снимая с пояса увесистый кошель. – Этот, что ли? – он развязал шнур и достал Митину находку.
Исаков приуныл.
– Андрей Андреевич, дорогой, ну не устраивай ты свары на ровном месте, – взмолился Федот. – Жмите друг другу руки, да я поеду уже. И так здесь задержался сверх меры.
Вздыхая и отводя взгляд, инженер пожал протянутую Пушкиным ладонь. На Гончарова Исаков смотрел с вызовом, всё ещё не веря до конца в его честность, но руку подал сам. Митя улыбнулся ему в лицо.
– Ну вот и хорошо, – обрадовался Попов. – Теперь я буду спокоен.
Через полчаса купец, тепло распрощавшись со всеми, помчал дальше по делам в своих лёгких дрожках. Провожая его, Саша думал, что Федот слишком оптимистичен, но Исаков и в самом деле, хоть и разговаривал неохотно, но обвинений больше не выдвигал и был подчёркнуто учтив до самого завершения работ и отъезда.
В Эуштинские Юрты вернулись уже по снегу – зима в этом году пришла рано. Радуясь окончанию трудового сезона, сперва спали чуть не два дня. Наконец, отоспавшись, появились к завтраку у Зульфии аби. Бабушка постарела за это лето, круглое лицо её осунулось, волосы и даже брови стали полностью белыми. Зато на ней красовалось новое синее платье и чёрный, ярко расшитый цветами, фартук.
– О, Зульфия аби, какая вы нарядная! – отметил Митя, макая баурсак в пиалу с чаем. – Праздник, что ли, сегодня?
– Нет, – усмехнулась тонкими губами хозяйка. – Праздник был на прошлой неделе.
– М-м-м? – протянул Гончаров с набитым ртом.
– Танзиля, Чагатая старшая дочь, замуж вышла.
Саше кусок пошёл не в то горло от неожиданности, и он чудом не подавился, издав горлом глухое бульканье.
– Вот, платье и фартук мне подарили, я на свадьбе была главная повариха, чак-чак родне молодого подносила.
– Танзиля – это сестра Ильнури? – уточнил наивно Митя, которого Пушкин никогда не посвящал в тайны своей личной жизни.
– Она самая. Свадьбу гуляли три дня здесь, а потом в Тахтамышевские Юрты праздновать уехали, в новый дом. Правда, чуть было не расстроилось всё, но Танзиля слишком завидная невеста, Чагатай приданое за неё большое дал – коней, корову. Жених только зря сор из избы вынес.
– А что случилось? – Гончаров слушал с любопытством. С недавнего времени ему стало интересно всё, что касается свадеб.
– Наутро после первой ночи вышла молодая из комнаты без мониста – муж разорвал с досады, – Зульфия аби увидела, что её не поняли до конца и добавила вполголоса, отведя взгляд: – У нас так делают, если невеста не чиста.
Последний глоток чая всё же заставил Сашу закашляться. Весь покраснев, он махнул рукой, мол, рассказывайте дальше, ничего страшного. Аби посмотрела на него с подозрением.
– Танзиля у нас хорошая девочка, – сказала она с нажимом. – Никто никогда о ней слова плохого не молвил. Это нелепица какая-то. Я думаю, разлад ночью у них случился, вот и погорячился жених. Хотел опозорить Сулеймановых, да родители отговорили, остудили горячую голову, дай духи им здоровья. Так что опосля все помирились и в Тахтамышевские Юрты уехали уже дружной семьёй. Пусть всё благополучно у неё сложится! – Зульфия Халиловна возвела взор к потолку.
Гончаров горячо присоединился к её пожеланиям. Саша тоже – но не вслух. Что-то свербило в его душе.
Глава 13. Эуштинская осень
«Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной».
(А. С. Пушкин «Элегия», 1830 год)
В первую субботу декабря с утра пораньше вдруг зазвенели бубенцы, и у ворот Зульфии Халиловны остановился расписной яркий возок. Пушкин, коловший дрова у сарая, вышел посмотреть поближе. С облучка спрыгнул мальчик-подросток в длинном, великом ему, тулупе и с поклоном протянул письмо. Послание было от Попова. Раскрыв его, Саша улыбнулся. Выполненное на дамской розовой бумаге, оно приглашало поехать с посыльным в усадьбу под названием «Отрадный уголок» праздновать сорок седьмое рождение Федота. Александр попросил парнишку подождать и, забыв про дрова, поспешил сообщить Мите и начать одеваться.
Ехали долго, больше часа. Пересекли Томь по ледовой переправе и, не заезжая в город, двинулись на юг почти вдоль реки. Там, в большом белом доме с мезонином, возле устья речки Басандайки, и жили Поповы.
Федот встретил их при параде. Накрытый к обеду стол уже дожидался гостей. Пушкин и Гончаров явились последними. Впрочем, помимо именинника, их было всего четверо. Асташев непринуждённо, ногу на ногу, сидел в кресле у камина. Увидев приятелей, он склонил голову в приветствии. Незнакомый мужчина лет сорока, перебиравший какие-то бумаги, едва обратил внимание на вошедших.
– Очень, очень рад вас видеть! – искренне воскликнул Федот. – Хочется, понимаете ли, праздника!
– Мы, прости, признаться, без подарка, – смутился Пушкин. – Твой посыльный стал для нас неожиданностью.
– О, это всё чепуха, – отмахнулся Попов. – Посидим, выпьем, поговорим. Нуждаюсь в простом человеческом отдыхе, а тут и повод подходящий. Стёпа, оторвись от сборов, будь добр, – незнакомец подошёл, одёргивая манжеты и отряхивая с них бумажную пыль. – Это брат мой младший, Степан Иванович, – представил Федот. – Он любезно предложил свои комнаты для этого скромного празднества. Мой здесь только мезонин, но там тесновато.
– День добрый, господа, – сухо, но без неприязни сказал хозяин. – Федот прибедняется. Через несколько дней я уезжаю в Семипалатинск на хутор, и дом остаётся Федоту в полноправное владение. Сестра наша Татьяна, насколько мне известно, тоже на него не претендует, ей и в Таре, у мужа, неплохо. И заводы тебе оставляю, не пропей их только, – иронично добавил он, тепло глядя на брата.
Тон его речи не соответствовал взгляду. «Вообще, они очень похожи, – подумал Саша, – только у Степана волосы коротко стрижены, и за счёт этого глаза выразительнее, и в плечах он шире».
Несмотря на то, что Федот хотел отдыха, за столом говорили о делах.
– Эх, Стёпа, жалко, что ты уезжаешь, – посетовал старший брат. – Мне будет недоставать твоей хватки. Золото в одиночку не добудешь. Дядька Андрей застолбил приисков больше, чем может обработать, а сам слёг. На каждый чих к нему не наездишься, почта месяц идёт.
– До меня ближе, – успокоил Степан. – Меньше тысячи вёрст.
– А почему вы уезжаете? – спросил Митя.
– На моём хуторе изыскания проводятся, хочется самому наблюдать за работами, – пояснил Попов-младший. – Как-то из поездки на Байкал – знаете такое озеро? – привёз я дикую рожь. А она у нас плохо растёт. Вот пробуем подбирать условия, выводить сорт, чтобы родилась не хуже. Федя, слушай, тебе тоже нужны помощники. Почему Ивана в долю не возьмёшь? – он подмигнул Асташеву, который на удивление сегодня был тих, но Степану ответил:
– Я, Степан Иванович, был бы рад, да не могу сейчас службу оставить. Неподходящий момент. А пока я служу – никак нельзя. Возьмите лучше Пушкина, или Гончарова вот. Он хоть и молод, но очень смышлён и хорошо образован. Не молчите, Митя, расскажите о себе.
– Ну, я окончил Московский университет, служил в Государственной коллегии иностранных дел, точнее, в Архиве… – Дмитрий смутился, не зная, о чём ещё говорить.
– Андрей Яковлевич в свой визит крайне положительно отзывался о Дмитрии, – помог ему отрекомендоваться Асташев. – А Александр Сергеевич у нас вообще незаурядная личность.
– Несомненно! – рассмеялся Федот. – Саша, не обижайся, не в твою сторону смех, а про нынешнее лето. Я тебе, Стёпа, рассказывал эту историю. Давайте выпьем уже за то, что случаю было угодно свести нас вместе!
И все выпили за благосклонную судьбу и, конечно, за здоровье именинника.
В ту зиму Александр и Дмитрий впервые после отъезда Соколовских снова стали выезжать в свет. Федот то и дело звал их к себе – и тогда дружеские посиделки часто заканчивались попойкой, а иногда приглашал знакомиться со своими друзьями – в гости или в рестораны Томска. Везде их принимали приветливо, видно было, что Попов – человек уважаемый и в городе известный. Теперь и с Пушкиным, и с Гончаровым здоровались на улице и вступали в разговоры, даже когда они появлялись там одни. Тем досаднее для Саши было по двадцатым числам каждого месяца отмечаться в Магистрате, где его считали исключительно политическим ссыльным все, кроме Асташева. Но к Ивану на службу не было обычая заходить. Дмитрий относился к своему положению равнодушнее, его, казалось, ничуть не унижает полицейский надзор. Он приходил в Магистрат, как на почту – с радостью получал письма и редкие посылки, дружелюбно болтал со служащими. Пушкин завидовал его невозмутимости. Саша же в праздном времяпровождении всё больше впадал в уныние и мрачную злобность. Радушие Федота уже не доставляло ему удовольствия, хотя пил с ним Пушкин охотно. Последней каплей стало письмо Дельвига, пришедшее в феврале. Барон прислал ему несколько номеров новой «Литературной газеты», в которой выступал издателем. На восьми полосах печатались в основном стихотворения столичных поэтов, среди которых Саша с изумлением обнаружил свои вирши, опубликованные анонимно. В приложенном послании Тося завуалированно извинялся за то, что не согласовал размещение, но, впрочем, это были те самые стихи, которые Пушкин отправлял другу пару лет назад. Тем не менее, Александр почувствовал себя ущемлённым. Было до слёз обидно не видеть своего имени под выстраданными строками. Подавив первый порыв разорвать газетные листы, Саша отдал их Гончарову. Кроме письма Антон прислал пятьсот рублей, видимо, имея в виду гонорар.
– Давно я не получал денег за свои творения, – горько сказал Пушкин, выходя из Магистрата.
– Да ты и не пишешь почти ничего, – заметил Дмитрий.
– Ты прав, – согласился Александр. – Надо что-то менять в жизни. Идей у меня полная голова, не хватает, не знаю, внутреннего спокойствия, что ли, чтобы сесть и записать. Всё бежим, всё едем… Пора осесть.
В этот же вечер друзья снова гостили у Попова. Асташев встретил их в городе и, хитро поглядывая то на одного, то на другого, сопроводил в «Отрадный уголок». Степан уже давно уехал в Семипалатинск, дом был тёмен, только в кабинете горели свечи. Когда они вошли, Федот сидел за столом, заваленном бумагами, и что-то считал на листке в столбик. При виде гостей он встал для приветствия.
– Привёз? – спросил Попов Асташева и обрадовался, когда тот достал письмо. Федот без церемоний вскрыл толстый конверт, вытащил из него пачку документов, отложил на стол и принялся читать приложенную записку.
Пушкин и Гончаров, слегка недоумевая, присели на диван. Иван по-свойски подошёл к бару и налил всем вина. Саша взял высокий бокал за ножку и посмотрел на свечу через бордовую жидкость.
– За что будем пить? – спросил он, кивая на письмо. – Хорошие новости?
– Новости просто отличные, – ответил Федот, отложив бумаги. Он забрал свой бокал у Асташева и поднял в салюте. – Дядька Андрей зарегистрировал Первую золотопромышленную компанию. Здесь документы. В доле он, я – и вы оба. Ждём только тебя, – он широко улыбнулся Ивану. – Как оставишь службу – добро пожаловать.
– Подождите! – воскликнул Митя жалобно. – Я ничего не понял. Мы же не можем вложиться в это дело, у нас ничего нет!
– Считайте это авансом, – серьёзно ответил Попов. – Часть прибыли будет идти в предприятие, вот и всё. А вкладываетесь вы с первого дня, своими силами. Это, кстати, была дядина идея, – сознался он. – Я за вас не просил. Но рад, что так получилось. Мы теперь партнёры.
Гончаров только хлопал глазами растерянно. Пушкину тоже понадобилось время, чтобы осмыслить произошедшее. А потом он спросил с иронией:
– А что скажет на это Исаков?
– А Исакова я поставлю на другой прииск – зачем волновать человека. На Первую площадь поедет пожилой управляющий, тоже горный инженер, Гаврила Данилович. Он сразу познакомится с вами как с пайщиками Компании и не будет задавать вопросов.
– Тогда давайте пить за успех Компании и за Андрея Яковлевича!
В этот вечер никто не вернулся домой. Радость и предвкушение богатства захватили присутствующих, вино лилось рекой в глотки новоявленных золотопромышленников, строились планы, чертились прожекты, пока сон не сморил всех там, где они находились.
Через пару недель начался новый сезон. Рабочих на прииске снова прибавилось втрое от предыдущего, Федот посоветовал нанять ещё ямщиков для хозяйственных поездок, а самим возить только золото – объезжая попутно сразу несколько Берикульских площадей. Подумав, Пушкин обратился к Ильнури за содействием. Тот подыскал нескольких честных и толковых товарищей. У Сулеймановых же компания выкупила и лошадей с упряжью. Гончаров по наводке старого Чагатая съездил к проверенному тележнику и заказал десяток новых повозок.
– С ума сойти, мы теперь коммерческие люди, – удивлялся Митя, а Саша обнаружил, что снова с головой ушёл в деятельность, и не знал, как остановиться, чтобы вернуть себе вдохновение.
Хотя к маю уже всё было налажено, так что и про приискам можно было не ездить самостоятельно. Ямщики Сулейманова справлялись с работой, количество привезённого ими золота всегда совпадало с донесениями, присланными голубиной почтой Попову. Управляющие таким образом отчитывались о размере добычи. Золото оценивалось, упаковывалось и отправлялось особо охраняемыми обозами в город Верхотурье, в Общественный банк, директором которого значился Степан Иванович Попов. Оттуда и шла вся прибыль в серебряных рублях и ассигнациях.
Гончаров веселел с каждым поступлением денег и уже начал присматривать себе дом в городе. Проблема была лишь в том, что для переезда в Томск требовалось разрешение высшего начальства губернии. А Фролов, как назло, не выезжал из Барнаула. Митя уже хотел просить поспособствовать Асташева, но тут пришла весть о смене губернатора. По счастливой для Гончарова случайности, Евграф Петрович Ковалевский местом своего жительства избрал именно Томск. И, вступив в должность, новый губернатор решил устроить большой приём для значимых людей города. Федот Попов со товарищи вошёл в число приглашённых.
Собирались как на бал во дворец. Давненько Пушкин не бывал на таких приёмах, а Гончаров так вообще никогда. К счастью, было и что надеть, и на чём поехать. Приём проходил прямо в Магистрате, в большой зале на втором этаже. От обычной аудиенции его отличало разве что присутствие официантов с напитками и закусками на подносах. Сам Евграф Петрович вместе с супругой восседали в дальнем конце залы, и гости по очереди подходили к ним для знакомства, а кто и, пользуясь случаем, для прошения. Попов, несмотря на свою бойкость, сперва выпил вина для смелости и лишь затем подвёл Александра и робеющего Митю к губернатору. Его жена Анна Степановна, молодая дама с высоким покатым лбом в обрамлении белокурых локонов и приятными чертами лица, приветствовала подошедших благосклонной улыбкой и протянула руку, украшенную перстнями, для поцелуя. Евграф Петрович смотрел цепким тяжёлым взглядом.
– Значит, это вы нашли золото на притоках Кии? Как вам это удалось?
Федот, сперва сбивчиво, но по ходу повествования войдя во вкус, в красках рассказал историю Егора Лесного и далее о добыче на прииске. Анна Степановна глядела на Попова, приоткрыв рот. Губернатор побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
– А как так получилось, что в ваших, Федот Иванович, деловых партнёрах оказались политические ссыльные?
У Саши внутри что-то оборвалось. В висках застучала горячая кровь. Он скосил глаза на Митю. Тот стоял белее снега и, кажется, немного качался. Пушкин представил, как друг мысленно прощается с мечтами о доме и свадьбе, и ему стало жаль его даже больше, чем себя.
Попов тем временем беспечно взмахнул рукой.
– Вы не смотрите на это, Ваше превосходительство. Дмитрий Николаевич Гончаров и Александр Сергеевич Пушкин – дворяне, и они усердным трудом заслужили доверие и уважение.
– Да, но их товарищи по Сенатскому делу всё ещё отрабатывают свои грехи на каторге в Иркутске, – нахмурил брови Ковалевский.
– Каждому своё, – рассудительно сказал Федот.
Евграф Петрович задумчиво пожевал губу.
– Александр Сергеевич, – обратился он к Пушкину, – я был наслышан о вас как о выдающемся поэте, даже о просветителе, быть может. Тем досаднее оказалось известие о вашей ссылке в Сибирь. Не ожидал, что именно здесь состоится наше знакомство.
– Я не буду оправдываться, Ваше превосходительство, – Пушкин внутри ещё кипел, но, понимая, что многое зависит сейчас от этого неглупого человека, говорил медленно, сдерживая пыл. – Сам не думал, что окажусь здесь: без доступа к типографиям, к книжным лавкам, к библиотекам даже! Совместное дело с господами Поповыми скрашивает мои унылые будни. Надеюсь быть полезен Отечеству и на этом месте.
